Мирцея
– Убийца! Мерзкая убийца!
Дверь с треском распахнулась, и в Зал Малого Совета ворвалась Элида с перекошенным от ярости лицом. Она визжала на такой высокой ноте, что сидевшие за большим столом члены Совета вначале не смогли разобрать ни слова. Пролетев разделявшее их расстояние, Элида бросилась к Мирцее и, уставившись на неё бешеными глазами, заорала:
– Это ты! Ты убила моего мальчика! Тварь поганая!
Только сейчас собравшиеся увидели, что женщина прижимает к груди маленькое тельце с безвольно откинутой назад головой. На пугающе синем личике малыша застыло выражение чудовищной боли, терзавшей его в последние мгновения жизни. Дрожащая рука Элиды ткнула в лицо Мирцеи, от ужаса забившейся в самый угол своего кресла.
– Убейте эту суку! Она задушила моего сыночка! Только она одна могла сделать это! Ну, чего вы все стоите? Убейте её!
Первым в себя пришёл Галиган Освел. Он вскочил со своего места и, оббежав стол, схватил Элиду за плечи, стараясь оттащить её от побледневшей любовницы. Женщина вывернулась из его рук и, подняв тельце над головой, дико завизжала:
– Не-е-е-ет! Не смей трогать меня своими мерзкими руками! Ты её сообщник! Ты всегда помогаешь этой подлой суке, этой шлюхе гахарской! Вот! Смотрите все, это их рук дело!
Она повернулась к застывшему Грасарию, по лицу которого так же разливалась мертвенная бледность:
– Что ты молчишь? Что??? Раскрой глаза – эти ублюдки уже добрались до твоей семьи! Мой мальчик… мой бедный маленький мальчик… о-о-о-о… – Она обвела сидящих долгим взглядом наполняющихся безумием глаз. – Но ты не бойся, мой милый, я сама накажу эту плохую тётю. Очень, очень плохую тётю… А ты поспи, родной. А хочешь, мама покормит тебя. Конечно, покормит…
Элида нашла глазами пустое кресло, с которого вскочил Галиган, обошла стол и уселась в него. Устроив ребёнка у себя на коленях, она расстегнула пуговицы и вытащила полную набухшую грудь с крупным тёмным соском, который приложила к синим губам младенца:
– Вот и хорошо… Кушай, мой мальчик, кушай. Расти большим и сильным, и тогда нам с тобой никто-никто не будет страшен… Ни эта тётка, ни её гадкий любовник… – Молоко текло по мёртвым губам ребёнка. Элида погладила маленькую головку с редкими волосиками и вдруг дико захохотала: – Ха-ха-ха! Ты только посмотри, какие рожи у этих недоумков! Смотри, смотри, как они выпучились на тебя! Боятся… Они все тебя боятся, мой сыночек… все… Потому что, когда ты вырастешь, ты всем им отрубишь головы… Ты будешь смелым, не то что твой отец… Он спит и видит себя на троне, но боится пойти и отрубить несколько голов… Три или четыре… а лучше все пять… И они будут катиться по залу, катиться, катиться… А ты, сладкий мой, будешь пинать их ножками и смеяться… смеяться…
Мирцея вскочила и дико заорала:
– Кто-нибудь! Прекратите это немедленно! Вы что, не видите – она сошла с ума!
Элида внезапно выпрямилась в кресле и громко приказала:
– А ну заткнись, дура! Чего разоралась! Разбудишь моего мальчика, и он будет плакать. А вы что все уставились? Пошли все вон, вы мешаете моему сыну кушать. Вот видите, он опять выплюнул сосок… Во-он!
Мужчины вскочили со своих мест и в замешательстве сгрудились на противоположной стороне стола. Грасарий, мгновенно постаревший и осунувшийся, тяжело поднялся и, шатаясь, подошёл к жене, всё ещё пытавшейся засунуть сосок в рот ребёнка:
– Элида, давай уйдём отсюда. Пойдём в твою комнату. Дай мне сына, и пойдём.
Грасарий протянул руки и дотронулся до мёртвого тельца, но Элида вдруг оттолкнула его и с силой прижала ребёнка к груди:
– Нет! Никуда я не пойду! Я и так в своей комнате и никуда не собираюсь уходить! Это они пришли! Зачем они сюда пришли? – Она заглянула в лицо мужа, и в глубине её безумных глаз вдруг вспыхнула радость: – А-а, я знаю! Знаю! Они пришли нам сказать, что все-все дети Рубелия сдохли… И мой сынок с сегодняшнего дня будет Повелителем! Да, смотри, они и корону ему принесли! Эй, парень! Ты, ублюдок вонючий, ты! А ну-ка сними со своей башки корону и быстро подай её сюда! Как ты посмел надеть на свою поганую нашлёпку корону Повелителя! Одарий сейчас же прикажет отправить тебя в Саркел! И ты будешь там плавать… плавать… плавать…
– Боги всесильные! Да отправьте же кого-нибудь за лекарем! – Мирцея сжала руками лопавшиеся от боли виски. Она повернулась к белому, как полотно сыну, смотревшему на всё происходящее остановившимся взглядом, и зашипела: – Прикажи же им наконец! Тряпка!
