Глава 4
Преданная революция

Политические протесты конца 2011 г. и начала 2012 г., вызванные фальсификацией результатов парламентских выборов декабря 2011 г., имели прекрасные шансы вылиться в успешную революцию. И если этого не случилось, то отнюдь не потому, что власть была сильна, а ее предшествующая контрреволюционная политика – успешна. Камнем преткновения оказалась неспособность лидеров протеста правильно оценить ситуацию и страх совершить влекущие в неизвестность кардинальные шаги.

Само возникновение этих протестов как раз яркое доказательство неспособности предвидеть революцию. Никакие структурные факторы революции, никакие бросающиеся в глаза признаки неравновесного состояния накануне протестов не обнаруживались. Ни власть, ни оппозиция к революции не готовились и даже не ожидали сколько-нибудь серьезной реакции на результаты парламентских выборов.

Не то чтобы все это возникло как гром среди ясного неба. Президент Центра стратегических разработок экономист Михаил Дмитриев на основе изучения анализа общественного мнения пришел к выводу о крайне высокой вероятности проявлений общественного недовольства в связи с выборами. И в академической среде он заслужил репутацию «человека, предсказавшего протесты».

На самом деле Дмитриев не был единственным удачливым оракулом. В сентябре 2011 г., за три месяца до парламентских выборов, автор этих строк имел длительную беседу со служащим одного из российских ведомств, по долгу службы изучающим подлинную, как-она-есть, картину массовых настроений в России. И этот скромный, добропорядочный джентльмен рассказывал, что имеющаяся у них информация, включая качественную социологию, с высокой степенью вероятности позволяет предположить возникновение массовых протестов в связи с выборами. Он выразился буквально так: «За те десять лет, которые я работаю по этой линии, еще ни разу массовые настроения не были столь опасными».

На мой естественный вопрос, а что же его ведомство собирается в связи с этой потенциальной угрозой предпринимать, он ответил в том духе, что они, мол, люди маленькие и подневольные, их дело докладывать. А вот политическое руководство убеждено, что ситуация полностью под контролем и ничего не случится.

В общем, это естественная и даже нормальная человеческая реакция. Людям свойственно рассматривать будущее как экстраполяцию, продолжение настоящего. Тем более никаких внешних признаков дестабилизации действительно не проглядывало и казалось, что «все путем». А ссылки на качественную социологию, замеры и проч. в таких случаях кажутся досужими выдумками людей, желающих оправдать смысл собственного существования, или же гомерической гиперболизацией не столь уж серьезных угроз и вызовов.

В этом смысле очень показательна рационализация ситуации, то есть не беспристрастный анализ, а самообъяснение власти, когда ее чувство исторического оптимизма было подорвано вспыхнувшими протестами. Оказывается, во всем были виноваты внешние враги, финансирующие врагов внутренних. В действительности, мол, никаких условий и оснований для политических протестов в России не существует, если бы их не подготовила подрывная деятельность: западные гранты, прозападные НКО и оплачивающиеся западными деньгами оппозиционные политические активисты. Еще в этом заговоре-де участвовали некоторые люди из ближнего круга тогдашнего президента Дмитрия Медведева и отдельные российские банкиры.

Типологически в этой идее нет ничего нового и даже сколько-нибудь оригинального. Традиционное конспирологическое объяснение социально-политических возмущений и бурь. Крайне удобное для любой власти в любую историческую эпоху. Ведь в этом случае нет нужды анализировать собственные действия – виновата не власть, а коварные заговорщики.

Между тем первопричина протестов рубежа 2011–2012 гг. проста и общая для всех революций – оскорбленное чувство справедливости. Общество, покоробленное «рокировкой» Путина – Медведева (на съезде «Единой России» в сентябре 2011 г. было объявлено, что на президентских выборах 2012 г. будет баллотироваться Владимир Путин, который выдвинет Дмитрия Медведева премьер-министром), возмутилось той циничной и беспардонной манерой, в которой «Единая Россия» намеревалась обеспечить свое монопольное политическое положение на парламентских выборах 2011 г. Тем более что, выступая наблюдателями на выборах, многие воочию смогли увидеть массовые фальсификации и обман в пользу правящей партии.

Плюя человеку в лицо и требуя, чтоб утерся и воспринял это как божью росу, – а позиция власти на выборах декабря 2011 г. была именно такой, – не стоит удивляться его возмущению. И смешно при этом обвинять «третью силу» в подзуживании возмущения.

Весьма характерно, что значительную часть участников первого протестного митинга, который начался вечером 5 декабря 2011 г. на Чистых прудах у памятника Грибоедову, составили именно наблюдатели на выборах.

Этот митинг – первый, но не последний в череде протестных акций – был как раз случаем, подтверждавшим известную социологическую аксиому о непредсказуемости массовой динамики. Ни независимые наблюдатели, ни власти, ни даже сами организаторы санкционированного митинга не ожидали особого притока людей на него. Предварительные оценки численности мероприятия не превышали нескольких сотен человек, maximum maximorum – тысячи.

Однако действительное участие в митинге оказалось значительно выше: на Чистых прудах собралось 6–7 тыс. человек. По ряду оценок, это было одно из самых массовых политических мероприятий оппозиции последних десяти лет. При этом – что было в России впервые – главными инструментами мобилизации выступили социальные сети и интернет-сервисы Twitter, Facebook и LiveJournal.

Помимо высокого уровня мобилизации непредвиденным оказался боевой настрой участников митинга. После ряда «разогревающих» выступлений прозвучал призыв двинуться «на прогулку» в центр города, что участники охотно сделали. На своем пути они преодолели ряд кордонов внутренних войск и после столкновений были окончательно остановлены только в районе Театрального проезда.

Было хорошо заметно, что боевитость протестующих стала неприятным открытием для полиции, которая испытывала явное замешательство. Ведь дрались с полицией не футбольные фанаты или национал-большевики, а безобидные прежде хипстеры.

Автор этих строк лично наблюдал столкновения протестующих с полицией. После того как шествие было остановлено и рассеяно, протестанты собирались по центру Москвы мелкими группами, а полиция их преследовала. В результате было арестовано более 300 человек, возглавившие манифестацию Алексей Навальный и Илья Яшин получили по 15 суток ареста.

На следующий день, 6 декабря, в Москву были введены внутренние войска, что не остановило протесты. Вечером 6 декабря на Триумфальной площади (у станции метро «Маяковская») по призыву Эдуарда Лимонова прошла несанкционированная акция, собравшая до пяти тысяч человек. Полиция задержала более полутысячи человек, включая Бориса Немцова. Число задержанных было настолько велико, что мест в отделениях полиции просто не хватало: людей увозили на автозаках подальше от Триумфальной площади, а затем выпускали.

Протесты продолжились 7 декабря. Протестующие использовали тактику дисперсного протеста: предварительно договариваясь через социальные сети, они собирались небольшими группами и быстро перемещались по центру Москвы на метро. Тем самым силы полиции распылялись, протест охватывал все бóльшую площадь столицы, в него вовлекалось все больше людей.

Так или иначе, три дня протестов принесли заметные результаты. Полиция выдыхалась, общество выражало все более заметное моральное сочувствие протестующим, ключевая группировка российской элиты испытывала растерянность. По Москве поползли слухи, что из здания ФСБ на Лубянской площади вертолетами эвакуируется архив. (Совершенно неважно, был этот слух правдив или же нет. Он важен как свидетельство массовых настроений.)

Фактически в России 5 декабря началась революция. Это была типичная «демократизирующая» революция, как ее описывает Джек Голдстоун, которая и началась типически – как протест против фальсификации выборов. Вышедшими на улицы людьми двигало возмущение циничными и наглыми подтасовками и страстное желание справедливости. Природа протеста совершенно точно не была экономической или социальной, и даже не политической, а в первую очередь моральной.

Здесь к месту привести социологию. Согласно опросу фонда «Общественное мнение» середины декабря 2011 г., в общенациональном масштабе требование отменить итоги выборов и провести повторное честное голосование поддерживали 26% россиян, 40% – не поддерживали требования переизбрать парламент, но при этом лишь 6% опрошенных полагали, что выборы прошли без обмана.

Хотя протест носил всесословный характер, его движущей силой выступил городской средний класс. К тому моменту он достигал в России около 20% от общей численности населения, концентрируясь преимущественно в крупных городах, в первую очередь в Москве и Петербурге.

Напомню, что, согласно классической теории, массового давления снизу недостаточно для победы революции. Необходим еще раскол элиты, часть которой вступает в союз с восставшим народом. Хотя в России конца 2011 г. этого раскола в явном виде не наблюдалось, однако имелись серьезные трещины, способные быстро разрушить властный монолит.

Упоминавшаяся «рокировочка» сентября 2011 г. была в прямом смысле слова навязана Дмитрию Медведеву, рассчитывавшему продлить свой президентский мандат в марте 2012 г. И часть его окружения, находившаяся в сильных контрах с окружением Владимира Путина, предлагала своему шефу воспользоваться открывшейся ситуацией – мощным общественным недовольством, чтобы переиграть сентябрьскую сделку. Некоторые люди из ближнего круга Медведева находились в постоянном общении с лидерами протеста, способствовали им и предлагали своему шефу рискнуть и протянуть руку дружбы восставшему среднему классу.

Характерно, что в ближнем круге Путина вполне в конспирологическом ключе полагали, что именно окружение Медведева «мутит воду» и провоцирует протесты.

Конечно, это было более чем далеко от истины. Протесты начались для власти настолько неожиданно (хотя, как я писал, их возможность предсказывалась за несколько месяцев), что для объяснения в ход была пущена махровая конспирология. Для окружения Медведева они были столь же неожиданны, что и для всей властвующей элиты. Просто нашлись люди, задумавшиеся об использовании начинавшейся революции в собственных интересах и целях.

