Глава 2
Начала и концы
(Что ведет к революциям и чем они заканчиваются)

Когда читаешь о той или иной революции в учебнике истории, возникает впечатление, что развитие событий неуклонно и даже неизбежно вело к ней. Этот исторический фатализм под названием «объективной закономерности» особенно хорошо заметен в советских учебниках и научных трудах. Объяснение причин Великой Октябрьской социалистической революции выстраивалось и подавалось в них в такой манере и начиналось с таких дальних позиций, что волей-неволей начинало казаться, будто весь ход если не мировой, то отечественной истории выглядел лишь подготовкой условий для рождения Ленина и большевистского переворота. В общем, секуляризованная версия христианской эсхатологии, в которой история была лишь приуготовлением рождения Христа. А после его вознесения – ожиданием второго пришествия. Точно так же у коммунистов: вся человеческая история была лишь подготовкой к рождению пророков марксистского откровения – Маркса, Энгельса, Ленина; большевистский переворот в России стал первым пришествием; а последовавшая за ним история суть ожидание второго пришествия – победы коммунизма во всемирном масштабе.

Если довериться учебникам и апологетам революций, утверждающим их неизбежность, то, казалось бы, не составит труда идентифицировать причины, ведущие к революциям. И знание такого рода было бы поистине бесценным в политике. Ведь, обнаружив вызревание революционных факторов, их можно нейтрализовать – и тем самым избежать революции. Или, наоборот, форсировать их развитие, дабы спровоцировать революцию.

В действительности якобы неотвратимая поступь революций не более чем продукт идеологических фантазмов или немудреной операции по подгонке решения задачи под ее результат. Зная итог, мы подаем предшествующее развитие событий таким образом, будто бы оно неизбежно вело к данному результату. Такая вот ретроспективная телеология.

Но что-то современники революций не разделяли исторического оптимизма последующих историков и пропагандистов. И не ощущали никакой объективной исторической закономерности. Более того, никогда и нигде ни одна революция не была предсказана. В качестве хрестоматийного примера обычно приводят заявление Ульянова-Ленина в январе 1917 г. (то есть всего за пару месяцев до свержения самодержавия): «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции».

Спустя почти восемьдесят лет после этой ленинской фразы американские исследователи предприняли попытку разработать прогностическую модель для предсказания революций. Как нетрудно догадаться, знание такого рода представляет отнюдь не только академический, но и самый что ни на есть актуальный политический интерес.

Была создана специальная Рабочая группа по вопросам несостоятельности государств. Итог ее деятельности следующий: опираясь на количественные модели, группе удалось предсказать более 85% крупнейших государственных кризисов, случившихся в мире в 1990–1997 гг. Это превосходный результат! Точность предсказания столь же высока, что и у краткосрочного прогноза погоды.

Однако возникла проблема. Уверенно предсказывая возникновение государственных кризисов, группа не могла предсказать их размах, ход и последствия. Другими словами, она не могла сказать, приведет кризис к революции или же нет. По сей день человеческая способность предвидеть революцию может быть выражена фразой: «О дне же том или часе никто не знает» (Мк. 13:32).

Парадокс революций в том, что они никогда не случаются, когда их ожидают и призывают, но всегда, когда их никто не ждет: «Обычно их считают невероятными и даже немыслимыми событиями, пока они не начинают происходить на самом деле».

Именно неожиданность и спонтанность революций вызывает параноидальный страх у правящего сословия. И его можно понять.

Вот, казалось бы, жизнь в стране идет привычным чередом: народ не бунтует и исправно тянет лямку; есть, конечно, недовольные, но оппозиция загнана за Можай, а ситуация в целом под контролем; элита наслаждается властью, богатством и жизнью. И вдруг в течение нескольких недель, а то и дней, все меняется: доселе послушный народишко вываливает на площади, улицы и не желает расходиться; маргинальные политики превращаются в народных вождей; полиция после нескольких неудавшихся попыток разгона манифестаций начинает саботировать приказы политиков; военные заявляют о своем нейтралитете; сервильные СМИ показывают зубы и начинают грызть власть, которую еще вчера вылизывали. Режим повисает в воздухе: «полковнику никто не пишет, полковника никто не ждет». Приблизительно такую трансформацию мы наблюдали в ходе революционных событий последних 25 лет.

Столь стремительный, а главное, неожиданный разворот, который, казалось, ничего не предвещало, волей-неволей наталкивает на самые дикие предположения конспирологического свойства. Тем более что анализ причин революций всегда делается постфактум, после того как они победили. Ретроспективно их победа кажется закономерной и логичной. Однако буквально накануне революций ситуация выглядела не столь драматично, и почти никто этих самых неопровержимых причин почему-то не усматривал.

Это, конечно, создает академическим интеллектуалам серьезную проблему. Если происходит столь масштабное событие/процесс как революция, то у него должны быть фундаментальные причины. Более того, определяя революции как специфический тип исторических событий, мы тем самым предполагаем, что все революции имеют более-менее общий (типологический) набор приведших к ним причин и факторов.

И, разумеется, ученые формулируют перечень этих причин и факторов, общий для всех революций. Однако здесь присутствует изрядное интеллектуальное лукавство. История настолько обширна и разнообразна, что в ней можно обнаружить что угодно и подогнать факты под какую угодно тенденцию. Особенно если известен конечный результат.

Поэтому выделение типологических причин революции в действительности представляет собой не более чем аналитический инструмент: одни факторы искусственно усиливаются, в то время как другие игнорируются. Этот инструмент безальтернативен для исторической социологии, оперирующей континентами и столетиями. Но он абсолютно непригоден в актуальном политическом анализе.

Еще одно важное обстоятельство: типология причин и факторов революции, охватывающая столетия, неизбежно носит в высшей степени расплывчатый и абстрактный характер.

Чтобы не быть голословным, продемонстрирую это на примере концептуализации уже многажды упоминавшегося Джека Голдстоуна.

Профессор Голдстоун предлагает даже две типологии. Одна характеризует собственно причины революции: структурные и случайные. Вторая типология описывает так называемое «неустойчивое социальное равновесие», в рамках которого только и может вспыхнуть революция. Связь между этими типологиями следующая: само по себе неустойчивое равновесие не является причиной революции, ибо не может объяснить, «что именно привело к образованию в режиме слабых мест на столь многих уровнях и в одно и то же время». К неустойчивому равновесию ведут структурные причины. Причем этот путь может занять как годы, так и десятилетия.

Исследователь выделяет одновременно по пять структурных причин революции и элементов неустойчивого равновесия.

К числу структурных причин революции Голдстоун относит следующие: демографические сдвиги; изменения в системе международных отношений; неравномерное или зависимое экономическое развитие, приводящее к обогащению небольших групп при обнищании большей части населения; новые способы вытеснения или дискриминации в отношении отдельных социальных, этнических или религиозных групп; эволюция персоналистских режимов (их превращение в персоналистские диктатуры при критическом сокращении и ослаблении поддержки). Таким образом, речь идет о долговременных и широкомасштабных тенденциях, которые, подобно знаменитому «кроту истории» Гегеля, роют медленно, но надежно.

Однако выбивают общество из колеи, выводят его из состояния равновесия не структурные, а случайные причины. Их диапазон широк: от резкого скачка цен или вопиющего политического скандала до военного поражения и спонтанного начала массовых акций протеста. От использования неоправданных, с точки зрения общества, репрессий до ощущения национального унижения и морального негодования в связи с фальсификацией выборов.

Нетрудно вспомнить, что первой русской революции 1905 г., а также Февральской революции 1917 г. предшествовали серьезные военные неудачи. Революция в Тунисе 2010–2011 г. разворачивалась на фоне высокой инфляции, а непосредственным толчком к началу массовых выступлений стало самосожжение торговца – жертвы полицейского вымогательства и произвола властей. «Оранжевая» революция на Украине в ноябре 2004 г. началась как протест против массовых фальсификаций на президентских выборах. Аналогичным образом начинались и массовые протесты в России в декабре 2011 г. Вторая украинская революция стартовала в ноябре 2013 г. как реакция на намерение украинской власти отсрочить подписание Ассоциации с Евросоюзом, что было воспринято как результат давления со стороны России.

Как мы видим, причины-поводы революций могут быть самыми разнообразными, включая даже весьма экзотические. Так, в августе 1830 г. поводом для революции в Бельгии послужила пьеса «Немой из Портичи». Правда, дабы случайные причины сработали, приведя к революции, необходимо, чтобы государства и режимы уже были подточены действием структурных факторов.

Так или иначе, совокупное воздействие структурных и случайных причин приводит страну в неустойчивое равновесие, в рамках которого вспыхивает и развивается революция. Пять элементов формируют это неустойчивое равновесие.

Первый – проблемы в экономической и фискальной сфере, провоцирующие бюджетные трудности и снижающие доходы населения в целом. Это снижение касается в том числе опоры власти – чиновников и военных. Власть обычно пытается разрешить проблему усилением фискального давления или путем внешних заимствований.

Второй – «растущее отчуждение и оппозиционные настроения в среде элит». Отчуждение возникает, когда некоторые элитные группировки начинают чувствовать себя обойденными.

«Третий элемент – революционная мобилизация, опирающаяся на нарастающее народное возмущение несправедливостью. Это возмущение не обязательно оказывается следствием крайней нищеты или неравенства. Люди скорее чувствуют, что теряют положение в обществе по причинам, которые нельзя считать неизбежными и в которых нет их вины».

Здесь обращает на себя внимание следующая мысль: вопреки популярному мнению, бедность и нищета не служат питательной почвой революционных настроений. Не обязательно ведет к революции и массовое обнищание. Все зависит от того, как люди воспринимают происходящее с ними.

Если ухудшение жизни происходит по объективным причинам (войны, природные катастрофы, внешние экономические кризисы и проч.), а тяготы распределяются поровну, то отношение к нему более-менее терпимое. Но если люди полагают, что их проблемы вызваны несправедливыми действиями элит и правителей, то обнищание способно быстро накалить ситуацию. Как ранее отмечалось, у всех без исключения революций общее ключевое слово – «справедливость!». И не имеет значения, что под нею понимается.

Каждая группа людей и даже любой отдельно взятый человек, участвующие в революции, наполняют понятие «справедливости» собственным содержанием. Весьма вероятно, эти содержания диаметрально противоположны. Но сие не важно. Важно другое: главным воплощением зла все участники революции считают власть, а главным условием реализации справедливости – ее свержение.

Концепт справедливости выступает смысловым ядром четвертого элемента неустойчивого равновесия – революционной идеологии, которая предлагает «убедительный и разделяемый всеми нарратив сопротивления», объединяет «недовольство и требования населения и элит», устанавливает «связь между различными группами» и способствует их мобилизации.

Революционная идеология может быть религиозной, светской или идеологией национального освобождения, а может объединять в себе все эти компоненты. Причем религиозный характер революционных идеологий отнюдь не только достояние прошлого. Идеология пуританизма вдохновляла Английскую революцию середины XVII в., а идеология исламского фундаментализма – иранскую революцию 1979 г. Исключительно светский характер носила идеология революций, волнами накатывавших на Европу с конца XVIII в. А вот, скажем, в идеологии «арабской весны» 2010–2012 гг. светские мотивы требовавшей демократии восставшей молодежи причудливо сочетались с фундаментализмом «братьев-мусульман» и джихадистов.

Но, опять же, важна не форма и даже не содержание, а мобилизующая способность. В этом смысле к революционной идеологии предъявляются очень простые (на первый взгляд) требования: она должна объединять всех восставших; она должна успешно демонизировать режим и внушать революционерам чувство убежденности в правоте своего дела.

