Глава 6
Wunderwaffe революции

Конспирологическое мышление придерживается двух символов веры относительно революции. Первый: революция – это заговор. Второй: существуют особые чудодейственные технологии, позволяющие буквально на пустом месте организовать революционное возмущение.

Насчет природы заговоров и мотивов заговорщиков с давних времен создана обширная и постоянно пополняющаяся литература. Хотя приводимые версии, честно признаем, не блещут разнообразием. От розенкрейцеров, франкмасонов и мартинистов XVIII в. через большевиков века XX, питаемых не то германским Генштабом, не то банкиром Шифом, не то всемирной синагогой, до современных козней Госдепа и спецслужб при участии Сороса, Ротшильда и Рокфеллеров. В общем, сделайте мне страшно и загадочно.

Современные конспирологи предпочитают смещать фокус внимания с субъектов, с движущих сил революции на технологии революционной мобилизации. Вполне в духе нашей технологической эпохи: важно не кто, а как. Однако конспирология и в этом случае остается конспирологией. Социальные и, так сказать, технические технологии мистифицируются, гипертрофируются, им придается самодовлеющее значение.

Читатели книги прекрасно знают, какие названия закрепились за революциями 2010-х гг.: «твиттерная», «фейсбучная», «интернет-революция», что подразумевает ключевой характер технологий – Интернета и социальных медиа – в развитии и распространении революционного процесса. Подразумевается или открыто утверждается, что без «всемирной паутины» и социальных медиа революции просто-напросто не могли бы произойти, что Интернет – абсолютный ключ к пониманию экспансии подрывных идей и революционной мобилизации. (Интересно, как же это возникали и проходили революции до начала второго десятилетия XXI в.?)

Однако в данном случае мы имеем дело с распространенным заблуждением. Исследования показывают, что не существует прямой зависимости между виртуальной и уличной протестной активностью, что взаимосвязь между ними более сложна. В одних случаях возросшее количество твитов и постов предшествовало уличным волнениям. В других – медиактивность развивалась параллельно с уличными акциями, особенно возрастая в случае прямых столкновений протестующих с полицией. И, наконец, в ряде ситуаций не прослеживалось вообще никакой связи между виртуальной и уличной активностями.

Тип формирующейся связи зависит от ряда факторов, включающих историко-культурный и географический контексты, проникновение Интернета, влияние традиционных массмедиа и др. Так или иначе, виртуальная активность может использоваться как предиктор социополитических протестов лишь в ограниченном числе случаев.

Иными словами, революции и политические волнения сейчас, как и раньше, вполне могут происходить без Интернета. В этом смысле весьма поучителен опыт египетской революции 2011 г., прозванной «твиттер-революцией». Как я покажу дальше, она действительно начиналась благодаря «раскрутке» в социальных медиа.

Обнаружив это, египетские власти совершили, как им казалось, самоочевидные действия: в январе 2011 г. они сперва блокировали социальные медиа, а спустя два дня полностью отключили Интернет во всем Египте.

И что же? Эффект оказался прямо противоположным ожидавшемуся: блокировка не сдержала, а стимулировала массовые выступления. «Режим не догадывался, что тем самым дает мощный толчок революции. Всякий гражданин, и не слыхавший о восстании, теперь сообразил, что у режима большие проблемы. На улицу вышли гигантские массы народа – некоторые хотели выяснить, что творится» – так описывал ситуацию Ваэль Гоним, директор по маркетингу Google на Ближнем Востоке, ставший одним из организаторов «лотосовой» революции в Египте.

Выяснилось также, что, помимо неожиданных и нежелательных для власти социальных эффектов запрета социальных медиа и Интернета, это и технически нереализуемая задача. В Египте после блокировки Twitter и его приложений оппозиционеры продолжали оставлять в нем записи при помощи сторонних прокси-серверов и SMS-сообщений. Специально для Египта корпорация Google разработала систему пользования сервисом Twitter через голосовую телефонную связь.

Более того, как выяснилось почти три года спустя после «лотосовой» революции, даже отключение мобильной связи не способно сдержать координацию усилий людей, протестующих на улице. В сентябре 2014 г. во время волнений в Гонконге в районе протестов была отключена сотовая связь.

И что же? Протестующие перешли на мобильный мессенджер FireChat, который использует Wi-Fi и Bluetooth. Он позволяет людям общаться между собой даже там, где не работает сотовая связь. Мессенджер устанавливает прямое соединение между двумя телефонами на расстоянии до 70 метров. Но при большом скоплении подключенных к сети пользователей FireChat радиус действия мессенджера может быть намного больше: в пределах стадиона, парка, проспекта – в общем, везде, где расстояние между двумя пользователями меньше 70 метров. В Гонконге во время протеста мессенджер одновременно использовали около 33 тыс. человек!

Напрашивается следующий вывод. Хотя технологии и инструменты могут стимулировать революционную мобилизацию и повысить ее эффективность, сами по себе они не способны вызвать революции. В этом смысле не существует «чудо-оружия» революции как некой универсальной подрывной технологии.

Но верно и обратное. В современную эпоху мир и общество организованы, устроены таким образом, что даже самая решительная, изощренная и жестокая власть не в состоянии выбить у революционеров из рук их оружие – социальные технологии, включая социальные медиа. Просто не получится.

Поэтому конкуренция власти и оппозиции – это в том числе конкуренция за эффективное использование доступных для всех сторон инструментов влияния. Поскольку власть по определению имеет серьезный гандикап в части административных и силовых ресурсов, а зачастую и в массмедиа, то это вынуждает оппозицию быть более изобретательной, изощренной и новаторской в области культуры, в социальных и гуманитарных технологиях.

В сущности, любая революция оказывается перед кардинальной проблемой: как говорить и через что говорить. Вопрос же, что именно говорить в современную эпоху, не столь уж важен.

Дело не в том, что средства важнее цели, а в том, что они и становятся целью. Для революции знаменитая фраза Маршалла Маклюэна The Medium is the Message аксиоматична. Главное, чтобы общество услышало революционеров и вышло на улицу.

Поэтому все кажущееся обилие используемых революциями технологий и инструментов направлено в конечном счете на решение двух взаимосвязанных задач: 1) формирование протестной идентичности и привлекательного имиджа революции; 2) выстраивание эффективной коммуникации с обществом.

Как я уже объяснял во второй главе книги, революционные идеологии всегда носили расплывчатый и популистский характер, представляя собою совокупность мифов, а не стройные, обоснованные и логически выверенные системы. Во всех без исключения революционных мифологиях прослеживаются два ключевых элемента: ненависть к правящему режиму и идея справедливости, как бы она ни понималась. На их основе происходят сплочение революционеров и мобилизация общества.