Так или иначе, возможность проведения досрочных парламентских выборов в 2012 г. (после президентских) на исходе 2011 г. обсуждалась в правящей элите как способ остановить революцию. С точки зрения власти, это было бы огромной и крайне нежелательной уступкой, на которую имело смысл пойти лишь в случае нарастания протестного давления, при эскалации революции.

Могла ли произойти эта эскалация, в нашем случае означавшая трансформацию революции из морального протеста в политический? Как хорошо известно из классической теории и множества конкретно-исторических описаний, во всякой революции случается решающий момент, от прохождения которого и зависит дальнейшая судьба революции: расцветет и заколосится она буйным цветом или же завянет, не успев взойти.

В 2011 г. таким моментом было 10 декабря. На этот день задолго до выборов было намечено проведение санкционированного митинга на площади Революции, то есть в самом что ни есть сердце российской столицы – в нескольких сотнях метров от Центризбиркома, Кремля и Государственной думы. Характерно, что его формальные организаторы подали заявку на 300 человек – больше собрать они не рассчитывали. Но так было до выборов. После начала массовых протестов ситуация решительно изменилась.

Страничка митинга на Facebook была создана в ночь с 6 на 7 декабря, а уже утром 7-го для участия в митинге на Площади Революции записалось более 10 тыс. человек. Мобилизационная динамика оказалась беспрецедентной для России последних пятнадцати лет: на митинг собиралось несколько десятков тысяч человек, если не больше сотни тысяч. В памяти всплывали московские манифестации 1990–1991 гг., собиравшие по 200–300 тыс. человек.

На сей раз для мобилизации оппозиция пользовалась не машинописными листовками, самодельными плакатиками и стационарными телефонами, а социальными медиасетями «ВКонтакте», Facebook и Twitter.

Власть пыталась разнообразными способами сдержать оппозиционную динамику. ФСБ предложила основателю и генеральному директору социальной сети «ВКонтакте» Павлу Дурову заблокировать пять сообществ (четыре из которых содержали в названии словосочетание «против „Единой России“») и две встречи. После того как Дуров отказался это сделать, его повесткой вызвали для дачи объяснений в прокуратуру Петербурга.

Было объявлено о прорыве подземных вод в центре Москвы: подходы к памятнику Карлу Марксу на площади Революции закрыли заграждениями с табличками «Мосводоканал». Однако это лишь подогревало азарт возможных участников митинга: нас боятся, думали они. Итак, днем 10 декабря в центре Москвы должно было собраться огромное количество людей, считающих выборы нечестными, а себя – обманутыми.

В тот момент власть находилась в очень слабой позиции. Согласно ее же собственному закону, число участников мероприятия не должно было превышать заявленной численности, то есть в данном случае 300 человек. А остальных – несколько десятков тысяч человек – надлежало на митинг не пустить. Это выглядело немыслимым без закрытия станций метро в центре города и применения массового насилия к стремящимся на митинг людям. Центр Москвы в этом случае превратился бы в арену ожесточенного гражданского противостояния с непредсказуемыми последствиями. А мирный моральный протест очень быстро перерос бы в протест политический и, вероятно, совсем немирный.

Но альтернатива превентивному разгону митинга выглядела для власти еще хуже. Во-первых, закрыв глаза на нарушение собственного же закона, она тем самым выказывала urbi et orbi свою слабость и страх, подогревая энтузиазм участников митинга и порождая у них уверенность в первой одержанной победе.

Во-вторых, из топографии центра Москвы с неизбежностью следовало, что несколько десятков тысяч человек окажутся фактически у стен Государственной думы и в пяти минутах ходьбы от здания Центризбиркома. А массовая динамика, как хорошо известно, непредсказуема. Один-два призыва с трибуны митинга, спонтанное движение среди его участников, провокация или неловкие действия полиции – и гигантская толпа могла бы двинуться на здание Государственной думы или Центризбирком. Результат был бы тем, что и в первом случае: превращение центра российской столицы в зону ожесточенного конфликта.

Тем более что среди участников митинга заведомо были политические группировки, например наследовавшая Национал-большевистской партии «Другая Россия» Эдуарда Лимонова (но не только), нацеленные на прямое действие и планировавшие превратить моральный гражданский протест в политическую революцию. И у этого намерения были более чем серьезные основания для успеха. Несколько сот человек «Другой России» при поддержке пары тысяч радикальных участников митинга (а в таком количестве они там точно имелись) легко могли стать острием копья, таранящего режим.

Сложились все условия для успешного революционного выступления: время, место, люди, настроение. Власть была неподдельно напугана, а трещины внутри нее могли превратиться в раскол. По крайней мере, в ближайшем окружении президента Медведева стал обсуждаться вопрос, не выступить ли ему на митинге 10 декабря, солидаризовавшись с некоторыми требования оппозиции. В политическом смысле это означало бы открытый конфликт между президентом Дмитрием Медведевым и премьер-министром Владимиром Путиным и раскол элиты. Исходя из психологического профиля Медведева, он вряд ли решился бы на подобный шаг. Однако само обсуждение этой возможности в «ближнем кругу» выглядело симптоматичным и свидетельствовало об очень высоком напряжении внутри правящей российской группировки.

В общем, все оборачивалось против власти и в пользу оппозиции. И вот тогда произошло следующее: лидеры оппозиции сами, по собственной воле пришли на помощь власти, которую клеймили и против которой выступали! Более того, они эту власть фактически спасли.

Вечером 8 декабря по инициативе истеблишментарных лидеров оппозиции в московской мэрии состоялись переговоры, в ходе которых Владимир Рыжков (в то время один из сопредседателей партии ПАРНАС), Сергей Пархоменко (известный оппозиционный журналист), Геннадий Гудков (в то время депутат Госдумы от партии «Справедливая Россия») сами (!) предложили перенести оппозиционный митинг с площади Революции на Болотную площадь. (Как символичны эти названия!) Хотя формально переговоры со стороны мэрии вел вице-мэр Александр Горбенко, на них присутствовал заместитель главы президентской администрации Алексей Громов. В свою очередь, физически отсутствовавший на переговорах Борис Немцов в телефонном разговоре одобрил эту сделку, по завершении которой ее участники вместе выпили виски.

Вот таким незатейливым образом была в прямом смысле пропита уникальная возможность кардинального изменения политической ситуации в России. И причиной тому не жестокость и запугивания власти, не непреодолимое давление обстоятельств, а глупость, трусость и политическая импотенция конкретных людей. Как там говорил товарищ Берия: «У каждой ошибки есть фамилия, имя и отчество»?

Произошедшее скорее типично, чем уникально. Джин Шарп, автор известной брошюры о ненасильственном сопротивлении, охарактеризовал поведение таких политиков следующим образом: «Хотя они никогда этого не признают и, возможно, даже сами не думают об этом, их действия представляются им безнадежными».

На мой взгляд, это абсолютно точная характеристика. Здесь важно пояснить, что она относится не к интеллекту, не к ценностям, не к идеологии и не к политическим взглядам, а к темпераменту и к воле, то есть к тому, что и составляет политическую экзистенцию. Перед тем, чтобы что-то изменить, надо по-настоящему хотеть этих изменений и быть готовым рисковать ради них.

Как ни странно (а может, и вовсе не странно), избыточная рефлексия категорически противопоказана политику в критической ситуации. Ибо в кризисе политика выступает как искусство невозможного, а вовсе не как искусство возможного. В сущности, именно такая – невозможная – политика и является политикой вообще, ибо политика нормальности в действительности представляет собой не более чем бюрократическую процедуру.

Но для того, чтобы невозможное совершить, надо его сперва помыслить и иметь волю – для подобных мыслей и их претворения. Те, кто способен, и есть политики. Те, кто не может, навсегда останутся (около)политическими бюрократами.

Искусство политика в том, чтобы разглядеть исторический шанс и использовать его, а не отталкиваться от него руками и ногами. История, как и человеческая жизнь после определенного возраста, крайне редко предоставляет возможность что-нибудь изменить – в жизни общества и даже в собственной судьбе. А к тем, кто этот шанс упускает, она немилосердна. Геннадию Гудкову еще повезло: он всего-навсего лишился думского мандата. Владимир Рыжков – политической партии. А вот Борис Немцов потерял жизнь. Но в конечном счете все это было предрешено именно в тот вечер, когда идею революции загнали в болото.

Однако 10 декабря 2011 г. митинг на Болотной площади переживал эйфорию. Мероприятие, по скромным оценкам, собрало около 70 тыс. человек, а сюжеты о нем показали основные телевизионные каналы. Помимо Москвы митинги прошли в Петербурге и ряде других крупных городов России. Митингующие, с подачи ораторов, наслаждались звуками собственного голоса, скандируя «Мы здесь власть!» и «Мы придем еще!».

Десятки тысяч взрослых и неглупых людей, а что самое главное, их политические вожди пребывали в каком-то странном, в полном смысле слова, инфантильном самоослеплении, что власть, убоявшись митингов и решительных резолюций, рухнет под тяжестью моральных обличений, собственных ошибок и преступлений.

Между тем с точки зрения власти ситуация складывалась для нее все более благоприятно, причем в первую очередь благодаря политическому идиотизму самой оппозиции.

В промежутке между 10 декабря и концом декабря в Кремле еще обсуждались какие-то уступки и компромиссы: 15 декабря во время традиционного прямого эфира с Владимиром Путиным тема протестов была основной, а 22 декабря в послании Федеральному собранию Дмитрий Медведев заявил о проведении комплексной реформы политической системы в России. Помимо публичных заявлений шли закулисные консультации о возможном сотрудничестве с оппозицией.

