Часть (Том) 2

Совершена война, для свободы народов и царей подъятая. Победа, сопровождая знамена наши, водрузила их в стенах Парижа. При самых врата его ударил гром ваш. Побежденный неприятель протягивает руку к примирению! Нет мщения!

Нет вражды! Вы даровали ему мир, залог мира во вселенной! Храбрые воины, вам, первым виновникам успеха, принадлежит слава мира!.. Вы снискали право на благодарность Отечества – именем Отечества ее объявляю.

Так гласил приказ, отданный Императором Александром Павловичем своей победоносной армии в завоеванном Париже, в Духов день 1814 года. Он возвещал окончание славного пути с Оки на Сену – пути, где вехами служили Тарутино и Красный, Кацбах и Лейпциг, Ла Ротьер и Фер Шампенуаз.

Войска оставались недолго в неприятельской столице, столь восторженно их встретившей. Желая привлечь к себе сердца недавних врагов. Император Александр уже в мае повелел начать эвакуацию Парижского района: отвод войск в восточные французские провинции и на Рейн (1-я Гвардейская дивизия была перевезена из Шербурга в Петербург морем). Государь всячески щадил самолюбие побежденных, но при этом, увы, слишком часто приносил в жертву ему самолюбие своих войск. Благодаря этому победители не раз себя чувствовали в Париже как бы побежденными – и пребывание их в столице Франции мало у кого из них оставило приятные воспоминания. В июне Александр I отбыл в Россию, а осенью отправился в Вену, где заседала мирная конференция – тот Венский конгресс, что на целое столетие предопределил судьбу Европы.

В характере Государя по окончании заграничного похода стала наблюдаться разительная перемена. Прежняя застенчивость и нерешительность сменились твердостью и резкостью, усилилась подозрительность и недоверие к окружающим. Ему нужны были уже не советники, а лишь слепые исполнители. Мистицизм (всегда бывший у него сильно развитым) окончательно завладел им. Он пришел к заключению, что Промысел Божий предначертал ему осуществить на земле братство народов посредством братства их монархов – некую всемирную теократическую монархию, монархический интернационал. Религиозность Государя носила в те времена характер интерконфессиональный. Он мечтал о едином народе христианском, думал реформировать христианство, переделывал Библию. Идеи эти привели к заключению Священного союза.

Работы Венского конгресса были в марте 1815 года внезапно прерваны известием о возвращении Буонапарта (как его опять стали называть) с острова Эльбы. Вооруженным силам коалиции был объявлен поход. Численность их простиралась до 650000 (из коих 167000 русских).

Решительные действия в эту Кампанию ста дней произошли в Бельгии. Вечером 6 июня при Ватерлоо решилась судьба Наполеона, 10-го он отрекся от престола, и 21-го армии Блюхера я Веллингтона вступили в Париж.

Русская армия Барклая де Толли (225000 человек с союзными контингентами), собранная на Среднем Рейне, в последних числах мая двинулась в Лотарингию и Шампань. Отделив осадные корпуса под Мец (где встречено упорное сопротивление) и Бельфор, главные силы, при которых находились и союзные монархи, двинулись долиною Марны. Близ Бельфора монархи и их свита были обстреляны отрядом французских партизан. Тут получили боевое крещение младшие великие князья Николай и Михаил Павловичи. Единственным сколько-нибудь крупным делом этой кампании был штурм Шалона 12 июня отрядом Чернышева, захватившим при этом 6 орудий. Узнав о капитуляции Парижа, Император Александр остановил дальнейшее наступление и расположил армию на квартиры в Шампани. Весь поход он распоряжался лично, сведя роль Барклая к передаче своих распоряжений. С каждым днем он становился все более резким, все более требовательным по службе, все менее справедливым к войскам и их начальникам.

29 июля 1815 года русской армии привелось вторично вступить в Париж. Этим мероприятием Александр спас французскую столицу от грозившей ей беды: Блюхер со своими свирепыми ордами собрался было разгромить и разграбить беззащитный город. В Париж вошла 3-я гренадерская генеральская рота и кирасиры. При вступлении войск произошел печальный случай. Александр I повелел арестовать двух командиров гренадерских полков за то, что несчастный какой-то взвод с ноги сбился вспоминает Ермолов). Хуже всего было то, что Государь повелел арестовать этих офицеров англичанам! Распоряжение это возмутило всех, начиная с великих князей. Тщетно старался Ермолов спасти честь русского мундира от этого неслыханного позора. Полковники сии – отличнейшие офицеры, – молил он Государя, – уважьте службу их, а особливо не посылайте на иностранную гауптвахту! Александр был неумолим; этим подчеркнутым унижением русских перед иностранцами он стремился приобрести лично себе популярность среди этих последних, в чем отчасти и успел. Оккупация эта длилась всего месяц, и за это время случилось одно на вид незначительное происшествие, имевшее, однако, для русской армии самые печальные последствия и определившее на сорок лет весь уклад ее жизни.

Как-то, проезжая Елисейскими полями, Император Александр увидел фельдмаршала Веллингтона, лично производившего учение двенадцати новобранцам. Это явилось как бы откровением для Государя. Веллингтон открыл мне глаза, сказал он, – в мирное время необходимо заниматься мелочами службы! Современники, как Ермолов, Муравьев и другие, а за ними и позднейшие историки находят происшествие это далеко не случайным и приписывают его хитроумному расчету Меттерниха. Зная болезненную страсть Александра к муштре, австрийский канцлер без труда уговорил Веллингтона разыграть эту сцену в надежде, что Император Всероссийский после этого с головой уйдет в дорогое ему экзерцирмейстерство и не будет больше вмешиваться в политику, благодаря чему у Австрии и Англии на конгрессе руки окажутся развязанными.

И с этого дня началось сорокалетнее увлечение мелочами службы, доведшее Россию до Севастополя… Еще в Париже начались ежедневные разводы и учения, утомительные (особенно после только что окончившегося похода) парады и еще более утомительные репетиции парадов.

В конце августа 1815 года вся русская армия во Франции, готовившаяся к обратному походу, была собрана в Шампани на равнине у Вертю. И тут 28 августа Император Александр Павлович показал ее во всем ее величии и блеске своим союзникам и недавним противникам. На смотру участвовало 150000 человек и 600 орудий. Зрелище шедших разом в ногу 132 батальонов, причем из 107000 пехотинцев ни один не сбился с ноги, вызвало изумление и восторг иностранцев.

К зиме 1815–1816 годов союзные армии были выведены из Франции, где осталось однако 150000 оккупационных войск. В состав этой оккупационной армии вошли и две русские дивизии (27000 при 84 орудиях), составившие сводный корпус графа Воронцова.

Никогда еще Россия не имела лучшей армии, чем та, что, разгромив Европу, привела ее же в восхищение и в трепет на полях Вертю. Для войск Ермолова, Дохтурова, Раевского, Дениса Давыдова и Платова не существовало невозможного. До небес вознесли эти полки славу русского оружия в Европе, и высоко стоял престиж их на Родине. Молодые тайные советники с легким сердцем меняли титул превосходительства на чин армейского майора либо подполковника, статс-секретарству предпочитали роту или эскадрон и в куске французского свинца, полученного во главе этой роты или эскадрона, видели более достойное завершение службы Царю и Отечеству, нежели в министерских портфелях и креслах Государственного Совета. Все, что было в России горячего сердцем и чистого душой, одело мундир в Великий Двенадцатый год, и большинство не собиралось с этим мундиром расставаться по окончании военной грозы.

Тактически армия, имевшая непрерывный десятилетний боевой опыт – и какой опыт – стояла на недосягаемой высоте. Наполеоновские уроки заставили вспомнить суворовскую науку. Весь этот ценный, так дорого доставшийся опыт надо было бережно сохранить, с благоговением разработать и передать грядущим поколениям.

К сожалению, этого сделано не было. Император Александр не чувствовал мощи священного огня, обуревавшего его славную армию, – он видел лишь плохое равнение взводов. Он не замечал тактического совершенства этой армии – он видел только недостаточно набеленный этишкет замкового унтер-офицера. И с грустью констатировал, насколько походы и сражения испортили его армию, отвлеченную на десять лет от своего прямого и единственного назначения церемониального марша – такими посторонними делами, как войны, пусть и победоносные. Беседуя с приближенными в 1823 году относительно оказания помощи Греции, ведшей геройскую, но слишком неравную борьбу за свержение турецкого ига, Александр I выразился так: Войн и так было достаточно – они лишь деморализуют войска(!) Такие войска стыдно вывести на Царицын луг, их надо переучить и, главное, подтянуть. Подтягивать, к счастью, есть кому. Гатчинский дух еще не угас!..

Возвращавшиеся в Россию победоносные полки и не подозревали вначале об уготованной им участи. Население встретило их с энтузиазмом, войска разошлись по квартирам – и тут скоро все походные лишения показались райским блаженством.

Гатчина воскресла. И новая Гатчина далеко оставила за собой старую. А современники стали проклинать аракчеевщину, подобно тому, как их прадеды кляли бироновщину.

Ни один человек не был ненавидим современниками и потомством в такой степени, как граф Алексей Андреевич Аракчеев. Ни один деятель русской истории до 1917 года не оставил по себе более одиозной памяти, чем этот суровый и непреклонный выполнитель воли своего Государя.

