Тем временем я израсходовал последние деньги. Но меня это все еще не тревожило. Когда я был очень голоден, я шел к Жоржу Бинне. Когда я просто хотел есть, я курил, В обеденное время я отправлялся в самое дешевое кафе. Эрзац-кофе, заменявший мне обед, был невероятно горек, а сахарин невероятно сладок, и все же я не роптал. Я был на свободе, за комнату уплатил за месяц вперед, а главное – я не погиб, значит, мне трижды повезло, – так повезло, как теперь мало кому везет.

Волоча за собой поруганные знамена всех наций и верований, проходили перед моими глазами толпы беженцев. А это был всего только первый эшелон. Они пересекли всю Европу, но теперь, перед узкой полоской синей воды, невинно поблескивающей между домами, их мудрость спасовала, Ведь название парохода, написанное мелом на черной доске, – это еще не пароход, – а лишь слабая надежда на него. Да и названия эти почти всегда тут же стирались, потому что какой-то пролив оказывался заминированным иди какой-то берег попадал под обстрел. Смерть, размахивая пока еще торжествующим знаменем со свастикой, подходила все ближе и ближе. Но мне казалось, – быть может, потому, что я уже однажды встретился с ней и обогнал ее, – мне казалось, что и смерть тоже удирает от кого-то. Кто же это гнался за ней по пятам? Я считал, что надо только запастись терпением и мне удастся ее перехитрить.

Я вздрогнул, когда кто-то коснулся моего, плеча. Это был дирижер, тот, что собирался возглавить оркестр в Каракасе. Днем он носил темные очки, и от этого его глаза, похожие на глазницы черепа, казались бездонными.

– Так вы все еще здесь? – сказал он.

– Вы тоже, – заметил я.

– Я вчера получил визу на выезд. Она опоздала на три дня.

– Как опоздала?

– В начале этой недели кончился срок моей визы в Венесуэлу. Консул продлит ее только в том случае, если оркестр вышлет мне новый контракт.

– А там передумали?

– Почему? – с испугом спросил он. – Нет, они вышлют Комитет уже послал им телеграмму. Но успею ли я получить эту бумагу за месяц? Ведь через месяц истекает срок визы на выезд. Да вы сами испытаете все это на своей шкуре.

– Я? С какой стати?

Он усмехнулся и пошел своей дорогой. Он двигался по-старчески медленно, и мне показалось, что ему никогда не пересечь Каннебьер, а о морях и странах уж и говорить нечего. Я дремал, греясь на солнышке. Долго ли позволит мне хозяин кафе сидеть здесь перед пустой чашечкой кофе? Почему я так равнодушен ко всему? Ведь я молод. Быть может, правы те, кто стремится попасть на пароход. Уж я бы справился с этими демонами-консулами. И вдруг меня словно током пронзило.

Из кафе напротив, из «Мон Верту», вышел Паульхен. Он. хорошо выглядел. На нем был новый костюм. Я бросился к нему и потащил его к своему столику. Правда, я никогда не считал его своим другом. Но мы были вместе в лагере и в Париже, когда туда вошли немцы. Я чуть не расцеловал его. Он же глядел на меня равнодушно. К тому же он торопился.

– Комитет, – сказал Паульхен, – кончает свою работу в двенадцать. А что тебе опять надо?

«Опять?» – подумал я и понял: ему невдомек, что мы впервые увиделись после Парижа. Да и чему тут было удивляться? Он ведь каждый день встречался со столькими людьми.

– Как ты поживаешь, Паульхен?

При этом вопросе он оживился:

– Ужасно! Я в ужаснейшем положении.

Он присел за мой столик, поняв, что нашел во мне человека, которому можно рассказать о своих делах.

– Когда я приехал, я подал заявление, чтобы мне разрешили пребывание в Марселе. Мне хотелось оформить все. как положено, чтобы все документы были в полной исправности. Вот я и подал заявление в Управление по делам иностранцев. А по совету одного чиновника я подал второе, аналогичное заявление лично префекту. Большего, кажется, от меня нельзя было требовать. На оба заявления я получил резолюции. Но что за резолюция! Управление выдало мне новое удостоверение личности. Вот, пожалуйста, полюбуйся. Видишь, здесь штамп: «Безвыездное пребывание в Марселе». Затем меня вызвали в префектуру и поставили штамп на моем старом удостоверении: «Немедленный выезд на прежнее место жительства…»

Я расхохотался.

– Хорошо тебе смеяться, – сказал Паульхен чуть не плача. – А мне во что бы то ни стало надо бежать из Европы. Я ведь занесен у нацистов в черный список. Но мне не дают визы на выезд, потому что в префектуре я числюсь как выбывший.

– Что ж, отправляйся назад, откуда ты приехал, а затем вновь приезжай в Марсель.

– Да ведь этого-то я как раз и не могу сделать, – простонал Пауль. – ведь на том удостоверении, без которого мне никуда не проехать, стоит штемпель «безвыездное пребывание в Марселе»… Да перестань ты наконец смеяться!.. К счастью, нашлись друзья, причем весьма влиятельные, которые взялись уладить это дело. Ведь в конце концов у меня есть данже-виза.

Это слово прозвучало для меня как пароль. Я сразу вспомнил, как мы с Паульхеном сидели вдвоем в Париже, в кафе на Карфур де ль'Одеон. Мне показалось, что это было, во время оно. После этого я мотался с бумагами покойного Вайделя по всей Франции и в конце концов воспользовался его именем. Впрочем, с тем же успехом я мог, бы присвоить и любое другое имя, окажись оно мне полезным. Впервые я снова вспомнил о самом Вайделе, об умершем Вайделе, с благоговением и печалью.