Дёрнувшись, как от пощёчины, Патарий с ненавистью взглянул на мать и заорал:
– Лантары! Выведите отсюда эту женщину! Заприте её в комнате! И лекаря к ней! Живо!
Двум крепким мужчинам потребовалось немало времени, чтобы вытащить из кресла и вынести отчаянно сопротивлявшуюся женщину. Грасарий вначале пытался её успокоить, произнося какие-то слова, но, поняв, что жена его просто не слышит, умолк. С окаменевшим лицом он вышел вслед за Золотыми Мечами. В наступившей тишине стало слышно, как тяжело дышит, вытирая багровое лицо, Самус Марталь. Молчание нарушил Патарий:
– Главный судья! Я поручаю вам расследовать это… происшествие. А так как здесь затронута честь моей семьи, приказываю сегодня же лично доложить мне всё, что удастся выяснить.
Мирцея обвела взглядом мрачные лица занявших свои кресла мужчин:
– Повелитель прав. Честь семьи затронута. Нас… – она кивнула в сторону сына, – обвинили в страшном преступлении! Хотя, клянусь всеми Богами, никто из Корстаков к этому не причастен. Вы сами всё видели – она сошла с ума и готова обвинить в своём горе весь белый свет!
– Но ребёнок ведь умер… – Турс Либург откашлялся и поднял на Мирцею глаза. – И мы все свидетели тому, что он мёртв.
– В вашем войске детей нет, уважаемый долонит, поэтому вам простительно не знать, что такое случается. Не часто, но случается, когда здоровый с виду малыш засыпает и больше уже не просыпается. Умирает во сне. И любой лекарь подтвердит вам мои слова. Но, довольно об этом! – Мирцея вяло махнула рукой и встала, давая понять, что заседание на сегодня закончено. – Все свободны!
Патарий покосился на мать и тоже встал. Члены Совета поднялись и, возбуждённо переговариваясь, потянулись к выходу.
– Ты не должна себя так вести! – Голос сына звенел от ярости. – Здесь я – Повелитель, и только я имею право отдавать приказы!
– Конечно, только ты! Но сначала научись это делать, мой дорогой! – Она устала. Безумно устала, и ей абсолютно не хотелось спорить с этим строптивым мальчишкой. – Тренируйся… и когда-нибудь у тебя это обязательно получится!
Мирцея повернулась и медленно пошла к двери, оставив за спиной кипящего от негодования Патария.
Коридор был бесконечным. Она шла, шла и шла, а он всё никак не кончался. Боль, вонзившаяся в правый висок ещё в Зале, теперь расползлась, нагло хозяйничая во всей правой половине головы, вызывая подступившую к горлу тошноту. Перед глазами мелькали какие-то серебристые мушки и вертелись блестящие змейки, и женщина начала бояться, что не разглядит за их сумасшедшим танцем нужный ей поворот.
Низ живота пронзила дикая боль, и Мирцея, охнув, присела. Вокруг всё плыло, и она, чтобы не упасть, ухватилась рукой за стену. Боль не отпускала. Казалось, кто-то невидимый воткнул в её лоно раскалённый кинжал и проворачивает его там с какой-то звериной злобой.
Она закричала, с ужасом понимая: её голос в пустом коридоре оказался таким слабым, что его вряд ли кто-то услышит даже за ближайшим поворотом. «Умираю… Боги, я же умираю… Почему… Я не хочу… Нет, только не сейчас… я не могу умереть сейчас… Ведь я только… Какая бо-оль… Я… я не хочу прямо здесь… в этом коридоре… Больно-о… не-е-ет… только не зде-е-есь…»
Боль исчезла так же внезапно, как и появилась. Мирцея, скорчившаяся у стены, замерла. Она боялась шевельнуться, ещё не веря, что мучение прекратилось. Больше всего ей сейчас хотелось добраться до своей постели и уткнуться в мягкую подушку, укрывшись с головой лёгким одеялом из шкуры лесной рыси.