Однако в современную эпоху даже весьма общие мифологемы приобретают еще более расплывчатый и почти неуловимый характер, превращаясь в имиджи. Логика нарратива сменяется визуальным и музыкальным рядом, своеобразным революционным клипом.

В данном случае это не более чем проявление общемировой тенденции, связанной со сменой культурно-исторических эпох и преобладающих средств массовой коммуникации. Слово, безусловно, находилось в центре печатных СМИ; оно сохраняло свое привилегированное значение и в эпоху радио, будучи аранжировано музыкой; с приходом телевидения политические идеи, сформулированные в печатных текстах, были вытеснены образами.

Идеологию сменила имиджеология. Это не хорошо и не плохо, это – фундаментальный факт. Имиджеология справляется с подачей политических идей ничуть не хуже старых идеологий, хотя и упрощает их буквально до карикатурного состояния. Впрочем, и сами великие политические идеологии в подаче первой половины XX в. (до массового телевторжения в жизнь человечества) представляли собой не более чем упрощенные пропагандистские схемы.

В этом смысле политические идеологии проделали историческую эволюцию от сложных рафинированных продуктов изощренных интеллектуалов через пропагандистские упрощения уровня газетных передовиц, популистских лозунгов и радиовыступлений вождей до абсолютного преобладания образов и музыки за счет минимизации, а то и почти полного отсутствия слов.

Идеологии как целостные и логически последовательные системы взглядов на политику, экономику, окружающий мир и целеполагание в этом мире остались исключительным достоянием учебников, академических штудий в области политической науки и истории идей, а также экзотическим увлечением мизерной группки интеллектуалов. Массовое же сознание шизофренично, разорвано, и ему как нельзя лучше соответствуют идеологии, подаваемые в форме клипов и символов.

Это тем более важно, что в современных революциях обычно отсутствует то, что Владимир Ленин в свое время называл «партией нового типа» – политическая организация, сознательно и бескомпромиссно ведущая общество на баррикады. Взамен такой партии в обществе возникает «негативная коалиция» – слабо структурированная совокупность гражданских групп и личностей, выступающая против режима. В ней нет политического ядра, четкой идеологии, а порою даже лидеров, ее мобилизация осуществляется посредством сетей. Но хотя негативную идентичность – то, против чего выступают революционеры, – можно назвать наименьшим общим знаменателем революции, согласимся, что единства «против» все же маловато для объединения людей и их участия в рискованных совместных действиях. Должно же быть хотя бы какое-то единство «за».

Упоминавшаяся идея справедливости слишком расплывчата и туманна; участники коалиции вкладывают в нее расходящееся содержание. У одних жидкие щи, а у других – мелкий жемчуг. Каким же образом возникает единство протестующих и формируется общая революционная идентичность?

На помощь приходят символы. Как хорошо известно, в истории человечества визуальный опыт значительно старше вербального, а потому визуальные раздражители, особенно если они соединены со звуками, с музыкой, эффективнее словесных обращений. Достоинство символов и цветов в том, что, апеллируя напрямую к архаическим пластам человеческой психики, они побуждают людей к действиям без осознания причин этого действия.

Это могут быть яркие цвета сами по себе: например, восстания «желтых повязок» и «красных повязок» в Китае, «оранжевая» революция 2004 г. на Украине. Интересно, что оранжевый цвет обычно ассоциируется с огнем, судьбой и желанием перемен. Люди, предпочитающие красно-желтую часть цветового спектра, обычно характеризуются высокой активностью нервной системы и принадлежат к экстравертам, которые, как нетрудно догадаться, более склонны к участию в политике, чем интроверты.

Но дело, конечно, не в воздействии цвета на нервную систему, а в его способности служить маркером, опознавательным знаком. Выбор цвета может быть идеологически и историко-культурно мотивированным: левые партии тяготеют к красному. Но может оказаться и вполне случайным. Не уверен, но, кажется, именно так обстояло с оранжевым цветом в ходе первого Майдана и с белым во время неудавшейся российской революции рубежа 2011–2012 гг.

В последнем случае выбор цвета был связан со временем года – зимой, была даже предпринята незакрепившаяся попытка называть эти события «снежной» революцией по аналогии с «оранжевой», «тюльпановой» и «революцией гвоздик». На мой вкус, белый цвет оказался не самым удачным выбором, позволив противникам революции называть тех, кто носил белые ленты, «капитулянтами».

Впрочем, справедливости ради отмечу, что, окажись революция 2011–2012 гг. более успешной, то и белый цвет стал бы вызывать позитивные коннотации. Любопытно, что один из самых брутальных критиков «белоленточных капитулянтов», высокопоставленный российский государственный чиновник, в декабре 2004 г. стоял в Киеве на трибуне Майдана с оранжевым бантом. Вот уж в самом деле мятеж заканчивается неудачей, в противном случае он называется иначе.

Так или иначе, цвет проводит баррикаду между революционерами и их противниками и маркирует оппозиционную идентичность. Это очень похоже на то, как в детстве мальчишками мы играли летом в футбол: одна команда в футболках, другая – без оных. Правда, в политической игре, тем более революционной, ставка больше, чем жизнь. И это отнюдь не риторическая фигура.

Если «негативная коалиция», которая в современную эпоху составляет основу революционных движений, лишена идеологической и даже организационной определенности, то цвет – один из лучших способов провести границы такой коалиции. Вы надеваете белую ленту, оранжевый бант, красную или коричневую повязку, и – вуаля! – вы уже стали членом оппозиционного движения и легко можете определить, где свои, а где чужие.

Между тем разделение между Своим и Чужим – базовая политическая дихотомия. В современную эпоху мы совершаем этот фундаментальный выбор не под воздействием идеологии, а руководствуясь культурным влиянием, удачным политическим маркетингом, собственным психотипом, личными симпатиями и антипатиями.

Воздействие цвета не в пример усиливается, когда он наполняет графические символы и изображения. Красная звезда советского коммунизма, вписанная в белый круг на красном фоне черная нацистская свастика – пожалуй, самые известные символы XX века. Они вызывают спектр разнообразных, но всегда сильных эмоций.

Слишком сильных и агрессивных, как по нынешним временам. Современная революция исходит не из принципа начала XX века: кто не с нами, тот против нас, а руководствуется прямо противоположной психологической установкой: кто не против нас, тот с нами. Чтобы не оттолкнуть от себя колеблющихся, неопределившихся, сомневающихся, чтобы избавить общество от исторически мотивированного страха перед революцией, можно потратить мириады слов – и все окажется без толку. А можно предложить символическое изображение революции, передающее ее мирный и гуманный характер безо всяких дополнительных слов и объяснений. Что в этом отношении лучше цветка, воткнутого в ствол автомата? Таковой была символика португальской «революции гвоздик» апреля 1974 г.