Исходя из этих требований, революционная идеология не может и не должна быть точной, продуманной и обстоятельной. Революционная идеология – это жизнеутверждающий миф. Не более. Но и не менее. У мифа один-единственный критерий эффективности: в состоянии ли он повести за собой общество или же нет. Все остальное – логическая непротиворечивость, обоснованность, системность – не только не имеет никакого значения, но даже вредно для дела революции. Успех мобилизации обеспечивают простые, понятные и зажигательные фразы-образы.

В этом смысле большевистские лозунги «Вся власть Советам!», «Землю – крестьянам!», «Заводы и фабрики – рабочим!», «Мир – народам!» по сей день остаются непревзойденными.

Исходя из обширного исторического опыта, Голдстоун резюмирует: «Эффективнее всего работают расплывчатые или утопические обещания лучшей жизни в сочетании с подробным и эмоционально убедительным изображением невыносимой несправедливости и неизбежных пороков существующего режима».

И, наконец, пятый элемент успеха революции – благоприятная международная обстановка. «Успех революции часто зависел или от иностранной помощи, поступавшей оппозиции в трудный момент, или от отказа в помощи правителю со стороны иностранной державы. И наоборот, многие революции терпели неудачу или были подавлены интервенцией, направленной на помощь контрреволюции».

Буржуазно-демократические революции 1848 г. в Европе были подавлены благодаря активному вооруженному вмешательству Российской империи. Красные революции 1918–1919 гг. в Венгрии и Баварии погибли из-за того, что большевистские армии не могли прийти к ним на помощь. Бескровный характер национально-демократических революций в странах «социалистического блока» на исходе 80-х годов прошлого века оказался возможен лишь благодаря отказу советского руководства от военно-политического вмешательства. Война в Донбассе в 2014–2016 гг. могла вспыхнуть и приобрести столь затяжной и кровавый характер только по причине крайнего недовольства России очередной украинской революцией – так называемой «революцией достоинства».

Другими словами, как свидетельствует история, в том числе свежая, иностранное (не)участие способно оказаться решающим фактором победы/поражения революции.

Для запуска механизма революции, полагает Голдстоун, необходимо совпадение всех этих пяти элементов, что, однако, случается крайне редко. Действительно, революции происходят не каждый день.

Но даже когда эти счастливые или несчастные – в зависимости от точки зрения – совпадения случаются, современники обычно не в состоянии их разглядеть. Более того, даже втайне или явно мечтающие о революции люди полагают их немыслимыми и невозможными. Ровно до того момента, пока невозможное не превратится в неизбежное: когда революция развернется.

Голдстоун выстроил стройную, логичную и, для современного уровня наших знаний, почти исчерпывающую схему. Подкупает редкое для ученого интеллектуальное смирение: исследователь признается, что даже изощренный анализ причин и факторов революций не дает ровным счетом ничего для понимания актуальной ситуации и тем более для прогнозирования.

Это означает, что схема не может быть проверена, а потому выявленные факторы остаются не более чем корреляциями, набором сильных и слабых связей. Несколько упрощая, с уверенностью можно утверждать лишь, что во всех революциях присутствовал определенный набор факторов, причем некоторые из них могли быть выражены явственно, другие – заметно слабее.

Но ученые решили назвать эти факторы причинами революций, исходя из простого предположения, что у таких значительных событий, как революции, не может не быть основательных причин.

Однако если эти причины обнаруживаются лишь постфактум, то есть когда революция уже произошла, то, с высокой вероятностью, мы совершаем бессознательный (а может, и сознательный) интеллектуальный подлог, подобно школьникам, подгоняющим решение задачи под известный результат.

Вот как это выглядит. Если это была революция, то у нее мы находим причины. Неудавшиеся революции мы называем мятежами или еще как-то и утверждаем, что их предпосылки не созрели. Или вот еще типичное объяснение того, почему в той или иной стране с созревшими или даже перезревшими, на внешний взгляд, причинами революции она все же не происходит: отсутствует субъективный фактор, то есть группа людей, способная к революционному действию.

В общем, во всех анализах причин революции присутствует изрядное лукавство, а то и откровенная мистификация. Бесспорны лишь две вещи. Первая: революции происходят. Вторая: все революции обычно сопровождаются набором корреляций, которые в случае успеха объявляются их причинами. А в случае неудачи революция, как известно, называется иначе.

Поэтому искать причины революций надо не во внешних факторах – так называемых «объективных причинах», – а в людях, которые эти революции устраивают. Ведь причины, как, впрочем, и любые внешние обстоятельства, существуют не сами по себе, а лишь преломляясь в сознании людей. Именно и только люди принимают сознательные решения о тех иных действиях и предпринимают какие-то шаги, движимые политическим расчетом, моральными императивами и сильными эмоциональными импульсами.

Закоперщики и участники революции не знают и не могут знать, созрели причины для нее или же нет. У некоторых из них, конечно, имеются соображения на сей счет, но цена оных мизерна. Вот Ульянов-Ленин, всю свою сознательную жизнь алкавший революции, тщательно выискивал любые намеки на нее в России и во всем мире. Ан революция произошла как раз тогда, когда даже он перестал ее ожидать.

Но большинство людей, вовлекающихся в революционную активность, вообще не отягощено рефлексией насчет «структурных причин» и «неустойчивого равновесия». Они выходят на улицы и площади, потому что «хватит терпеть!», «надоело!», по причине беспокойного характера или за компанию. А вот что из этого получится – мятеж, массовые беспорядки и волнения или революция, – наперед не знает никто. Даже самые изощренные умы. Однако, не разбив яйца, омлет не приготовишь.

Конечно же, риск колоссален. На всякую удавшуюся революцию приходятся десятки абортированных, купированных, залитых свинцом и кровью. Но точно так же многие революции, могущие оказаться успешными, просто не были начаты – потому что их потенциальные организаторы не посмели «выйти на площадь в тот назначенный час».

Вот два классических примера из русской истории. Декабристы посмели выйти на площадь, но не сделали ни шагу с нее. А ведь это пронунциаменто имело все шансы стать успешным и войти в историю под названием «революции».

И наоборот. Вспомните Ульянова-Ленина, который накануне 25 октября 1917 г. бросил всю свою бешеную энергию на чашу весов, кликушески призывая большевиков немедленно выступить и взять власть: «Вчера было рано, завтра будет поздно!»

И ведь накликал! Промедли большевики пару-тройку дней, займи они более умеренную позицию, и никакого большевистского переворота не случилось бы, а Россия не была бы ввергнута в кровавый водоворот.

Удивительная ирония истории. Истероидный неудачник Ульянов-Ленин, чьи прогнозы всю жизнь не сбывались, а надежды – рушились, один-единственный раз в своей жизни оказался прав. И эта правота, а главное, безоглядная решимость все поставить на одну карту изменили судьбы мира.

Воля. Решимость выступить и идти до конца – вот что составляет альфу и омегу революционной деятельности. Без воли к власти и воли к борьбе никакая «объективная» зрелость предпосылок революции не стоит ничего.

Ведь, начиная свою борьбу, революционеры не знают и не могут знать, что их ожидает: скорая триумфальная победа, тяжелая изнурительная борьба или бесславная гибель. Но тем не менее встают на этот путь.

Мао Цзэдун с его десятилетиями партизанской войны. Фидель Кастро и его соратники – от штурма казармы Монкада до падения режима Батисты. Аятолла Хомейни, годами окучивавший Иран из эмиграции. Ваэль Гоним, инициировавший в социальной сети Facebook мероприятия, вылившиеся в египетскую революцию 2011 г. Что они знали и могли знать о будущем? Ничего! У некоторых из них не было даже надежды. Зато была готовность к борьбе.

Воля к борьбе, включая готовность умирать за свои взгляды и идеалы, – абсолютно необходимое условие революции. И обратите внимание: это относится к человеческой экзистенции, а не к социологическим абстракциям.

Если эта экзистенция отсутствует, то даже самые благоприятные условия обернутся пшиком. Как в декабре 2011 г. в России, когда организаторы протестных митингов пошли на фактический сговор с властью. А ведь ситуация тогда висела в прямом смысле слова на волоске, и Кремль был готов пойти на существенные уступки, включая досрочные парламентские выборы.

Почему оппозиционеры поступили таким образом? Не стоит умножать число сущностей сверх необходимого: страх – одна из самых сильных человеческих эмоций. Организаторы протестных митингов просто-напросто испугались. Смертельно испугались.

Но, конечно, нашли достойное и даже благородное объяснение своему поведению, как находят его в подобных ситуациях почти все люди. Все же повесившийся Иуда исключительно редкий случай; обычно предатели наслаждаются полученными сребрениками, а сейчас еще и публично похваляются собственным предательством. Мол, вовремя предать – и не предать вовсе, а предвидеть.

Надо честно признать, что страх перед необходимостью сделать решительный шаг имеет веское историческое обоснование. На всякого революционера-триумфатора придутся десятки и сотни проигравших – безвестных и известных бойцов против диктаторских режимов. Их самоотверженные и мужественные действия не привели к успеху: революции не вспыхнули или были подавлены, а революционные активисты – уничтожены. Филиппинец Бенигно Акино и никарагуанец Аугусто Сандино. Чилиец Сальвадор Альенде и аргентинец Че Гевара. И это лишь самые известные. А сколько безвестных героев кануло в Лету.

Но если ты взялся заниматься политикой, пошел в оппозицию и проклинаешь «кровавую гэбню», то будь готов идти до конца. Никогда и нигде в мире ни один режим не рухнул под тяжестью собственных ошибок и преступлений. Он может рухнуть только под давлением изнутри или извне.

Только предприняв решительные шаги, можно понять, благоприятна ситуация для перемен или же нет. До начала действия знать этого просто нельзя, можно лишь инсинуировать на сей счет – с той или иной степенью убедительности.

Благоприятность ситуации означает не столько зрелость объективных факторов революции, сколько уникальную констелляцию здесь-и-сейчас, позволяющую выступить именно в данный момент и добиться успеха. Это тот переломный момент политической динамики, который афористично сформулировал Ленин: «Вчера было рано, завтра будет поздно!»

Далеко не всегда он выражен явно и потому нередко остается незамеченным. Однако в некоторых революциях хорошо видна критическая черта, которая отделяет легальный протест от революции, обрушивающей прежнюю легальность.

В Американской революционной войне, более известной в России как Война за независимость, такой чертой стало «бостонское чаепитие» 16 декабря 1773 г. В России 1917 г. – выступление большевиков 25 октября 1917 г.

И подобные поворотные моменты отнюдь не только достояние отдаленной истории. Нечто близкое по духу и значению случилось буквально на наших глазах в Киеве 21 февраля 2014 г., когда «сотник» Владимир Парасюк, самовольно поднявшись на трибуну Евромайдана, выразил недовольство излишне осторожной, по его мнению, линией лидеров украинской оппозиции и поклялся повести своих хлопцев на вооруженный штурм администрации президента, если Янукович не уйдет в отставку до 10.00 следующего дня.

В тот момент устами деревенского парубка говорила сама История. Ну, а что вы хотите? Дух Истории веет где хочет и находит для выражения своей воли тоже кого хочет. Политически и психологически выступление Парасюка переломило ситуацию, превратив массовые протесты в победоносную революцию. И кто знает, что было бы, пойди лидеры Майдана на компромисс с Януковичем.