Перед оклеветанной памятью этого крупного и непонятого военного деятеля русский историк вообще, а военный в частности, еще в долгу.

Одинокий в семье, которой собственно у него и не было, одинокий в обществе, где все его ненавидели предвзятой ненавистью, Аракчеев имел на этом свете три привязанности. Во-первых – Служба, бывшая для него основой и целью всего существования. Во-вторых – Артиллерия – родной его род оружия, над которым он так много и столь плодотворно потрудился. В-третьих – и эта привязанность была главной – Государь. Его благодетель. Император Павел, соединил их руки в памятный ноябрьский день 1796 года, и его Будьте друзьями! стало для Аракчеева законом всей жизни.

И Аракчеев положил свою душу за царственного своего друга. Никогда никакой монарх не имел более жертвенно преданного слуги, чем был этот преданный без лести. Жертва Сусанина была велика. Но жертва Аракчеева куда больше – он отдал за Царя не только жизнь, но самую душу, обрек свое имя на проклятие потомства, принимая на себя всю теневую сторону царствования Александра, отводя на свою голову все проклятия, которые иначе поразили бы Благословенного. Наглядный пример тому – военные поселения, идею которых обычно приписывают Аракчееву, тогда как он был совершенно противоположных взглядов на эту затею и взялся за нее, лишь проводя непреклонную волю монарха.

Ходячее мнение об Аракчееве, как о мракобесе, ни на чем не основано. Этот мракобес основал на свои личные средства в Новгороде кадетский корпус (переведенный затем в Нижний и названный его именем), основал полтораста начальных училищ, ремесленных школ и первую в России учительскую семинарию, то есть сделал для русского просвещения неизмеримо больше, чем, например, тот министр Временного правительства, что упразднил, равняясь по неграмотным, русское правописание. Бескорыстие Аракчеева сказалось в 1814 году в Париже, когда он отказался от фельдмаршальского жезла, на который имел право, как создатель сокрушившей Наполеона русской артиллерии. Тогда Александр пожаловал ему для ношения на груди свой портрет, украшенный бриллиантами. Портрет Аракчеев принял с благоговением и не расставался с ним до смерти, бриллианты же отослал обратно, в Императорский кабинет. Безгласный и преданный Аракчеев был идеальным проводником в армии идей Государя. Кроме того, он был непричастен к злодеянию 11 марта и не являлся, подобно многим (как Беннигсен), живым упреком совести Александра, всю жизнь терзавшегося своим грехом.

Аракчеева упрекают, и не без основания, в жестокости. Но он был не один, и далеко не один. Сам Государь еще в Париже неоднократно говаривал, что строгость причиною, что наша армия есть самая храбрая и прекрасная. Как можно было после этого отказываться от фухтелей? Граф был груб и даже чрезвычайно груб, был мелочен и педантичен, но все это как раз считалось в Гатчине атрибутами истинного службиста. Он обращал внимание главным образом на показную сторону, но ведь, по гатчинским воззрениям, показная сторона формализм – являлась именно основой всего военного дела. Перевоспитываться на шестом десятке лет было поздно, да и совершенно бесполезно: все эти гатчинские воззрения разделялись (и притом в гораздо сильнейшей степени) Императором Александром. Значит, не Гатчину надо было равнять по Двенадцатому году, а наоборот, Двенадцатый год подогнать под Гатчину – дух той великой эпохи вложить в гатчинские рамки, втиснуть в гатчинские неудобоносимые обряды, а что не подойдет – выбросить, как неподходящее и вовсе ненужное.

В результате – могучий и яркий патриотический подъем незабвенной эпохи Двенадцатого года был угашен Императором Александром, ставшим проявлять какую-то странную неприязнь ко всему национальному, русскому. Он как-то особенно не любил воспоминаний об Отечественной войне – самом ярком русском торжестве национальном и самой блестящей странице своего царствования. За все многочисленные свои путешествия он ни разу не посетил полей сражений 1812 года и не выносил, чтобы в его присутствии говорили об этих сражениях. Наоборот, подвиги заграничного похода, в котором сам он играл главную роль, были оценены им в полной мере (в списке боевых отличий русской армии Бриенн и Ла Ротьер значатся, например, 8 раз, тогда как Бородино, Смоленск и Красный не упомянуты ни разу).

Непостижимо для меня, – записал в свой дневник в 1814 году Михайловский-Данилевский, – как 26 августа Государь не токмо не ездил в Бородино и не служил в Москве панихиды по убиенным, но даже в сей великий день, когда все почти дворянские семьи в России оплакивают кого-либо из родных, павших в бессмертной битве на берегах Колочи, Государь был на бале у графини Орловой. Император не посетил ни одного классического места войны 1812 года: Бородина, Тарутина, Малоярославца, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля, а из Брюсселя – в Ватерлоо. В своих записках барон Толь тоже констатирует, до какой степени Государь не любит вспоминать об Отечественной войне. На репетиции парада в Вертю 26 августа 1815 года Толь заметил, что сегодня годовщина Бородина. Государь с неудовольствием отвернулся от него. Прусский король соорудил памятник Кутузову в Бунцлау, где скончался победитель Наполеона, и просил Царя осмотреть его на пути в Россию. Александр отказался. Он питал неприязнь к самой памяти Кутузова. Это странное обстоятельство объясняется эгоцентрической натурой Государя, требовавшего считать одного лишь себя центром всеобщего поклонения и завистливо относившегося к чужой славе. Опала Сенявина, виновного в победе над армией и флотом Наполеона, тогда как он, Александр, потерпел поражение при Аустерлице, почетная ссылка Ермолова на Кавказ, ревнивое отношение ко всем сколько-нибудь популярным в войсках начальникам – явление того же порядка, что и неприязнь к Кутузову. У Императора Александра Павловича были достоинства, были и недостатки. Мелочность являлась одной из отрицательных черт этой в высшей степени сложной и загадочной натуры.

Итак, вязкая тина мелочей службы стала с 1815 года засасывать наши бесподобные войска и их командиров. Вальтрапы и ленчики, ремешки и хлястики, лацканы и этишкеты сделались их хлебом насущным на долгие, тяжелые годы. Все начальники занялись лишь фрунтовой муштрой. Фельдмаршалы и генералы превращены были в ефрейторов, все свое внимание и все свое время посвящавших выправке, глубокомысленному изучению штиблетных пуговичек, ремешков, а главное – знаменитого тихого учебного шага в три темпа. В 1815–1817 годах не проходило месяца, чтобы не издавались новые правила и добавления к оным, усложнявшие и без того столь сложный гатчинский строевой устав. Замысловатые построения и перестроения сменялись еще более замысловатыми. Идеально марширующий строй уже не удовлетворял – требовались плывущие стены!

У старых, видавших всякие виды фрунтовиков в изнеможении опускались руки. Ныне завелась такая во фрунте танцевальная наука, что и толку не дашь, – писал цесаревич Константин Павлович. – Я более 20 лет служу и могу правду сказать, даже во времена покойного Государя был из первых офицеров во фрунте, а ныне так перемудрили, что не найдешься! – Уже так перемудрили у нас уставы частыми переменами, – писал цесаревич генералу Сипягину, – что не только затвердить оные не могут молодые офицеры, но и старые сделались рекрутами, и я признательно скажу вам, что я сам даже по себе это вижу.

Особенно тяжело пришлось гвардии, бывшей все время на глазах Государя и становившейся в первую очередь объектом всех этих жестоких нововведений. Я таких теперь мыслей о гвардии, – говорил в 1817 году цесаревич, – что ее столько у нас учат и даже за десять дней приготовляют приказ, как проходить колоннами, что, если приказать гвардии стать на руки ногами вверх, а головой вниз и маршировать, то промаршируют – и немудрено: как не научиться всему. Есть у нас в числе главноначальствующих танцмейстеры, фехтмейстеры, еще и Франкони найдется. Франкони – балетмейстер тогдашней итальянской оперы.

Срок службы в гвардейских частях был поэтому в 1818 году сокращен с 25 на 22 года. Сюда переводили из армии наиболее рьяных экзерцицмейстеров фрунтовиков, людей жестоких и грубых. Особенно печальную память оставил по себе некий полковник Шварц, садизм которого довел до бунта в 1820 году вверенный ему любимый полк Государя. Офицеры и нижние чины этого прекрасного полка были распределены по полкам восьми пехотных дивизий 1-й и 2-й армий. С ними приказано было особенно сурово обращаться, и возле них стали группироваться недовольные. Остается пожалеть, что эти герои Кульма не были посланы на Кавказ, где дружная их полковая семья сослужила бы большую службу. Семеновский полк был заново образован из батальонов Австрийского и Прусского гренадерских полков (как тогда официально по шефам именовали Кексгольмский и Санкт-Петербургский гренадерские полки, слывшие образцовыми фрунтовиками во всей русской пехоте). Гвардия после этого вся была сослана из столицы под Вильно и оставалась там до весны 1822 года. Находившиеся в ведении Аракчеева поселенные гренадерские полки в отношении шагистики, впрочем, ничуть не уступали гвардии.

