Глава вторая

Вы ведь сами знаете, как выглядела неоккупированная Франция осенью 1940 года. Вокзалы, всевозможные приюты, городские площади и даже церкви были, забиты беженцами с севера, из оккупированных областей и из «запретной зоны», из Эльзаса, из Лотарингии и из департамента Мозель остатками того страшного потока беженцев с которым я повстречался, когда шел в Париж. А ведь уже тогда мне казалось, что я вижу лишь остатки. Многие за это время умерли в дороге, прямо в вагонах, но я не учел, что многие и родились. Когда на вокзале в Тулузе я искал место, чтобы прилечь, я перешагнул через женщину, которая, устроившись на полу между чемоданами, узлами и составленными в пирамиды винтовками, давала грудь крошечному ребенку со сморщенным личиком. Каким, однако, постаревшим выглядел мир в этот год! Младенец походил на старичка, седыми были волосы кормящей матери, а старообразные лица двух мальчишек постарше, выглядывавших из-за ее плеча, показались мне дерзкими и печальными. Старчески мудрым был взгляд этих ребят, так рано познавших и таинство смерти, и таинство рождения.

Все поезда были битком набиты французскими солдатами в потрепанной форме, они в открытую на чем свет стоит ругали своих начальников. С проклятиями ехали они согласно своим предписаниям, – но все же ехали, – черт знает куда, чтобы охранять в неоккупированной части страны концентрационный лагерь или границу, которую завтра, безусловно, изменят, или даже чтобы отправиться в Африку, потому что там комендант какого-то маленького порта твердо решил покончить с немцами; но этого коменданта, скорее всего, снимут еще до того, как солдаты успеют добраться до места назначения. И все же они ехали, – возможно, потому, что эти бессмысленные предписания были хоть чем-то определенным, являлись эрзацем патетичных приказов, великих слов, загубленной «Марсельезы». Однажды к нам подсадили обрубок – голова да туловище. Вместо рук и ног по сторонам болтались пустые рукава мундира да пустые штанины. Мы устроили его между собой и сунули ему в рот сигарету – ведь рук-то у него не было. Он скривил губы, недовольно пробурчал что-то и вдруг зарыдал:

– Если бы я только знал, ради чего!

Мы сами готовы были зареветь вместе с ним.

Мы бессмысленно кружили по неоккупированной территории, ночуя то в приютах для беженцев, то прямо в поле, перебирались с места на место, – когда на грузовиках, когда поездом, нигде не находя себе пристанища, не говоря уже о работе, и постепенно все дальше продвигались на юг. Пересекли Луару, потом Гаронну и добрались наконец до берегов Роны. Старинные красивые города были забиты бездомными, одичалыми людьми. Повсюду я видел хаос, но совсем не такой, на. какой надеялся. Как в средневековье, каждый городок устанавливал свои особые порядки, местные власти хозяйничали как хотели. Озверевшие чиновнику, словно живодеры, рыскали по улицам, вылавливая из толпы «подозрительных» беженцев. Их арестовывали, бросали в городские тюрьмы и отправляли в лагеря, если они вовремя не вносили выкупа или не находили изворотливого адвоката, который чаще всего делил свой непомерно большой гонорар с теми же живодерами.

Поэтому все приезжие, особенно иностранцы, заботились об исправности своих документов с не меньшим рвением, тем о спасении души. Меня удивляло, как среди всеобщей разрухи местные власти изобретали все более и более длительные и сложные процедуры для штемлелевки людей, над чувствами которых они давно уже утратили всякую власть. С тем же успехом можно было во время великого переселения народов регистрировать каждого вандала, каждого гота, каждого гунна, каждого лангобарда.

Благодаря ловкости моих товарищей я много раз благополучно уходил от живодеров. Ведь у меня вообще не было никаких документов. Я бежал из лагеря, а мои бумаги остались там в комендантском бараке. Я мог бы предположить, что они уже давно сгорели, если бы не убедился на опыте, что бумага горит куда хуже, нежели металл или камень. Как-то раз в одном трактире у нас потребовали документы. У моих четырех друзей были французские удостоверения личности, составленные по всей форме, хотя старший Бинне вовсе не был демобилизован. Приставший к нам живодер был пьян и не заметил, как Мишель, едва у него проверили документы, протянул мне под столом свое удостоверение. Вслед за тем этот же чиновник вывел из трактира очень красивую девушку, несмотря на проклятия и вопли ее теток и дядей, евреев, бежавших из Бельгии, которые взяли ее с собой под видом своей дочери. Преданности у них было хоть отбавляй, но вот документов не хватало. Девушку, видимо, ожидал какой-нибудь женский лагерь где-нибудь в Пиренеях. Мне она запомнилась, потому что была красива. Я не мог забыть выражения ее лица в тот момент, когда, оторвав от родственников, ее выводили из зала. Я спросил у своих друзей, что произошло бы, если бы один из них заявил, что готов сию минуту жениться на этой девушке. Хотя все они, за исключением старшего Бинне, были несовершеннолетние, между ними разгорелся такой горячий спор о том, кому из них жениться на этой девушке, что дело едва не кончилось дракой. Мы все тогда уже изнемогали от усталости. К тому же моим друзьям было стыдно за свою родину. Если ты здоров и молод, то от поражения легко оправиться, но измена парализует. Следующей ночью мы признались друг другу, что тоскуем по Парижу. Там мы столкнулись лицом к лицу с жестоким, ужасным врагом, и нам казалось, что этого нельзя вынести. Но тут мы поняли, что этот явный враг был все же лучше, чем невидимое таинственное зло – все эти слухи, все это взяточничество, весь этот обман.

Жизнь превратилась в непрекращающееся бегство, все стало преходящим, но мы еще не знали, как долго продлится это состояние – сутки, несколько недель или несколько лет, а быть может, до самой смерти.

Мы приняли решение, которое показалось нам очень разумным. Мы установили по карте наше местонахождение Выяснилось, что мы были недалеко от той деревни, где теперь жила изменившая мне Ивонна. Мы тут же отправились в путь и через неделю прибыли на место.