Однако к середине января 2012 г. идея компромисса была полностью отвергнута властвующей группировкой. Несмотря даже на то, что митинг 24 декабря 2011 г. на площади Сахарова собрал больше участников, чем митинг на Болотной – около 120 тыс. человек. Причина банальна: в Кремле пришли к твердому убеждению, что, несмотря на немалый мобилизационный потенциал протеста, его лидеры трусливы, не хотят и боятся власти и что ими легко можно манипулировать.

Вот как это постфактум объяснял автору книги один из тех людей, которые формулировали политическую стратегию власти. Перед 10 декабря 2011 г. власть была всерьез напугана оппозиционным подъемом, вплоть до того, что не исключала даже штурма Кремля. Однако поведение лидеров оппозиции показало, что они боятся неконтролируемого общественного возмущения столь же сильно, что и сам Кремль. Когда же власть увидела, что на Новый год все лидеры оппозиции уехали отдыхать за границу, то поняла, что всерьез бороться эти люди не готовы. Также было отмечено, что лидеры оппозиции бездарно растратили протест: они не смогли предложить пришедшим людям никаких серьезных и наступательных моделей политического участия. В итоге пар недовольства уходил в свисток: люди собирались, манифестировали, скандировали и расходились по домам, полагая свою политическую миссию выполненной.

В общем, как сформулировал мой конфидент (цитирую почти дословно), «9-10 декабря мы окончательно поняли, что лидеры оппозиции – глупцы. В начале января мы твердо уверились, что собственный комфорт они ценят выше власти. И тогда решили: властью не поделимся, а оппозицию раздавим». Именно неадекватность оппозиционных лидеров позволила власти без труда купировать революционный потенциал.

Эта неадекватность оппозиции проявилась в первую очередь в двух отношениях. Во-первых, в неспособности использовать уникальную возможность 10 декабря 2011 г., чтобы переломить ситуацию. Во-вторых, оппозиция так и не смогла выстроить последовательную и эффективную политическую стратегию.

Здесь надо пояснить, что стратегия служит ключевым условием политического успеха. Без стратегии он невозможен по определению: никакие талантливые импровизации и блестящие тактические ухищрения не в состоянии заменить стратегии. Даже ошибочная стратегия лучше ее отсутствия. Оппозиция же заменила стратегию набором хаотичных приемов, копировавших прежние революционные формы. Также она направила львиную долю своих усилий на формирование якобы руководящего оппозиционного органа – Координационного совета оппозиции, упустив драгоценное время. (Якобы вместо выработки политической повестки Координационный совет погряз в мелких дрязгах и процедурных вопросах.)

А ведь немалая часть общества поддерживала оппозиционный порыв и была готова к нему присоединиться. В момент бурного начала протестов почти половина москвичей (46%) так или иначе одобряла протестные акции. 25% отнеслись к ним отрицательно и еще 22% затруднились определить свое отношение или уклонились от ответа.

При этом 2,5% москвичей заявили о своем участии в митинге 10 декабря 2011 г. В пересчете на общее количество жителей Москвы это должно было составить не менее 150 тыс. человек, при том, что число участников было раза в два меньше. Из этого забавного факта следует, что на исходе 2011 г. участие в митинге считалось делом почетным, этакой символической привилегией.

В любом случае протест пользовался поддержкой значительной части москвичей, что было принципиально важно для его политических перспектив. Дело в том, что исследователи традиционно выделяют два типа революций: «центральные» и «периферийные». В первом случае революция начинается с коллапса режима в политическом центре государства, а затем распространяется по всей стране. Во втором случае наступление на старый режим начинается с периферии, где революционерам удалось создать плацдарм и/или опорные пункты.

Все российские революции, да и вообще, кажется, все революции в Европе развивались по «центральному» типу. Другими словами, свержение режима в столице приводило к падению – мгновенному или растянутому по времени – его форпостов по всей стране. В этом смысле политическая динамика в Москве носила определяющий характер.

Судя по социологии, в декабре 2011 г. население российской столицы было настроено в отношении оппозиции преимущественно сочувственно или нейтрально, то есть было готово поддержать ее действия. Не менее важно, что четверть тех, кто, согласно социологии, категорически (13,5%) или с оговорками (менее 12%) был против оппозиции, не могли ничего противопоставить оппонентам. Власть была растерянна, а группы ее поддержки – деморализованы.

Общим местом при обсуждении политических перспектив оппозиции на исходе 2011 г. выступает аргумент, что она не пользовалась преобладающей поддержкой вне Москвы и что провинциальная Россия была (и остается) за Путина, а не за оппозицию.

С этим вполне можно согласиться. Согласно социологическому опросу ВЦИОМ марта 2012 г., только 30% респондентов слышало об акциях протеста «За честные выборы!», в то время как о митингах в поддержку Владимира Путина – 60%. При этом лишь 22% опрошенных одобряли выступления оппозиции, в то время как большинство отнеслось к ним безразлично, негативно или разочаровалось в них.

Однако в контексте той конкретно-исторической ситуации это соображение – на чьей стороне симпатии большинства общества – не имело ровным счетом никакого политического значения.

В декабре 2011 г. вопрос стоял не о доверии Путину, а о доверии результатам парламентских выборов. И те, кто выступал против их фальсификации, не обязательно политически определялись в отношении Путина.

Но еще важнее – я бы сказал, категорически важно – следующее: в революции никогда не имело и не имеет значения, на чьей стороне находится большинство. В некоторых ситуациях – как это было во время «бархатных» революций в Центральной и Восточной Европе, а также (хотя и в меньшей степени) в советских прибалтийских республиках – большинство общества выступало за свержение коммунистических режимов, и делало это довольно активно. Но вот применительно к Советскому Союзу вряд ли можно утверждать, что большинство жителей РСФСР, Белоруссии, Украины, не говоря уже о среднеазиатских республиках, поддерживали антикоммунистическую буржуазную революцию 1991 г. Однако это не предотвратило ее победы.

В революции первостепенное значение имеют активные действия, а не пассивная демонстрация позиции «за» или «против» режима. И поэтому численно небольшие, но мотивированные, сплоченные и наделенные политическим темпераментом активистские группы на чаше весов Истории перевешивают молчаливое согласие или несогласие миллионов.

Те, кто добровольно отказался от участия в Истории – в силу собственной пассивности или глупости, которые им в тот момент казались мудростью, здравым смыслом и житейским опытом, – потом могут сколько угодно сетовать на действия «узурпаторов» и восклицать, «что пора положить уже конец безобразию». Все решится без них, помимо них и, чаще всего, против них.

Такая уж революция штука: приходит нежданно-негаданно и разрушает прежний порядок вещей. Поскольку по самой своей сути революция есть разрыв с легитимностью, то апеллировать к оной – все равно что пытаться остановить пламя, декламируя фразу «пожар – неподконтрольное горение вещей и предметов, которые не должны загораться».

Для революции не очень важна политическая позиция большинства, которое, даже если оно против режима, вряд ли выступит против него (впрочем, если большинство «за» режим, то все равно не станет его защищать), хотя настроение большинства имеет значение для развязывания революции. Революция начинается действиями меньшинства, а уже ее последующее развитие расширяет базу поддержки, втягивая сомневающихся, колеблющихся, а затем – решивших присоединиться к предрешенной победе.

Резюмирую: декабрь 2011 г. представлял собой исключительно удобный, самой историей дарованный момент для решительного наступления на власть. Массовый подъем в российской столице сочетался с растерянностью власти, готовой отступить перед натиском оппозиции. Но драгоценное время было бездарно растрачено, а приоткрытая форточка возможностей вскоре захлопнулась.

Когда оппозиция спохватилась, что «кровавая гэбня» не устыдилась моральных обличений и не собирается добровольно передавать власть, то было уже поздно. Наступательная энергетика общества бездарно рассеялась в политическом пространстве.

Митинг оппозиции 5 марта 2012 г., на следующий день после голосования на президентских выборах, стал безуспешной попыткой активизировать движение, уже находящее на спаде. (Спад был заметен, в частности, по мобилизации: в митинге вряд ли участвовало более 15–20 тыс. человек.)

При этом, в отличие от декабря 2011 г., власть и полиция были полностью отмобилизованы и представляли, чего им ожидать – фарсового повторения идеи киевского «майдана». После призыва Навального участники митинга пытались захватить кусочек территории в центре российской столицы, что вылилось в кратковременное сидение и стояние в Пушкинском сквере. «Оккупанты» быстро были разогнаны ОМОНом.

Несмотря на комичный характер этой конкретной попытки, по своей политической сути подобный тип действий совершенно правильный. «Революция начинается, когда власть теряет контроль над частью населения и территории и он переходит к группам, требующим смены режима и устранения несправедливости», – утверждает Джек Голдстоун.

В данном случае совершенно неважно, идет ли речь о штурме правительственного или административного здания, создании «особого района» на периферии страны или многодневном стоянии на площади в центре столицы. По своему символическому и политическому значению эти шаги равнозначны: они манифестируют формирование альтернативного правящему режиму политического пространства и начало революции.

Читатели хорошо помнят, что революции последних лет начинались, как правило, с захватов площадей в центрах столичных городов. При этом недостаточно заполнить площадь протестующими людьми. Надо еще защитить ее от атак правительственных сил, что требует подлинной борьбы, а не ее имитации.

Но выбор именно 5 марта в качестве дня, когда надо было «выйти на площадь в тот назначенный час», выглядел крайне неудачным с точки зрения любого политического расчета. Только что завершились президентские выборы, на которых победу одержал Владимир Путин. Его кампания проходила в энергичной и наступательной победе, а победа выглядела более чем убедительной. По крайней мере даже оппозиция не решалась ее оспорить.