Было поведено увольнять в чистую по выслуге 25 лет лишь тех солдат, что ни разу не были штрафованы за плохой фрунт – штрафованные должны же были тянуть свою лямку бессрочно. Штрафовали за всякий пустяк, иногда за недостаточно развернутый носок. Мера эта повлекла за собой безысходное отчаяние и имела неслыханное в благочестивой русской армии последствие – появление самоубийств, неизвестных в суворовские и даже суровые петровские времена, но ставших в тяжелый 15-летний промежуток с 1816 по 1831 год обычным бытовым явлением. Огромные размеры приняло дезертирство, в офицерской же среде – массовый уход со службы. Солдаты дезертировали в Галицию, в Буковину, к староверам, в пустынную еще Новороссию, в Молдавию, к некрасовцам на Дунай, пробирались и дальше – к турецкому султану и в Персию. Шах персидский образовал из этих дезертиров гвардейский батальон. Император Николай Павлович даровал им амнистию – и батальон в полном составе вернулся в Россию; солдаты были частью уволены в отставку, частью дослужили срок в кавказских полках. По общему отзыву, они служили безупречно, чему способствовал, конечно, и дух Кавказской армии.

Презренный столь еще недавно фрак канцеляриста и помещичий халат вдруг обрели всю притягательную силу… Военноучебные заведения стали производить ускоренные выпуски, но покрыть ими все усиливавшийся офицерский некомплект не удавалось. Тогда пришлось прибегнуть к крайним мерам – производству из выслужившихся унтер-офицеров (что понижало качество офицерского корпуса) и просто прикреплению офицеров к службе в тех полках, где наблюдалась наибольшая утечка, а именно в поселенных войсках.

Армия не выиграла от того, что, потеряв офицеров, осталась с одними экзерцицмейстерами, – писал уже в 1816 году молодой начальник 26-й пехотной дивизии генерал Паскевич. – У нас экзерцицмейстерство принимает в свои руки бездарность, а так как она в большинстве, то из нее станут выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск… Что сказать нам, генералам дивизии, когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагибает до земли, чтобы равнять носки гренадера? И какую потом глупость нельзя ожидать от армейского майора?

В год времени войну забыли, как будто ее никогда и не было, и военные качества заменились экзерцицмейстерской ловкостью. Эта меткая фраза дает исчерпывающую характеристику нашей военной системы до Севастополя. Фельдмаршал, о котором идет речь, – Барклай де Толли. Победителю Парижа пришлось к концу дней своих равнять носки. К сожалению, сделавшийся в скором времени всесильным фельдмаршалом, князь Варшавский уже не замечал тех язв, что так бросались в глаза генералу дивизии Паскевичу.

Это столь сокрушавшее Паскевича забвение войны и замена военных качеств плацпарадными особенно ярко сказались в уставах.

Пехотный устав 1816 года весь занят танцмейстерской наукой и ружейными приемами. Об атаке в нем не говорится ни слова!

Кавалерийский устав 1818 года отводит атаке одну главу – самую короткую. Основные положения этого устава совершенно неожиданны: Считать невозможной атаку на пехотную колонну и Не делать атаки на пехоту, готовую встретить конницу. После Кацбаха и Фер Шампенуаза, да еще при тогдашнем кремневом ружье, эти положения – выводы пессимистов окопного сидения мировой войны сто лет спустя – кажутся дикими и доказывают, насколько опыт только что минувшей, беспримерной в истории, войны, находился в пренебрежении у петербургских экзерцицмейстеров. При производстве атаки (если уж ее никак нельзя избежать) главное – соблюдать строгое равнение, что все время подчеркивается уставом. Горячих лошадей – сдерживать, то есть равняться не по передним, а по отстающим! Самую атаку вести рысью, переходя в карьер не дальше чем за 80 шагов (не за 100, а именно за 80). Велики должны были быть традиции первой в мире кавалерии, велик и бессмертен должен был быть ее дух, если она, несмотря на этот самоучитель робости, покрыла вновь себя славой под Шумлой и Сливной, при Кулевче и Грохове, под Германштадтом и Мюленбахом!

Артиллерийские уставы тоже сильно засорены показной мишурой – кадрильными па номеров, отсчитываньем тактов, картинными взмахами и балансированьем банником…

Особняком среди всей этой печальной бутафории стояли изданные в 1818 году Правила рассыпного строя. Эти правила составляли не балетмейстеры, а боевые офицеры, они целиком отражали опыт минувших войн. Тактический глазомер, важность инициативы, применения к местности – все это было в полной противоположности с духом времени и явилось поэтому гласом вопиющего в пустыне, мертвой буквой. Эти тонкие книжки в большинстве полков остались неразрезанными – рассыпной строй на смотрах не спрашивался, значит его не стоило учить. Времени и так еле хватало на самое главное: правила стойки, повороты и вытягиванье носков. Когда в 1822 году пошли слухи о неизбежности войны с Турцией и командовавший 2-й армией фельдмаршал Витгенштейн потребовал было производства полевых занятий, ему из Петербурга была прислана записка об изобретенном генералом Желтухиным (одним из великих мужей той эпохи) новом учебном шаге с повелением немедленно привести в исполнение. Этот желтухинский шаг оказался настолько трудным, что поглотил все время и все силы войск. Не поверишь, как трудно готовиться и к войне, и к мирным занятиям, писал тогда же Загряжскому начальник штаба Витгенштейна граф Киселев. Доказательство того, насколько плацпарадные требования того времени были далеки от боевых.

Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? – спрашивает современник. – Достоинств фрунтового механика, будь он хоть настоящее дерево. Нельзя без сердечного сокрушения видеть ужасное уныние измученных ученьем и переделкой амуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде другого разговора, кроме краг, ремней и учебного шага. Бывало, везде песни, везде весело. Теперь нигде их не услышишь. Везде цыц гаузы и целая армия учебных команд. Чему учат? Учебному шагу! Не совестно ли старика, ноги которого исходили 10 тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в скором времени сделается его учителем.

Единственным отрадным исключением являлись кавказские полки Ермолова, жившие заветами Румянцева, Суворова и Котляревского.

По возвращении из заграничного похода русская армия состояла из 33 пехотных и 17 кавалерийских дивизий. Пехота: 1–2 гвардейские, 1–3 гренадерские, 1 – 28 пехотные дивизии. Конница: 1 гвардейская, 3 кирасирских, 4 драгунских, 4 уланских, 3 гусарских, 2 конноегерских дивизии. Пехотные дивизии были все в 6 полков, кроме гвардейских. Третьи бригады были егерские (в гренадерских дивизиях карабинерные). Кавалерийские дивизии были в 4 полка одинакового подразделения (драгунские, уланские и так далее).

Высшим соединением были корпуса – Гвардейский, гренадерский, I–VII пехотные, отдельные Финляндский и Грузинский (в 1816 году наименованный Кавказским). В состав корпусов не входили войска на Оренбургской линии и в Сибири. Каждый корпус должен был состоять из 3 пехотных, 1 кавалерийской и 1 артиллерийской дивизии. Гренадерский корпус был поселен в Новгородской губернии, I–V составили 1-ю армию (со штабом в Василькове Киевской губернии), VI–VII – 2-ю армию (со штабом в Тульчине Подольской губернии). Главная масса войск была расположена, таким образом, на запад от Днепра. Кавалерийские дивизии, не вошедшие в состав пехотных корпусов, были сведены по две в резервные кавалерийские корпуса (I–V), расположенные в центральных губерниях и Малороссии.

Общая численность армии к 1825 году достигла 924000 человек, втрое больше того, что застал Александр по вступлении на престол.

Офицерский корпус характеризовался сплоченностью и высоким товарищеским духом. Беспримерные десятилетние походы сплотили в одну семью офицерство не только одного полка, но и дивизии и даже всей армии. Этому способствовало и то, что до девяти десятых обер-офицеров были холостые (женились обычно с майорским чином).

Состав офицерского корпуса был разнородный: наряду с высококультурными людьми попадались совершенно необразованные, подчас безграмотные, особенно после усиленных производств из нижних чинов. Из инспекторского отчета по 7-му карабинерскому полку за 1825 год:

Штабс-капитан Бедуров читает изрядно, а пишет худо. Поручик Ерусалимский читает и пишет хорошо… Поручик Оников читает и пишет порядочно… Прапорщик князь Макаев за безграмотностью обойден в чине… Пренебрежение к наукам и книгам считалось, впрочем, признаком молодчества. Великий князь Михаил Павлович, например, закончив учение, заколотил свой книжный шкаф гвоздями. О вреде науки для армии особенно красноречиво пишет пресловутый Жозеф де Местр, иезуит, развративший тогдашнее русское общество и долгое время persona grata при дворе: Военные отнюдь не должны, да и не могут быть учеными… Весьма кстати было замечено во Франции, что никогда не случалось моряку-академику захватить вражеский фрегат. Для армии в совокупности наука не только недосягаема, но даже вредна. Наука из военного делает домоседа, лентяя, она почти всегда лишает того беззаветного мужества и удали, от которых зависит успех на войне. Пренебрежение к науке особенно сильно было до двенадцатого года (в те времена, по свидетельству современника, генерала Маевского, военная наука была у нас в диком состоянии).