Красная гвоздика – символ грузинской революции ноября 2003 г. – подчеркивала ее мирный характер. То же самое можно сказать о символах или даже просто названиях других «цветных» революций: «тюльпановая» в Киргизии, «жасминовая» – в Тунисе, «лотосовая» – в Египте. Понятно, что по отношению к кровопролитным гражданским войнам в Ливии и Сирии подобные поэтические определения неприменимы.

Существуют символы, кочующие из страны в страну. Например, изображение сжатого кулака. После «бульдозерной» революции осени 2000 г. в Сербии, которую называют (не совсем точно) первой «цветной» революцией, его можно было увидеть почти во всех последовавших позже революционных событиях.

Для конспирологов использование революциями идентичной или близкой символики служит доказательством их инспирированного извне характера. Мол, «заокеанский дьявол» ставит повсюду, где наследил, свое клеймо. Мое объяснение банальнее: графическая (и цветовая тоже) символика протеста не столь уж разнообразна, она повторяется в различные эпохи и в разных странах. И сжатый кулак – одно из универсальных изображений революции.

В противном случае нам придется допустить, что кубинские барбудос Фиделя Кастро, салютовавшие сжатым кулаком со словами Patria o muerte! тоже были скроены по лекалам ЦРУ. Если я и утрирую, то совсем чуть-чуть. Достаточно почитать весьма популярные в России опусы некоего Старикова, чтобы убедиться: современная отечественная конспирология – продукт даже не спящего сознания, а галлюциногенов и других (не)специфических усилителей ментальных процессов.

Весьма плодотворно использование национального флага в качестве революционного символа. На сознательном и бессознательном уровнях он призван показать, что именно революционеры воплощают стремления нации. И что революция против конкретного деспотического (или кажущегося таковым) политического режима имеет своим источником принцип народного суверенитета, а высшей легитимацией – волю нации. Закутавшиеся в национальные цвета и размахивающие национальными флагами революционеры подчеркивают: мы и есть нация!

В первой украинской революции (осень – зима 2004 г.) национальные цвета (желтый и синий) использовались наравне с оранжевым, но оранжевый, пожалуй, преобладал. Безальтернативными символами «революции достоинства» стали национальные цвета и тризуб – национальные знамя и герб. В данном случае символика абсолютно точно отражала национальный и демократический характер революции.

В России национальный флаг, бело-сине-красный триколор, проделал любопытную политическую и символическую метаморфозу. В 1990–1991 гг. он был символом антикоммунистического сопротивления и противостоял красному знамени, воплощавшему коммунистический режим. Хотя после поражения ГКЧП и крушения Советского Союза триколор стал официальным флагом новой России, отношение к нему среди большинства общества носило безразличный характер, а среди коммунистической и националистической оппозиции – острокритический. Оппозиционеры даже пытались предложить собственные версии национального флага. Никакого сильного, то есть эмоционально насыщенного, позитивного, отклика национальные цвета посткоммунистической России не вызывали даже у демократов.

Более того, начиная с 2000-х гг. триколор все более заметно ассоциировался именно с государством Владимира Путина, а потому даже демократы на своих мероприятиях избегали его использовать, хотя, в отличие от коммунистов и националистов, не могли предложить альтернативы официальному триколору.

Качественный сдвиг в отношении к национальному флагу произошел среди российской оппозиции в начале 2014 г. под влиянием украинской революции. «Революция достоинства», проходившая под национальными цветами Украины, натолкнула российскую оппозицию на самоочевидные вещи: надо не искать альтернативу национальному флагу или избегать его, а бороться за него, попытаться вырвать этот символ у режима. И российская оппозиция вступила в борьбу за триколор, о чем можно наглядно судить по динамике национального флага на оппозиционных мероприятиях начиная с зимы 2014 г.

Символическому наступлению оппозиции во многом поспособствовали действия самой власти, предложившей и активно навязывающей новый символ – георгиевскую ленточку. Формально приуроченная ко Дню Победы 9 мая и поначалу призванная дать обществу неофициальный объединяющий символ, сплотить его, георгиевская ленточка стала использоваться и помимо 9 мая – как опознавательный знак пророссийских повстанцев в Донбассе, прорежимных активистов и организаций, для маркировки определенной политико-идеологической позиции.

Этот сдвиг особенно заметен начиная с весны 2014 г. в рамках кардинального изменения официального идеологического курса и публичного политического дискурса. Вкратце эти изменения можно охарактеризовать следующим образом: формирование образа внутреннего и внешнего врага, интенсивное использование языка агрессии и насилия с целью идеологической и культурной мобилизации общества.

В новом культурно-символическом и политико-идеологическом контексте георгиевская ленточка из проектируемого символа общенационального единства превратилась в символ разделения общества и даже политической конфронтации. Она маркирует приверженность определенной – прорежимной – политической позиции. Обращаю внимание, что эту символическую баррикаду воздвигла сама власть, провозгласив во вполне большевистском духе: кто не с нами, тот против нас. Но тем самым она предоставила оппонентам режима прекрасный шанс воспользоваться национальным триколором в качестве своего политического символа.

Наконец, музыка, куда же без нее в революции? Знаменитые песни: «Марсельеза» времен Великой французской революции, ставшая национальным гимном Франции; русско-польская «Варшавянка» в революции 1905 г. Музыкой была пропитана студенческая революция 1968 г. в Париже. Великая антикоммунистическая буржуазная революция рубежа 1980–1990 гг., прокатившаяся по Восточной и Центральной Европе, Советскому Союзу, ассоциируется с роком.

Значение и роль музыки те же, что у символов и цветов. Она способна обеспечить мобилизацию, подарить людям ощущение единства и сплоченности без длинных объяснений, напрямую апеллируя к их чувствам.

«Мы ждем перемен» Виктора Цоя стала настоящим гимном революционеров, выступавших против коммунистического режима в СССР. Спросите их о воспоминаниях августа 1991 г. – и наверняка услышите, что почти для любого из них те далекие события ассоциируются с песнями Цоя, Шевчука и рок-музыкой.

В свою очередь гимном «оранжевой» революции 2004 г. на Украине стала песня «Нас не подолати!», написанная группой Greenjolly буквально за несколько часов. Песня «Вставай!» «Океана Эльзы», хотя и написанная до революции, приобрела в ходе ее особую популярность и воспринималась именно как революционный призыв. «Революция достоинства» ассоциируется с «Воинами света» «Ляписа Трубецкого».