Женщина тихонько распрямилась, глубоко вдохнула и решительно двинулась по коридору. Она не сделала и нескольких шагов, как между её ног что-то хлюпнуло, и по бедру потекла горячая струйка. «О, Боги, нет… Опять! Когда же это закончится?!» Эта мысль была последней. В голове вдруг жутко зазвенело, будто кто-то настойчиво начал колотить маленькими молоточками по большому золотому блюду. Свет померк, и Мирцея потеряла сознание.
События следующих нескольких дней она не помнила. В ушах стоял гул, мешающий сосредоточиться на какой-то одной мысли. Женщина то открывала глаза, с трудом пытаясь понять – это дневной свет пробивается через неплотно задёрнутые шторы, или мерцание множества свечей старается побороть ночной мрак, – то снова проваливалась в за бытье.
Чьи-то руки протирали прохладной водой её лицо и тело, придерживали ей голову, вливая в рот какую-то жидкость, вкуса которой она не ощущала. Она с жадностью пила, стараясь тёплым отваром растопить образовавшийся внутри мерзкий холод, сковавший там всё и не дававший ей вздохнуть полной грудью. Иногда её начинала бить такая сильная дрожь, что тело сотрясалось под несколькими одеялами, и только прислужница Фасима, прижавшись к ней своим молодым горячим телом, могла слегка согреть Мирцею.
Из окружавшей её серой мути к ней выплывали лица, но женщина не всегда понимала, кто это. Однажды ей стало невыносимо страшно, и она дико закричала, пытаясь оттолкнуть от себя Рубелия, который держал на руках мёртвого синего ребёнка и презрительно ухмылялся… Но из её пересохшего горла выполз только жалкий хрип.
Как-то муть внезапно рассеялась, и Мирцея увидела, что над ней склонилось испуганное лицо её лекаря, что-то говорившего. Но, как она ни вслушивалась, не смогла понять смысла его слов и опять устало прикрыла глаза.
Мирцея пришла в себя только на утро третьего дня. Сквозь полуприкрытые веки она разглядела неяркий свет, и её сознания достиг резкий звенящий звук. Она испугалась, что всё начинается снова, но тут же сообразила, что слышит удары гонга Главной пирамиды Остенвила.
– Пить… – голос прошелестел чуть слышно, словно осенний ветер протащил по камням упавший пожухлый листок.
Фасима, разводившая в камине огонь, резко обернулась и, зарыдав, бросилась к своей госпоже:
– Слава Богам Вечным и Истинным! Как же вы напугали нас всех, госпожа! Мы решили, что вы умерли, когда вас принесли… Такая вы были белая, прям как мрамор… даже белей! А Манук, он вообще чуть с ума не сошёл, так переживал, что вы умереть можете. Извёлся весь, всё твердил, что ему тогда не миновать Саркела!
– Воды… дай…
– Сейчас, сейчас! Манук вот это велел давать, если вы пить запросите… Слава Богам, вы очнулись! Пейте, пейте, я сейчас за ним сбегаю! Он ещё наготовит, лишь бы наша госпожа скорей выздоравливала!
Больная жадно глотала отвар, впервые почувствовав его горьковатый вяжущий вкус. Жидкость приятно растекалась внутри, согревая её своим чудодейственным теплом. Фасима радостно щебетала, продолжая с неугасающим пылом славить милостивых Богов, обещая немедленно сбегать в пирамиду и одарить каждого из них хоть чем-то за такое радостное событие.
Мирцея её уже не слушала. Она дико устала. Проглотив последние капли, женщина откинулась на подушку и, закрыв глаза, прошептала:
– Спать… буду…
Следующие два дня она почти всё время спала, открывая глаза только для того, чтобы выпить отвар, проглотить пару ложек ароматного куриного бульона или съесть кусочек нежнейшего паштета из печёнки молодого телёнка. Мирцея видела, что к ней приходили, и даже могла различить сквозь опущенные ресницы задумчивые, радостные или озабоченные лица своих посетителей. Но она была ещё слишком слаба, чтобы вести с ними беседы или даже просто отвечать на их приличествующие ситуации вопросы.
На пятый день своей болезни Мирцея смогла полулежать в кровати, опершись спиной на груду подушек. Навестивший больную Галиган с шумом уселся в придвинутое к кровати кресло и стыдливо отвёл глаза от её белого исхудавшего лица с тёмными кругами вокруг лихорадочно блестевших глаз.
– Что выяснили… о смерти ребёнка? – Она уже могла говорить, хотя каждое слово давалось с трудом.
Галиган развалился в кресле и небрежно поигрывал пышной кисточкой на поясе домашнего халата из плотного гахарского шёлка. Он вздохнул и снова украдкой взглянул на лицо любовницы:
– Ты ещё не совсем здорова, дорогая! Зачем тебе эти унылые государственные дела? Набирайся сил, приходи в себя, потом и побесе…
– Говори! – Мирцея сделала над собой усилие, и её голос почти не дрожал. – Я хочу знать всё!