Тем более что оппозиция не смогла выставить собственного кандидата на президентских выборах и не имела ни малейшего шанса хоть как-то повлиять на политическую повестку. Соответственно, она была лишена возможности в ходе этой кампании мобилизовать часть общества – пусть меньшинство, но ощутимое.

То есть ситуация марта 2012 г. принципиально отличалась от декабря 2011 г. Во время парламентской кампании оппозиция устами Алексея Навального выдвинула крайне популярный, эффективный и легко реализуемый лозунг «Голосуй за любую партию, кроме „Единой России“!»; предложила запоминающийся мем – «партия жуликов и воров» (ПЖиВ); наладила систему наблюдения за выборами. Так или иначе, у общества сложилось предрешенное впечатление о невозможности честной победы «Единой России».

Здесь необходимо дать важное пояснение. С точки зрения массового восприятия не имеет значения, действительно ли выборы проводились нечестно или же это всего лишь впечатление – спонтанно сложившееся или сформированное и основывающееся на априорном убеждении о нечестности власти.

В данном случае мы можем наблюдать работу знаменитой социологической теоремы Томаса, гласящей, что если люди воспринимают ситуации как действительные, то они действительны по своим последствиям. Конкретно это означало следующее: на парламентских выборах люди в массе своей верили, что «Единая Россия» способна победить только путем грубых фальсификаций, и, соответственно, они заведомо настраивались на моральный протест.

В то время как в способности Путина победить честно сомнений не было, и, следовательно, с точки зрения большинства, оснований для протеста не возникало.

Обобщаю: в декабре 2011 г. российское общество было готово пойти гораздо дальше, чем в марте 2012 г. В декабре политически активное меньшинство выступало при моральной поддержке, сочувствии или нейтралитете большинства. В марте 2012 г. это меньшинство не только осталось само по себе, у него была критически подорвана уверенность в правоте собственных действий.

Вместе с тем 5 марта 2015 г. показало политически озабоченному меньшинству, что «стол не сдвинется, пока его не передвинут», что пассивное непротивление злу насилием неспособно устыдить власть и полицию, а ведет лишь к мордобитию, задержанию и арестам оппозиции. В то время как у власти после жесткого и крайне удачного с ее точки зрения разгона митинга 5 марта лишь окрепло желание преподать оппозиции суровый урок. По отношению к оппозиционным акциям и лидерам оппозиции стали использоваться все более жесткие и даже жестокие средства.

Коса нашла на камень 6 мая 2012 г., когда в преддверии инаугурации президента Путина в районе Болотной площади участники «Марша миллионов» вступили в уличные схватки с полицией. То были самые масштабные беспорядки в Москве с осени 1993 г. В результате пострадало две с половиной дюжины полицейских, было задержано более полутысячи человек.

Жестокая и немотивированная расправа над участниками манифестации вызвала волну морального негодования – не только среди оппозиции, но и среди значительной части российского общества. По данным опроса «Левада-центра», 70% респондентов знали о конфликте на Болотной набережной. Почти половина из них (46%) посчитали действия полиции чересчур жестокими, 34% – адекватными, 4% – «слишком мягкими».

По горячим следам побоища на Болотной русские высоко оценили потенциал массовой динамики. Две трети выразили уверенность в продолжении масштабных уличных протестов, в то время как их затухания ожидали лишь 14%. При этом более двух третей (69%) советовали власти пойти на диалог с лидерами массовых протестов. Однако верили в возможность такого диалога значительно меньше – лишь 28% опрошенных. Еще 6% предсказывали, что власть сделает ставку исключительно на силу и будет подавлять все оппозиционные выступления.

Эта социология любопытна как подтверждение массового заблуждения. Или, перефразируя известную поговорку, vox populi не обязательно vox dei. Общественное мнение оценивало революционную тенденцию как восходящую, в то время как она была уже нисходящей. И 6 мая 2012 г. стало яркой, но безнадежной вспышкой.

Хотя май и первая половина июня 2012 г. были отмечены значительным всплеском уличной активности («народные гуляния», пикеты, лагерь «Оккупай Абай» в центре Москвы, «Марш миллионов» 6 июня 2012 г.), все эти акции и мероприятия носили, что называется, сезонный характер. Это так типично для Москвы: после долгой и утомительной зимы люди с удовольствием выходят на улицы. В конкретно-историческом контексте 2012 г., когда, казалось, сам воздух дышал политикой, эти прогулки зачастую приобретали политизированный характер.

Политизированный, но не политический. Акции и события рубежа весны и лета 2012 г. по своей сути были разрозненными контркультурными манифестациями, а не объединенными общей стратегией целенаправленными политическими действиями.

В этом отношении весьма показательна так называемая «контрольная прогулка» 13 мая, инициированная группой писателей, деятелей искусства и культуры. По словам организаторов, они хотели проверить, могут ли москвичи свободно гулять по своему городу. Участники акции прошли от Пушкинской площади до Чистых прудов, где располагался гражданский лагерь «Оккупай Абай». 20-тысячную манифестацию возглавил цвет российской либеральной интеллигенции: Борис Акунин, Дмитрий Быков, Максим Виторган, Сергей Гандлевский, Сергей Пархоменко, Лев Рубинштейн, Людмила Улицкая, Виктор Шендерович, Сергей Юрский, Ирина Ясина и др.

19 мая прошла прогулка художников под названием «Кочевой музей современного искусства». Около 25 художников на ручных тележках везли свои работы – картины и другие арт-объекты. В ней принимало участие от тысячи до трех тысяч человек.

Эти мероприятия, равно как и другие прогулки оппозиции по городу, а также стихийно возникший на Чистопрудном бульваре лагерь «Оккупай Абай» носили красочный характер и вызывали неподдельный энтузиазм у их участников. Однако в политическом смысле они оказались бессмысленными и даже контрпродуктивными.

Бессмысленными – ибо не выдвигали никаких политических целей. Контрпродуктивными – поскольку питали иллюзию о тождестве контркультуры и политики и о том, что контркультурные действия сами по себе способны изменить политическую ситуацию.

Однако, хотя контркультура способна выступать эффективным инструментом политической борьбы, она явно не главный политический инструмент, а ее возможности заведомо ограничены. Показательно, что российские активисты «Оккупай Абай», скопировавшие американское движение «Оккупай Уолл-стрит», не вынесли из динамики этого движения ровно никаких уроков для себя. А главный урок состоял в том, что «Оккупай Уолл-стрит» сформулировал хоть какие-то цели (пусть даже выглядевшие утопическими) и обращался с призывом о поддержке к широкой общественности (и даже на время получил ее).

«Оккупай Абай» никаких целей не формулировал, он оказался тусовкой ради тусовки, смысл существования которой был не понятен подавляющему большинству общества и которая создавала проблемы жителям соседствующих домов.

Хотя чисто теоретически вообразима ситуация, при которой Чистопрудный бульвар мог стать городским плацдармом революции, повторив в этом отношении украинский Майдан 2004 г. Еще раз повторю классическое утверждение: революция начинается с захвата революционерами плацдарма, коим может оказаться как площадь или здание в центре столицы, так и база на отдаленной периферии. Но для этого надо было мыслить политически, а не контркультурно.

Дело не в том, что лагерь «Оккупай Абай» быстро разогнали (он просуществовал менее недели) и что, просуществуй он подольше, там могла вызреть политическая повестка. Проблема в неполитическом характере мышления лидеров оппозиции, по причине чего политическая повестка революции 2011–2012 гг. была выхолощена и заменена контркультурной и правозащитной.

Я говорю именно о лидерах, ибо в кризисной ситуации роль субъективного фактора становится решающей. От поведения небольшой группы людей зависит, куда качнется неравновесное состояние. При этом нередко возникает дилемма, точно схваченная фразой, приписываемой Наполеону Бонапарту: «Лев во главе стада баранов лучше барана во главе стада львов».

Более чем очевидно, какие животные оказались во главе политических протестов в России в 2011–2013 гг. Логика их поведения диктовалась стремлением капитализировать протест, возникший без их участия. (Единственный из лидеров оппозиции, кто может считать себя причастным к возникновению массового протеста декабря 2011 г., был Алексей Навальный, сформулировавший эффективную стратегию «голосуй за любую партию, кроме „Единой России“». А тот же Борис Немцов призывал к бойкоту выборов, что было выгодно только и исключительно власти.) Что самопровозглашенные лидеры оппозиции сделали, так это перевели на язык умеренных политических требований разлитые в воздухе массовые настроения.

Вот как выглядела резолюция митинга 10 декабря 2011 г.: немедленное освобождение всех политзаключенных; отмена итогов сфальсифицированных выборов; отставка Чурова и расследование его деятельности, расследование всех фактов нарушений и фальсификаций, наказание виновных; регистрация оппозиционных партий, принятие демократического законодательства о партиях и выборах; проведение новых открытых и честных выборов.

Однако выдвижение целей – это важная, но лишь первая часть политической работы. Одновременно с их постановкой берущие на себя политическое руководство люди просто обязаны сформулировать путь, ведущий к достижению целей. То есть предложить стратегию. Ничего подобного сделано не было, и сделать этого даже не пытались.

Нельзя же считать стратегией подачу заявок на проведение массовых мероприятий и призывы во время оных скандировать «Мы здесь власть! Мы придем еще!». За этими словами не только не следовало никаких действий (по принципу, если мы власть, то давайте мы сделаем то-то и то-то), но и сами эти слоганы повторялись на каждом митинге, из месяца в месяц. И если поначалу они энтузиастически подхватывались, затем приелись и поднадоели, то через год уже вызывали преимущественно смех и отвращение.