В целом обе украинские революции самым тесным образом связаны с рок-музыкой. Политические акции выглядели синтезом собственно митингов и рок-фестивалей. И еще вопрос, кто сделал для мобилизации общества больше: политики своими выступлениями или рок-группы своими песнями.

Еще раз повторю: в современном мире для формирования революционной/протестной идентичности и революционной мобилизации идеология не нужна. Как не нужна и партия «нового» или «новейшего» типа. Вполне достаточно группы решительно настроенных активистов, красочных символов, музыки и самых общих лозунгов.

Политические идеологии требуют усилий для усвоения и понимания. Музыка, символы и цвета воспринимаются легко, сами собой. Идеологии разъединяют, музыка и цветы – объединяют. Культура бросает вызов политической власти.

В России живой метафорой конфликта культуры и власти стал художник-акционист Петр Павленский. Подожженная им ночью 9 ноября 2015 г. дверь подъезда здания ФСБ на печально знаменитой Лубянке – символическое выражение конфронтации культуры и политического порядка современной России. При этом культура действует своими средствами, превращая политику в перформанс.

Современная революция перестала быть столкновением антагонистических идеологий и организованных политических сил. По форме она все больше напоминает красочный карнавал на площадях и улицах столиц, карнавал, в котором действуют персонажи своеобразной комедии дель арте: коварный и жестокий диктатор, его двуличные чиновники, свободолюбивый народ, жестокая и трусливая полиция, выжидающая армия, таинственная заграница. Сюжет модифицируется, но персонажи неизменны.

Карнавальный характер современных революций подчеркивается активным использованием таких элементов, как флешмобы, протестные «кольца», процессии и прочие театрализованные события.

Наблюдателей и участников революционного действа не оставляет впечатление ирреальности происходящего. Кажется, это не всерьез, это игра. Однако выигрывают в игре лишь те, кто относится к революции, начинающейся как игра, всерьез и кто готов поставить на кон главную ставку – собственную жизнь.

Для любых революций – великих и малых, кровавых и мирных – более чем уместен совет Владимира Ульянова-Ленина, знавшего толк в революционном деле: «Никогда не играть с восстанием, а начиная его, знать твердо, что надо идти до конца».

До конца своих врагов готов идти всякий человек. Отличие революционера в том, что он должен быть готов идти до собственного конца. «Дело прочно, когда под ним струится кровь».

Революции вынуждены быть особенно изощренными в части коммуникации с обществом. Ведь медийные возможности оппозиции обычно ограниченны, зачастую она преследуется властью. Поэтому в ход идет буквально все – от граффити, листовок и плакатов до настенных газет и уличных выступлений. Упоминавшаяся карнавализация революции, которая впервые отчетливо проявилась во время студенческих волнений в Париже 1968 г., превращала, как отмечал Жан Бодрийяр, саму улицу в медиа – альтернативное официальным и субверсивное по характеру.

В начале XXI в. произошел поистине драматический сдвиг в коммуникациях. Распространение Интернета и появление социальных сетей снабдило революцию первоклассными медийными инструментами, которые находятся вне контроля властей. Однако эти инструменты обеспечивают политический эффект лишь в случае, если проникновение Интернета в то или иное общество превышает 10%, то есть когда по крайней мере каждый десятый становится пользователем.

В этом отношении украинскую «оранжевую» революцию 2004 г. вряд ли можно назвать «интернет-революцией», поскольку к тому времени число пользователей на Украине как раз составляло около 10%. И хотя Интернет сыграл важную роль в политической мобилизации, в основном революционная агитация и пропаганда распространялись офлайн, в традиционных СМИ. Ко времени «революции достоинства» 2013–2014 гг. проникновение Интернета на Украине значительно увеличилось, а роль социальных сетей несравненно выросла, однако и в этом случае социальные медиа комбинировались с традиционными СМИ.

Дело в том, что на Украине медиахолдинги традиционно контролируются автономными от государства конкурирующими финансово-экономическими группами, создавая ситуацию информационного плюрализма или, в более осторожной формулировке, информационного разнообразия. Похожим образом обстояло дело и в России до начала 2000-х гг., когда основные телевизионные каналы были консолидированы под эгидой государства. Поэтому если на Украине существовали влиятельные традиционные СМИ, способные поддержать «революцию достоинства», то в России 2011 г. таких СМИ, за исключением телеканала «Дождь» и пары-тройки печатных изданий, попросту не осталось.

Закономерность следующая: отсутствие информационного плюрализма несравненно повышает значение социальных медиа в информировании общества и мобилизации революционеров. В этом смысле социальные медиа для России значили несравненно больше, чем для Украины. Критически важны они оказались и для «арабской весны».

В 2011 г. по Северной Африке и Ближнему Востоку прокатилась беспрецедентная по размерам волна протестов и демонстраций с политическими (отставка действующих правительств, проведение свободных выборов, обеспечение свободы слова) и социально-экономическими (борьба с безработицей, увеличение минимальной заработной платы, решение проблемы нехватки жилья, сдерживание роста цен на продовольствие) требованиями. Впоследствии она получила название «арабской весны».

Ее итогом стало свержение глав четырех государств. Тунисский президент Зин эль-Абидин Бен Али бежал в Саудовскую Аравию 14 января 2011 г. Египетский президент Хосни Мубарак подал в отставку 11 февраля после 18 дней массовых акций протеста, бесславно завершив свое тридцатилетнее президентство. Ливийский лидер Муаммар Каддафи был зверски убит 20 октября в родном городе Сирт, когда Национальный переходный совет взял его под свой контроль. Президент Йемена Али Абдалла Салех 27 февраля 2012 г. окончательно оставил свой пост, передав власть новому президенту, избранному на досрочных президентских выборах.

Социальные медиа сыграли важную роль в «арабской весне» в двух отношениях. Во-первых, именно в социальных сетях и посредством социальных сетей происходило формирование и распространение идей демократии, свободы и плюрализма накануне «весны». Это то влияние, которое можно назвать социокультурным и идеологическим.

Во-вторых, в ходе самой «весны» социальным сетям принадлежала очень важная координирующая и мобилизующая роль. Модельной в этом отношении стала тунисская революция, где общество имело самый широкий среди стран Северной Африки доступ к Интернету.

На 2011 г. лишь немногим менее 40% населения Туниса имели доступ к Интернету. Из них подавляющее большинство регулярно пользовалось Facebook. Более того, в Тунисе именно социальные медиа служили главным источником новостей и, соответственно, занимали главенствующую позицию в формировании общественного мнения. Согласно исследованию, проведенному Arab Social Media Report в 2011 г., 94% жителей Туниса узнавали новости с помощью социальных медиа.