– Скажи-ка, Пауль, почему ты не пришел тогда, как мы условились, в «Капулад»? – спросил я – С твоим другом, ну, с этим Вайделем, получилась скверная история.

– Ах, – ответил Пауль, – этот мир вообще скверный.

– Да, мир достаточно скверный. А ведь Вайдель получил в мексиканском консульстве визу, настоящую визу.

– Ну да? Просто удивительно! Разве у него виза не в Штаты? Ведь в Мексику едут только…

– Знаешь, Пауль, мне кажется, ты был тогда прав, я ведь ничего не смыслю в искусстве, но думаю, что твой друг, этот Вайдель, умел писать.

Паульхен как-то странно взглянул на меня.

– Ты точно выразился, когда-то он действительно умел писать. А его последние вещи – как бы это сказать… они куда бледнее…

– Повторяю, Пауль, я ничего в этом не смыслю. Я прочел только одну вещь этого Вайделя… Последнее, что он написал. Я, конечно, ничего не смыслю, но мне понравилось…

– Как она называется?

– Не знаю.

Тогда Пауль сказал!

– Сильно сомневаюсь, чтобы человек его типа смог бы написать что-нибудь толковое в Мексике.

От изумления я не мог слова вымолвить. Теперь мне нечего было стыдиться того, что мы встретились так холодно. Ведь он даже не знал, что Вайдель погиб! Может быть, он и не мог ничего узнать о Вайделе в водовороте войны?… А может быть, все-таки мог?… Во всяком случае, должен же он был всех расспрашивать, искать, никому не давать покоя. Ведь погибший был его товарищем. Теперь я еще лучше понял, почему у Вайделя не было охоты продолжать всю эту канитель. Видно, они все уже давно его бросили, и он оказался совсем один…

– Главное, у него есть виза, – сказал Пауль.

Мы помолчали, и, пока мы Молчали, голова у меня гудела.

– С визой у него тоже не все в порядке, – сказал я. – Виза выдана ему на его писательский псевдоним…

– Такие случаи встречаются сплошь и рядом. Так, значит, Вайдель не его настоящая фамилия? А я и не знал…

– Ты многого не знаешь, Пауль. – Я посмотрел ему прямо в глаза и подумал при этом: «Ты просто глуп, Паульхен, – и больше ничего. Вот в чем твоя беда. Это твой тайный недуг. А ведь я не сразу догадался об этом, потому что ты умно разговариваешь и расхаживаешь с умным видом, Но глупость так и светится в твоих карих глазах…»

– Как же его настоящая фамилия? – спросил Пауль.

Я подумал» «Жив ли твой друг или нет, это тебя не интересовало, а вот эта болтовня насчет псевдонима вызывает у тебя живейший интерес».

– Его зовут Зайдлер, – сказал я.

– Просто удивительно! – воскликнул Паульхен. – Брать псевдоним Вайдель, когда тебя в действительности зовут Зайдлер! Я поручу нашему комитету заняться этим случаем – я там имею некоторый вес.

– Если бы ты смог уладить это дело, Паульхен! Ведь у тебя в руках такая власть!.. Ты имеешь такое влияние на многих людей!

– Да, конечно, я имею некоторое влияние в определенном кругу. Пусть Вайдель к нам зайдет.

«Пауль где-то пристроился, – подумал я. – Укрылся за каким-то письменным столом. Разве не был он всякий раз, как я его встречал, в безвыходном положении? В Нормандии? В Париже? Он глуп, это бесспорно, именно поэтому у него не бывает никаких срывов. Он должен напрячь все свои слабые силенки, употребить весь свой жалкий умишко, чтобы за что-то ухватиться, к кому-то примазаться и таким образом удержаться на поверхности. В Париже он прилип, если мне не изменяет память, к какому-то торговцу шелком, мужу лучшей подруги…»

– Вайделю теперь трудно встречаться с людьми, – сказал я. – Он стал очень замкнут. Уладь ему это дело, что тебе стоит? Ты ведь все можешь, у тебя такой опыт… Нужна ведь только телеграмма…

– Я поручу это своему комитету. Хотя, должен тебе сказать, что эта, как ты выразился, «замкнутость» Вайделя мне глубоко неприятна, она мне кажется напускной. А ты уже успел стать его кули?

– Кем я успел стать?

– Его кули. Старая история… Вайдель всегда находил себе кули, но потом они неизменно порывали с ним, да еще со страшным скандалом. Что говорить, Вайдель умеет околдовывать людей, но лишь до поры до времени. И с женой у него вышло то же самое.

– Паульхен, а что за женщина его жена?

Он задумался.

– Не в моем вкусе. Она…

Без всякой причины мне почему-то стало не по себе, я я перебил его:

– Так договорились, ты сделаешь для бедняги Вайделя все, что будет в твоих силах. Ведь, как ты сам сказал, ты имеешь известное влияние в известном кругу. Кстати, не можешь ли ты мне одолжить несколько франков?

– Дорогой мой, не ленись постоять два-три часа в очереди в каком-нибудь комитете.

– В каком комитете?

– Господи, да в любом! Можно у квакеров или у марсельских евреев, можно и в «Хисем», в «Хайас», у католиков, у Армии спасения, у франкмасонов…

И Паульхен поспешил уйти. Торопливым шагом спустился он вниз по Каннебьер, и через мгновение я потерял его из виду, словно его смыло волной.