Еще раз повторю: провал начинавшей было разворачиваться революции целиком и полностью лежит на руководителях оппозиции, напрочь лишенных политического мышления или хотя бы властного инстинкта. Будь у этих людей хоть какое-то чутье и, говоря ницшевской фразой, воля к власти, то они непременно воспользовались бы уникальной ситуацией 10 декабря 2011 г., чтобы склонить колебавшуюся чашу весов в свою пользу. Власть была психологически обескуражена, и некоторое политическое усилие, отнюдь не чрезмерное, привело бы к ее надлому или даже расколу.

Впрочем, бессмысленно упрекать людей за то, чего у них нет, не было и никогда не появится. Из этого опыта можно лишь извлечь уроки на будущее.

Характерно, что, столкнувшись с серьезным противодействием власти, оппозиция фактически отказалась от политического модуса действий, перейдя к контркультурному и правозащитному. Все эти «контрольные прогулки» по бульварам весенней Москвы, тусовка на Чистопрудном бульваре в прямом смысле слова заменили политику. После 6 мая 2012 г. оппозиционная повестка свелась фактически к одному-единственному пункту – освобождению «узников Болотной».

Хотя контркультурные манифестации и правозащита вполне могут быть элементами и инструментами политики, только на них политику не построишь и ими политические цели не заменишь. Ведь существо, главный вопрос политики – это всегда вопрос о власти. Поэтому политическая стратегия выглядит планированием основных этапов и промежуточных целей движения к главному призу.

В этом отношении оппозиционная верхушка выглядела откровенно комично. Именно комично. У нее, конечно, было ощущение (а у некоторых даже личный опыт), что политика – это всегда про власть. Но вот путь – сложный и неблагодарный, – ведущий к обретению власти, они почему-то всегда опускали как какую-то малозначимую безделку. Вероятно, рассчитывали, что власть каким-то чудом сама свалится на них.

Ну, там, «кровавая гэбня», устыдившись моральных инвектив и испугавшись надсадного декламирования оппозиционных митингов «Мы здесь власть! Мы придем еще!», задрожит, опамятуется и приползет на коленях, чтобы передать власть лучшим людям страны и эпохи. Если я и утрирую, то самую малость.

Лишь подобным фантазийным стилем мышления можно объяснить, что летом и осенью 2012 г. оппозиция направила свои основные усилия на формирование так называемого «Координационного совета российской оппозиции» – некоего постоянно действующего политического органа. При этом в разговорах людей, которые это дело затеяли, несколько раз слышал объяснение, которое привожу сейчас дословно: «Ну, нужен же орган, который примет капитуляцию Путина и возглавит власть в переходный период». Именно так – ни много и ни мало. Лидеры оппозиции пребывали в каком-то странном самоослеплении, что все предрешено и с минуты на минуту явится депутация, передающая им ключи от Кремля.

С чего бы вдруг? А как иначе? Ведь мы, лидеры оппозиции, раз за разом проводим «марши миллионов» и выносим власти «последнее грозное предостережение»! Как же ей не испугаться и не передать власть?! Я не утрирую, а почти дословно привожу слова Геннадия Гудкова во время манифестации 15 сентября 2012 г. «Мы сегодня посылаем нашей власти очередное очень грозное, но мирное предупреждение… Мы даем еще некоторое время власти, но если они и дальше будут плевать в лицо нашим гражданам, мы им ответим, и ответ им не понравится» – вот так говорил Гудков.

Столь инфантильный и уморительный взгляд на политику имел своим источником «чудо августа 1991 г.», точнее, странную и ни на чем не основанную надежду на его повторение. Я напомню, что, вследствие неудачной попытки путча 19 августа 1991 г., аппараты КПСС и КГБ СССР, командование Вооруженных сил и правительственные ведомства оказались дезорганизованы, деморализованы и даже без намека на сопротивление передали власть Борису Ельцину. Было полное ощущение, что власть свалилась в руки демократов поистине чудесным образом.

А поскольку в 2011–2012 гг. во главе протеста во многом оказались те же самые люди (лишь постаревшие на двадцать лет), что начинали свою политическую карьеру в 1991 г., то бессознательно они питались духом «чуда августа 1991 г.».

Признаемся откровенно, трудно представить за демократами образца 1991 г. способность выиграть общенациональные выборы двадцать лет спустя. Да они, собственно, выборы никогда не выигрывали даже в максимально благоприятных для себя условиях. А лишь держались в кильватере такого политического дредноута, как Борис Ельцин.

Рассчитывать на победу на общенациональных выборах – парламентских или президентских – оппозиция вряд ли могла. Maximum maximorum – сформировать фракцию в Думе, причем не самую влиятельную. Но парламент в России маловлиятелен – и это еще лестная для него характеристика.

Таким образом, лишь чудо – но никак не честные, справедливые и конкурентные выборы – могло даровать реванш над «кровавой гэбней» и возвращение к «демократическим идеалам начала 1990-х гг.». В сущности, любая революция и есть чудо – событие, обнуляющее ставки и позволяющее начать игру заново. Но, чтобы чудо случилось, необходимы воля и желание рискнуть.

В августе 1991 г. у российской оппозиции коммунистическому режиму был не просто безусловный и безальтернативный лидер. Важнее, что Борис Ельцин представлял собой настоящее «политическое животное»: у него была чудовищная политическая интуиция и колоссальная воля к власти. Ну и, честно говоря, ему очень, очень везло.

Вспоминаю рассказ покойного Георгия Хосроевича Шахназарова (светлая ему память!), мудрого и обаятельного помощника последнего советского лидера Михаила Горбачева. После скандальной отставки Бориса Ельцина с поста первого секретаря московского горкома партии, составившей ему яркую и донельзя мифологизированную репутацию политического оппозиционера, «Шах» (такое уважительное прозвище было у Шахназарова в партийных кругах) предлагал Горбачеву сослать Ельцина послом в какую-нибудь забытую богом и Москвой далекую страну. Мол, страдающий пьянством Ельцин там сопьется вусмерть и никогда более не представит никакой политической угрозы. На что Горбачев ответствовал приблизительно так: этот сбитый летчик больше не взлетит. (Впоследствии Горбачев в личной беседе с автором этих строк весьма красочно и образно признал, что очень недооценил Ельцина.)

Так или иначе, во главе антикоммунистической оппозиции России в августе 1991 г. оказался волевой, безжалостный, хитрый и рисковый человек. Да еще и абсолютно изоморфный российской глубинке: провинциал, уралец, пьет, косноязычен – в общем, свой, народный донельзя! Не будь Ельцина, никакого «чуда августа 1991 г.» не случилось бы. Точнее, просто некому было бы воспользоваться открывшимся шансом.

Вполне очевидно, что ни Гавриил Попов, ни Анатолий Собчак, ни любой другой из когорты демократических витий не мог даже рядом встать с Борисом Ельциным – и не столько по популярности, сколько по политическому чутью и воле к власти. Но у них хотя бы был драйв и понимание, что назад хода нет.

А вот на рубеже 2011–2012 гг. среди лидеров оппозиции не оказалось вообще никого, отдающего отчет в происходящем и открытого к политическому риску. Готового взять ответственность на себя.

Если для оппозиции старого разлива август 1991 г. казался сладостным, кружившим голову, как шампанское, воспоминанием о чуде, то для их оппонентов тот же август 1991 г. был самым кошмарным воспоминанием. Напоминанием о тотальном провале, неспособности что-либо сделать и пережитом страхе перед люстрацией. Это воспоминание, без преувеличения, стало сильнейшей психологической травмой, обусловившей и обуславливающей поведение одной из доминирующих группировок российской элиты – выходцев из КГБ, «чекистов». Nevermore! – никогда больше не допустить повторения кошмарного 1991 г. Приблизительно так можно сформулировать кредо этой профессиональной корпорации.

Но, как известно, генералы всегда готовятся к прошлым войнам. Вспышка революционной активности декабря 2011 г. застала Кремль врасплох и на первых порах ввергла в растерянность. Характерно, что виновников происходящего власть искала не в собственных действиях, например, в наглой и циничной манере проведения избирательной кампании, очковтирательстве, фальсификациях и подтасовках при подсчете голосов, а в инспирированном извне заговоре. И если власть в течение месяца-полутора опамятовалась, то заслуга в этом в первую очередь оппозиции, которая бездарно профукала уникальный политический шанс 10 декабря 2011 г., а в дальнейшем, вместо того чтобы наращивать темп и давление на растерявшуюся власть, поспешила разъехаться на зимние каникулы.

Еще раз повторю: для Кремля именно это обстоятельство – каникулярный загул оппозиции – стало убедительным сигналом, что оппозиция за власть бороться не решается, а занимается лишь имитацией борьбы. Но страх, пусть и на короткое время, успел вновь посетить власть и заставил ее мобилизоваться.

Президентская кампания Владимира Путина, несмотря на отсутствие у него сколько-нибудь серьезных оппонентов и предрешенность результата, была проведена в крайне энергичной и наступательной манере, а сам Путин выглядел, как никогда, отмобилизованным. Симптоматичная деталь: слезы радости на глазах избранного президента в послевыборную ночь с 4 на 5 марта 2012 г.

Однако в данном конкретном случае интересна не столько избирательная кампания Путина – по своим методам и приемам она была довольно банальна, – сколько политические технологии, нейтрализовывавшие действия оппозиции.

Власть купировала революцию, смогла ее остановить отнюдь не только благодаря репрессиям, полицейскому насилию и административному давлению. В первую очередь ей удалось скомпрометировать и расколоть оппозицию.

Справедливости ради отмечу, что сделать это было не так уж сложно по причине крайней непривлекательности оппозиционных вожаков для подавляющего большинства населения России. Во главе оппозиции оказались преимущественно малосимпатичные личности, ассоциировавшиеся в глазах общества с тяжелейшими и крайне непопулярными реформами 90-х годов, или же скандалезные шоумены.