Спусковым механизмом революции послужила публикация в Wikileaks информации, компрометирующей действовавшего президента Туниса как казнокрада и коррупционера. В данном случае разоблачение неблаговидных действий главы государства было воспринято обществом как абсолютно достоверное и не требующее дополнительных доказательств. На коррупционный скандал наложились рост цен на продовольствие и безработица.

На улицы вышли сотни тысяч людей. Недовольство все усиливалось, а после самосожжения Мохаммеда Буазизи перед административным зданием 17 декабря 2010 г. в стране начался открытый бунт.

Действия восставших координировались через популярные среди молодежи (а именно она составляла движущую силу протеста) социальные сети Facebook и Twitter, которые одновременно выполняли информационную функцию. Намерение властей взять под контроль Интернет и отключить социальные сети не было реализовано, но вызвало при этом еще более яростный всплеск недовольства.

Впечатления очевидцев и участников революции питали репортажи западных традиционных СМИ, влияя на позицию официальных лиц Евросоюза и США. Заявления последних трактовались революционерами как поддержка их позиции, что усиливало революционный натиск на режим. То есть социальные медиа в Тунисе и традиционные медиа Запада подпитывали друг друга, создавая кумулятивный эффект.

В конце января 2011 г. начались массовые протесты в Египте, поводом к которым послужило убийство молодого блогера из Александрии Халеда Мохаммеда Саида. Фотографию изуродованного полицейскими лица юноши нашел в Интернете 29-летний Ваэль Гоним, директор по маркетингу Google на Ближнем Востоке, египтянин по происхождению. Возмущенный произволом сил безопасности, он создал на Facebook страницу с названием «Каждый из нас Халед Саид». «Это выражало мои чувства яснее всего. Халед Саид был молод, как я; то, что случилось с ним, могло случиться и со мной, – писал Гоним в своей книге „Revolution 2.0“, выпущенной в 2012 г. – Название страницы было кратким, легко запоминалось, в нем звучало неизбежное сострадание человека, увидевшего фотографию Халеда Саида. Я нарочно скрыл свою личность и стал анонимным администратором страницы».

Учитывая, что Египет занимает первое место по количеству пользователей Facebook на Ближнем Востоке и в Северной Африке, расчет оказался верным – спустя две минуты на страницу подписалось более трехсот человек. Притеснение традиционных СМИ превратило социальные медиа в единственно возможный путь продвижения интересов протестующих.

На странице в Facebook Гоним начал размещать многочисленные документальные свидетельства пыток, фотографии и видеозаписи, обличающие нарушения прав человека в Египте. Стратегия заключалась в мобилизации общественной поддержки в четыре этапа. На первом этапе необходимо убедить людей присоединиться к странице и читать записи, на втором – комментировать и взаимодействовать с контентом, на третьем – принимать участие в онлайновых кампаниях страницы и самим генерировать контент. На последнем этапе люди выходят протестовать на улицы.

Предложенная Гонимом четырехчастная стратегия выглядела образцовой для втягивания в политику через нарастание личной причастности и интенсивности действий: от лайка до выхода на улицу для участия в политическом протесте. Она и технологически была реализована безукоризненно.

В первой запущенной кампании участникам страницы было предложено сменить фотографии в своем профиле на нарисованное изображение Халеда Саида с надписью «мученик Египта», что вызвало положительную реакцию тысяч людей. Следующим шагом стало предложение пользователям разместить свои фотографии, держа листок бумаги с надписью «Каждый из нас Халед Саид». Акция возымела огромный успех, тысячи читателей выкладывали свои снимки на странице, что позволяло преодолеть барьер страха и активнее мобилизовать людей.

Путем таких шагов разрушалась «спираль молчания», а люди могли убедиться, что протестанты составляют немалую часть общества. Разумеется, это была иллюзия: основная часть египтян не присутствовала в Интернете и в социальных сетях и не разделяла идеологию Кифайи (египетского движения за перемены). Однако иллюзия действенная: ведь в Facebook протестанты, глядя на собственные аватары и фотографии, выглядели силой и большинством.

Затем последовала попытка вывести протест из социальных сетей на улицы. Идея заключалась в проведении так называемого «немого стояния» в нескольких городах Египта: участникам предлагалось облачиться в черное, взяться за руки и встать живой цепью без плакатов и скандирования политических лозунгов. Тем самым активисты показывали свою разгневанность политикой государства, подчеркивая, однако, что они против насилия. Таким действием протесту придавалось отчетливое моральное измерение, где жестокая, коррумпированная, репрессивная власть заведомо проигрывала честной и моральной оппозиции.

На странице в Facebook Гонимом было создано мероприятие под названием «Немое стояние», информация о котором распространялась пользователями с ошеломляющей скоростью. В событии приняли участие восемь тысяч человек, включая политических активистов и журналистов международных СМИ. Акция, в которой участвовали незнакомые, но разделявшие общие ценности и надежды люди, превратилась в новую социальную среду. Ее успех показал: люди уже готовы выйти на улицу и ждут лишь сигнала.

Полномасштабная «революция социальных медиа» началась на исходе декабря 2010 г., когда Ваэль Гоним создал в Facebook мероприятие под названием «25 января: революция против пыток, бедности, коррупции и безработицы», приуроченное ко дню полиции Египта. Подобное название было выбрано неспроста, оно позволяло привлечь все слои населения: рабочих, правозащитников, госслужащих и простых людей, уставших от политики режима президента Мубарака. Создавалась широкая «негативная коалиция».

Лозунг мероприятия был прекрасным образцом использования пропагандистских «общих мест»: было бы странно не поддержать столь благое начинание. В России подобные инициативы иронично называют «за все хорошее, против всего плохого». Однако в определенных ситуациях такие лозунги прекрасно работают. Например, революционные перемены в СССР рубежа 80-90-х годов прошлого века проходили именно под абстрактными и популистскими лозунгами.

Идея революционного восстания с ошеломляющей быстротой разрасталась на форумах, страницах Facebook и в известных сетевых сообществах. Каждому участнику страницы предлагалось лично пригласить на акцию еще пятерых.

Здесь важно отметить следующее: как показывает опыт, приглашение эффективно, когда оно адресовано людям, знающим инициатора приглашения лично или виртуально. Бессмысленно адресовать его людям незнакомым.

Каждый день к странице присоединялось более 3 тысяч человек, а среднесуточное число комментариев достигло 15 тысяч. Подписчиками страницы стали сотни фотографов, что служило важным способом защиты участников демонстрации: силы безопасности были вынуждены соблюдать осторожность, дабы сцены насилия не попали в объективы фотоаппаратов.