А вот в России такими поворотными моментами могли бы стать митинги 10 и 24 декабря 2011 г. и, не исключено, 4 февраля 2012 г. Могли бы, но не стали. Почему? А не нашлось своего сотника Парасюка. Не оказалось на трибуне митинга человека, способного кожей почуять переломный характер ситуации и призвать к немедленному политическому действию. Пар ушел в свисток – в скандирование лозунгов «Мы здесь власть!» и «Мы придем еще!».

То была даже не политическая ошибка, а элементарная глупость. Забавно, что оппозиционеры, которых власть с маниакальной настойчивостью обвиняет в подготовке «цветной» революции, не удосужились даже заглянуть в «библию» современных революций – брошюру Джина Шарпа «От диктатуры к демократии». А старина Шарп в своем эссе, удачно сочетающем идеалистический пафос с политической инструментальностью, предостерегает оппозиционеров, которые «наивно считают, что, если они просто будут настойчиво, твердо и достаточно долго провозглашать свою цель, она каким-то образом осуществится».

Когда призывы к действиям и сами попытки действий наконец проявились – 5 марта и 6 мая 2012 г., – было уже поздно. Уникальный момент, когда оппозиция в состоянии бросить решительный вызов режиму и надломить его, никогда не бывает длительным. Это даже не окно возможностей, а форточка или щелочка.

Конечно же, в России были люди, почувствовавшие уникальную благоприятность политического момента. Но это как раз тот случай, когда бодливой корове бог рогов не дает. Известный писатель и радикальный политик, глава бывшей Национал-большевистской партии и действующей «Другой России» Эдуард Лимонов буквально умолял организаторов оппозиции не переносить митинг с Театральной площади на Болотную.

Его точка зрения выглядела резонной. Несколько десятков тысяч людей (а проходи митинг на Театральной площади, то и сотня – полторы сотни тысяч) в центре города, в шаговой доступности от здания Государственной думы, составили бы горючую массу, способную легко воспламениться от призывов и двинуться вперед. И вряд ли бы их смогли остановить.

Однако небольшая группа сторонников Лимонова, оставшихся на Театральной площади, политической погоды сделать не могла.

А вот организаторы митинга впоследствии даже публично похвалялись тем, как «ловко» они договорились с московской и федеральной властью о переносе места проведения оппозиционного митинга. Почему они пошли на это? Боялись. Но отнюдь не власти. Скорее, такого непредсказуемого развития ситуации, при котором наверх вышли бы радикальные элементы протестующих, включая русских националистов. А при подобном гипотетическом раскладе лидеры оппозиции не только перестали бы быть лидерами, но и могли оказаться пострадавшей стороной.

И как раз этот эпизод со всей очевидностью показал, что подобные лидеры по самой своей природе неспособны бороться за власть. Да и, возможно, вообще неспособны бороться. Они могут лишь имитировать протест и имитировать борьбу.

Настоящая, подлинная политика случается там и тогда, где и когда возникает непредвиденная, критическая ситуация. Именно кризис проверяет людей на подлинность: кто они и чего стоят. И революция – это как раз самая суровая экзаменовка подлинности притязающих заниматься политикой, в первую очередь наличия у них властного инстинкта.

Итак, воля и удача. Вот как побеждают революции. А в неуспешных, провалившихся или раздавленных революциях присутствует только воля.

Однако автор этих строк вовсе не безудержный волюнтарист, хотя такое впечатление может и возникнуть. Моя идея несколько иная. Решение о действии или бездействии принимают только люди. Однако, как мы уже знаем, они не в состоянии объективно оценить готовность ситуации к революции. Такого аналитического инструментария попросту не существует.

Поэтому решающим элементом революции оказывается субъективный фактор в самом что ни на есть прямом смысле слова. И неважно, идет ли о речь о формальной организации, партии «нового типа», группе единомышленников, совокупности объединившихся через сеть активистов; неважно, идет ли речь о вооруженной борьбе или мирном протесте. В конечном счете судьбоносное (или роковое) решение принимает всего один или несколько человек, исходящих из собственной оценки ситуации. Насколько реалистична эта оценка, можно узнать, лишь начав действие.

Большинство тех, кто рискнул, в конечном счете проиграли. Но они хотя бы попробовали. А те, кто не рискнул, обречены втайне вздыхать и жалеть об упущенных победах и несостоявшихся триумфах.

Единственный совет, который можно дать не желающим безоглядно и бессмысленно бросаться в пучину революционной активности, – это попытаться разглядеть в актуальной ситуации элементы неравновесного состояния. Хотя их присутствие не означает ни неизбежности революции, ни тем паче ее «автоматического» свершения, обнаружение этих элементов, особенно в «зрелом» (то есть хорошо проявленном) состоянии, должно вызвать интерес аналитиков, настороженность власти и надежду у оппозиции.

В данном случае я воспользуюсь схемой Голдстоуна, который, напомню, выделял пять элементов неравновесного состояния: «экономические или фискальные проблемы, отчуждение и сопротивление элит, широко распространенное возмущение несправедливостью, убедительный и разделяемый всеми нарратив сопротивления и благоприятная международная обстановка», и применю ее к анализу революций постсоветского пространства последних десяти-пятнадцати лет. Речь идет о следующих революциях: «революции роз» ноября 2003 г. в Грузии, «оранжевой» революции ноября 2004 г. – января 2005 г. и «революции достоинства» ноября 2013 г. – февраля 2014 г. на Украине, «тюльпановой» революции марта 2005 г. и революции апреля 2010 г. в Киргизии.

Каждый из элементов неравновесного состояния будет рассмотрен по отдельности. Но при этом сразу предупреждаю внимательных читателей, что, как обычно это и бывает, в конкретно-исторических условиях теоретические выкладки реализуются не в чистом виде, а во всем богатстве конкретных проявлений. Иначе говоря, в постсоветском пространстве эта схема претерпела изрядные перемены.

Целесообразно начать с «роковой», по мнению российской власти, роли Запада в организации «цветных» революций. Зарубежное участие в политических событиях, с точки зрения Кремля, автоматически лишает эти события революционного статуса и однозначно квалифицирует их как мятеж или государственный переворот.

Это убеждение настолько глубоко и прочно овладело кремлевскими умами, что глава российского МИДа Сергей Лавров в октябре 2015 г. даже предложил закрепить на международном уровне принцип непризнания революционных режимов. Вот дословная цитата: «Мы хотим обсудить со всеми странами-членами [ООН. – В.С.] возможность принятия декларации, которая четко подтвердила бы принцип невмешательства во внутренние дела государства и принцип, […] гласящий, что страны, в которых переход власти осуществлен не конституционным путем, а путем государственного переворота, не могут быть нормальными членами международного сообщества – такие способы смены власти неприемлемы».

Все революции нарушают конституцию – иначе и быть не может, ибо революция по сути своей разрыв легальности. Но это вовсе не означает нелегитимности революций, если признавать демократический принцип верховенства воли народа, народного волеизъявления как источника власти и закона. Он, кстати, зафиксирован и в Конституции Российской Федерации: «Единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ».

Революция как раз предстает высшим воплощением, апофеозом легитимности, ибо реализует волю народа прямо и непосредственно. И это прямое и непосредственное волеизъявление народа находится выше конституции, стоит над ней.

Ирония в том, что на позиции безусловного легализма (и тем самым отрицания легитимности) настаивают власти Российской Федерации, которая ведет свое правопреемство от Советского Союза. Ну, а уж с каким пренебрежением ко всем правовым и моральным нормам и традициям возникала «Страна Советов», слишком хорошо известно.

Так или иначе, истерические заклинания о «нелегитимности» революций не в состоянии изменить мировую историю, которая однозначно свидетельствует: зарубежное участие в революциях не исключение, а норма.

Это участие носит двоякий характер: заграница может помочь оппозиции, а может – контрреволюции. Формы и методы этой помощи на протяжении XIX века и большей части XX века не отличались особым разнообразием. Деньги, поставки оружия и комиссаров, открытое или полуприкрытое вооруженное вмешательство. В общем, императив насилия.

В начале XXI века формы и методы внешнего влияния на революционные события стали более изощренными и разнообразными: на смену вооруженному экспорту революции и грубому давлению пришла soft power («мягкая власть») – влияние через культуру, ценности, образ жизни и институциональные сети в лице разного рода общественных, просветительских, благотворительных, правозащитных и прочих НКО, разово или постоянно получающих иностранные гранты.

Именно НКО рассматриваются Кремлем как ударный отряд финансируемой из заграницы «цветной» революции. Летом 2012 г. в закон «О некоммерческих организациях» срочно были внесены и приняты поправки, вводящие статус «иностранного агента». Этот статус применялся к организациям, которые занимались политической деятельностью в России, получая иностранное финансирование. Характерно, что изменения в закон вносились летом 2012 г., по горячим следам массовых выступлений против фальсификации результатов парламентских выборов декабря 2011 г.

Попробуем разобраться в этом вопросе. Действительно, Евросоюз и США оказывали поддержку – финансовую, организационную и др. – многочисленным НКО в Грузии, на Украине и в России. Масштабы этой поддержки порою весьма значительны. Так, по данным Минюста, в 2014 г. в России 4108 НКО получили из-за рубежа финансирование, в общей сложности превышающее 70 млрд рублей.

Однако лишь 52 организации из 4108 НКО (то есть 1,3%) получили статус «иностранного агента», то есть могли быть сочтены политическими организациями. При этом, по словам тогдашнего уполномоченного по правам человека в России Эллы Памфиловой, которую трудно назвать оппозиционером или даже сочувствующей оппозиции, критерии отнесения к «политической деятельности» настолько размыты («практически любая деятельность НКО может быть признана и признается „политической“»), что большинство из этих 52 организаций оказались в перечне «иностранных агентов» незаслуженно.

Оказывается, Запад «сажает на гранты» отнюдь не политических активистов, а предпочитает оказывает поддержку совершенно иным видам деятельности, которые в широком смысле слова можно назвать формированием гражданского общества. Но именно это – формирование гражданского общества и любая (даже неполитическая) гражданская активность – и воспринимается российской властью как кардинальный вызов самой себе.

В общем, российская власть правильно оценивает ситуацию. Внешнее влияние, понимаемое как soft power, – это влияние в первую очередь социокультурное. То есть продвижение определенных ценностей, культурных моделей и образа жизни. И лишь опосредованно – продвижение идеологии. Однако такое влияние оказывается более эффективным и более долгосрочным, чем военные завоевания, политическое подчинение, административный нажим и идеологическая накачка.

Отвечая однажды на вопрос, что же привело к падению коммунизма, последний советский лидер Михаил Горбачев ответил в не свойственной ему афористичной манере: «Культура». «Бархатные» революции рубежа 80-90-х годов прошлого века были подготовлены социокультурной трансформацией социалистических обществ. Аналогичная по масштабу и вектору трансформация стала благоприятной почвой «цветных» революций.

Существо этой трансформации состояло в том, что Запад, и именно Запад, стал для постсоветских обществ желательной нормой и образом будущего. Запад в качестве цели стремления и модели для подражания значительно привлекательнее России, несмотря на несравненно более тесные связи постсоветских стран именно с Россией и общий с нею культурно-исторический багаж.

Конечно, восприятие Запада в данном случае носило и носит идеализированный характер. Но это, в общем, не важно, ибо речь идет о Западе-как-утопии, составляющей важную часть революционного мифа.