Главным очагом просвещения в армии явилось Училище колонновожатых, основанное в 1815 году в Москве Николаем Муравьевым, и Свита Его Величества по квартирмейстерской части – предмет неустанных забот Волконского. Свита эта основана в 1803 году в составе 103 человек. Ею заведывал до 1810 года генерал Сухтелен, а с 1810-го по 1823 год князь П. М. Волконский. В 1814 году в ней уже считалось 217 человек, а в 1825 году – 317. Звание колонновожатого отнюдь не было офицерским – это были кандидаты в офицеры Свиты.

Александр I восстановил торжественным манифестом 9 мая 1815 года Польское королевство на началах полной автономии, со своим Сеймом, законодательством, монетной системой и вооруженными силами. Введены были польские ордена Белого Орла и Святого Станислава. Государь принял титул короля польского. Наместником же в Варшаву и главнокомандующим польской армией был назначен цесаревич Константин Павлович.

Ядро этой новоучрежденной польской армии составили польские легионы наполеоновских войск. Поляки приняли эту царскую милость как нечто совершенно должное и похвалялись перед русскими, что вот возвращаются в отчизну с распущенными знаменами и барабанным боем, ничуть не побежденные москалями.

Польская армия составила 3 пехотные и 3 кавалерийские дивизии в 4 полка, строевым составом в 35000 сабель и штыков. Пехотные полки были линейные и егерские (те и другие номерные), кавалерийские-уланские и конноегерские. Командный состав, командный язык – все было польское, уставы русские, но переведенные на польский. Вообще это была иностранная армия, подчиненная русскому главнокомандующему.

В 1817 году из уроженцев Западного края был сформирован Литовский корпус в составе 2 пехотных дивизий, 1 уланской дивизии и Литовской гренадерской бригады и подчинен цесаревичу. Литовский корпус составлял как бы промежуточное звено между польскими и русскими войсками. Полки Литовского корпуса носили имена западнорусских городов и областей. Это всем нам известные славные полки 13-й и 14-й дивизий (тогда 27-й и 28-й дивизий).

Гренадерская бригада – Несвижский и Самогитский полки. Войска корпуса имели желтый с серебром прибор. Командный язык был русский, но огромное большинство офицерского состава из поляков и ополяченной, смотревшей на Варшаву шляхты. В 1830 году Литовский корпус наименован VI корпусом.

Наконец, у цесаревича в Варшаве имелся и русский отряд в составе 2 пехотных полков и сводно-гвардейской кавалерийской дивизии. Пехотные Лейб-Гвардии полки – Литовский и Волынский (Волынский развернут из Финляндского). Кавалерийская дивизия – Лейб-Гвардии полки уланский Его Величества, Гродненский гусарский, Подольский кирасирский и Польский гвардейский конноегерский.

Сын Императора Павла, но и ученик Суворова – цесаревич Константин с любовью к фрунту сочетал и любовь к войскам. Он добивался выдающихся результатов по строевой части не дрессировкой, а воспитанием, действуя на самолюбие войск, возбуждая соревнование русских и польских частей. Одновременно цесаревич обращал внимание и на полевую подготовку своей армии. Едва не утонув в итальянский поход в неудачном деле при Бассиньяно, он обращал особенное внимание на плаванье, и в этом отношении его войска достигли необычайной виртуозности – пехота, например, переплывала широкую и быструю Вислу побатальонно, стоя, с соблюдением равнения. Стараниями цесаревича польская армия за пятнадцать лет была доведена до высокой степени строевой и боевой подготовки, что и показала нам при Грохове и Дембе-Вельке… Особенным расположением цесаревича пользовался 4-й линейный полк – знаменитые чвартаки, отпетые головы, но и самые лихие строевики во всей армии. Весь в отца Константин Павлович с крайней запальчивостью сочетал редкую чуткость и рыцарский образ мыслей и поступков. Однажды, произведя развод батальону 3-го линейного полка, цесаревич, за что-то рассердившись на молодого субалтерна по фамилии Щуцкий, приказал ему взять солдатское ружье и стать в ряды. Офицеры полка оскорбились этим, и вечером на собрании, в присутствии начальника дивизии, Щуцкий заявил о своем намерении вызвать цесаревича на дуэль. Начальник дивизии засадил тогда не в меру гонорового фендрика на гауптвахту. Иначе взглянул на это дело цесаревич. Узнав о происшествии, он немедленно же явился к арестованному в сопровождении своего начальника штаба генерала Куруты. Явился сюда, чтобы исполнить ваше желание, – заявил он Щуцкому. Смотрите на меня не как на брата вашего монарха и не как на генерала, но как на товарища, который очень сожалеет, что оскорбил такого хорошего офицера. Все мои дела в порядке и генерал Курута получил указания на случай моей смерти. Щуцкий заявил, что удовлетворен этим. Если довольны, то обнимите меня! – сказал Константин Павлович. Щуцкого немедленно выпустили, и цесаревич на следующий день, вызвав его перед фронт полка, извинился перед ним публично. Случай этот великолепно его характеризует. Но рыцарская его натура не была оценена поляками в полной мере. Видную роль играл начальник штаба цесаревича, генерал Курута – человек гуманный, но слишком нестроевой, видный представитель масонства, сильно распространившегося в армии после заграничных походов.

Курута, сын константинопольского грека, воспитывался вместе с цесаревичем (которого Екатерина прочила в греческие императоры). Большой формалист, кабинетный деятель и феноменальный неряха, это был добрейший человек. Гневаясь на кого-либо из подчиненных, цесаревич сплошь да рядом отдавал ему приказания исключить со службы, посадить под арест такого-то. Цицас, Ваше Величество, неизменно отвечал Курута, а когда припадок гнева великого князя проходил, докладывал свое мнение о замене ареста или исключения со службы выговором без занесения оного в формуляр. Цесаревич неизменно с ним соглашался.

Александр I стремился на каждом шагу доказать полякам свое благоволение, венчавшись польской короной в 1817 году и лично открыв Сейм в 1818 году. Однако поляки, сами лишенные чувства великодушия, неспособны понимать это чувство в других. Милость эту они истолковывали как заигрывание с ними, как признак слабости России, тем более что Император Александр для привлечения сердец своих польских подданных применил уже известный нам по Парижу способ, подчеркнуто пренебрежительно относясь к русским.

Поляки возмечтали о себе более, чем благоразумие сего дозволяло, – пишет Паскевич, бывший в 1818 году на варшавских торжествах, – и высокомерие свое постоянно выбалтывали, а русские молчаливо, но глубоко затаили оскорбленное национальное свое чувство. На одном из смотров подхожу я к графу Милорадовичу и графу Остерману (они тут же были, даже их держали в Варшаве, как и нас, в черном теле, вероятно, также чтобы привлечь любовь польских генералов армии Наполеона) и спросил их: Что из этого будет? Граф Остерман ответил: А вот что будет: что ты через десять лет со своей дивизией будешь их штурмом брать! Он ошибся на три года, – вспоминает об этом случае в своих мемуарах светлейший князь Варшавский…

Лейб-Гвардии Московский полк (1817 г. Старшинство полка по справедливости должно считаться по старому Литовскому полку с 1811 г.);

Лейб-Гвардии Волынский полк (1817 г.) и 7-й гренадерский Самогитский полк (1817 г.);

Лейб-Гвардии уланский Его Величества полк (1817 г.);

Лейб-Гвардии Гродненский гусарский полк (1824 г.);

Кавказская гренадерская артиллерийская бригада (1819 г.), 17-я артиллерийская бригада (1819 г.). Гвардейская 3-я артиллерийская бригада (1820 г.);

4-й, 5-й, 6-й, 8-й и 9-й саперные батальоны (1816 г.), 1-й Кавказский саперный батальон (1818 г.) и 3-й саперный батальон (1823 г.);

Николаевское инженерное училище (в 1819 г. – Главное инженерное училище, с 1855 г. – Николаевское), Михайловское артиллерийское училище и Артиллерийская академия (с 1820 г. – Артиллерийское училище, с 1852-го – Михайловское);

1-й Оренбургский Неплюевский кадетский корпус (1825 г.). Николаевское кавалерийское училище (1823 г. – школа Гвардейских подпрапорщиков, с 1855-го Николаевское кавалерийское училище).

Проектами военных поселений у нас стали заниматься еще в период, предшествовавший Отечественной войне. Император Александр заинтересовался примером прусского ландвера Шарнгорста, где солдат благодаря строго проведенной территориальной системе не отрывался от места родины, оставался связанный с бытом и дешево обходился казне. Эту немецкую идею решено было осуществить в русских (вдобавок гатчинских) условиях, и в 1809 году в Климовицком уезде Могилевской губернии был поселен Елецкий мушкетерский полк. Крестьяне деревень, отведенных для поселения, были высланы из насиженных мест в Новороссию (большинство их погибло в дороге). Начавшаяся в скором времени война с Францией помешала продолжению этого опыта.

По окончании войны мысль о военных поселениях всецело завладела Государем. Он видел в этом главное дело своего царствования, верное средство увеличить в несколько раз силу армии благодаря приросту осолдаченного населения при сокращении в то же время расходов на содержание вооруженной силы. Возможность для солдата оставаться хлебопашцем, заниматься привычными полевыми работами и жить с семьей должна была, по мнению Александра I, совершенно смягчить тяжесть 25-летней суровой солдатской службы, улучшить быт солдата и обеспечить его существование по окончании службы.

