Хотя в учебе я делала успехи, а здоровье основательно укрепилось благодаря регулярному употреблению хлеба с джемом (я у Эвансов провела уже больше года), душа моя по-прежнему пребывала в достойном сочувствия небрежении. По ночам в голове роились темные мысли и желания, я постоянно сочиняла письма брату и сестре. Впрочем, письма-молитвы приходили ко мне и днем.

Однажды на рассвете я утянула со стола мистера Эванса листок бумаги и принялась писать Датч уже настоящее письмо. Когда дом начал просыпаться, свернула листок и спрятала в щель в стене, чтобы ночью продолжить.

Сочиняя, я представила себе, как сестра плачет, узнав о смерти мамы, тянет за закрученный локон, и волосы распрямляются, как будто их тоже потрясла смерть мамы. Нашей мамы, которая назвала ее Датчесс. Я представила, как сестра бежит с моим письмом через холодные мраморные залы иллинойского дома к своей фальшивой семье, топает маленькой ногой в лаковом сапожке и требует немедля ехать в Нью-Йорк, разыскать меня – свою настоящую семью.

Как письмо попадет к Датч, я не имела ни малейшего представления. Мне и в голову не приходило написать мистеру Брейсу или разыскать мистера и миссис Дикс, так что я писала, почти не надеясь на то, что послание найдет адресата.

Конечно, это была глупость невежественной девчонки из класса отверженных, но меня волновало обещание, данное маме. Я сложила листок и спрятала в щель. Бумага помялась, засалилась, покрылась пятнами – письма лежали в стене недели, месяцы, пока я бегала по лестницам, таскала воду и работала в кабинете. Я взрослела, превратилась в невысокую тощую девушку с длинными черными волосами, которые я заплетала в косы и прятала под наколку горничной, словно некую тайную силу, которую нельзя показывать никому. Собственное лицо удивляло меня, когда я смотрела в зеркало: пухлые алые губы, темная бахрома ресниц, в голубых глазах – обида на весь мир.

Словно доказательством этой обиды стали прыщи, которые вдруг принялись выскакивать один за другим. Пальцы у меня была серые: зола намертво въелась в кожу. Я то пела вместе с миссис Броудер, то грохотала кастрюлями с такой яростью, что кухарка даже придумала мне прозвище – Экси Ужасная. С какого-то момента она стала не спускать с меня глаз, словно хотела подловить на чем-то дурном.

– Что это такое? – набросилась на меня миссис Броудер как-то утром, когда я вернулась со двора, где развешивала белье. – Что это значит?

Я перепугалась. Если миссис Броудер под мухой, рука у нее тяжелая, пару раз у меня была возможность в этом убедиться: один раз за то, что съела весь виноград, второй – за то, что устроила в кармане передника склад для крекеров. В руках она держала три грецких ореха. А также мое письмо, серое от размазавшегося карандаша и сажи.

– Я отодвинула твою койку, чтобы добраться до укатившейся луковицы, и вот что торчало в стене.

– Всего лишь орехи. Что такого?

Она взмахнула листком:

– Что ВОТ ЭТО такое?

– Это мое. Отдайте.

– Ты никогда не говорила, что у тебя есть сестра. И брат. Я расплакалась.

– Тише, тише, – перепугалась миссис Броудер. – Ну же, успокойся, милая моя.

– Я вам не милая. Я никому не милая.

– Ладно-ладно, как скажешь. Ты только успокойся.

Она ласково уговаривала меня, пока я не сдалась и не рассказала ей и про мистера Брейса, и про чету Дикс, и про сиротский поезд, и про преподобного Темпла и его жену. Миссис Броудер слушала, всхлипывала и то и дело повторяла:

– Бедный ягненок! Бедный потерявшийся ягненок!

А потом взяла меня за руку и потащила наверх к миссис Эванс.

Хозяйка полулежала на диване.

– Прилегла отдохнуть, – пробормотала она. Лоб у нее был в капельках пота.