В этом смысле показателен спусковой механизм «революции достоинства» (Евромайдан) на Украине. Она стартовала в ноябре 2013 г. как протест против приостановки правительством Азарова-Януковича подписания соглашения об ассоциации Украины и Евросоюза. Впоследствии эти протесты переросли (во многом благодаря глупым действиям официального Киева) в революцию, но начиналось все как стремление в Европу, на Запад.

В символическом плане это в конечном счете был выбор между Россией и Западом. Однако предпочтение Запада не обязательно вело за собой отталкивание России. И, насколько можно судить по данным социологии, большинство украинского общества не воспринимало ситуацию как обреченную на противостояние и не считало его желательным. Но тут уже постарался Кремль, который собственными усилиями перевел преимущественно символический конфликт в плоскость актуальной конфронтации.

Его политика в отношении происходящего в Киеве и на Украине носила ярко выраженный и последовательно контрреволюционный характер. Не доверяя Януковичу и даже презирая его, официальная Москва тем не менее однозначно поставила на незадачливого украинского лидера. (Будто России мало было 2004 г., когда поддержка Януковича обернулась для официальной Москвы чудовищным конфузом.) Тем самым Кремль лишил себя возможности гибкого реагирования на динамичную ситуацию с непредсказуемым финалом.

Ну, а уж история с присоединением Крыма и активное вмешательство России в войну на Донбассе окончательно превратили Украину и Россию во врагов. Что вовсе не было неизбежностью и совершенно точно не вытекало из Евромайдана.

Надо отдавать себе ясный отчет в том, что избранная Россией стратегия силовой контрреволюции была безусловным результатом проигрыша на социокультурном и ценностном поле, фактическим признанием непривлекательности российского образа жизни и открываемых Россией перспектив. Современные постсоветские общества, особенно молодежь и средний класс, имеют возможность сравнивать и выбирать. И если на рубеже 80-90-х годов прошлого века, во время крушения СССР, представление о Западе носило исключительно некритический и фантасмагорический характер, то в наше время это уже оценка, основанная в том числе на массовых практиках, а потому отличающаяся заметно большим реализмом (что, однако, не исключает мифологизации Запада теми, кто не включен в подобные практики).

Основной поток трудовой эмиграции из Украины и Молдавии (а также значительная часть трудовой миграции из Белоруссии) уже давно направлен в Европу, а не в Россию. Европа – важный источник финансовых поступлений в эти страны, но, главное, она значительно привлекательнее России, которая все чаще выглядит антимоделью, а не образцом подражания для постсоветских обществ. Молодежь Грузии и Молдавии полностью, а Украины – в значительной мере – в ценностном и культурном отношениях ориентирована прозападно. Для нее мало что значат общая советская история и экономическая зависимость их стран от России. Прозападная ориентация превалирует и среди белорусской молодежи, со всей очевидностью указывая вероятное будущее Белоруссии.

Говоря без обиняков, Россия в ее нынешнем виде обречена проигрывать соревнование Западу в части привлекательности для постсоветских обществ. Поэтому ей не остается ничего другого, кроме насилия, давления и попыток сохранения в постсоветском пространстве статус-кво. Ибо любое изменение последнего влечет для России существенные геополитические потери.

Правда, НКО и «подрывная деятельность» Запада здесь совершенно ни при чем. Напомню, что в отношении постсоветского пространства (за исключением Прибалтики) Россия всегда обладала несравненно большим потенциалом влияния, чем любой из внешних игроков. Масштабные экономические связи, общее прошлое, принадлежность немалой части элиты к советско-партийной номенклатуре, русский язык как lingua franca бывшего СССР – в общем, и hard power, и soft power были на стороне Москвы. И если она не смогла (не захотела, не умела – нужное подставить) использовать собственные преимущества, то это вопрос, в первую очередь и исключительно, к качеству российской элиты.

Справедливости ради отмечу, что порою Россия предпринимала попытки использовать свой потенциал. Однако делалось это настолько топорно и неумело, что скорее отвращало от России ее симпатизантов и вредило ее влиянию. Классическим примером здесь может служить открытое и активное вмешательство Кремля в президентские выборы на Украине в 2004 г., когда Владимир Путин не только фактически участвовал в избирательной кампании Виктора Януковича, но еще и умудрился дважды поздравить его с победой на выборах. А в конечном счете Янукович проиграл, что выглядело личным поражением Путина. И дальнейшие российско-украинские конфликты, в частности, печально знаменитая «газовая война» в бытность украинским президентом Виктора Ющенко, вероятно, были во многом продиктованы этой личной обидой.

Проигрывая Западу в смысле притягательности, Россия тем не менее остается привлекательной для своих азиатских соседей. Основной поток трудовых мигрантов из постсоветской Средней Азии направляется именно в Россию. В данном случае мы наблюдаем давнишнюю историческую закономерность: если для Запада Россия выглядит Востоком, то для Востока она выглядит Западом.

В киргизском революционном мифе отсутствовал элемент Запада; впрочем, России в этом мифе тоже не нашлось места. Характерно, что даже изощренные российские конспирологи не смогли обнаружить в обеих киргизских революциях и намеков западного влияния. Значит, не все революции можно считать государственными переворотами прозападных сил?

Если резюмировать, то ключ к влиянию Запада на постсоветскую динамику не в грантах, НКО и «заговорах», а в самом факте собственного существования как привлекательной политической и социоэкономической модели и умении эту модель рекламировать. Запад выглядит более эффективным, гуманным и справедливым, экономически и технологически более развитым обществом, чем Россия.

Поэтому Запад оказывается важным элементом революционной утопии. Также он оказывает организационную, финансовую и технологическую помощь оппозиции и может выступить посредником между конфликтующими сторонами в случае развертывания революционного процесса. Однако само по себе внешнее влияние неспособно спровоцировать революционную динамику. Это все равно что считать, будто движения флюгера вызывают ветер.

«Геополитический заговор» как причина революции – мифологема правящей элиты. Но есть и народный миф о революции, согласно которому революции происходят по причине массового обнищания: люди выходят на улицы, когда они больше не могут терпеть бедность и когда им, в прямом смысле слова, нечего есть.

В России этот миф питается инерцией советской социализации: в советских школьных учебниках и коммунистической пропаганде дореволюционная Россия представлялась царством массовой нищеты и голода. И хотя теперь мы знаем, что то была фальсифицированная картина, и хотя царская Россия не была раем на земле, то уж совершенно точно она не была адом, миф о нищете и голоде как первопричине революции обладает безусловным обаянием для массового сознания.

Но не только для массового. Вождь большевиков Владимир Ленин заочно полемизировал на сей счет с блестящим политическим мыслителем, французом Алексисом де Токвилем. (Здесь надо уточнить, что де Токвиль умер еще до рождения Ульянова-Ленина.)

Так вот Ленин считал важной причиной революции социоэкономический кризис и обнищание низов («обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов», в его формулировке). Де Токвиль на примере Великой французской революции показывал, что к революции парадоксальным образом ведет не ухудшение, а улучшение социоэкономической ситуации, сопровождающееся быстрым ростом массовых притязаний, для удовлетворения которых не хватает ресурсов. Иначе говоря, революция политическая и социальная начинается с революции ожиданий.

Хотя исторический опыт революций настолько обширен и разнообразен, что из него можно извлечь убедительные аргументы в пользу обеих точек зрения, современная наука, пусть с важными оговорками, опровергает Ленина и склоняется к позиции де Токвиля. «И все же революции, как правило, вызываются не нищетой». «На самом деле революции чаще происходят не в самых бедных странах, а в странах со средним уровнем доходов», – утверждает Голдстоун.

Обнищание населения как революционный фактор имеет значение не само по себе, а в связи с другими факторами и в широком контексте. Бедность и нищета могут привести к покорности и пассивности. Ведь для любых протестных действий нужны усилия и ресурсы – а крайняя нищета и жесткая иерархизированная система лишают общество ресурсов, оставляя ему лишь одно желание: выжить. Более того, практически все религиозные доктрины оправдывают неравенство и нищету как естественный порядок вещей.

Для революций важно не абсолютное, а относительное обнищание. Это ситуация, при которой общество жило все лучше и верило в долговременность повышательного тренда, но сим надеждам в силу тех или иных причин (война, экономический кризис, природная катастрофа, неумелое управление и др.) суждено было обрушиться. Именно срыв надежд делает невыносимым неравенство и порядок вещей, которые прежде выглядели вполне приемлемыми.

Зачастую политической революции предшествует «революция ожиданий». Что это такое? Представим себе следующую типическую ситуацию. Страна имярек пребывает в восходящем экономическом тренде. Высокие цены на промышленную продукцию, сельскохозяйственные культуры или природное сырье, которыми богата страна, обеспечивают устойчивый рост доходов – государства, элит и населения. Понятно, что в недемократических системах эти доходы распределяются несправедливо, а львиную долю доходов отчуждает в свою пользу правящее сословие и экономическая верхушка. Вместе с тем экономический подъем обеспечивает заметный рывок для части общества, которая связана с обслуживанием экспорта и/или растущих отраслей экономики. Помимо элит важным бенефициаром становится растущий – по численности, доходам и амбициям – городской средний класс. Но благодаря общему росту доходов улучшается и жизнь населения страны в целом.

Работает закон возвышения потребностей. Люди привыкают к росту своих доходов и к приятным тратам. Они начинают ездить отдыхать за границу, причем дважды в год; они каждые полгода меняют мобильный телефон, а раз в два года – автомашину; они покупают в ипотеку городскую квартиру и начинают строить загородный дом.

И хотя в обществе много ворчат и жалуются на казнокрадство, коррупцию и злоупотребления власть имущих, это возмущение носит неглубокий характер и не толкает людей к протестным политическим действиям. Ведь им есть чего терять – благоприятную перспективу. В силу присущего всему роду человеческому когнитивного искажения – бессознательной привычки абсолютизировать и экстраполировать статус-кво, сегодняшнее положение вещей – общество пребывает в безмятежной уверенности, что благоприятная экономическая ситуация и возможность обогащения теперь будут всегда.

«Счастье было так возможно, так близко». Но вдруг – а это всегда случается вдруг – происходит обрыв надежд и ожиданий. По каким угодно причинам: изменилась экономическая конъюнктура, рынок перенасыщен, появились влиятельные экономические конкуренты, ухудшилась международная ситуация, началась война и др. Для общества результат один: процветание закончилось, наступило время «тощих коров».

И тогда после первого шока и детских надежд, что все скоро образуется, вернется на круги своя, надо лишь немного обождать, возникает мрачная свинцовая уверенность, что кризис – это всерьез и надолго, что прежней жизни уже не будет. Обрушение массовых надежд и ожиданий всегда чревато раздражением и агрессивным недовольством. Тем более когда люди начинают вслух задаваться вопросом: почему элита по-прежнему роскошествует, в то время как все мы стали жить заметно хуже? В новой ситуации несправедливость и злоупотребления возмущают людей гораздо сильнее, чем прежде. И у этого возмущения гораздо больше шансов вылиться на площади и улицы.

Еще одним обстоятельством, превращающим экономику per se, а не только неравенство и нищету, в потенциально революционный фактор, оказывается возможность сравнения. Особенно важно это для современного мира, который несравненно прозрачнее, чем двести, сто или даже двадцать лет тому назад. Почему мы живем хуже, чем соседние страны, хотя начинали одинаково? Это вопрос, которым люди просто не могут не задаваться.

Восточные немцы и обитатели «социалистического лагеря» в ходе «бархатных революций». Советские граждане на рубеже 80-90-х годов прошлого века. Украинцы в 2004 г. и 2013 г. И ответ предреволюционного общества на этот вопрос весьма неприятен для правящих режимов.