В 1815 году возвратившийся из заграничного похода Елецкий полк был водворен на места своих поселений, и было решено приступить к организации таковых в большом масштабе в Новгородской губернии. Против этого мероприятия энергично возражали старшие военачальники во главе с Барклаем де Толли, Дибичем и Аракчеевым, видевшие, что это повлечет за собой расстройство и ослабление боеспособности войск. Аракчеев на коленях умолял Александра не заводить поселений: Государь, Вы образуете стрельцов! Однако все представления их по этому поводу остались тщетными. Александр I был непреклонен и категорически заявил, что поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова.

Устройство поселения решено начать с Высоцкой волости, населенной раскольниками, – осенью 1816 года туда был двинут гренадерский графа Аракчеева (Ростовский) полк. Указ о военных поселениях состоялся 9 июля 1817 года. Опыт могилевских поселений Елецкого полка был использован, и коренное население положено не выселять, а оставить на местах, влить в войска, военизировать. В черте военных поселений не было оставлено ни одного частного имения – все помещичьи усадьбы подверглись принудительному отчуждению.

Главным начальником всех военных поселений империи был назначен граф Аракчеев, взявший на себя тяжелый крест и с усердием, как всегда, принявшийся за осуществление высочайшей воли. Поместье Аракчеева – Грузино сделано центром поселений Новгородской губернии, куда был двинут Гренадерский корпус в составе 3 дивизий (18 пехотных полков и 3 артиллерийские бригады).

Одновременно с поселенным в Новгородской губернии Гренадерским корпусом было поселено в губерниях Могилевской и Витебской 6 пехотных полков, а в Малороссии 16 кавалерийских, составивших 4 поселенные кавалерийские дивизии 2 кирасирские и 2 уланские (в губерниях Слободской, ныне Харьковской, Екатеринославской и Херсонской). Начальником этого последнего – Южного округа – был назначен генерал граф Витт.

Пехотные полки были в составе 4 батальонов: 2 действующих, 1 резервного и 1 поселенного; кавалерийские – имели 6 действующих эскадронов, 3 резервных и 3 поселенных. Под поселения полка отводилась волость.

В поселенные батальоны и эскадроны назначались местные жители. В хозяева лучшие нижние чины, прослужившие не менее 6 лет, и те из местных жителей от 18 до 45 лет, что имели собственное хозяйство. Остальные жители именовались помощниками хозяев и назначались в резервные батальоны и эскадроны, а оставшиеся за укомплектованием этих последних – в действующие, откуда соответственное число солдат переводилось в другие полки.

Поселенное население обязывалось таким образом комплектовать полк всеми способными к службе людьми. Государство брало на себя содержание и подготовку к службе детей военных поселенцев. По достижении 7-летнего возраста мальчиков отбирали в батальоны кантонистов, где они оставались до 12 лет. От 12 до 18 лет кантонисты отпускались помогать родителям по хозяйству, а с 18 становились в строй на 25 лет. Эти батальоны кантонистов скоро стали настоящей язвой военных поселений. Обращение с детьми там было бесчеловечным, и, чтобы задобрить начальство, матери и взрослые сестры кантонистов жертвовали своей женской честью.

По достижении 45 лет военные поселенцы переводились в категории инвалидов.

Жизнь поселенных войск и осолдаченного населения не замедлила сделаться невыносимой. Тяжелые земляные работы, сооружение зданий, осушка болот, постройка дорог, мостов, плотин в болотистой и нездоровой местности истощали людей, способствуя высокой заболеваемости и смертности. К середине 20-х годов смертность в ряде округов стала превышать рождаемость. День военного поселенца был расписан до последней минуты, повседневная жизнь его семьи регламентирована до мельчайших подробностей – вплоть до обязательных правил при кормлении грудью детей, мытья полов в определенные часы и приготовления одних и тех же кушаний во всех домах. Женщины, например, не смели рожать детей дома, а, чувствуя приближение родов, обязаны были являться в штаб. Читая подобные правила, не знаешь, чего здесь больше – глупости или бессердечия. За малейшее проявление частной инициативы в хозяйстве, за пустячное отступление от предписанного казенного шаблона назначались несоразмерно суровые наказания. В военных поселениях стали истребляться целые возы розог и шпицрутенов.

Рота занимала 60 домов – связей, выстроенных по одному образцу и распланированных в одну линию. Нижний этаж занимало 4 семьи поселенцев (по две на каждую половину дома, имевшие общее хозяйство); верхний отводился под постой холостых солдат действующих батальонов, обязанных помогать хозяевам в работах. Перед домами проходила шоссированная улица, по которой, однако, разрешалось проезжать лишь начальству и проходить пешим. Повозки поселенцев на эту показную дорогу не пускались.

Сразу же по учреждении поселений и насильственной ломке русского крестьянского быта на казенно-прусский образец пришлось усмирять волнения осолдаченных крестьян. Особенно болезненно переживали эту ломку раскольники. Прибавь нам подати, – молили новгородские крестьяне Государя, – требуй из каждого дома по сыну на службу, отбери у нас все и выведи нас в степь, мы охотно согласимся, мы и там примемся работать и будем жить счастливо, но не трогай нашей одежды, обычаев отцов наших, не делай всех нас солдатами. Эта челобитная, подобно всем остальным, не дошла до Александра. Волнения эти иногда переходили в открытый бунт – остались памятны так называемая Ясеневская кампания (усмирение новгородских раскольников) и Чугуевская бойня в июне 1819 года, когда было засечено шпицрутенами 70 человек.

Служба офицеров в поселениях была крайне тяжела. Постоянный надзор за частной жизнью сказывался в офицерских семьях особенно тягостным образом. Офицер нес здесь ответственность за все – и за строй своей части, и за ее полевые работы, и за скотину, и за птицу, что являлось уже совершенно не офицерским делом. Высокие сравнительно оклады жалованья привлекали к службе в поселениях беднейших офицеров, безропотно сносивших грубое обращение злоупотреблявших этим обстоятельством начальников. Офицеры пытались уходить тогда в 1824 году последовал указ – своего рода Юрьев день – запрещавший перевод офицеров из военных поселений куда-либо, кроме опять-таки военных поселений. Целая категория русских офицеров была таким образом закрепощена.

Все работы в поселениях, полевые либо домашние, производились обязательно лишь по приказанию начальства. Плохо разбираясь в тонкостях сельскохозяйственного дела, офицеры отводили душу в строевых учениях. От зари до зари затянутые в мундиры и штиблеты мужики тянули носки на плацу, а сено тем временем мокло под дождем и хлеб осыпался на корню… Хозяйства этих новгородских и могилевских крестьян, и так бедные, пришли благодаря устройству поселений в полный упадок.

Обучение касалось исключительно сомкнутого строя – шагистики и ружейных приемов. Стрельбе в цель в военных поселениях совершенно не обучали, предельным достижением был показ заряжения в те три недели в году, когда учение производилось с порохом, то есть со стрельбой холостыми зарядами. Обучаться боевой стрельбе гренадерам пришлось уже под огнем противника, когда их корпус пошел в 1831 году на Польшу.

В отношениях начальников с подчиненными господствовал полный произвол вплоть до женитьбы и выдачи замуж по жребию. Всякого рода хищения, казнокрадство и взяточничество развились до невероятных размеров. В 1842 году, например, по причине этих злоупотреблений пришлось закрыть казенные конские заводы при южных кавалерийских поселениях (тамошнее начальство сдавало в строй худших лошадей, а лучшими барышничало в свою пользу).

Вообще же в поселениях все было устроено только напоказ (Аракчеев обращал все внимание на внешнюю сторону, граф Витт просто не интересовался этим делом). Дома содержались в образцовом, педантичном порядке, но печи на кухнях запрещали топить, дабы частым употреблением не портить оных; дороги поражали благоустройством, но по ним запрещалось ездить, мосты были сколочены на диво, но поселенцам приказывалось объезжать их вброд. Обходя дома новгородских поселений, Император Александр Павлович умилялся благополучию поселенцев, находя в каждой избе на столе жареного поросенка, и не подозревал, что этого поросенка задворками переносили из дома в дом, тогда как поселенцы которую уже неделю сидели на пустых щах. Очковтирательство существовало, конечно, и в русской армии (как и во всех других армиях), но до той поры имело характер, так сказать, эндемический. С эпохи же военных поселений оно было у нас возведено в систему и наложило характерный и печальный отпечаток на всю нашу военную жизнь до севастопольского периода.

С восшествием на престол Императора Николая I Аракчеев ушел на покой, и главным начальником военных поселений был назначен граф Клейнмихель. Новгородские поселения переданы в ведение командира Гренадерского корпуса князя Шаховского, Херсонские – оставлены у Витта (обоим им присвоены права командира отдельного корпуса). Могилевские и Витебские поселения на севере, Слободские и Екатеринославские на юге образовали отдельные отряды поселенных войск. Из поселенных кавалерийских дивизий образованы III и V резервные кавалерийские корпуса.

