Вечером в маленьком кафе у Старой гавани меня спросили, помирился ли я со своей женой. Я ответил, что да. Они поинтересовались, придет ли она сегодня сюда.

– Нет, сегодня вечером вряд ли. Мы помирились и перестали гоняться друг за другом. Она теперь спокойно ждет меня дома.

Бомбелло – он тоже был в кафе – осведомился, сам ли я собираюсь ехать в Оран. Он принципиально берется устраивать отъезд только людям, которых лично знает. Несмотря на такую похвальную осторожность, он и понятия не имел о том, что я в последнюю минуту подменил ему пассажира – ведь до сих пор он и в глаза не видел врача. Справедливость требует признать, что Бомбелло был в своих махинациях по-своему добросовестен; он не называл вымышленные сроки отплытия и, после того как я договорился с ним наконец о цене, ни разу ни под каким предлогом не требовал прибавки. Он глядел на меня; часто мигая – нервный тик, который не проходил у него с тех пор, как провалилось одно из его предприятий. Я запихнул его и плюгавого португальца в такси и повез в Бомон. Я сразу же почувствовал, что им обоим очень понравился их клиент. С изумлением и ревностью заметил я, как льстят Бомбелло и португальцу серьезность и внимание, с каким отнесся к ним Гейнц. Как всем нам до смешного важно, чтобы с нами разговаривали серьезно! «И все же это только прием со стороны Гейнца, – думал я. – Фокус! А меня он наверняка ставит на одну доску с этими двумя типами, уж во всяком случае, немногим выше».

Договорившись о новом свидании, мы посадили Бомбелло и португальца в такси и отправили их назад в кафе у Старой гавани. Гейнц пригласил меня с ним поужинать. Нам подали рис и какую-то дешевую колбасу. Здесь в горах было и вино. Отель этот зимой почти пустовал, расположен он был на тихой окраинной улочке – я и не заметил, как мы в нее свернули, – у подножия гор. Мы были так близко от большого города и в то же время – в полном уединении. Мне показалось, что Гейнцу со мной скучно. Я много выпил, и вдруг меня обуяла злоба и ненависть: зачем я так стараюсь для Гейнца, которому со мной скучно, которому я безразличен и которого я никогда больше не увижу? Я все пил. и пил. Некоторые эпизоды моей жизни отчетливо вставали в моей памяти, другие же тонули в тумане, в черно-красном тумане нежного розё.

– Сейчас ты уйдёшь… Я всегда думал, что, если мне когда-нибудь снова доведется жить с тобой в одном городе, я о стольком буду говорить, о стольком тебя расспрошу. И вот теперь прошел вечер, а я не знаю, о чем мне важнее всего спросить тебя. Кончается время, которое мы провели вместе в одном городе, а мы ни о чем не поговорили.

– Ты помог мне.

– И именно благодаря моей помощи ты уезжаешь. Тебе хорошо. Ты не такой, как я. У тебя есть цель.

– Ты мог бы, наверно, помочь и самому себе – мог бы уехать.

– Я говорю не о такой цели. Конечно, такого рода цель я бы мог себе придумать. Цель – и билет на пароход. Я могу достать визу в любую страну. И транзитные визы, и разрешение на выезд. Мне это раз плюнуть – такой я человек. Но к чему мне все эти бумажки, если мне безразлично, куда ехать, если мне вообще почти все безразлично…

– И все же ты мне помог.

– Когда я сижу рядом с тобой и вижу, что есть что-то твердое, незыблемое и в тебе самом, и впереди тебя, что-то такое, что нельзя уничтожить, даже если ты сам попадешь в беду… Гейнц, я вижу это в твоих глазах… Так вот, тогда мне начинает казаться, что я тоже могу быть вместе с тобой. Ты, верно, ничего не понимаешь из того, что я сейчас говорю, ты не можешь себе представить, каково на душе у человека, когда он пуст внутри.

Мы прислушивались к ветру, который здесь, высоко над морем, завывал точно так же, как в горах у меня на родине.

– Я прекрасно могу себе все это представить, – ответил Гейнц. – Мне и самому пришлось хлебнуть горя, поверь… Когда я первый раз встал на костыли – прежде я был таким же, как ты, рослым и сильным – и попытался впервые выйти из комнаты… понимаешь, солнце светило прямо в дверь слепяще ярко и зло, и я увидел свою тень, свою обрубленную тень… и тогда у меня тоже стало пусто на душе. Мы с тобой, наверно, ровесники. Сердце говорит мне, что я обязательно должен прожить еще много, много лет, чтобы суметь вернуться на родину и быть там, когда все изменится. «Как же все может измениться без меня, – спрашивает мое сердце, – когда я отдал ради этого свои кости, свою кровь и свою молодость?» Но разум говорит мне, что я проживу недолго, всего несколько лет, а быть может, и всего несколько месяцев.

Он посмотрел на меня не так, как обычно, а искоса и задумчиво, глазами человека, который нуждается в помощи. И от этого он стал мне еще дороже.