Однако собственно для революции принципиально важно, чтобы массовое недовольство ухудшающейся экономической ситуацией обрело идеологическое и культурное выражение в виде революционной идеологии. Без такой идеологии оно обернется бунтом или волнениями.

Как эти теоретические выкладки выглядят на практике?

В Грузии накануне «революции роз» ноября 2003 г. и в Киргизии перед «тюльпановой» революцией марта 2005 г. социоэкономическое положение было настолько ужасающим, что впору говорить об абсолютном обнищании.

Но зато Украина в течение двух-трех лет перед «оранжевой революцией» 2004 г. наслаждалась беспрецедентным экономическим ростом, составлявшим 12–14% в год. Этот рост сформировал обширный украинский средний класс, пробудил к жизни его политические амбиции и повысил притязания украинского общества в целом. В данном случае произошла классическая революция ожиданий.

В преддверии «революции достоинства» 2013 г. экономическая ситуация на Украине выглядела хуже, чем в 2004 г., хотя и не была столь уж нетерпимой. Общество возмущалось не столько стагнирующим жизненным уровнем, сколько зашкаливающей коррупцией, социальным неравенством, цинизмом и бьющей в глаза пошлой роскошью правящего класса. И это массовое, но глухое недовольство приобрело смысл и мифомотор, соединившись с идеей движения на Запад. Так возник Евромайдан.

Несколько расширив перспективу, мы увидим похожую комбинацию в «арабской весне» 2010–2011 гг.: массовое недовольство снижением жизненного уровня и коррумпированной властью в сочетании с мифомотором. Правда, в этом случае можно было наблюдать даже два мифомотора, соединившихся в фантасмагорической комбинации: связанный с Западом демократический миф и традиционалистский исламистский миф.

Так или иначе, резкое ухудшение народного благосостояния не служит первопричиной революции и не обязательно ей предшествует. Уровень жизни имеет значение не сам по себе, а только в сочетании с другими факторами, которые усиливают воздействие обнищания либо, напротив, способны компенсировать его отсутствие, как это было на Украине в 2004 г.

В то же самое время даже самое драматическое падение жизненных стандартов, взятое в отдельности, не ведет к революции. На той же самой Украине экономическая ситуация накануне президентских выборов 2010 г. была несравненно хуже, чем в 2004-м.

Все дело в том, как воспринимаются бедность и нищета. А это зависит от контекста и социокультурной рамки. То, что выглядело приемлемым в одной ситуации, может оказаться абсолютно нетерпимым в изменившихся условиях или в сравнении с соседями. Нетерпимым, ибо несправедливым.

Еще Платон и Аристотель полагали главной причиной революций социальную несправедливость. Соответственно, главным революционным лозунгом становилось восстановление справедливости. Можно сколько угодно доказывать с цифрами и фактами в руках, что постреволюционный порядок чаще всего не был более справедливым, чем дореволюционный. Не говоря уже об огромных материальных, социальных и антропологических потерях, понесенных обществом во время революции.

Однако люди, что называется, крепки задним умом. В то же время они не способны представить будущее качественно иное в сравнении с настоящим. Неспособность помыслить будущее, которое кардинально отличается от настоящего, – это общечеловеческая черта, которая относится к числу так называемых «когнитивных искажений» – эволюционно сформировавшихся дефектов восприятия и мышления.

Другими словами, когда люди стремятся к справедливости и совершают революцию, они не в состоянии вообразить себе ее последствий. Нет сомнений, что если бы французы 14 июля 1789 г. представляли, что последует за взятием Бастилии, какая вакханалия кровавого террора, насилия и войн обрушится сперва на Францию, а затем на всю Европу, то они бы никогда не дали старт революции, ставшей великой общеевропейской бойней. Аналогично – русские в феврале 1917 г. Но человеческое воображение оказывается слишком бедным, чтобы помыслить такое.

«Но ведь должны же люди учиться на собственных ошибках!» – наверняка воскликнет в этом месте читатель. Сколько написано правдивых книг об ужасающих последствиях революционных переворотов, сколько умных предостережений сделано. Однако люди, за редчайшим исключением, не способны учиться на чужих ошибках, а только на собственных. Впрочем, большинство не учится даже на собственных.

Не будем их за это упрекать, ведь мы в данном случае сталкиваемся еще с одним когнитивным искажением – «эффектом третьего лица». Проще говоря, люди пребывают в странной и безоблачной уверенности, что все предостережения и тому подобное относится к кому угодно, но только не к ним самим, что их как раз минует чаша сия. И это массовое заблуждение свойственно даже развитым интеллектам.

Поэтому человечество наступает на одни и те же грабли, а люди, несмотря на все и всяческие предостережения, будут совершать одни и те же поступки с одними и теми же последствиями.

Это я веду к тому, что бессмысленно и безнадежно пугать последствиями революции, если она началась. Ее участники будут пребывать в защищающей их от любой критики наивной уверенности, что конкретно их революция выламывается из общего исторического ряда, что конкретно они не допустят ошибок, сделанных предшествующими революционерами. И – а в нашем случае это главное – что конкретно эта революция сделает общество справедливым и гуманным.

Нет нужды объяснять, что понимание «справедливости» – этого ключевого концепта всякой революционной идеологии – контекстуально. Оно варьируется и наполняется содержанием в зависимости от эпохи, страны и социальной группы. Буквально по русской поговорке, для кого-то подлежащая исправлению несправедливость – это жидкие щи, а для кого-то – мелкий жемчуг.

Вместе с тем конкретно-историческое наполнение революционной идеологии не имеет особого значения. Здесь принципиально важно другое – способна идеология мобилизовать, то есть вывести людей на улицу, или же нет. Причем мобилизовать с целью кардинального изменения статус-кво, что может пониматься в диапазоне от учреждения нового социального порядка до утверждения нового политического режима.

В этом смысле всякая революционная идеология утопична, понимая в данном случае утопию по Карлу Мангейму: как трансцендентную по отношению к реальности ориентацию, взрывающую существующий порядок. Можно утверждать, что общим мотором революционных идеологий выступает утопия справедливости и освобождения.

Классические классовые революции, наподобие Великой французской и русской 1917 г., провозглашали освобождение народа/общества от социального гнета и направляли свое острие против режимов и отождествлявшихся со «старым порядком» классов. Более того, правящие классы вообще выносились за пределы народа/общества как враждебные, паразитические и даже подлежащие уничтожению.

Долгое время революционные утопии/идеологии, претендуя на широкую мобилизацию, содержали в то же время важный исключающий элемент – культурно чуждые и социально враждебные группы. Однако в ходе антиколониальных и национально-освободительных революций середины – второй половины XX века стало понятно, что интегрирующий потенциал революционной идеологии способен объединять все без исключения слои общества под общим знаменем.

В конце XX в. и в начале XXI в. эта способность революции «стать всем для всех» неоднократно демонстрировалась. В единых рядах протестантов нередко выступали антагонистические культурные и политико-идеологические группы. Как, например, во время «арабской весны», объединившей прозападную молодежь и исламских радикалов из «Братьев-мусульман» и аналогичных организаций.

По большому счету, в революциях последнего времени вообще отсутствовали идеологии – по крайней мере в том виде, в каком мы знаем их из учебников политической науки. Идеология как систематизированный, внутренне непротиворечивый и последовательно логический взгляд на мир, политику, общество и социально-экономические отношения в наше время остается уделом ученых или доктринеров, пытающихся навязать политизированной части общества собственное схоластическое видение.

В современном мире на смену идеологии пришли имиджи – яркие визуальные и музыкальные образы, символы и выстроенные вокруг них медийные истории, формирующие отношение к реальности и стимулирующие определенные действия. Имиджи не хуже и не лучше идеологий. Их тоже можно назвать идеологией. Но идеологией телевизионной эпохи.

Если классические идеологические системы зиждились на текстах и апеллировали к логике, к рацио, к интересам, то имиджи основываются на образах и впечатлениях и взывают к эмоциям. Но именно поэтому имиджи более эффективны, чем идеология: они не требуют интеллектуального напряжения для своего усвоения (и вообще не требуют напряжения), они откровенно и прямо бьют на эмоции – в отличие от идеологии, пробивающейся к человеческим эмоциям через тысячи и десятки тысяч опосредующих слов.

Давайте зададимся вопросом: что послужит самым убедительным аргументом в дискуссии между левыми и правыми об эффективной экономической системе? Десятки цитат из Карла Маркса и Владимира Ленина vs. цитат из Милтона Фридмана и Фридриха Хайека или минутный телевизионный ролик, где пустые прилавки советских магазинов соотносятся с витринами американского супермаркета? Ответ самоочевиден. Его самоочевидность и убедительность обеспечены именно имиджами, а не логической безукоризненностью и последовательностью идеологических текстов.

Что успешнее диффамирует правящий режим: тысячи выкладок с развернутой аргументацией и фактами или несколько метких обидных прозвищ и карикатур? Что лучше обеспечит сплочение революционеров: обширные разглагольствования об общих целях и задачах или песня «Нас не подолати» и ленточка определенного цвета?

Колоссальное преимущество образов, символов и музыки в том, что они влияют на нас, минуя логико-дискурсивный уровень сознания, что они напрямую пробиваются к эмоциям и даже к коллективному бессознательному, что они толкают действовать даже без осознания причин этого действия. Но ведь именно это и надо для успешной массовой мобилизации!

В отличие от идеологии имиджи не в состоянии образовать целостную систему взглядов. Но в современном мире это не слабость, а сила!

Когда мы слышим сетования на клиповое мышление молодых поколений, то ведь это и есть мышление имиджами. Современный тип сознания, осмысляющего и осваивающего мир посредством впечатлений, визуальных и музыкальных образов и символов, а не логики и нарративов, как нельзя лучше соответствует новому типу революций.

Не надо долго объяснять и растолковывать, кто враг, а кто друг, к чему стремиться и как добиваться этих целей. Музыка, цвета и образы сделают это лучше, проще и быстрее мириадов слов. Ведь там, где используются слова и понятия, риск взаимонепонимания и конфликта значительно выше, чем там, где оперируют образами. Общие эмоции, пусть они недолговечны, объединяют быстро и эффективно.

Символическое и образное пространство, пришедшее на смену идеологиям, имеет две-три оси, вокруг которых оно выстраивается: стремление к справедливости, утопия идеального строя и общий враг.

В современном мире идеальный строй чаще всего ассоциируется с политической демократией и рыночной экономикой, то есть с Западом. Но не обязательно: для значительной части революционеров в исламских странах чаемый «золотой век» может находиться в прошлом – в «правлении четырех праведных халифов».

Точно так же по-разному могут трактовать справедливость различные отряды революционного движения: для одних это правовое государство, для других – шариат, для третьих превыше всего национальное начало и национальные интересы.

Понятно, что открой участники «арабской весны» или какой-нибудь другой современной революции идеологическую дискуссию о желательном будущем, то их действия оказались бы парализованы, а решимость – подорвана. А вот символы и образы избавляют от подобного рода саморазрушительных обсуждений, творя – пусть и на недолгое время – иллюзию национального единства и сплочения в борьбе.

Во время египетской революции 2011 г. ее участники с гордостью упоминали и рассказывали о восстании в Древнем Египте в XXII в. до н. э., по-видимому, первой народной революции, известной историкам. Казалось бы, какое отношение к протестам против режима Мубарака имела эта седая старина и какое отношение имели современные египтяне к тогдашним? Ан нет, эта история послужила одним из мифомоторов революции, доказывая – в глазах египтян – их давнишнюю, буквально исконную приверженность к справедливости и свободе.