В 1831 году Россию и всю Европу посетила доселе неизвестная повальная болезнь, характеризовавшаяся молниеносным распространением, сильными мучениями больных и очень высокой смертностью. Врачам она была знакома и раньше понаслышке под именем азиатской холеры, но причины ее и способы лечения были им неизвестны. Старые, испытанные против чумы и различных гнилых горячек средства – устройство карантинов, оцепление зараженных местностей рогатками, окуривание проезжающих на больших дорогах – оказывались совершенно недейственными. Народ заволновался, обвиняя, как водится, в отравлении дохтуров и начальство. Беспорядки произошли по всей России – в Петербурге холерный бунт был сразу усмирен лично Государем. Стоя в коляске во весь свой богатырский рост, Император Николай Павлович скомандовал бунтовавшей на Сенной площади толпе: На колени, мерзавцы! Шапки долой! Эффект этих громовых слов был поразительный. Большое количество смутьянов Северо-Западного края и столичной черни было выслано в рабочие батальоны и направлено в военные поселения Новгородской губернии.

Расквартированные там войска Гренадерского корпуса находились в Польском походе. В поселениях оставались лишь резервные и поселенные батальоны и кантонисты, то есть как раз недовольные своей участью осолдаченные крестьяне. Азиатская гостья не миновала и тех благословенных мест, поселенцы стали умирать – и это оказалось последней каплей, переполнившей чашу…

В начале июля месяца рабочие батальоны с резервными и поселенными войсками отбывали лагерный сбор в районе Старой Руссы. Разговоры питерских фабричных о том, как это они дубьем и кольями выгнали холеру, сильно подействовали на психику наряженного в мундиры серого люда – и 10 июля вспыхнул бунт рабочих батальонов, перекинувшийся затем 16-го числа и на поселенцев 1-й гренадерской дивизии. Толпы бунтовщиков разгромили Старую Руссу, зверски расправляясь с лекарями и офицерами. Свыше 100 человек этих последних было замучено насмерть (среди убитых был и начальник лагерного сбора – генерал Леонтьев), сотни других избиты, арестованы и спасены от смерти лишь быстротой усмирения бунта энергичным подполковником Эйсмондом с батальоном екатеринославских гренадер.

Расправа с бунтовщиками была сурова, но вместе с тем это раскрыло Государю (лично прибывшему 25 июля на место бунта) всю действительную и неприкрашенную картину жизни и быта поселенных войск. Свыше 3000 бунтарей выслано по этапу в Кронштадт (в том числе 10-й рабочий батальон в полном составе), 2500 были прогнаны сквозь строй (150 – насмерть), все были отданы в сибирские и оренбургские батальоны.

8 ноября 1831 года состоялся высочайший указ о переименовании Новгородских военных поселений в округа пахотных солдат. Округа эти больше не считались принадлежащими полкам, поселенные батальоны и роты расформированы и наименованы волостями и селами, жители переведены на крестьянское положение, быт их изъят из ведения начальства, они опять могли вести хозяйство и строиться по своему желанию (связи отведены под постой войск). Рассолдаченное население несло рекрутскую повинность на общих основаниях (желающие могли определяться не в очередь на 15 лет вместо 25). Детей больше не отбирали в кантонисты, куда подлежали отдаче лишь дети нижних чинов действительной службы. В бывших округах 1-й гренадерской дивизии оставлены лишь поселенцы 1-го карабинерного полка, единственного, не принявшего участия в бунте, и особенно благонадежные люди других полков, а также прослужившие свыше 20 лет.

Пахотные солдаты были в общем приравнены к казенным крестьянам, но обязывались 3 дня в неделю работать на общественную пользу, заготовляя хлеб и фураж для расквартированных в их округах войск.

В 1832 году в южных поселениях эскадроны были отделены от действующих и резервных и подчинены начальникам дивизий, а в 1836 году и вовсе изъяты из ведения военного начальства. В том же 1836 году в округа пахотных солдат были обращены военные поселения Могилевской и Витебской губерний.

По посещении Кавказа Николаем I в 1837 году там решено было учредить военные поселения в областях, смежных с непокорными горскими племенами, селить там семейных солдат и дать им наделы по 15–20 десятин и различные льготы, аналогичные в общем таковым же пахотных солдат. Сыновья их по достижении 20 лет становились в строй кавказских полков. Атмосфера Кавказской армии всегда была чужда доморощенной пруссачине, мертвящему шаблону и очковтирательству – и эти поселения, разумно и целесообразно организованные, явились надежной защитой от горцев. Постепенно они были причислены к кавказским казачьим войскам.

Когда Император Александр II вступил на престол, он упразднил батальоны кантонистов и отправил одного из своих флигель-адъютантов полковника Столыпина ревизовать округа пахотных солдат. Столыпин нашел население этих округов совершенно обнищавшим, так как для обслуживания нужд расквартированных там войск требовалось такое количество земли, что на собственное обзаведение оставалась либо неудобная земля, либо совершенно недостаточные участки. Тогда в 1857 году состоялся указ об упразднении округов пахотных солдат, чем окончательно искоренено это сорокалетнее зло.

Так закончилась прекрасная мечта Александра I облагодетельствовать русскую армию устройством ее на прусский образец. Система Шарнхорста (знаменитая Krmpersystem), безусловно, имела свои достоинства, но необходимым условием для ее осуществления был короткий срок службы, как то имело место в ландвере отнюдь не 25 лет, как то было у нас. Прусский же ландверман два месяца в году был солдатом, но солдатом настоящим, не отвлекаемым от военных занятий никакими хозяйственными нуждами, а остальные 10 месяцев был крестьянином, но опять-таки настоящим крестьянином, не обязанным маршировать под барабан за плугом, а живущим в своем отцовском доме и занимающимся хозяйством, как то сам найдет целесообразным. У нас же военный поселенец не был ни тем, ни другим поселяемый солдат переставал быть солдатом, но не становился крестьянином, а осолдаченный землепашец, переставая быть крестьянином, настоящим солдатом все же не становился. Эти люди были как бы приговорены к пожизненным арестантским ротам: с 7 лет – в кантонистах, с 18 – в строю, с 45 – в инвалидах. Они не смели отступить ни на йоту от предопределенного им на всю жизнь казенного шаблона во всех мелочах их быта, их частного обихода. Перенимая пруссачину, мы перепруссачили. Немецкая идея, пересаженная шпицрутенами в новгородские суглинки и малороссийский чернозем, дала безобразные всходы (и еще более безобразные результаты получатся затем от пересаживания на русскую почву немецкого материализма и немецкого марксизма).

Император Александр и его советники, наверное, очень удивились, если бы им сказали, что идея военных поселений, скопированная ими на Западе и прививавшаяся ими с таким насилием над природой русского человека, существует уже в России испокон веков – притом в естественном, самобытном, вполне подходящем для русских условий виде. Для этого им только стоило обратить свои взоры вместо Запада (куда они упорно смотрели) на Юго-Восток. И они увидели бы, что это их новое слово, это содружество меча с оралом было давно – ив идеальной степени – осуществлено казачеством. К чему было вводить каторжный режим для сотен тысяч русских людей, калечить их души и тела псевдозаграничными хомутами и намордниками, когда те же военные поселения были уже давно осуществлены под именем станиц тут же у нас в России? Учреждение поселений на Кавказе на казацкий образец и полный их успех показали жизненность этой идеи, коль скоро она сообразуется с русскими национальными особенностями и условиями.

Как это ни покажется невероятным, но вопрос этот не пришел тогда никому в голову – так было сильно слепое и безрассудное преклонение перед иноземщиной и до того владела умами вечная наша Мекка и Медина – потсдамская кордегардия.

Мысль о Священном союзе зародилась у Александра I, с одной стороны, под влиянием идеи стать миротворцем Европы путем создания такого союза, который исключал бы в будущем всякую возможность военных столкновений, а с другой стороны – под влиянием мистицизма, всецело им овладевшего. Последнее обстоятельство объясняет странную, совершенно невиданную в истории дипломатии редакцию этого акта, подписанного в Париже 14 сентября 1815 года тремя императорами – во имя Пресвятой и Нераздельной Троицы обязавшимися почитать себя как бы единоземцами и во всяком случае и во всяком месте подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь.

Вот текст этого договора:

Во имя Пресвятой и Нераздельной Троицы Их Величества Император Всероссийский, Император Австрийский и Король Прусский, высочайше внутренне убежденные в том, сколь необходимо взаимные отношения подчинить высоким истинам, внутренним законам Бога Спасителя, объявляют торжественно, что предметом настоящих актов есть открытая перед лицом вселенной их непоколебимая решимость руководиться заповедями сей священной веры, заповедями любви, правды и мира. На сем основываясь:

I. Соответствуя словам Священного Писания, повелевающим всем людям быть братьями, договаривающиеся монархи пребывают соединенными узами действительного и неразрывного братства и, почитая себя как бы единоземцами, они во всяком случае и во всяком месте станут подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь; в отношении же их подданных и войск своих, как отцы семейств будут управлять ими в том же духе братства.

П. Единое преобладание правителей да будет: приносить друг другу услуги, оказывать взаимно доброту и любовь, почитать всем себя как бы главами единого народа христианского, поелику союзные государи почитают себя аки поставленными от Провидения для управления единого семейства отраслями, исповедуя таким образом, что Самодержец народов христианских не иной подлинный есть, как Тот, Кому собственно принадлежит держава, поелику в Нем Едином обретаются сокровища любви, ведения и премудрости бесконечные.