Однако кампания не ограничивалась исключительно страницей «Каждый из нас Халед Саид». Наряду с социальными медиа использовались другие инструменты коммуникации. Была налажена массовая рассылка SMS-сообщений, сообщавших об акции 25 января. Представлялось крайне важным донести новость до всех египтян, даже тех, кто не намеревался участвовать, чтобы они ожидали начала акции и нашли время определиться со своим отношением к ней.

Поскольку с низшими трудовыми классами города связаться посредством Facebook или Twitter было невозможно, мобилизованные через Интернет молодежные группы печатали и распространяли листовки с просьбой прийти на акцию. Призыв выходить на улицы был обращен и к организованным группам, в первую очередь к футбольным фанатам. О поддержке акции 25 января объявили также некоторые оппозиционные политические силы, сформировавшие «народную» ассамблею в противовес избранному в 2010 г. парламенту.

За какие-то два дня о мероприятии узнало более полумиллиона человек, а 27 тысяч подтвердили свое участие. Работе по мобилизации помогали также лидеры общественного мнения, не являющиеся политическими активистами: певцы, актеры, спортсмены и др.

Кампания по подготовке египетской революции отчасти копировала президентские кампании Барака Обамы: использовались все доступные цифровые инструменты, интегрированные по мере возможности (а эти возможности были не очень велики, но все же не мизерны) с традиционными средствами коммуникации. Отличие в том, что в Египте это происходило при активном противодействии государства.

Ведущую роль политических перемен в Египте взяли на себя не традиционные политические организации, а сетевые сообщества молодых людей в возрасте от 15 до 29 лет. У них не было обязательного к исполнению плана действий, да и, похоже, вообще не было плана. Понятен был лишь первый шаг – обеспечить массовую мобилизацию и выйти на улицы.

25 января 2011 г. на площадь Тахрир в центре Каира вышли десятки тысяч человек. Одновременно беспорядки начались и в других городах Египта. Гражданская журналистика и социальные сети внесли огромный вклад в дело, сообщая миру о событиях на площади и по всей стране. В «Расд», с чьей страницей обменялся ссылками Ваэль Гоним, двенадцать администраторов постоянно собирали информацию, фото и видео.

Страница быстро стала одним из главных источников новостей о египетской революции. Более 350 новостей, о которых невозможно было узнать в традиционных СМИ. Краудсорсинговым обозрением событий занимались не только «Расд» и «Каждый из нас Халед Саид», но и сотни других страниц и аккаунтов в Facebook и Twitter. В результате многие египтяне смогли следить за происходящим на площади Тахрир.

Гарантией защиты протестующих от насилия со стороны властей стало освещение протестов местными и международными СМИ, такими, как «Аль-Джазира» и CNN, корреспонденты которых также постоянно публиковали новости в социальных сетях.

Как уже отмечалось, предпринятые властью попытка блокировки социальных медиа и отключение Интернета в масштабах всей страны лишь разогрели страсти и стимулировали выход на улицы масс людей.

11 февраля 2011 г. президент Египта Хосни Мубарак ушел в отставку, власть перешла к Высшему совету Вооруженных сил. Египетская революция показала, что даже в технологически не самой развитой стране и при условии почти полного контроля властей над традиционными СМИ социальные медиа способны сформировать влиятельную альтернативную коммуникацию и обеспечить массовую политическую мобилизацию.

В то же время результат египетской революции ставит под сомнение распространенное мнение о ключевой роли США в цепи арабских революций. Использование американского опыта мобилизации и пропаганды посредством социальных сетей вряд ли можно считать убедительным доказательством вмешательства. В конце концов, технологии и техники, в том числе пропаганды и мобилизации, универсальны. (Кстати, свержение Каддафи и йеменского лидера прошли без какого-либо участия социальных медиа.) И уж тем более трудно поверить, что США были заинтересованы в свержении своего многолетнего надежного союзника Мубарака, чей уход открывал возможность хаотизации Египта.

Поделюсь личным. Отставной высокопоставленный американский чиновник в приватной беседе сказал мне буквально следующее: «Мы не понимали, что происходит [имеются в виду арабские революции]. Мы не предвидели ничего подобного. Мы не успевали за развитием событий. И мы совершенно точно не хотели ухода Мубарака в такой драматической манере, опасной для стабильности всего арабского мира, интересов США и Израиля».

В целом «арабская весна» оказалась для США полной неожиданностью, заокеанская сверхдержава не понимала сути происходящего и не знала, как на него реагировать. Не говоря уже о том, что плоды перемен чаще всего создавали американцам новые проблемы, а не решали старые. Особенно в тех случаях, когда США предприняли попытку вмешаться в революционные процессы – в Ливии и в Сирии.

Даже после свержения Каддафи страна представляет острую головную боль для США, возможно, более острую, чем при нем. Помощь же, оказанная США и их союзниками сирийской оппозиции, не привела к падению Асада, зато способствовала ожесточенной гражданской войне в Сирии, в ходе которой резко усилились радикальные джихадисты. Остается резюмировать знаменитой мольеровской фразой: «Ты этого хотел, Жорж Данден!»

Политическая манифестация социальных сетей в России состоялась почти одновременно с египетской «лотосовой» революцией и столь же неожиданно для власти.

К этому времени российская блогосфера характеризовалась значительной динамикой (она было одной из наиболее быстро развивающихся блогосфер мира) и высоким уровнем политизации. Последнее было вызвано особенностями ее формирования. Поскольку основные традиционные медиа находились под контролем государства, то шло постоянное «выдавливание» критически мыслящих людей и гражданских активистов в коммуникативное поле, относительно свободное от государственного контроля – в сферу Интернета и социальных медиа. Блоги стали своего рода «виртуальной кухней», на которой люди могли свободно обсуждать политические вопросы, не боясь каких-либо последствий. Их использование позволяло создавать личные социальные сети, не ограниченные государственными рамками и цензурой, в том или ином виде присутствовавшей в традиционных СМИ.

Политизированная часть Рунета изначально была нацелена не только на обсуждение и критику актуальной политики, но и на гражданскую мобилизацию. Так, во время чудовищных пожаров лета 2010 г. российская блогосфера сыграла не только важную информационную, но и мобилизующую роль, способствовав возникновению волонтерского движения.

Также социальные медиа сыграли очень важную роль в координации и мобилизации массового протеста в защиту Химкинского леса (2007–2011 гг.).