Сигурн устроился в кресле поудобней и поведал, что Главный судья провёл самое тщательное расследование, но никого, хотевшего причинить смерть ребёнку Грасария, не нашёл. Как оказалось, Элида вошла в комнату и увидела, что на лице сына лежит маленькая шёлковая подушка, а мальчик уже не дышит. Как попала в кроватку к Одарию эта подушечка, никто не видел, но именно она и задушила ребёнка. Аврус Гентоп с пристрастием допросил всех, имевших доступ в покои Грасария и его жены. И хотя все прислужники в один голос клялись, что в руки не брали эту злосчастную подушку, судья решил, что Тусса, личная прислужница Элиды, вполне могла положить её в кроватку, чтобы ребёнок, проснувшись и повернув голову, не ударился о прутья.
Девушка рыдала и призывала в свидетели всех Богов, но Гентоп был неумолим, и преступницу отправили в Саркел дожидаться суда. Правда, ввиду того, что явных доказательств её вины всё-таки нет, Главный судья склонен назначить ей самое мягкое наказание – десять лет работ в каменоломнях.
Мирцея усмехнулась. Десять лет… Да она и год там вряд ли протянет. Конечно, никто не заставит её обтёсывать огромные глыбы мрамора или откалывать куски от залегающих в глубине пластов. Женщины в тех краях были большой редкостью и использовались совсем для других целей. Каторжникам, день и ночь ковырявшим внутренности скал и шлифовавшим плиты, понятно, было не до любовных утех – хватило бы сил добраться до своей убогой лачуги, а вот надсмотрщикам…
– Нужно было лучше за ребёнком смотреть. Как Элида?
Галиган неопределённо хмыкнул и пожал плечами:
– Я её больше не видел. Манук даёт ей какую-то гадость – она и сидит весь день как неживая. Но если вдруг пропускает приём очередной дозы, то начинает беситься, мечется по комнате и орёт. Говорят, пару раз её даже связывать пришлось.
– И… нет никакой надежды?
Галиган скорчил презрительную рожу и махнул рукой:
– А ты много видала свихнувшихся, чтоб они потом стали прежними? Вот и я про таких не знаю. Боюсь, у них это семейное – твой деверь с того дня ни одного слова не проронил. Ходит как живой труп, только в глазах огонь полыхает, как у дьявола.
Мирцея устало прикрыла глаза. Для неё не было тайной, что Грасарий её всегда недолюбливал. И теперь, как бы она ни пыталась его переубедить, он уже наверняка решил, что только она одна, и никто другой, виновна в смерти их долгожданного ребёнка. И кто знает, что этот упрямец предпримет сейчас, когда она не захотела умереть…
– Его сын вернулся из поездки?
Галиган удивлённо вскинул брови:
– Динарий?
Женщина распахнула глаза и недобро усмехнулась:
– А у него что, есть ещё сыновья? Он никогда не был таким кобелём, как его старший братец…
– Хм-м… Нет, не вернулся. До Кватраны путь неблизкий, да и тётушка Ортения всегда привечала его больше, чем твоих сыновей.
Мирцея пропустила колкость мимо ушей. Она уже устала, но мысль о племяннике и его внезапном отъезде отчего-то не давала ей покоя.
– Не нравится мне эта поездка. Не знаю почему, но что-то в ней не так. Отправь кого-нибудь в Ормину, пусть там всё разнюхают…
Галиган нехотя кивнул. Он поднялся, небрежно поцеловал восковую щёку любовницы и уже дошёл до самой двери, когда его остановил новый вопрос:
– Что с Беркостом?
Резко обернувшись, Главный сигурн широко улыбнулся:
– Если ты о Мустине, то хочу тебя порадовать – два дня назад прилив был настолько высок, что утром от твоего бывшего могущественного недруга остался только жалкий, мерзко пахнущий труп!
Мирцея вздрогнула:
– Ты уверен?
Поджав губы, любовник снисходительно посмотрел на женщину:
– Абсолютно! Мертвей не бывает!
– Заключение давал Манук?
В глазах Галигана промелькнуло вырвавшееся откуда-то беспокойство, но он заявил бодрым голосом:
– Он! Твой лекарь только и может, что отличить живого от покойника. Шарлатан гахарский… – И, вполне довольный собой, вышел из комнаты.
«…могущественный недруг… даже слишком…» – мысль настойчиво пыталась выкарабкаться из дремотного бессилия, но Мирцея была очень слаба, чтобы помочь ей. Спустя минуту она спала беспокойным сном всё ещё тяжело больного, но уже не умирающего человека.