Ну вот, сейчас меня и выставят на улицу. За вранье. За то, что украла лист дорогой бумаги. За то, что написала про бородавку доктора Эванса.

– Прочтите это, – попросила миссис Броудер.

Миссис Эванс взяла листок. Когда она закончила читать, лицо у нее было странное.

– Почему ты нам не сказала про брата и сестру?

По тону ее я поняла, что она не сердится. Миссис Эванс встала, дала мне леденец, нашла конверт и марку и подсказала, что написать на конверте. Главпочтамт, Рокфорд, Иллинойс.

«В собственные руки», – приписала миссис Эванс на обороте конверта своим крючковатым почерком.

– Тебе давно следовало мне все рассказать, – сказала она. – И вот что, я сама напишу в Общество помощи детям. Твой мистер Брейс очень знаменитый джентльмен, ты и не знала, да?

Я не знала. Мне было все равно. Я только помнила, что у него нос был как баклажан.

Миссис Эванс велела мне сбегать отправить письмо.

Той ночью под потолком возникло призрачное лицо мамы и проплыло над моим ложем. Мэри Малдун была в каком-то воздушном одеянии, черные ресницы резко выделялись на фоне бледных щек. Ты должна разыскать их, прошелестел призрак. Я вцепилась зубами в простыню, потом сунула большой палец в рот и не вынимала до самого утра.

И снова потянулись недели и месяцы. Ответа все не было. Ни строчки, ни слова. Миссис Эванс выполнила обещание и связалась с Обществом помощи. К великому сожалению, ответили ей, мы не в состоянии заводить досье на каждого сироту, которого отправили сиротским поездом. Адреса Датч или Джо у них не было. Похоже, сестра и брат пропали для меня навсегда.

– Не отчаивайся, – утешала меня миссис Эванс. – Однажды, когда ты меньше всего ожидаешь, придет весточка. Кто-нибудь да объявится.

Это правда: чужаки объявлялись у нашей двери ежедневно, но, увы, никто из них не был Малдуном. Френсис Харкнесс прибыла к дому 100 по Чатем-стрит однажды в мае, в воскресенье, под самый вечер. Мне уже исполнилось пятнадцать. У миссис Броудер был выходной. Миссис Эванс и доктор ушли в театр. Я сидела в библиотеке и читала «Основные принципы акушерства», глава «Множественность детей, или монстры» (про детей-монголоидов и сросшихся близнецов), когда у входной двери зазвенел колокольчик.

– Ох, кого-то принесло, – с досадой пробормотала я.

Мне было велено не впускать пациентов, если никого нет дома. Я продолжала читать, сражаясь со словечками вроде «родовой акт» или «лигамент». А колокольчик все звенел и звенел – мол, дело срочное.

– Вот же разорви тебя! – выругалась я, отложила книгу и выглянула в окно. К входной двери привалилась женщина, тело ее было согнуто пополам, рот она зажимала рукой. Я спустилась в холл и открыла дверь.

– Помогите! – задыхаясь, выговорила женщина.

Лет двадцати, веснушки, рыжие волосы в кудряшках.

– Акушерки нет дома.

– Умоляю! Помогите…

– Миссис Уоткинс с Лиспенард-стрит примет вас.

– Пожалуйста, впустите меня. – Лицо ее сморщилось, она проскочила мимо меня в дом. – О боже… – Женщина упала на колени, ее саквояж отлетел в сторону.

Она напомнила мне дворняжку, воющую на луну. Дышала она часто и неглубоко.

– Я рожаю!

Да и так понятно.

– Пожалуйста, помогите.