Важной отличительной чертой российской блогосферы начала 2010-х гг. была относительно невысокая политическая поляризация, что существенно отличало ее от блогосфер западных стран, в частности американской. Американские блогеры охотно отождествляют себя с той или иной коллективной политической платформой (обычно с республиканской или демократической партией). При этом блогеры либерального кластера крайне мало общаются с блогерами-консерваторами. Это создает эффект «эхо-камер»: авторы блогов и читатели группируются по интересам и не выходят за их пределы.

Исследование российской блогосферы и ее взаимоотношений с государством, проведенное в 2010 г. Беркмановским центром изучения Интернета и общества при Гарвардском университете, выделило так называемые кластеры – группы блогеров, которые ссылаются на однородные ресурсы. В российской сети таких кластеров оказалось шесть: те, кто ссылается на международные ресурсы и сконцентрированные на российских медиа (два самых больших кластера), кластер демократической оппозиции, националистический, гражданско-экологический и ориентированный на экономику.

Выяснилось, что две ключевые политические силы Рунета – «либералы» и «националисты» – ссылались друг на друга гораздо чаще, чем «демократы» и «консерваторы» в англоязычной сети. Многие блоги политической направленности использовались для привлечения сторонников, предоставления информации и координации действий во время проводимых мероприятий (например, либеральные «Марши несогласных» или «Русские марши» националистов).

Подобное виртуальное сотрудничество заложило основу для политического взаимодействия либералов и националистов (а также всех других кластеров) в революционном движении, развернувшемся в России с декабря 2011 г.

Как и в Египте, московские митинги протеста стали стихийным объединением различных политических и гражданских сил, разделявших общедемократические требования. Как и в Египте, ядро митингующих составили образованные работающие молодые люди в возрасте до 30 лет. Как и в Египте, ключевую роль в информировании и мобилизации участников протестов сыграли социальные медиа. В этом отношении они опережали традиционные и интернет-СМИ.

Базовой социальной сетью для мобилизации сторонников оппозиции выступил Facebook. Как позже отмечали западные исследователи: «Несмотря на то что число пользователей социальной сети ВКонтакте в России куда больше, различные исследования показали, что именно Фейсбук сыграл решающую роль в организационных и мобилизаторских усилиях „Болотного движения“, в особенности в условиях отсутствия формальной организационной инфраструктуры. Кроме того, если человек являлся пользователем Фейсбука, он с куда большей вероятностью, чем пользователь ВКонтакте, считал, что результаты выборов 2011 года были фальсифицированы».

В Фейсбуке была создана группа «Митинг за честные выборы!». Хотя подобные сообщества для подготовки митингов создавались и ранее, до декабря 2011 г. численность записавшихся на то или иное политическое мероприятие никогда не превышала двух-трех тысяч человек. Но уже на митинг 10 декабря на Болотной площади в группе записалось более 35 тысяч человек, а на проспекте Сахарова – примерно 50 тыс., что стало абсолютным рекордом.

На платформе группы проводились опросы аудитории по различным темам, связанным с протестной активностью (в частности, определялись спикеры митинга на проспекте Сахарова), а участники группы информировались о новых акциях. Кроме этого, в сообществе готовилась и распространялась графическая агитационная продукция, предназначенная для распространения не только в социальных сетях и блогах, но и офлайн.

Организаторами группы был запущен официальный аккаунт митингов в Twitter @WakeUpR, где активно распространялись агитационные и информационные материалы, приуроченные к различным протестным акциям. Число подписчиков аккаунта достигало почти 40 тыс. человек.

Если социальные сети и Twitter послужили основными мобилизационными и агитационными инструментами протеста, то блоги традиционно выступали в качестве дискуссионных площадок. Многие блогеры публиковали правила поведения на митинге, призывая не допустить провокаций и столкновений с полицией. Главным рупором протестов стал Алексей Навальный, в блоге которого постоянно появлялись призывы к участию в митингах, а также агитационные и информационные материалы.

Весомый вклад в освещение протестных акций внесла и гражданская журналистика. 10 декабря 2011 г. агентство гражданской журналистики «Ридус» запустило в небо над Болотной площадью радиоуправляемую модель вертолета с камерой, фотографии с которой облетели все мировые информационные агентства, а сайт «Ридуса» за сутки просмотрели более миллиона раз.

Большой популярностью пользовались также любительские видеоклипы в Youtube, на которых были запечатлены фальсификации и различные нарушения на выборах, сделанные с помощью смартфонов. Клип, запечатлевший члена одного из московских избиркомов, готовившегося вбросить пачку бюллетеней в урну для голосования, набрал более миллиона просмотров. Широко разошлись в социальных сетях и копии протоколов, показывавшие несоответствие между результатами ручного подсчета голосов и теми, что размещены на официальном сайте Центральной избирательной комиссии.

В отличие от федерального телевидения, долгое время игнорировавшего происходившие в Москве события, онлайн-телеканал «Дождь» постоянно вел прямую трансляцию с места событий.

Разумеется, не новые медиа сами по себе стали первопричиной протеста. Однако именно они позволили протестующим в сжатые сроки наладить координацию и организовать гражданскую мобилизацию, а также проинформировать российскую и международную аудитории о происходящем. Социальные сети, блоги, видеосервисы и онлайн-телеканалы выступили альтернативным источником новостей в ситуации, когда контролируемые властью федеральные средства массовой информации хранили молчание.

В современной России в условиях наступления политической реакции значение социальных медиа выходит далеко за рамки мобилизационного инструмента. Из-за слабости оппозиционных партий, в том числе по причине нарастающего давления на них со стороны власти, социальные медиа фактически оказались субститутом формальных политических организаций.

В демократическом и националистическом кластерах блогосферы идет активное обсуждение актуальной проблематики, закладывающее основу для последующих действий, кристаллизуются ключевые политические идеи, лозунги и требования. Социальные сети – не только место для дискуссий, они фактически создали организационную и идейную площадку для оппозиции.

В 2014 г., после присоединения Крыма, произошла резкая поляризация демократического и националистического кластеров Рунета. Причем возникшая конфигурация оказалась более сложной, чем дихотомия: националисты за «Крымнаш», а либералы – против. Разграничительные линии прошли не между, а внутри кластеров. Однако постепенно острота конфликта стала спадать, уступая место реалистическому консенсусу: Крым «не бутерброд», status quo ante невозможен; идея «Новороссии» провалилась, а Украина выстояла; война в Донбассе – бессмысленная, беспощадная и никому не нужная.

К весне 2016 г. сотрудничество националистического и демократического кластеров Рунета восстановилось, реанимируя возможность совместных политических действий офлайн.

Внезапно проявившееся политическое значение социальных медиа в России, а также их высокая динамика, равно как и общая высокая динамика проникновения Интернета в общество, вынудили государственную власть России сформулировать новую, весьма агрессивную стратегию в киберпространстве.