Грузинская гвоздика, киргизский тюльпан, оранжевый цвет на Украине 2004 г. послужили прекрасным цветовым кодом для обозначения «своих» vs. «чужих» в соответствующих революциях.

В конце концов, у революционеров всегда найдется нечто, объединяющее их поверх всех возможных разногласий и противоречий. Это ненависть к общему врагу – правящему режиму. И градус этой ненависти тем выше, а соответственно, объединение революционеров тем прочнее, чем более несправедливой и неэффективной выглядит власть, против которой революционеры выступают.

Общество предъявляет власти всего два требования. Но зато каких! Оно требует от власти, чтобы та была справедливой и эффективной. Признаем честно, эти качества не столь уж часто встречаются вместе. Однако и одного из них может быть достаточно для успешного правления. Мощный экономический рост способен до поры до времени компенсировать вопиющее социальное неравенство. А государства, выглядящие справедливыми, могут тем самым скрывать собственную невысокую эффективность в других отношениях.

Но горе власти, которая в глазах общества стала выглядеть неэффективной и несправедливой одновременно. В этом отношении весьма поучителен опыт Советского Союза. В его основе лежал следующий общественный договор: пусть наша страна экономически менее эффективна, чем западные, зато она значительно справедливее. Но когда у общества во второй половине 1980-х гг. стало лавинообразно нарастать сомнение в справедливости коммунистической власти, казавшийся незыблемым советский колосс рухнул.

Существует своеобразный баланс между эффективностью и справедливостью государства. Если экономическая эффективность снижается, то запрос на справедливость обостряется. Как я уже писал раньше, именно в этом и состоит значение экономических кризисов для революционных ситуаций – резкий рост требований справедливости.

Но верно и противоположное: экономический рост затушевывает проблему справедливости. Разве российская власть в «нулевые» годы была менее несправедливой, чем сейчас? По своей сути и практикам она была точно такой же. Просто под дождем хлынувших на страну «нефтедолларов» об этом как-то не хотелось думать. Преуспевание стимулировало рост потребления, а не риторику справедливости.

Революции, как уже многажды отмечалось, возникают как массовое требование справедливости. Оно формируется и обостряется, в том числе вследствие неэффективности государства, но именно такой неэффективности, которая длительное время не устраняется. Поэтому лучший способ предотвратить революцию – это вовремя провести нужные реформы. В то же самое время запаздывающие реформы лишь обостряют и стимулируют противоречия. О политических реформах последнего российского императора, Николая II, современники говорили: слишком мало и слишком поздно.

Но как вообще запускается этот механизм – перерастание массового требования справедливости в революцию? Насколько можно понять, его спусковым крючком способно выступить какое угодно событие или явление, которое именно в этот конкретный момент, в данной исторической ситуации воспринимается обществом как вопиющее нарушение справедливости.

Приписываемая несчастной Марии-Антуанетте знаменитая фраза «Пусть едят пирожные!», которую она на самом деле никогда не произносила.

Обвинения в коррумпированности партийно-советской номенклатуры во второй половине 1980-х годов. Причем тогда под коррупцией понимались так называемые «продовольственные пайки» и «цэковские», то есть повышенной комфортности, квартиры. И эти «злоупотребления» вызывали поистине праведный гнев миллионов. А сейчас загородные дворцы и десятки миллионов долларов на счетах чиновников пробуждают лишь вялый интерес и зависть.

Самосожжение Мохаммеда Буазизи 17 декабря 2010 г. положило начало тунисской революции, ставшей, в свою очередь, прологом «арабской весны».

Общим местом для начала революций считается чрезмерное усиление фискального давления. С одной стороны, это сигнализирует об экономическом неблагополучии и возникающих у власти трудностях. С другой стороны, воспринимается обществом как неправомерное, неоправданное и несправедливое действие со стороны власти.

Правда, всегда надо помнить, что на один повод, приведший к началу революции, приходится тысяча аналогичных, не вызвавших какой-либо массовой динамики и вообще оставшихся незамеченными. Так что еще раз повторю: справедливость контекстуальна, революционный повод – тем более. Но если революционный хворост высох, то искра может появиться откуда угодно и когда угодно. Не убережешься.

Для нас особенно интересен и поучителен опыт «цветных» революций постсоветского пространства. Хорошо заметно, что импульс этим революциям чаще всего давали выборы, точнее, фальсификация – реальная или мнимая – выборов правящими режимами. Именно несправедливый подсчет голосов, грубые искажения народного волеизъявления вызывали массовое недовольство и объединяли все слои и группы общества в общем порыве восстановления справедливости.

Что вызывает особенное возмущение людей в связи с фальсификацией выборов? Согласно Аристотелю, государство обладает правом устанавливать, что справедливо, а что нет – в отношениях между гражданами. Стало быть, если в государстве проводятся выборы, то именно сама власть определила выборы как наиболее справедливый способ конституирования и легитимации самое себя. И если власть нарушает и фальсифицирует выборы, тем самым она собственноручно разрушает введенное ею же понятие справедливости. В таком случае власть теряет легитимность, а граждане обретают право выступить против несправедливой и неправедной власти.

Как я уже писал, конкретные идеологические и культурные формулы, выражающие базовую идею восстановления справедливости, варьируются в зависимости от эпохи и страны. Современный мир признает выборы глобальным стандартом легитимности. Даже диктатуры вынуждены к ним прибегать.

Поэтому в современную эпоху революционный протест неминуемо говорит демократическим языком – это единственный шанс получить международное признание, да и просто быть понятым. К этому языку вынуждены обращаться даже силы, которые вряд ли симпатизируют демократическим идеям. И с их стороны это не просто обман или военная хитрость, а способ донести собственное послание обществу и международному сообществу.

Таким образом, главным источником революции оказывались действия самой власти, фальсифицировавшей выборы. Можно задаться несколько наивным, но в данном случае вполне уместным вопросом: а почему до этого фальсификации проходили без последствий, а тут вдруг начинались революции?

Это возвращает нас все к той же проблеме, которая уже обсуждалась: революцию невозможно предсказать, а любые анализы ее причин постфактум, задним числом, не более чем разновидность увлекательной интеллектуальной игры. Поэтому остается признать и принять неизбежное: революции время от времени случаются; нам кажется, что мы догадываемся, почему они случаются; но мы не знаем и не можем знать, когда именно и где они произойдут.

Власть, теряющая в глазах общества хотя бы намек на справедливость, резко снижает собственную эффективность. Если она отказывается использовать репрессии против начинающейся революции, то это убеждает революционеров в ее слабости, а общество толкает на их сторону.

Но и использование репрессий не обязательно остановит революцию. Репрессии, задевающие невинных и укрепляющие впечатление несправедливости государства, лишь раздувают революционное пламя. Такой эффект дал неоправданно жестокий разгон Евромайдана в Киеве в ночь на 30 ноября 2013 г. После этого Майдан приобрел массовый характер, а политическое сопротивление власти перешло на качественно новую ступень.

Даже массовые расстрелы не всегда способны остановить революцию. Они могут привести к расколу вооруженных сил, полиции и положить начало гражданской войне. Так, в частности, случилось в Ливии на исходе правления Каддафи. А порою лишь одного намерения власти использовать вооруженные силы достаточно, чтобы полиция и армия заняли нейтралитет, который фактически оказывается поддержкой революционеров. Так случилось в Египте в январе – феврале 2011 г.

В результате власть оказывалась в ловушке: репрессии доказывали ее несправедливость, а их отсутствие в ситуации революционного кризиса доказывало ее слабость. Эта ловушка возникала потому, что часть элиты отказывалась от поддержки режима и предпочитала искать альтернативные пути разрешения революционного кризиса. Или же просто выжидала.

Как бы государства ни были несправедливы, если они поддержаны сплоченной элитой, то неуязвимы для революций снизу. Раскол элиты – абсолютно необходимое условие победы революции.

Здесь важно обратить внимание, что речь идет не о рядовом элитном конфликте, а об оформлении элитных фракций, имеющих различную идеологию и различные представления о структуре желательного социального порядка. Элитный раскол «красной нитью» проходит практически через все революции последних 20–25 лет: «бархатные» революции в Восточной Европе, «цветные» революции постсоветского пространства, «арабскую весну» и др.

В ходе «цветных» революций это был раскол на – условно-консервативную и (прото)демократическую фракции элиты. В грузинской «революции роз» 2003 г. против слабого режима Шеварднадзе выступила элитная фракция Саакашвили – Бурджанадзе – Жвания. Во время «оранжевой» революции 2004 г. на Украине против Януковича выступала группа элиты во главе с Ющенко и Тимошенко. В ходе «революции достоинства» 2013–2014 гг. украинская диспозиция поменялась незначительно: на этот раз против Януковича – Азарова выступала широкая коалиция во главе с Яценюком – Порошенко – Тимошенко – Кличко. В Киргизии 2005 г. против Акаева выступали Бакиев – Кулов – Отунбаева. Затем, уже в 2010 г., против Бакиева шла Отунбаева.

Всех оппонентов режима объединяла принадлежность к элите, к той ее части, которая провозглашала и предлагала обществу демократическую альтернативу статус-кво.

Элитный раскол легко прослеживается и в отечественной истории – давнишней и недавней. Во главе Февральской революции 1917 г. стояла группа элиты умеренно демократических воззрений. Во время революционной трансформации Советского Союза на рубеже 80-90-х годов прошлого века также заметно противостояние консервативной и демократической фракций элиты.

Весьма вероятно, что так называемые «демократы» из числа советской элиты по своим воззрениям и ментальности мало чем отличались от консерваторов. Но для политической динамики принципиально важно было другое – раскол элиты как таковой и союз части элиты, называвшей себя «демократической», с массовым протестом.

Там же, где элита, несмотря на внутренние коллизии, сохраняла единство и сплоченность, ей удавалось противостоять давлению снизу. В этом отношении показательна ситуация в России рубежа 2011–2012 гг.

Судьба вспыхнувших в Москве и поддержанных поначалу в других крупных городах России массовых протестов против фальсификации результатов парламентских выборов 4 декабря 2011 г. критически зависела от готовности части российской элиты поддержать протест. Сигналы о подобной возможности поступали протестующим от части окружения Дмитрия Медведева, на тот момент президента России.

Здесь стоит напомнить предысторию. В сентябре 2011 г. на съезде «Единой России» президент Дмитрий Медведев и премьер-министр Владимир Путин заявили, что на президентские выборы в марте 2012 г. пойдет Путин, который, в случае своего избрания, назначит Медведева премьер-министром. В русский политический новояз эта идея вошла под названием «рокировочка». Понятно, что, каковы бы ни были личные связи между Путиным и Медведевым, подобное (со стороны Медведева вынужденное) решение не могло не создать напряжения в их отношениях, а также в отношениях между их окружениями.

Массовые протесты конца 2011 г., казалось, открыли для стороны Медведева возможность переиграть ситуацию. Некоторые из членов его команды, по достоверным сведениям, поддерживали протестующих и даже якобы предлагали Медведеву выступить на первом массовом митинге – 10 декабря 2011 г. на Болотной площади.

Если бы Дмитрий Анатольевич каким-то чудом решился на подобный недюжинный поступок, глубоко противоречащий всей его робкой и неуверенной натуре, то это был бы важный сигнал к расколу российских элит. Причем вне зависимости от взглядов самого «раскольника» Медведеву пришлось бы драпироваться в тогу либерала и реформатора, а весь мир заинтересованно наблюдал бы очередную часть всемирного революционного сериала о противостоянии консерваторов и либеральных реформаторов.