Поделюсь характерным встроенным наблюдением. После каждого из крупных митингов, проходивших в Москве, мне звонили друзья, гражданские активисты из разных городов России и говорили приблизительно одно и то же: вот там у вас, в Москве, по телику на митинге показали Касьянова, Кудрина, Немцова, Собчак, Шендеровича, Явлинского и др., так мы здесь не сможем больше людей вывести на манифестации; люди нам говорят, что не хотят возвращаться в 90-е годы, что не намерены поддерживать «реформаторов» и сомнительных шоуменов.

Не то чтобы среди оппозиции не было новых лиц – конечно, они появились, – но телевидение фиксировало внимание именно на тех, кто вызывает в российском обществе устойчивую аллергию. А их негативная аура распространялась и на оппозиционеров, не имевших никакого отношения к 90-м годам с их сомнительными реформами и массовым обнищанием.

В данном случае российская пропаганда весьма эффективно использовала прием, который называется трансфером или переносом. Суть его состоит в ассоциации человека, группы, явления, факта с другим человеком, группой, явлением, фактом. Причем в результате трансфера можно вызывать как положительные, так и отрицательные ассоциации.

Несмотря на академическое название, на практике это выглядит весьма немудрено. Вот люди, вызывающие негативные ассоциации или имеющие скандалезную репутацию: Касьянов, Немцов, Собчак. Телевидение покажет их, сопроводив картинку какой-нибудь хлесткой уничижительной характеристикой: «Миша два процента», «наураганивший в 90-е годы Немцов», «скандальная телеведущая Ксюша Собчак». А затем последуют кадры, где эти люди держатся за руки с Навальным, Удальцовым, Яшиным. И все это будет сопровождаться соответствующими комментариями. Например, «вот поклонник Ленина, оппозиционер Удальцов, держится за руки с капиталистом Касьяновым, известным под прозвищем „Миша два процента“, и нежно воркует с одетой в норковую шубу либералкой и скандалисткой Собчак». Вывод, к которому телевидение подталкивает зрителей: говоря языком Бориса Ельцина, что тот, панимаишь, оппозиционер, что этот.

Подобной заведомо проигрышной ассоциации было бы несложно избежать, отстроившись от оппозиционеров старой генерации. Публично заявить что-то вроде: новая оппозиция не нуждается в старых дрожжах и устремлена в будущее, а не смотрит в прошлое. Оппозиционных лидеров новой формации было более чем достаточно. Более того, автору этих строк доподлинно известно, что подобные предложения время от времени раздавались. Но восприняты не были.

Однако самое интересное, что даже успешно нагнетавшаяся пропагандистской машиной публичная компрометация оппозиционной головки и оппозиции в целом (по принципу: какие у вас вожди, такие и вы сами) не имела особого значения для потенциального исхода революции.

Еще раз повторю: всегда и везде революции делались активным меньшинством, весьма незначительным и даже микроскопическим по своей доле в численности населения. Конечно, лучше, если это большинство относится к революционерам положительно, а не отрицательно, но принципиального значения это, как ни странно, все равно не имеет. Большинство в любой стране и в любую эпоху вообще воздерживается от участия в радикальном политическом действии – а революция, конечно же, апофеоз радикального политического действия, – что совершенно нормально с психологической точки зрения. Большинство людей настроено конформистски и не решается нарушить статус-кво, даже если он им не нравится. Рискованную честь пренебрежения социополитическим статус-кво большинство всегда передоверяет нонконформистскому меньшинству. А в случае победы последнего начинает адаптироваться к новому статус-кво.

Надо отдавать себе ясный отчет в том, что революция – не выборы. И мнение большинства относительно революционеров и их целей не имеет ровно никакого значения, как бы цинично сие ни звучало. Имеет значение только победа или проигрыш революционеров и их способность удержать власть в случае победы. А удерживать власть можно и против воли большинства, как это небезуспешно демонстрировалось в ходе ряда революций, включая Великую французскую, Великую русскую 1917 г. и буржуазную революцию в России 1991 г.

Мысля в стратегических категориях, революционерам нет нужды перетягивать на свою сторону большинство общества. Нельзя быть сильным всегда и везде. Надо обеспечить решающее преимущество над силами старого режима в конкретной ситуации, в конкретном месте, в конкретное время.

Поскольку большинство революций в мире разворачивалось по так называемому «центральному типу», то есть начиналось с победы в столице (таковыми, кстати, были и все русские революции), то для революционеров критически важно обеспечить превосходство в национальной столице. В этом отношении ситуация декабря 2011 г. выглядела для революционеров как нельзя более благоприятно.

В сжатые сроки им удалось мобилизовать для участия в московских акциях несколько десятков тысяч (до сотни тысяч) человек. Это немного, даже ничтожно мало по отношению к общей численности населения российской столицы, но более чем достаточно для создания плацдарма – «пятачка свободы» – в городе. Тем более что среди этих десятков тысяч было по крайней мере несколько тысяч человек (минимальная оценка – две-три тысячи), изначально нацеленных на самые активные действия и способных выступить их запалом.

Не менее важно, что в момент начала протестов большинство населения российской столицы воспринимало разворачивавшуюся на их глазах революционную динамику весьма позитивно. Почти половина москвичей (точнее, 46%) так или иначе одобряла протестные акции при четверти отнесшихся к ним отрицательно и еще 22% затруднившихся определить свое отношение или уклонившихся от ответа. То есть в случае перехода революционеров к наступательным действиям имелся колоссальный резерв для расширения их поддержки.

Резюмирую: хотя возможность компрометации оппозиционного движения была заложена в самом составе его руководства – и это обстоятельство контролируемая властью пропагандистская машина отработала на все 100%, – в принципе для динамики революции подобная компрометация особого значения не имела. Для победы революции «центрального типа» поддержка оппозиции в Москве была более чем внушительной. В данном конкретном случае все упиралось не в политическую «пехоту» и в резерв, а в принципиальную неготовность оппозиционного штаба к генеральному сражению. У него не оказалось ни воли к власти, ни воли к борьбе.

С точки зрения власти несравненно более важной задачей, чем компрометация оппозиции, был ее раскол. На рубеже 2011–2012 гг. в российской политике сложилась уникальная, беспрецедентная коалиция – объединение против власти всех без исключения отрядов несистемной оппозиции. В одних рядах оказались либералы, левые и русские националисты.

Ничего подобного в российской политике не наблюдалось на протяжении почти двадцати лет, с рубежа 1980–1990 гг. прошлого века, когда антикоммунистическая коалиция «Демократическая Россия» объединила под своим зонтиком либералов и демократов, социал-демократов и левых некоммунистического толка, а также крайне немногочисленных в то время русских националистов-либералов. После падения коммунистического режима эта коалиция распалась, а три ее составляющие впали в состояние политического конфликта. Особенно непримиримыми выглядели отношения между демократами и русскими националистами, где не то что сотрудничество, но даже сближение казалось невозможным. И вдруг они оказались в общих рядах.

Для власти в целом и органов правопорядка в частности это была очень плохая новость в двух отношениях. Во-первых, в собственно политическом: ожил призрак коалиции, успешно протаранившей в свое время коммунистическую власть. А поскольку многие из нынешней власти в то время служили в организации, которая именовалась «щитом и мечом КПСС», то для них крушение коммунизма было еще и очень личной историей бесславного поражения и пережитого страха. И этот преследовавший их ночной кошмар вновь стал облекаться в политическую плоть.

Второй аспект коалиции носил скорее инструментальный, но не менее пугающий власть характер. К тому времени у националистов сложилась репутация политического течения, готового к уличным столкновениям и обладающего значительным контингентом подготовленных уличных бойцов. Репутация эта питалась так называемым «восстанием Спартака» – массовым выступлением футбольных болельщиков на Манежной площади 11 декабря 2010 г., когда ОМОН откровенно испугался пойти на разгон десятка тысяч разгневанных и воинственно настроенных молодых людей.

Здесь сразу же стоит внести важное уточнение: хотя футбольные болельщики в России настроены в значительной части националистически, равно как футбольные болельщики многих других стран мира, это вовсе не означает, что они являются членами националистических организаций или находятся в сфере влияния подобных организаций. Другими словами, футбольные болельщики сами по себе, а националисты – сами по себе. И выступление на Манежной площади 11 декабря 2011 г. было организовано именно так называемыми спартаковскими «фирмами» (организованными группами болельщиков «Спартака»), протестовавшими против попытки правоохранительных органов замять убийство спартаковского болельщика Егора Свиридова, но никак не русскими националистами.

Но хотя последние на этом «празднике непослушания» были, что называется, сбоку припека, им удалось извлечь немалые политические дивиденды из организованного не ими мероприятия. Националисты ассоциировали себя с выступлением на Манежной и успешно создали впечатление, что именно они выступили его закоперщиком. По горячим следам «восстания Спартака» сформировалось представление о русских националистах как мощной уличной силе. Без обиняков скажу, что это был чистой воды миф. Однако миф успешный, то есть обладающий убедительностью. И убедил он как либералов, так и власть.

В воспаленном испугом сознании последней вырисовывалась апокалипсическая картинка. Вот хитроумные либералы, питающиеся и направляемые «мировой закулисой». У них есть мозги, деньги, массмедиа, связи, влияние. Но нет ударной уличной массовки.

А вот безмозглая, но воинственная масса русских националистов, которую хлебом не корми, а дай подраться – «за расу, и за Одина, и за рабочий класс». И – о ужас! – эти две силы начали объединяться. Во вновь образованном тандеме националистам отводилась роль наконечника копья, тарана, который пробьет кремлевские стены.