До 2012 г. социальные сети мало занимали Кремль. Его линия в киберпространстве была предельно простой, если не сказать примитивной: размещать позитивные материалы о власти и негативные об оппозиции, поддерживать проправительственные сайты и игнорировать (атаковать при необходимости) оппозиционные.

Однако подобная политика совершенно не учитывала специфики Интернета как коммуникативного пространства, состоящего из ряда кластеров, которые могут не пересекаться. В результате крайне слабо выраженный проправительственный кластер оказался в фактической изоляции, в то время как оппозиционные кластеры, несмотря на политические и идеологические разногласия, успешно взаимодействовали. Если проправительственные сайты и форумы посещались преимущественно людьми и без того лояльными власти, то оппозиция расширяла свое влияние среди колеблющихся и неопределившихся.

Новый курс Кремля в киберпространстве начал оформляться с 2012 г. и поначалу включал в себя следующие три элемента: 1) проникновение через социальные сети во все слои общества; 2) формирование выгодной власти повестки дня и интерпретаций; 3) цензура и фильтрация – техническая и содержательная – нежелательного контента.

Первые два элемента этой политики подробно охарактеризованы в моей книге «Абсолютное оружие. Основы психологической войны и медиаманипулирования», и это описание не устарело, потому адресую интересующихся к ней. В книге подробно описан и третий элемент нового курса Кремля – политика ограничения, контроля и фильтрации.

Именно эта составляющая постепенно стала играть все более важную роль в цифровой стратегии Кремля, которая в 2016 г. вообще приобрела новую качественную определенность. 24 мая известный протагонист жесткого курса, секретарь современной российской версии Политбюро – Совета безопасности России, Николай Патрушев, объявил Интернет инструментом «дестабилизации государств». По его словам, «сеть Интернет и другие современные информационные технологии все чаще применяются в процессе дестабилизации государств для вмешательства в их внутренние дела и подрыва национального суверенитета».

Фактически это было заявление об опасности Интернета как вида коммуникации и как среды. То есть дело не в том, что через Интернет распространяется актуально и потенциально опасная информация. Опасен не контент, а Интернет per se.

Это равносильно тому, как если сказать: опасны не «Майн кампф», не «Поваренная книга анархиста», не брошюры и книги экстремистского содержания. Опасно книгопечатание, благодаря которому эта литература стала публичной. Кстати, телефон и почта тоже угрожают суверенитету России. Ведь террористы и «пятая колонна» пользуются ими.

Кому-то из читателей в этом месте может показаться, что автор намеренно утрирует и искажает. Или, говоря слогом незабвенного Михаила Сергеевича Горбачева, «подбрасывает».

А вы тогда обратите внимание на смысл и логику правоохранительных инициатив и технологических планов российской власти в связи с Интернетом. Они выстроены в логике китайского Firewall’а – масштабного цензурирования Интернета, но идут даже несколько дальше. Россия намерена создать «суверенный» российский Интернет – практически полностью обособить Рунет от мировой Сети.

К 2020 г. Минкомсвязи запланировало перевести 99% российского интернет-трафика во внутрироссийские сети (сейчас значительная часть трафика проходит через внешние точки обмена). В связи с этим планируется создать систему мониторинга связности и устойчивости сети, а также дублировать в России 99% критической инфраструктуры Интернета.

Хотя этот план мотивируется соображениями национальной безопасности, первостепенна именно его политическая цель – нейтрализовать Интернет как средство коммуникации в случае кризисной динамики в стране: перекрыть «подрывной» трафик через внешние точки обмена, включая отключение социальных сетей и сервисов – в первую очередь Facebook, Twitter, Youtube и Instagram. В результате в стране будет действовать урезанная – политически стерильная и технологически неполноценная – версия Интернета.

Важным элементом ограничения «подрывной коммуникации» стала и предложенная властью в конце мая 2016 г. идея изменить схему взаимодействия операторов связи таким образом, чтобы запретить звонить через Skype, WhatsApp, Viber и другие подобные программы. Вне зависимости от того, будет это намерение реализовано или же нет, его интенция очевидна: запретить коммуникацию, а не контролировать ее содержание.

И это вполне разумно, ведь власть рассматривает любой контент интернет-трафика и мобильной связи с точки зрения тотальной презумпции недоверия к гражданам России. Именно такое понимание следует из пакета «антитеррористических поправок» Яровой – Озерова, принятого в июне 2016 г. Госдумой и Советом Федерации.

Один из важных пунктов этого пакета – требование к операторам связи в течение трех лет хранить и предоставлять государственным органам сведения о совершенных абонентами звонках и отправленных сообщениях. Подобное условие полностью ликвидирует базовую конституционную норму о неприкосновенности частной жизни и абсолютно невыполнимо с финансовой и технической точек зрения.

Но дело здесь совсем не в деньгах и не в технике, а в аксиоматике подхода. Российское общество в целом и каждый гражданин в отдельности рассматривается как потенциальный преступник. Не больше, но и не меньше. Все как в известной чекистской шуточке «железного Феликса» – кровавого вурдалака Дзержинского: «Отсутствие у вас судимости – это не ваша заслуга, а наша недоработка».

Задамся естественным вопросом: неужели мы действительно на полном ходу въедем в эту оруэлловскую антиутопию? А вот это навряд ли. Книгопечатание запретить не удалось, «суверенный Интернет» тоже создать не получится. Это невозможно технологически. Даже одного процента трафика, проходящего через внешние точки обмена, достаточно для распространения любой информации по Сети в сжатые сроки.

Но еще важнее, что эволюция сложных социальных систем необратима. Ее невозможно остановить, хотя можно попробовать притормозить. Чем сейчас и занимается Кремль, пытающийся «подморозить Россию». Или, говоря высокопарно, пробующий остановить Историю.

Почему же власть это делает, несмотря на заведомую обреченность собственных попыток? Ответ не оригинален: от страха. От безумного страха власти предержащей, что она не столь прочна, как пытается нас уверить, и от глубинного знания, что якобы преданный власти народ в действительности охотно поднимет ее на вилы при первой же возможности. Как не раз уже случалось в истории богоспасаемого Отечества.

Страх ослабляет способность человека здраво оценивать ситуацию и рационально мыслить. Сильный страх превращает его в параноика. Аналогичное происходит с любой властью, впавшей в состояние сильного страха: она видит угрозу повсеместно, даже сам вдыхаемый воздух кажется ей враждебным.

Не джинсы, рок-музыка и диссиденты, не Интернет и «пятая колонна» с «госдепом» устраивают революции. Дорогу к потрясениям торят глупость, трусость и жадность правящего класса.