Я кинулась в клинику, сорвала с диагностического стола клеенку и одеяло и бегом вернулась. Женщина корчилась на полу. Холодея от ужаса, я подсунула под нее клеенку, обернула ноги одеялом. Хотя я уже дважды ездила с миссис Эванс принимать роды на дом, еще дважды помогала ей в кабинете, а наблюдателем выступала уж и не вспомню сколько раз, сама акушеркой ни разу не была. Скорей бы уже вернулась миссис Эванс! Но гостья дожидаться явно не собиралась. Я помогла ей избавиться от исподнего, соорудила из одеяла шатер над коленями. Женщина стонала и металась, а мне было так страшно – вдруг она умрет, как мама, а я даже не знаю, как ее зовут. Я же только и умею, что держать за руку, подавать воду да обтирать лицо. Жилы на шее у женщины вздулись, вот-вот лопнут, лицо сделалось багровым. Крепко упрись правой рукой в устойчивую основу пониже тела роженицы, вспомнила я и уперлась рукой в пол, а дальше как во сне проделала манипуляции, которые неоднократно наблюдала и о которых немало прочитала. Осторожно и тщательно я ощупала тонкую шейку малыша в поисках обмотавшейся пуповины. Вроде бы нет. По крайней мере, младенец не задушится. Остальное природа сама сделает. Я схватила женщину за руки и так сжала, что она вскрикнула и выгнулась в новой схватке.

Мы кричали друг на друга. Я не сразу собралась с духом, но все же решилась и сдернула одеяло, но женщина завопила:

– Не смотри! Не смотри!

Но я уже задрала подол ее юбки. В мешанине голубого и красного, где кровь перемешалась с обрывками плаценты и петлями пуповины, лежал мальчик. Я взяла его. Он был скользкий, я быстро положила его на живот матери и обернула уголком одеяла.

– Никуда не уходите, – приказала я.

Куда она пойдет? И главное, как?

В клинике я взяла кетгут и ножницы.

Обессилевшая пациентка лежала неподвижно.

– Что ты делаешь? – закричала она, увидев ножницы.

– Пуповина. Надо перерезать.

– Нет, не режь! – перепугалась та. – Ты сама ребенок!

– Я ассистент акушера, – возразила я гордо.

Беспомощная, обессиленная, она только глаза закрыла.

Второй раз в жизни я перерезала пуповину ребенку. Страху было не меньше, чем в первый. Справившись, я уложила ребенка на руки маме. Тут-то и раздался скрежет ключа в замке.

– Миссис Эванс!

– Что все это значит? – спросил доктор.

– Энни, что случилось? – Миссис Эванс склонилась над пациенткой.

– Она чуть не родила на крыльце! – сказала я.

Миссис Эванс странно глянула на меня:

– Неси таз с водой. Быстро! И простыню.

Я повиновалась. Миссис Эванс опустилась на колени, положила ладонь на живот роженице.

– Смотри, Энни. Никогда не тяни за пуповину, чтобы выдавить массы, просто слегка нажми на живот. – Миссис Эванс показала, как надо нажимать. – Жди, когда ее тело само извергнет послед. А если дернуть за пуповину, то послед порвется, часть его останется внутри, загноится и будет гнить, пока пациентка не умрет.

Что и случилось с мамой, подумала я, но миссис Эванс не давала мне времени на самобичевание.

– Теперь, Энни, принеси мне марлевые тампоны и бинты.

Когда я вернулась, она указала на прикрытый простыней таз, полный до краев. Пока я тащила тяжеленную посудину вниз по лестнице, содержимое немного расплескалось. В кухне я приподняла простыню, и моему взору предстал красный пудинг в полупрозрачном белом мешке, пронизанном черными венами, расползавшимися, будто червяки. Послед. Я вышла во двор, вывалила содержимое таза в выгребную яму, забросала землей и вернулась в дом.

Миссис Эванс вручила мне ребенка:

– Оботри его влажной губкой.

В кабинете я положила младенца на стол. Какой же он крошечный. Веточки вен синели под кожей головы, родничок пульсировал в такт ударам сердца. Я погладила его по бархатной щечке, и он повернул в эту сторону голову. Я вымыла его, вытерла, завернула в чистую простыню и отнесла к матери, все так же лежавшей на полу.