Туманная и неясная редакция акта Священного союза допускала всевозможные толкования относительно формы этого оказания помощи, чем не замедлили воспользоваться иностранные правительства, увидевшие в русской крови удобное и вдобавок совершенно бесплатное средство для тушения своих пожаров.

Пока эти иностранные правительства не сознали той огромной выгоды, отношение их к упомянутому договору было скорее холодно сдержанным. Прусский король (сознававший, что все это его страну ни к чему не обязывает) подписал его тем охотнее, что надеялся доставить этим удовольствие царственному спасителю Пруссии. Франц I Австрийский же сперва просто заявил: Если это документ религиозный, то это дело моего духовника, если политический – то это дело Меттерниха. Сам Меттерних, вообще очень невысоко расценивавший Александра I, охарактеризовал этот акт как смесь либеральных идей с религиозными и политическими. Вскоре однако австрийский канцлер увидел всю выгоду, которую он может извлечь из Священного союза, превратив Россию в орудие для достижения своих целей, поставив русского жандарма в бессменный караул у ворот венского Гофбурга… Франция Талерана тоже увидела в присоединении к Священному союзу верное средство для получения равноправия с победителями и избавления от чужестранной оккупации (совершенно так, как сто лет спустя Германия Штреземана добьется аналогичных результатов от присоединения к пакту Лиги Наций). К союзу примкнуло и консервативное правительство Англии.

Религиозно-монархический интернационал Священного союза по форме своей идеологии имеет чрезвычайное сходство с атеистически-демократическим интернационалом Лиги Наций и утопией Соединенных Штатов Европы сто лет спустя. Эпоху конгрессов можно смело сравнить с эпохой конференций. Идеологи 1815 года и идеологи 1919 года совершили ту же коренную ошибку, применив обывательскую мораль в политической жизни. Братство монархов – такая же бессмыслица, как и единый фронт демократии. Химеры всегда останутся химерами, и прекраснодушные идеологи всегда будут обыграны дальновидными политическими деятелями, использующими их в своих целях и проповедуемый ими интернационал – в своих национальных интересах. В этом отношении Штреземан стоит Талерана с Меттернихом, хотя, конечно, Александр I в моральном и интеллектуальном отношении неизмеримо выше Вильсона, Бриана и прочих иллюминатов и дельцов женевской идеологии и Соединенных Штатов Европы.

Преследуемые Священным союзом строго охранительные начала выражались во внешней политике водворением всюду силой оружия порядка и тишины (принцип интервенций), во внутренней – в беспощадном подавлении всякого рода либерализма, а либерализмом Меттерних считал всякое неугодное ему движение.

Весь трагизм заключался в том, что одна лишь Россия в лице двух венценосных сыновей Императора Павла искренне уверовала в эту метафизику, сделала Священный союз целью своей политики, тогда как для всех других стран он был лишь средством для достижения их частных целей.

Мистицизм Императора Александра I был таким образом умело использован заинтересованными лицами и заинтересованными правительствами в своих собственных целях. В период с 1815 года по 1853 год, примерно в продолжение сорока лет, Россия не имела собственной политики, добровольно отказавшись во имя чуждых ей мистических тезисов и отвлеченной идеологии от своих национальных интересов, своих великодержавных традиций; более того, подчинив эти свои жизненные интересы, принеся их в жертву этой странной метафизике, самому неосуществимому и самому бессмысленному из всех интернационалов интернационалу монархическому.

В 1821 году в Греции вспыхнуло всеобщее восстание против турецкого ига. Башибузуки и египтяне творили неслыханные зверства, стремясь утопить восстание в крови и вырезав на одном лишь острове Хиосе свыше 90 тысяч христиан. Глаза всего мира были устремлены на Россию, глаза всей России – на Государя. Одно лишь слово Императора Всероссийского, посылка кораблей к греческим берегам могли бы спасти десятки, сотни тысяч жизней. Но петербургский кабинет оставался равнодушным к ужасам этой героической, неравной борьбы. Все внимание старшего внука великой Екатерины было устремлено на волнения в германских университетах. Туда слались ноты и ультиматумы, и по этому столь жизненному для России вопросу созывались конгрессы… И на Веронском конгрессе 1823 года Александр I прямо заявил: Я покидаю дело Греции, потому что усмотрел в войне греков революционные признаки времени. Иными словами, восстание греков против своего законного государя – султана – было делом предосудительным и беззаконным. До посылки русского вспомогательного корпуса башибузукам дело, впрочем, не дошло.

Россия покидает свое первое место на Востоке. Англии надлежит воспользоваться этим и занять его, – заметил Каннинг. Так и случилось. Уже в Лондонском договоре 1827 года (посылка Турции ультиматума о прекращении зверств) Император Всероссийский упоминается лишь в качестве союзника Его Величества Короля Британского.

Зато, когда в 1822 году вспыхнули беспорядки в итальянских владениях Габсбургов, Император Александр немедленно предложил венскому кабинету отправить в Калабрию русскую армию под начальством Ермолова. К счастью, Австрии самой удалось справиться с карбонариями, и тушить чужой пожар русской кровью не пришлось (Ермолов не скрывал своей радости от того, что этот нелепый поход не состоялся).

Вступившему на всероссийский престол Императору Николаю Павловичу удалось освободить русскую политику от унизительной опеки Меттерниха и помочь Греции. Турция была разгромлена, но добить ее помешала все та же метафизика – турецкий султан оставался законным монархом для балканских славян… В 1829 году греческий прожект мог бы осуществиться, и Балканы могли бы на полстолетия раньше избавиться от турецкого ига без дополнительного пролития русской крови в 1877 году. Но внук не унаследовал политического глазомера гениальной бабки, а Нессельроде было еще дальше до Потемкина.

Когда же в 1830 году Бельгия стала вести войну за независимость с Голландией, русской и польской армиям во имя принципов Священного союза был объявлен поход в Нидерланды. Богу было угодно предотвратить пролитие русской крови за чуждые интересы Оранского Дома и избавить русскую армию от унизительной роли палача геройской маленькой страны. Но это достигнуто ценой польского восстания, потоков славянской крови…

События 1830 года – победа на Западе либеральных принципов, приход во Франции июльской монархии Луи Филиппа, а до того в Англии министерства вигов побудили к выходу из Священного союза обе эти державы. Тем прочнее сомкнулись узы его между тремя державами-основательницами на съезде их монархов в 1833 году в Мюнхенгреце. В частности, России к Пруссии отношения, основанные на близком династическом родстве, были таковы, что в 1835 году состоялись большие совместные маневры русской и прусской армий, закончившиеся историческим калишским смотром, равно примечательным как по выявившейся там лишний раз сердечной дружбе монархов, так и по взаимной холодности и неприязни друг к другу их офицеров и солдат.

В 1833 году Россия вмешалась в турецкие дела. Против султана восстал египетский хедив Магомет Али, и война с могущественным Египтом угрожала Оттоманской империи развалом. Узнав о прибытии в Босфор Черноморского флота с десантом (бригада 7-й пехотной дивизии), Магомет Али поспешил изъявить покорность. Турция была спасена русскими штыками, вернее одним блеском русских штыков. С ней был заключен выгодный Ункиар-Скелесийский договор, вовлекавший Турцию в орбиту русской политики и превращавший султана в нашего привратника на Босфоре. По Ункиар-Скелесийскому договору Порта обязалась закрыть проливы для кораблей воюющих с Россией государств. К сожалению, всех возможностей здесь нам не удалось использовать. Англия сумела доказать, что первое место на Востоке принадлежит уже ей, и с помощью Европы заставила в 1840 году на Лондонской конференции покладистую русскую дипломатию отказаться от этого ее единственного, зато крупного успеха. Ункиар-Скелесийский договор был аннулирован.

Наконец, в 1849 году был предпринят Венгерский поход, и русской кровью спасены Габсбурги.

С удивительной прозорливостью Россия спасала всех своих будущих смертельных врагов. Русская кровь проливалась за всевозможные интересы, кроме русских. Постоянные же вмешательства России во внутреннюю жизнь европейских народов сделали русское имя всюду одиозным. Россию боялись, но ее ненавидели. Европейские правительства, используя в своих интересах усердного и бескорыстного русского жандарма, отводили затем от себя на него все недовольство, всю ярость своих народов. Вот первопричина русофобства европейского общественного мнения весь XIX и XX века… Необходимо при этом упомянуть, что и Александр I, и Николай I находились в полном неведении относительно истинного положения дел и настроений в Европе, принимая за чистую монету официальную лесть европейских кабинетов и заздравные тосты прусских и иных принцев. Русофилами, и то относительно, могли считаться в различных европейских государствах лишь небольшие группы реакционеров-пиэтистов, лишенных какого-либо удельного веса в политическом отношении. В одной из своих парламентских речей в 1850 году Виктор Гюго охарактеризовал их, как людей, все время припадающих ухом к земле – не слышно ли спасительного стука колес русских пушек.

Русские дипломатические агенты на местах, само собою разумеется, были осведомлены о настоящем положении дел, но, как это ни покажется невероятным, бессменный от Венского конгресса до Восточной войны министр иностранных дел граф Нессельроде счел нужным предупредить об этом Государя лишь в 1853 году, когда все сроки были давно уже пропущены. Печальный результат привычки, создавшейся с конца царствования Александра I, – во всех решительно ведомствах и отраслях русской государственной жизни сообщать Царям одно лишь приятное.