Понимаю, что у многих читателей это описание вызовет сардоническую ухмылку, а то и смех. Но я могу абсолютно уверенно утверждать, что для ряда людей в Москве, наделенных властью и доступом к информации, эта фантасмагорическая картинка обладала убедительной силой реальности. (Это, кстати, и есть главный критерий дееспособности мифа: убеждает он в своей реальности или же нет.)

Несколько забегая вперед, скажу, что миф о русском национализме как главной силе уличного протеста вполне может оказаться самосбывающимся пророчеством. До пяти тысяч русских националистов приняло участие в войне на востоке Украины – в Донецкой и Луганской областях. В Россию они вернулись, приобретя военный опыт, закалку и став частью боевого содружества. Соответственно, в случае политического кризиса эти люди могут с успехом участвовать в уличном протесте.

Однако в 2011–2012 гг. русский национализм не обладал подобным потенциалом. А его мобилизационные возможности выглядели откровенно убогими. В чем можно был легко убедиться, оценив численность русских националистических колонн в ходе массовых манифестаций зимы 2011-12 г.: maximum maximorum 2–3 тыс. человек русских националистов на несколько десятков тысяч либеральных хипстеров.

Часть русских националистов была готова к уличному конфликту и даже заряжена на него. Равно как и национал-большевики Лимонова. Но, как известно, бодливой корове бог рогов не дает. Верхушка оппозиции избегала даже намека на решительные действия, а сами по себе националисты и национал-большевики спровоцировать что-нибудь подобное не могли или не решались.

Так или иначе, объединение различных идеологических сегментов оппозиции и перспектива координации их действий выглядели для Кремля политической угрозой. Купировать это можно было, расколов хрупкое и условное единство. И здесь на помощь власти пришло неожиданное обстоятельство – так называемый «панк-молебен» группы «Пусси Райот» в храме Христа Спасителя в Москве 21 февраля 2012 г.

При ретроспективном анализе динамики, воспоследовавшей «молебну», легко обнаружить, что событие, не тянувшее на больше, чем хулиганская выходка, было умело использовано властью в двух видах: во-первых, чтобы вбить клин между либеральной и националистической группами оппозиции; во-вторых, чтобы перекоммутировать общенациональную повестку.

Хорошо известно, что для русских националистов православие служит одним из краеугольных камней русской идентичности, в то время как неотъемлемой частью либерального символа веры выступают презумпция свободы слова и скептическое отношение к религии и церкви. Схематично либералы оказались на стороне «Пусси Райот», а националисты – против.

Усилиями пропагандистской машины этот, честно признаем, малозначительный эпизод был раздут до масштабов чуть ли не общенациональной катастрофы (причем вопреки воле и намерению Русской православной церкви), а напряжение в обществе искусственно поддерживалось длительное время. Самоопределение различных политических групп по отношению к этому событию поляризовало их позиции, подрывая взаимопонимание и взаимодействие в рамках оппозиции.

Повестка дня – это те проблемы, которые находятся в центре общественного внимания. Протесты оппозиции против нечестных и фальсифицированных парламентских выборов с конца 2011 г. стали центральным пунктом повестки, невзирая на отношение к ним. Сложилась парадоксальная ситуация, когда критика организаторов и лозунгов протестов подпитывала их информационно, ибо привлекала внимание.

В таких случаях в медиаманипулировании используется способ вытеснения невыгодной (власти или владельцам СМИ) повестки через создание новой проблемы, встречающей эмоциональный отклик общества и переключающей его внимание. (Здесь стоит напомнить, что пропускная способность человеческой психики ограниченна и люди могут сосредоточить свое внимание не более чем на пяти-семи темах, а чаще всего – лишь на четырех-пяти.) Вот история «Пусси Райот», точнее последовавшие за ней события, как раз может служить ярким примером вытеснения нежелательной для Кремля повестки – желательной.

Описанные выше вещи еще могут называться политическими технологиями. Однако после 6 мая 2012 г. власть стала явственно переходить к открытой репрессивной политике. В советских учебниках истории подобный процесс весьма точно именовался «наступлением реакции после поражения революции».

Эта репрессивная политика включала четыре основных элемента: 1) индивидуальные репрессии в отношении наиболее опасных и воинственных с точки зрения власти оппозиционных лидеров; 2) групповые репрессии против рядовых активистов оппозиции и потенциально нелояльных; 3) организационно-административные репрессии в отношении «опасных» НКО; 4) ужесточение регулирования Интернета и социальных сетей. Вкратце охарактеризую три первых пункта. О четвертом – ограничении Интернета и социальных медиа – речь пойдет в последней главе.

Стремление лишить оппозицию решительных вождей – классическая контрреволюционная тактика. Ведь для успеха (впрочем, неудачи тоже) революционной динамики ключевое значение имеет субъективный фактор, включая индивидуальный психологический профиль революционных вождей.

Хотя в России 2011–2012 гг. с этим – революционными вождями – дело обстояло просто отвратительно, среди оппозиционных лидеров были, по крайней мере, два человека, рассматривавшихся властью как потенциальные смутьяны-вожаки.

Это претендовавший на наследование революционному марксизму – в идеологии, фразе и в действиях – лидер «Левого фронта» Сергей Удальцов, а также кумир «офисного планктона» и столичных хипстеров Алексей Навальный. (Напомню, что именно Навальный на митинге 5 декабря 2011 г. призвал его участников «прогуляться» по центру Москвы, то есть фактически дал старт революции.) На Ленина и Троцкого они, конечно, не тянули, но, как говорится, за неимением гербовой бумаги можно писать на простой. Более радикальных лидеров среди оппозиционеров просто не было. (Эдуард Лимонов после провала призыва не переносить митинг 10 декабря 2011 г. с Триумфальной площади на Манежную фактически отстранился от участия в совместной оппозиционной деятельности, предпочтя роль критически настроенного к оппозиции колумниста.)

Бульдозер охранительной машины проехался по Навальному и Удальцову практически одновременно. Причем если Удальцову инкриминировали политику, то Навальному – уголовщину.

Его обвинили в хищении леса в Кировской области в бытность там внештатным советником губернатора в 2009 г. Следствие развивалось стремительно, суд был быстрым и, судя по характеру предъявленных «доказательств», неправым. В конечном счете Навальный получил пять лет колонии условно. За короткое время на него обрушилась целая гора исков по сомнительным и надуманным обвинениям. Цель судебной кампании состояла в том, чтобы лишить Навального статуса политика, превратив его в рядового уголовника. Или хотя бы скомпрометировать в глазах общества.

Надо сказать, что подобная – диффамационная – тактика, несмотря на свою простоту и даже примитивизм, не столь уж бессмысленна. Более того, в разных странах и в разные эпохи она многажды доказывала свою эффективность. Эмпирически подтверждено, что длительная негативная реклама и клеветнические кампании приносят свои плоды в виде дискредитации личностей, организаций или стран, против которых они направлены. Здесь работает принцип: ври, ври, что-нибудь да прилипнет!

Судя по социологии, кампания против Навального принесла свои плоды. Если в 2013 г. в той или иной мере положительно относились к нему 30% респондентов, а отрицательно – 20%, то в 2015 г. это соотношение стало обратным: 17 и 37%. Однако антинавальновская кампания не могла помешать росту узнаваемости оппозиционера (парадоксальным образом она даже помогла этому): в 2011 г. о Навальном знали 6% респондентов, в 2012 г. – 35%, в 2013 г. – 54%, в 2015 г. – 50%.

Также следствием негативистской кампании стала кристаллизация твердого ядра поддержки оппозиционера, которую можно оценить в районе 5% опрошенных. Преимущественно это жители Москвы, хотя не только. Сходы против ареста Навального прошли 18 июля 2013 г. в Москве, Петербурге и еще почти в двух десятках городов России.

В любом случае Алексей Навальный превратился в наиболее популярного оппозиционного политика с самым значительным политическим потенциалом. И его участие в выборах московского мэра в сентябре 2013 г. это наглядно подтвердило. Алексей Навальный с 27,24% набранных голосов занял второе место, причем он собрал больше голосов, чем кандидаты от крупнейших партий – КПРФ, «Яблока», ЛДПР и «Справедливой России», – вместе взятые. Победитель выборов, действующий мэр Сергей Собянин, набрал 51,37%. То есть едва переполз 50%, необходимых для победы в первом туре.

Были веские основания полагать, что победа Собянина в первом туре стала итогом административного давления и фальсификаций на избирательных участках. Но Навальный не вывел своих сторонников на улицы столицы, дабы опротестовать сомнительный результат и добиться второго тура голосования. Хотя его симпатизанты находились в отмобилизованном состоянии и были готовы к подобному решительному шагу.

Отсутствие со стороны Навального инициативных действий по началу публичного протеста может трактоваться трояко. Как характерообразующая черта его психологического профиля. Как следствие аналитической оценки ситуации: «рано браться за оружие». Как результат неких закулисных договоренностей с властью: ты своим участием легитимируешь выборы московского мэра, а мы, власть, в свою очередь, не сажаем тебя за решетку. (Здесь нелишне напомнить, что Навальный получил условный срок заключения.)

Судьба левака Сергея Удальцова сложилась не в пример хуже и откровенно трагично. Ему было предъявлено опасное политическое обвинение: провоцирование массовых беспорядков (подразумевались столкновения на Болотной площади 6 мая 2012 г.), в которых следствие усмотрело зарубежный след.

Несчастный Удальцов с группой товарищей попал как кур в ощип: по собственному недоумию и неопытности они пали жертвами провокации, послужившей подтверждением обожаемой российской властью конспирологической версии революционной динамики. В результате в июле 2014 г. Удальцов получил реальный (а не условный, как Навальный) срок заключения. И тут же оказался позабыт-позаброшен всеми либеральными товарищами по оппозиционному движению.