Но Дмитрий Медведев не решился. И это еще раз подчеркивает, что превращение протеста в революцию, а тем более результаты самой революции не только не запрограммированы, а случайны и непредсказуемы.

Для сравнения: в типологически схожей ситуации Борис Ельцин не только пошел на раскол элит, но даже сознательно провоцировал его. Вот как раз этим – готовностью и способностью к нестандартным действиям в нестандартной ситуации, то есть, собственно, способностью к политическим действиям – и отличается, по Максу Веберу, подлинный политик от бюрократа.

На мой взгляд, различие это скорее врожденное, чем приобретенное. Десятки лет успешной бюрократической карьеры не превратят чиновника в политика. Проблема российской политики в том, что здесь бюрократия практически полностью уничтожила политику.

Отдельно взятый конфликт элитных фракций ведет к перевороту, но не к революции. Отдельно взятая массовая мобилизация – к восстанию или даже гражданской войне, но не к революции. Для революции критически необходим союз части элит и народных масс в их атаке на государственную власть. Без этого объединения усилий успешная революция вряд ли возможна.

В революциях последних двух-трех десятилетий союз части элит и общества сыграл ключевую роль. Так было в ходе «бархатных» революций, обрушивших социалистическую систему, в «цветных» революциях постсоветского пространства, в «арабской весне». Идеологической и культурной рамками таких альянсов обычно выступали смутные, но сильные идеи справедливости и демократического обновления, объединявшие в едином порыве различные группы общества, чьи ценности, мировоззрение и представление о желательном порядке могли изрядно различаться.

Критики революций любят приводить революционный союз элиты и общества как доказательство хитрого замысла и обмана народа – со стороны элиты и/или стоящей за последней кукловодов. Посмотрите, говорят эти критики, вы стояли на баррикадах, проливали кровь, но после революции положение большинства общества ухудшилось, лучше стало лишь небольшой группе элиты, которая стала бенефициаром революции, а значит, и спровоцировала революцию в собственных интересах. Вместо чаемой демократии утвердилось новое издание олигархии – такая оценка положения дел в отношении постреволюционной Украины носит широко распространенный характер.

Эти и подобные им инвективы и сарказмы в адрес мизерабельного экономического и политического положения дел в постреволюционный период во многом справедливы. В большинстве случаев долговременное экономическое развитие революционных режимов отстает от развития сопоставимых стран, не знавших революций. И тому есть просто объяснение.

Даже самая мирная и вегетарианская революция несет дестабилизацию и дезорганизацию, вызванные перестройкой политических институтов. А что уж говорить о масштабных революциях, ведущих к смене экономического строя. Здесь тяжелейший социоэкономический кризис просто неизбежен. Так или иначе, любая революция душит экономический рост, а революционный раскол элит губителен для экономического прогресса.

Но хотя революции вредны для экономики, подобное соображение еще не остановило ни одной революции. И не остановит. Ведь те, для кого оно имеет цену, просто воздерживаются от участия в политике. А на баррикады идут именно и в первую очередь те, для кого идеалы и ценности свободы и справедливости перевешивают соображения экономической рациональности.

Если рассматривать собственно экономическую сторону революций, то общетеоретическое соображение в связи с любой демократической революцией следующее. Формирование и развитие демократических институтов в конечном счете оказывает стимулирующее воздействие на экономическую динамику страны. В этом смысле потери от революционной перестройки и дезорганизации власти рано или поздно должны компенсироваться качеством и темпами экономического роста. Однако открытым и непредрешенным остается вопрос, удастся ли революционным режимам и обществам создать искомые институты, обеспечивающие экономический рост.

По крайней мере, ни Грузия, ни Украина, ни Киргизия не могут похвастать впечатляющими экономическими успехами. Хотя институциональное строительство в Грузии скорее следует назвать успешным, чем провальным, она в целом остается бедной страной, не создавшей серьезных внутренних драйверов экономического развития.

Но если непростое экономическое положение Грузии и Киргизии еще возможно объяснить дефицитом внутренних ресурсов, то вряд ли это применимо к Украине. После распада СССР эта советская республика унаследовала относительно неплохую индустриальную базу, развитое сельское хозяйство, пристойную инфраструктуру, близость к Европе, полное отсутствие внешних долгов, низкие и не полностью оплачивавшиеся (по крайней мере до середины прошлого десятилетия) цены на российские энергоносители. В общем и целом по потенциалу Украина вряд ли выглядела существенно хуже соседней Польши. И точно ее стартовая позиция была лучше, чем у России.

Но эти достоинства и преимущества были бездарно проедены, растрачены и разграблены украинской элитой. На фоне баснословной коррумпированности и неэффективности последней российская элита выглядела просто образцом веберовской рациональной бюрократии и моральным эталоном.

Более того, по многочисленным экспертным оценкам, после прихода к власти правительства Порошенко – Яценюка положение дел с коррупцией в государственном аппарате лишь ухудшилось. Причем ухудшилось серьезно. А с точки зрения внешних наблюдателей, в первую очередь западных, украинская элита поглощена разрушительной для страны фракционной борьбой. На Украине, по их словам, отсутствует консолидированная власть, способная принимать решения и контролировать их выполнение. И это лишает Украину возможности проведения остро необходимых стране политических, социальных и экономических реформ.

Украинский случай демонстрирует важную революционную закономерность. Хотя революционный режим не в состоянии обеспечить экономический рост, он просто обязан обеспечить более высокую эффективность государственного аппарата в сравнении с дореволюционной ситуацией.

Обеспечивать эффективность можно разными способами: якобинцы и большевики предпочитали использовать открытое насилие и террор; в современную эпоху речь идет о формировании новых институтов и повышении качества работы старых, унаследованных механизмов.

В сущности, чтобы обеспечить кредит доверия населения на период формирования новых институтов и запуска экономических драйверов, новой власти достаточно одного: добиться, чтобы унаследованный от прежней эпохи аппарат стал работать хотя бы немного лучше. И уже это будет воспринято обществом в качестве важного позитивного результата революции.

А революционному режиму нужны хоть какие-то позитивные результаты именно здесь и сейчас, а не в отдаленной перспективе. В противном случае он теряет доверие общественного мнения и передает инициативу в руки контрреволюции.

Здесь сразу же встает еще один важный вопрос: в состоянии ли политическая демократия per se компенсировать ослабление экономики и долговременное отсутствие экономического роста? Не уверен, что существует универсальный ответ.

В истории нередко можно наблюдать, как экономически неуспешные революционные режимы уступают место прагматикам, а на смену революционной демократии приходит контрреволюционная диктатура. В то же самое время экономический рост неизбежно формирует средний класс, который рано или поздно выдвигает требования демократии и свободы. Качели между революциями и контрреволюционными диктатурами характерны для стран Латинской Америки. Но не только для них.

Вот несколько общих выводов, касающихся революционных результатов. Первый. Результаты революции всегда непредсказуемы. Из соотношения политических и социальных сил в начальной фазе революции вовсе не следует, что подобное соотношение сохранится в итоге. Динамика революции и ее результаты оказываются равнодействующей множества структурных факторов и переменных.

Поэтому непредсказуемы и бенефициары революции. Это не обязательно те люди, которые глубоко вовлеклись в революционный процесс и двигали его. Афоризм о революциях, пожирающих собственных детей, в общем-то, верен. В конечном счете вопрос проигрыша и выигрыша в революции зависит скорее от везения, чем от структурных факторов. Проще говоря, насладиться плодами революции удается вовсе не тем, кто находился на баррикадах и в первых рядах атакующих твердыни старого режима, а тем, кто оказался рядом с местом раздачи кормлений и постов в новой власти.

Второй. Даже если политическая демократия выигрывает, а миф свободы и справедливости горделиво расправляет знамя, экономика проигрывает. Всегда. Вне зависимости от того, какая это была революция – демократическая или не очень демократическая, системная или поверхностная, – ее влияние на экономику всегда негативно.

Правда, есть шанс, что расчистка завалов и тромбов старого режима, формирование новых институтов откроют шанс для ускоренного развития, что экономические потери окажутся временными и их удастся отыграть и даже вырваться вперед. Признаем честно, этим надеждам далеко не всегда суждено сбыться. Чаще всего они оказываются иллюзорными.

История революций обильно орошена кровью и страданиями, устлана жертвами и разбившимися надеждами. Стоила ли ускоренная экономическая модернизация Советского Союза чудовищной цены, которая была за нее заплачена? И разве нельзя было добиться этих результатов без революции? Беспрецедентный экономический рост Китая, начавшийся на рубеже 70-80-х годов прошлого века и продолжающийся до сих пор, был следствием китайской революции или реформ Дэн Сяопина, отступивших от левой догматики? На эти и подобные вопросы мы отвечаем гадательно.

Но точно знаем, что многие революционные страны так и не смогли компенсировать понесенные потери, а попытки пришпорить экономическое развитие, несмотря на некоторые тактические успехи, в стратегическом плане вели к еще большим потерям и диспропорциям.

Английская XVII в. и Великая французская XVIII в. революции вошли в историю под названием «буржуазных». Однако невозможно напрямую вывести из этих революций длительный экономический подъем XIX в., превративший Великобританию в «мастерскую мира», и успешное экономическое развитие Франции. (Успех последней, кстати, был бы гораздо масштабнее, если бы не понесенные ею в ходе Наполеоновских войн колоссальные демографические потери, от которых Франция едва оправилась лишь к концу XIX в.)

Историки и социологи, которые выводят впечатляющий экономический рост и социальный прогресс этих стран именно из революций, находятся в плену ретроспективной телеологии. Зная результат, они подводят под него логику предшествующего развития. Однако post hoc non est propter hoc.

Нам известны страны, в которых демократические революции создали эффективные новые институты, обусловившие неплохой экономический рост. Например, Польша и Чехия, Словакия и Словения, Эстония. Однако уже в Болгарии и Румынии, Венгрии и Латвии дело с этим обстоит несколько хуже.

Так что вряд ли получится напрямую связать революции – даже номинально демократические, буржуазные и капиталистические – с успешным экономическим развитием. Но вот с экономическим проседанием они связаны однозначно.

Третий вывод. Чтобы удержать власть, революционному режиму надо выглядеть эффективнее свергнутого предшественника. В долговременной перспективе показателем эффективности выступают экономический рост и повышение благосостояния. Компенсировать его отсутствие способны террор, повышение эффективности работы государственного аппарата, а также стремление к национальному освобождению. Последний фактор в странах Центральной и Восточной Европы послужил мощной и самой значимой морально-психологической компенсацией трудностей, лишений и дезорганизации, вызванных «бархатными» революциями и выходом из коммунизма. Проще говоря, люди знали, ради чего они страдали и почему шли на жертвы.

Четвертый вывод. Демократические революции не обязательно ведут к установлению демократии. По крайней мере на постсоветском пространстве это вовсе не правило.

Говорить об устойчивых демократических режимах в бывшем СССР можно лишь применительно к трем прибалтийским республикам – Литве, Латвии и Эстонии. И то в двух последних демократия включала элементы этнической дискриминации в отношении значительной части русского населения. Политическая и социальная интеграция русских в этих молодых демократиях оказалась затрудненной.