– Миссис Харкнесс проведет ночь у нас, – сказала миссис Эванс.

С большим трудом мы поставили Френсис на ноги. Она слабо улыбнулась и произнесла застенчиво:

– Я даже не знаю, как тебя зовут.

– Это Энни, – представила меня миссис Эванс. – Мой ассистент.

Вот так, без торжественной церемонии и повышения моей зарплаты, равнявшейся нулю, меня официально ввели в должность.

Следующим утром я взбиралась по лестнице, чтобы растопить печи в верхних комнатах, навстречу мне спускалась Френсис с ребенком.

– Доброе утро, миссис Харкнесс.

– Доброе утро, – ответила она. – Только никакая я не «миссис».

– Как это?..

– Его отец умер, женаты мы не были.

– Мне жаль вашей утраты.

– Я любила его. – Она посмотрела на младенца. – И сейчас люблю.

Ее слова напугали меня. Мне уже довелось познакомиться с Брехунами и Охмурялами, с Прощелыгами и такими, как мистер Даффи; Мерзавцев, кто силой овладел девушкой, я тоже повидала. Растапливая камины, беседуя с пациентками, я уже много чего узнала в этом доме. Но вот про любовь не слышала ни разу.

Френсис не загостилась на Чатем-стрит, но она преподала мне урок, которому я следую и по сей день.

– Не поможешь мне встать с кровати, Энни?

Я взяла ее за руки и потянула на себя. Хоп – и Френсис на ногах.

– Спасибо.

Она медленно подошла к своему саквояжу, вынула из него пакет, сунула его под подушку.

– Это его письма? – догадалась я.

– А ты торопыга.

– Ну, меня плохо воспитали.

– Ладно, раз уж спросила… Он писал мне каждый день. Стихи или письмо.

– Мне очень жаль вашей утраты.

– Спасибо. Некоторым так совсем не жаль.

– Кому это?

– Моему отцу и матери. Он им не нравился. Он был школьный учитель.

– Мне тоже никогда не нравились учителя. Она невольно рассмеялась:

– Значит, я тебе тоже не по душе.

– Вы учительница?

– С того момента, как обнаружила, что в положении, нет. Я поднялась и направилась к двери.

– Посиди со мной немножко, а? – попросила она. – Я часто читала стихи с учениками по вечерам. Почитаешь со мной? – Открытая книга лежала на кровати.

– Из меня плохой чтец, – сказала я, застеснявшись.

– Так я тебя научу, хоть как-то отблагодарю за добро. Я очень люблю Элизабет Барретт Браунинг. Ты читала ее «Сонеты с португальского»? Давай, садись сюда.

Она усадила меня на кровать рядом с собой, открыла книгу и принялась читать:

– Видишь? – Френсис подняла на меня полные слез глаз. – Только любовь имеет значение, а не то, какие награды тебя ждут. Или какая у человека родословная. Или согласятся ли ее родители. Или… или если смерть разлучит их, как она разлучила нас с Мэтью. Только любовь. Только она важна. Понимаешь, Энни? Если я смогу научить тебя этому в столь юном возрасте, может, у тебя будет счастье, которое было у меня и которое я потеряла.

Я смотрела на нее во все глаза. Вот оно! Любовь есть Вечность. И, как и до всех прочих замечательных вещей, мне не дотянуться до любви.

– Можешь взять почитать, если хочешь, – сказала Френсис.

Я поблагодарила и отнесла книгу на кухню, где получила нагоняй от миссис Броудер за то, что не подрезала фитили у ламп. Той ночью я читала стихи Элизабет Браунинг, сидя у камина, и думала, что если поэтесса права и любовь – это все, что же тогда станет со мной? У меня нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры и, само собой, нет настоящей любви, даже надежды на нее нет. Но я навсегда запомнила строчки Элизабет Браунинг. Особенно запомнилось стихотворение, где есть такие строчки: Я думаю, у каждого земного, и неземного тоже, существа есть во Вселенной собственное место.