Помимо наиболее опасных с точки зрения власти лидеров оппозиции, репрессии обрушились на оппозиционное движение в целом и вообще на всех потенциально нелояльных. Было сфабриковано так называемое «болотное дело», призванное запугать оппозиционных активистов и отбить охоту у общества публично выступать против власти. То была «торговля страхом» в ее чистом, концентрированном виде. Власть демонстрировала способность наказывать кого угодно без предъявления каких-либо доказательств. (Примечательно, что в ходе судебных разбирательств бойцы ОМОНа несколько раз отказывались от своих показаний, но обвиняемые все равно были осуждены.)

Масштабы дела впечатляют: к работе над ним было привлечено две сотни следователей, а допрошено – несколько тысяч человек. Причем среди потерпевших почему-то не оказалось гражданских лиц.

К концу 2015 г. к ответственности по «болотному делу» в общей сложности было привлечено 33 человека. Осуждено – 18, 10 из которых в конце 2015 г. находились в колониях, 13 человек были амнистированы. Никто из фигурантов дела оправдан не был.

«Болотное дело» оказало сильное гнетущее впечатление на оппозиционно настроенную часть общества. И хотя профессиональные гражданские активисты не прекратили своей деятельности, страх в обществе был успешно посеян. Тем более что репрессии в целом распространились не только на политических/гражданских активистов, но и на широкие слои общества, причем фактически по принципу случайной выборки.

Законодательным основанием репрессий служит федеральный закон «О противодействии экстремистской деятельности» (принят летом 2002 г.). В нем дано настолько расплывчатое понимание терроризма, что под это понятие легко подверстывается любая публичная (включая Интернет и социальные медиа) критика государственных и местных органов власти и должностных лиц, любые нелицеприятные (пусть даже безобидные) высказывания о национальных проблемах, этнической напряженности и межнациональных конфликтах в стране.

В одном ряду с этим законом стоит принятый летом 2014 г. так называемый «закон о лайках и репостах». Он ввел уголовную ответственность за призывы к экстремистской деятельности в Интернете и социальных сетях. Согласно закону даже лайки и репосты высказываний и видеоизображений могут считаться экстремистскими.

Неудивительно, что из шести так называемых «экстремистских» статей УК Российской Федерации чаще всего используются три: 280 («Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности»), 280.1 («Публичные призывы к осуществлению деятельности, направленной на нарушение территориальной целостности РФ»), 282 («Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижения человеческого достоинства»).

Правоприменительная практика по этим статьям такова, что фактически любое (около)политическое высказывание – на митинге, по радио или по ТВ, в газете или в Интернете, в социальных медиа, на плакате/демотиваторе – может стать (и становится!) основанием для уголовного преследования. Причем поводы порою выглядят, мягко говоря, крайне сомнительными.

Например, весной 2016 г. суд в Костроме приговорил местного жителя к двум годам в колонии строгого режима за исполнение песни (!) экстремистского содержания, которую он спел «на публике в подвале (!)» многоквартирного дома. История смехотворная, но срок-то самый что ни на есть реальный!

Судя по динамике числа осужденных за «экстремистские» слова и лайки – 2012 г. – 208 человек, 2013 г. – 309, 2014 г. – 414, 2015 г. – 544 (данные судебного департамента Верховного суда РФ) – ситуацию можно охарактеризовать как сознательно проводимую и расширяющуюся репрессивную политику. Стартовав в качестве противодействия революционной активности 2011–2012 гг., она в течение трех-четырех лет превратилась в инструмент запугивания общества как такового с целью отбить у него любую охоту к публичной активности.

Известный российский политолог Владимир Гельман назвал это кремлевской «политикой страха», призванной не только и не столько наказать оппозицию, сколько воспрепятствовать расширению ее поддержки.

Именно в запугивании общества первостепенный смысл принятого Госдумой и Советом Федерации в июне 2016 г. «антитеррористического пакета» Яровой – Озерова, открыто нарушающего основные конституционные права, в частности свободу передвижения и неприкосновенность частной жизни. Вполне в сталинском духе законодательные поправки понижают до 14 лет минимальный возраст ответственности за «террористические преступления» (которые в России, как я уже показал, включают, говоря языком Оруэлла, «мыслепреступления») и вводят уголовную ответственность за «несообщение о преступлении» (Павлики Морозовы, ау!).

Как известно, эффективнее всего запугивает репрессивная политика, в которой люди не могут усмотреть логики, критериев и смысла. Именно так и выглядит преследование «экстремистов» в Российской Федерации.

Еще одним важным направлением системы государственных репрессий стало ограничение деятельности некоммерческих/неправительственных организаций (НКО/НПО) в России. Мотив в данном случае носил исключительно конспирологический характер: власть исходила из того, что деятельность значительного числа НКО, в первую очередь гражданской и правозащитной направленности, (со)финансируется из-за рубежа и потому по определению носит антивластный характер, будучи направленной на подготовку свержения режима. Другими словами, НКО рассматриваются Кремлем как создаваемая и финансируемая Западом инфраструктура грядущей «цветной» революции в России. (В подтверждение масштабов «подрывной» деятельности НКО любят приводить данные об их зарубежном финансировании: в 2014 г., по данным Минюста, оно превысило 70 млрд рублей.)

Поскольку банальное закрытие НКО выглядело бы чересчур грубо, недемократично и странно, то даже не стесняющая себя приличиями российская власть предпочла иной, обходной путь: не закрывать связанных с Западом НКО, а скомпрометировать и затруднить их деятельность в России.

С этой целью в июле 2012 г. Госдумой были внесены поправки в закон «О некоммерческих организациях», вводившие понятие «иностранного агента». (В российском культурно-историческом контексте этот термин автоматически вызывает исключительно негативные ассоциации и формирует презумпцию недоверия.) Согласно поправкам, статус «иностранного агента» распространялся на НКО, которые занимались на территории России политической деятельностью и получали финансирование/материальную помощь из-за рубежа. При этом поправки не предусматривали закрытия подобных НКО, а требовали лишь регистрации в Минюсте и указания ими статуса «иностранного агента» во всех публикациях в СМИ и в Интернете.

Проблема, как это типично для России, состояла в крайне расплывчатой трактовке законом «политической деятельности». Фактически под нее подверстывалась вообще любая общественная и гражданская активность. Причем расплывчатость формулировок выглядела не столько недоработкой законодателей, сколько преднамеренной с целью безбрежно расширительного толкования закона. Власть получала в свои руки еще одну законодательную «кувалду», позволяющую вбивать в землю любые организованные формы гражданской активности.

Показательно, что прокуратура направляла требования о признании себя «иностранным агентом» благотворительным, экологическим и общественным организациям, в частности, «Помощи больным муковисцидозом», «Муравьевскому парку устойчивого развития», «Союзу охраны птиц России», историческому обществу «Мемориал» и др. В конечном счете из 4108 НКО, получавших иностранную помощь, лишь 52 организации (то есть 1,3%) получили статус «иностранного агента» (данные весны 2015 г.; вряд ли ситуация к настоящему времени существенно изменилась). Но даже в этом «черном» списке потенциальных подстрекателей «цветной» революции большинство организаций оказались незаслуженно, вследствие размытой до безбрежности трактовки понятия «политическая деятельность».

Получается, что, несмотря на все попытки российских охранителей разыскать «матерых вражин», вставляющих палки в колеса телеги государственной власти и разжигающих пламя революции, оных почти не оказалось.

Однако в данном случае важен не столько результат, сколько процесс: целенаправленное формирование государством такой общей атмосферы, при которой любая гражданская активность оказывается рискованной и чреватой если не преследованием, то назойливым и неблагожелательным любопытством. Согласимся, трудно заниматься даже самой невинной и благородной деятельностью, если из-за вашей спины все время выглядывают разного сорта надзирающие инстанции: не погнались ли вы за длинным долларом, не пытаетесь ли вы заботой о землеройках, выхухоли и больных детях раскачать ладью российской государственности.

Но если «иностранным агентам» надо было лишь зарегистрироваться в таком статусе, то «нежелательные иностранные и международные неправительственные организации» (соответствующий закон был принят в 2015 г.) вообще прекращали свою деятельность в России. В «черном списке» закоперщиков революции в России на март 2016 г. числилось пять организаций. В целом же в «стоп-лист» нежелательных в России иностранных организаций Совет Федерации РФ включил более дюжины организаций, часть из которых свернула свою деятельность в России, не ожидая попадания в списки Минюста.

В общем и целом государственная репрессивная политика сложилась в разветвленную и всеохватывающую систему государственного насилия. Во второй половине 2012 г. и в течение 2013 г. она окончательно добила выдыхавшийся революционный порыв. Всплеск политической активности в Москве в июле – сентябре 2013 г., вызванный участием Алексея Навального в выборах московского мэра, выглядел уже конвульсией революционной агонии.

Резюмировать революционную динамику конца 2011 г. – 2012 г. можно следующим образом: в то время как власть, оправившись от растерянности, сделала технологически грамотные шаги по выхолащиванию и подавлению революции, революционеры, в силу собственной нерешительности, интеллектуальной ограниченности или еще каких-то обстоятельств, о которых можно лишь догадываться, не смогли использовать открывавшиеся перед ними возможности.

Оппозиция в России традиционно любит попрекать власть ограниченностью, глупостью и косностью. Однако факт, что интеллектуально Кремль обыграл оппозиционеров с сухим счетом. Причем без особого труда.

Последствием пережитого властью страха стало формирование в России государственной машины репрессий, направленной не столько против оппозиции, сколько призванной запугать общество в целом.