В Российской Федерации такие демократические завоевания 1990-х гг., как разделение властей, конкурентные выборы и относительно свободные массмедиа, были выхолощены в 2000-е гг. В стране утвердился сущностно недемократический режим, функционирующий под прикрытием квазидемократических процедур и институтов.

Увлекательный вопрос о том, почему и как происходил демонтаж робких демократических завоеваний, лежит вне рамок моей книги. В связи с темой данной книги – революцией – достаточно будет сказать, что это был контрреволюционный реванш. По крайней мере в политической сфере дело обстояло именно таким образом. В экономике – сложнее.

Здесь надо иметь в виду, что чаще всего контрреволюция не возвращает положение дел к status quo ante, а частично абсорбирует некоторые революционные результаты, используя их в интересах контрреволюционного режима и его бенефициаров. В российском случае дело обстояло именно таким образом.

Если в России и в Белоруссии первых десятилетий XXI в. утвердились и консолидировались сущностно недемократические режимы, то на Украине, в Грузии, Молдавии и Киргизии сформировались транзитные состояния. Я использую этот термин для описания нестабильных состояний с большим демократическим потенциалом, не развившимся, однако, в консолидированную демократию. В то же самое время в этих странах была купирована авторитарная тенденция.

В транзитных состояниях власть меняется в ходе выборов. Авторитарные тенденции блокируются революциями или сильными протестными движениями. Но и революционные режимы не обладают достаточной внутренней силой для перехода к авторитаризму и сталкиваются на этом пути с сильными внешними ограничителями.

Вероятно, главным препятствием на пути авторитаризма оказывается внутриэлитный раскол. Равенство сил элитных фракций ставит их перед дилеммой: взаимное уничтожение или компромисс, вынужденным механизмом которого оказываются демократические институты и процедуры. В этом смысле постсоветская ситуация лишний раз подтверждает давнишнее наблюдение: демократия вырастает не из достоинств людей, а из их недостатков. Она служит не для того, чтобы создать на земле рай, а для того, чтобы не возник ад.

Правда, если в политике элитный конфликт ведет к упрочению демократии как механизма внутриэлитного компромисса, то в управлении и экономике его результатами с высокой вероятностью могут стать дезорганизация, управленческий паралич и рост коррупции. Феноменальный украинский экономический подъем закончился почти сразу же после «оранжевой революции» 2004 г., причем вследствие внутренних причин, а не в результате влияния внешних факторов. И хотя с начала 2010 г. украинская экономика демонстрировала неплохие темпы восстановления, в 2014 г. экономический рост был вновь прерван революцией. На этот раз внутренние факторы кризиса были усугублены войной в Донбассе, приведя к беспрецедентному экономическому падению и поставив страну на грань дефолта.

Причем, как показывает опыт той же Украины, в транзитном состоянии можно застрять надолго. И это крайне скверно для экономики, государственной машины и общества. Скверно, ибо ведет страну в категорию так называемых провалившихся государств – failed states.

Украину от попадания в эту категорию спасает западная помощь. Однако, несмотря на кардинальные экономические проблемы, страна сохраняет потенциал демократической трансформации. Верховная власть в стране конституировалась вследствие свободных и конкурентных выборов, то есть эта важная демократическая процедура в стране успешно прижилась. Украинское общество смогло породить гражданские институты. В стране, несмотря на все политические и идеологические разногласия, существует широкий общенациональный консенсус по части признания демократии безальтернативной формой политического устройства.

Приблизительно то же самое, что и об Украине, можно сказать о Грузии. Несмотря на некоторые авторитарные черты режима Саакашвили, его смена произошла вследствие свободных и конкурентных выборов.

Даже пережившая два революционных переворота Киргизия движется по пути демократической консолидации. Возможно, что именно невозможность установления авторитарного режима обусловила ее движение по демократическому пути.

Из стран, переживших арабскую революционную весну 2010–2011 гг., демократическая трансформация более-менее удалась лишь Тунису – вероятно, самой вестернизированной из арабских стран. Не случайно Нобелевскую премию в области мира за 2015 г. присудили «за решающий вклад в создание плюралистической демократии в Тунисе вскоре после Жасминовой революции 2011 года». Ее обладателем стал Тунисский диалоговый квартет – организация гражданского общества, которая смогла наладить широкий диалог между различными политическими силами, гражданами и властью.

Но уже применительно к Египту говорить о демократической трансформации не приходится. Достижением страны следует считать хотя бы то, что она избегла гражданской войны и сохранила государственность. А вот Ливии, Йемену и Сирии пришлось сполна вкусить гражданской войны, под сомнением оказались их территориальная целостность и государственный суверенитет.

Почему одни революции носят мирный или преимущественно мирный характер, а другие оборачиваются кровавой вакханалией и ведут к гражданской войне? На сей счет возникла и процветает обширная академическая казуистика. Острота предреволюционных противоречий, масштаб конфликта столкнувшихся классов и социальных групп, накаленные идеологии и религии, прагматизм или доктринерство революционной власти – все это, а также многое другое имеет немаловажную цену при определении (пост)революционной траектории.

Однако в революциях последних двадцати пяти лет обращает на себя внимание корреляция между демографической динамикой и масштабом насилия. «Бархатные» и «цветные» революции в Европе проходили мирно или преимущественно мирно.

Насилие при смене власти наблюдалось лишь в Румынии декабря 1989 г. (революционное восстание против режима Чаушеску) и во время «революции достоинства» в Киеве (ноябрь 2013 г. – февраль 2014 г.). Однако даже в этих случаях масштабы насилия были относительно невелики и не нашли драматического развития в виде гражданской войны. По крайней мере в Румынии ничего подобного не случилось.

Война в Донбассе, вспыхнувшая поздней весной 2014 г., хотя и имеет измерение гражданской, вряд ли могла бы начаться и развиваться без решающей роли внешнего фактора. Поэтому я не склонен выводить ее напрямую из украинской революции.

Напомню, что европейские страны – это страны с низкой рождаемостью и сравнительно небольшой долей молодого населения. Примечательно, что доля молодежи была существенно выше именно в Румынии, где режим Чаушеску всячески поощрял рождаемость. И, по иронии истории, именно эта молодежь выступила авангардом революционного вооруженного протеста против его режима.

Среди постсоветских революций самым высоким коэффициентом насилия, по-видимому, характеризовалась вторая (апрель 2010 г.) революция в азиатской Киргизии, где демографический перегрев оказался важным структурным фактором революционного кризиса. В каком-то смысле он компенсировал отсутствовавшее внешнее влияние. (Даже самые радикальные конспирологические умы России не смогли обнаружить в киргизских революциях зловещее и вездесущее американское влияние.) В то же время демографический перегрев способствовал высокому уровню революционного насилия.

Качественно иную ситуацию мы наблюдаем в ходе «арабской весны». В Тунисе и Египте удалось избежать масштабной войны. В первом случае сработали институты гражданского общества и мастерство переговорщиков. Во втором – влиятельные вооруженные силы, купировавшие полноценную гражданскую войну. Но вот в Йемене, Ливии и Сирии выступления против правящих режимов ввергли эти страны в масштабные и кровопролитные гражданские конфликты.

Всем арабским странам присуща высокая рождаемость и, соответственно, высокая доля молодежи в демографической структуре общества. Наблюдения за современной ситуацией в арабском мире неизбежно подталкивают к мысли о несомненной связи между высокой долей молодежи и уровнем насилия.

Эта идея теоретически развернута немецким социологом Гуннаром Хайнзоном, автором книги «Сыновья и мировое господство: роль террора в подъеме и падении наций» (2003 г.). В ней выдвигается и обосновывается концепция так называемого «молодежного» пузыря. Суть ее в следующем: если возрастная когорта 15–29 лет превышает 30% численности населения страны, то результатом обычно становится взрыв насилия, а если дети до 15 лет составляют значительную часть населения, то с высокой вероятностью можно предсказать возникновение в будущем кровавых конфликтов.

В современном мире, по оценкам Хайнзона, насчитывается 67 стран, в которых вздулись «молодежные» пузыри, и в 60 из них идет гражданская война или геноцид. Особенно пугающей в этом смысле выглядит ситуация в мусульманском мире, население которого в течение XX в. увеличилось со 150 млн до 1200 млн человек, то есть больше, чем на 800%. При этом в течение 1980-х гг. население Афганистана увеличилось с 14 до 22 млн человек, Ирака (за сорок лет) – в пять раз и т. п. Другими словами, взрывной рост доли молодежи порождает массовое насилие или, по крайней мере, кардинально увеличивает его риск.

Надо сказать, что ситуация с исламским миром в исторической перспективе не уникальна, а Хайнзон отнюдь не находится в научном одиночестве. Ученые давно признают важную, а порой решающую роль демографии во многих исторических процессах и событиях.

Весьма популярно мнение о так называемой «мальтузианской» основе революционных кризисов и войн XIX–XX вв. Когда узнаешь, что в начале XX в. 49% населения европейской части России составляли молодые люди в возрасте до 21 года, то становится понятной ожесточенность и кровопролитность гражданской войны.

Если резюмировать, то кровопролитный или, наоборот, мирный характер революции, похоже, зависит от такого структурного фактора, как демография, больше, чем от любой переменной или их комбинации.

И это наблюдение обеспечивает нас определенной прогностической перспективой и внушает осторожный оптимизм насчет будущих революций. Экстраполяция революционных событий начала XX в. на современную ситуацию была бы аналитической ошибкой или пропагандистской страшилкой.

Попутно хочу развеять одно распространенное и упорно навязываемое заблуждение, связанное с «цветными» революциями. Будто бы их отличительной чертой (наряду с западной интригой) выступает активное участие молодежи.

Нет ничего более далекого от истинного положения дел! Молодежь активна во всех без исключения революциях. Это – видовая черта революций вообще. Молодежь активна в силу присущих ей высокой энергетики, динамизма и любопытства. Но хотя молодые люди частенько выступают закоперщиками революционных событий, их исход в конечном счете зависит от подключения к революции людей старших возрастов. Сама по себе молодежь – вне зависимости от того, насколько она многочисленна, – обеспечить победу революции не в состоянии.

В этом отношении лабораторно показательна так называемая «майская революция» 1968 г. в Париже. Начавшись как молодежный бунт, так и не выйдя за пределы этой возрастной группы, она закончилась полным и бесславным поражением. А ведь в то время молодежь – дети послевоенного «бэби-бума» – составляла более значительную долю населения Европы, чем теперь.

Итак, хотя ни одна революция не обходится без активного участия молодежи, невозможно считать молодежь движущей силой. В то же самое время значительная доля молодых людей в составе общества существенно повышает риски немирного развития революции.

Общий вывод главы довольно прост: там, где речь идет о революции, все непредсказуемо, туманно и зыбко. Революция не гарантирует экономического процветания и политической демократии. Неравновесное состояние не обязательно ведет к революции. Более того, само это состояние чаще всего удается констатировать лишь постфактум.

И даже идентифицируя симптомы неравновесного состояния, мы зачастую не в состоянии определить, о чем именно они сигнализируют – о серьезной, но поправимой дисфункции системы или о преддверии революции.

Так или иначе, если признаки неравновесного состояния явно выражены, а их динамика угрожающая, то это повод внимательно приглядеться и задуматься о происходящем. Ибо с высокой вероятностью мы втягиваемся в масштабный социополитический кризис. А вот что из подобного кризиса выйдет – революция или реформы, народные волнения или верхушечный переворот или что-нибудь другое – вопрос, который остается открытым.

И его решение зависит в первую очередь от революционеров. Даже от готовности назвать себя таковыми. Как яхту назовете, так она и поплывет.