Во внутренней русской политике результаты Священного союза сказались еще печальнее. Космополитизм Императора Александра I выразился в запрещении прусского национализма. Циркуляры губернаторам тех времен предписывали неустанно следить за лицами, уличенными в этом ужасном преступлении, и отдавать таковых под гласный надзор полиции.

Этот официальный космополитизм, подчеркнутое на верхах пренебрежение ко всему русскому, открытое предпочтение, оказываемое иностранцам, в первую очередь растлевавшим общество иезуитам и заморозившим администрацию немцам, суровая до полного абсурда цензура и обскурантизм болезненно переживались тогдашним русским обществом, находившимся еще под влиянием патриотического подъема Двенадцатого года.

Наиболее болезненно реагировала на эти настроения самая чуткая часть этого общества – офицерство. Смутное предчувствие бедствий, надвигающихся на Россию, искреннее желание их предотвратить, неизжитая еще славная традиция XVIII века – века политически воспитанного петровского и екатерининского офицерства – все это в связи с заграничными походами (значительно расширившими кругозор мыслящей его части) и с модой на запрещенный плод – карбонарство способствовало бурному росту всякого рода тайных обществ и кружков. Группировки эти, Союз благоденствия, Общество соединенных славян и тому подобные, составили в начале 20-х годов два тайные общества – Северное (главным образом из офицеров гвардии, отчасти флота) и Южное (офицерство 2-й армии вплоть до старших начальников и III корпус 1-й армии). Такие события, как бунт Семеновского полка и Чугуевская бойня, лишь накаляли все больше атмосферу – и становилось ясным, что рано или поздно гроза должна разразиться и что для этого взрыва достаточно любого незначительного повода.

И повод этот (к тому же первостепенной важности) представился… 14 декабря 1825 года – печальная дата русской истории – явилось днем открытого разрыва российского правительства с русским обществом – первым днем их жестокой столетней войны, где дальнейшими траурными вехами служат 1 марта 1881 года, 17 октября 1905 года, 2 марта 1917 года, а всеобщим эпилогом – 25 октября… Война эта, ведшаяся с обеих сторон с невероятной озлобленностью и с еще более невероятным непониманием, нежеланием понять друг друга, окончилась так, как никто из них не ожидал – гибелью обоих противников, погубивших своей распрей величайшую империю и великую страну…

Мы не собираемся здесь оправдывать декабристов, ни тем более русское общество XIX и начала XX столетия, воспитанное на их культе. Вина русского общества – точнее передовой его части – перед Россией огромна и неискупима, но виновато и правительство. Пусть на стороне общества и львиная доля – три четверти всей вины, а на стороне правительства только одна четверть – без нее не было бы тех общественных трех четвертей. И те русские интеллигенты начала XX столетия, что посылали поздравительные телеграммы японским генералам, были ведь родными внуками русских националистов, которых Бенкендорф в свое время высылал из столиц.

С этой поры и пошел трагический разнобой между правительством и обществом. При Александре I и Николае I правительство – космополитично, общество национально. Затем при Александре II и особенно при Александре III и Николае II правительство решительно сворачивает на национальную дорогу, но слишком поздно: общество уже космополитично и антинационально.

Итак, результатом политики Священного союза было: во внешней политике полное подчинение России Европе, русских интересов каким-то призрачным утопиям, пролитие русской крови за цели, за которые она никогда не должна была проливаться. Во внутренней политике – полный и окончательный разрыв правительства с обществом, разрыв, приведший к катастрофе 1917 года.

Император Николай Павлович был солдат в полном значении этого слова. До 20-летнего возраста он не предназначался к царствованию и получил чисто военное, строевое, воспитание. Военное дело было любимым его делом, его призванием. Любил он его не как дилетант, а как знаток. Армию же считал своей семьей. Здесь нет никакого фразерства, никакой лжи, которую видишь всюду, часто говорил он. – Оттого мне так хорошо между этими людьми и оттого у меня военное звание всегда будет в почете. Особенную привязанность Государь питал к инженерным войскам. Саперы платили Государю тем же и сохранили культ его памяти. Долгое время после его смерти уже в 70-х годах офицеры инженерных войск продолжали носить короткие усы и бачки. Особенным расположением Николая I пользовался Лейб-Гвардейский саперный батальон, первый поспешивший к нему 14 декабря. Вручая этому батальону в 1828 году под стенами Варны георгиевское знамя. Государь прослезился. Любя солдата, он в бытность свою великим князем и командиром Измайловского полка стремился не выказывать этого чувства (Александр I не терпел популярных начальников), почему вначале и не был понят войсками, чем, как известно, воспользовались декабристы. Впоследствии, уже Царем, он в зимнюю стужу шел пешком за гробом простого рядового…

Все его царствование было расплатой за ошибки предыдущего. Тяжелое наследство принял молодой Император от своего брата. Гвардия была охвачена брожением, не замедлившим вылиться в открытый бунт. Поселенная армия глухо роптала. Общество резко осуждало существовавшие порядки. Крестьянство волновалось. Бумажный рубль стоил 25 копеек серебром…

При таких условиях разразилось восстание декабристов. Оно имело самые печальные для России последствия и оказало на политику Николая I то же влияние, что оказала пугачевщина на политику Екатерины и что окажет впоследствии выстрел Каракозова на политику Александра II. Трудно сказать, что произошло бы с Россией в случае удачи этого восстания. Обезглавленная, она бы погрузилась в хаос, перед которым побледнели бы и ужасы пугачевщины. Вызвав бурю, заговорщики, конечно, уже не смогли бы совладать с нею. Волна двадцати пяти миллионов взбунтовавшихся рабов крепостных и миллиона вышедших из повиновения солдат смела бы всех и все, и декабристов 1825 года очень скоро постигла бы участь, уготованная февралистам 1917 года. Картечь на Сенатской площади отдалила от России эти ужасы почти на целое столетие.

Строго осуждая декабристов, игравших с огнем, мы должны, однако, все время иметь в виду те условия, что породили этот бунт. Среди декабристов попадались негодяи вроде изувера-доктринера Пестеля, запарывавшего своих солдат, чтобы научить их ненавидеть начальство; попадались подлецы, как князь Трубецкой, организовавший восстание, подставивший товарищей под картечь, а сам спрятавшийся в доме своего зятя, австрийского посла. Однако среди них были и честнейшие люди, как Рылеев – последние птенцы гнезда Петрова, последние политически воспитанные (хоть в большинстве и пошедшие по ложному пути) офицеры. Осуждены они были без суда, без соблюдения каких-либо процессуальных и юридических норм – по полному произволу членов следственной комиссии, преследовавших подчас корыстные цели (скандал с чернышевским майоратом). Заключенным со связями заранее сообщали, о чем их будут спрашивать и что они должны отвечать. 32-летний генерал Лопухин освобожден за молодостью, а судившийся по тому же разряду 16-летний мальчик-юнкер отдан в сибирские батальоны. Не в меру усердные советники молодого Императора совершили ужасную, непоправимую ошибку, создав декабристам ореол мученичества. На культе пяти повешенных и сотни сосланных в рудники было основано все политическое миросозерцание русской интеллигенции.

В результате этого события гвардия переменила часть своего офицерского состава. Бунтовавшие войска (части полков Лейб-Гвардии Московского, Гренадерского и Гвардейского Экипажа) были отправлены на Кавказ в составе Сводного Гвардейского полка, искупить свою вину в войне с персами. В отношении Государя к московцам и гренадерам чувствовался холодок в его царствование, как и затем при Александре П. Лишь Горный Дубняк заставил исчезнуть навсегда воспоминание о Сенатской площади. На Юге брожение было, как мы уже знаем, особенно сильно среди командного состава 2-й армии (VI и VII корпуса) и в III корпусе 1-й армии, где взбунтовался Черниговский пехотный полк. Все эти войска вместе с гвардией в скором времени были посланы на Балканы и там окончательно реабилитировали себя в глазах Государя.

Польская кампания 1831 года показала слабую боевую подготовку поселенных войск (особенно кавалерии). Сопровождавший же ее холерный бунт выявил огромное деморализующее влияние военных поселений на воинский дух и дисциплину. Поэтому, приступая к преобразованию своей армии. Император Николай I положил начать с удаления этой язвы.

К военным реформам могло быть приступлено лишь по окончании важных событий 1825–1831 годов. В конце 1831 года упразднены все польские национальные войска, а в 1832 году реорганизованы военные поселения, переименованные в округа пахотных солдат.

В 1833 году было произведено общее преобразование армии. Расформированы все 42 егерских и 5 карабинерных полков и этим упразднены 3 бригады пехотных дивизий. Упразднено также 26 пехотных полков и все 3 морские. Вместо 33 пехотных дивизий со 194 полками оставлено 30 со 110 полками (10 гвардейских, 16 гренадерских, 84 армейских пехотных), 27 дивизий – в 4 полка и отдельная Кавказская Гренадерская бригада. 3 дивизии (22-я, 23-я и 24-я) состояли из линейных батальонов. Сформирована 3-я гвардейская дивизия из 2 гвардейских (Варшавских) и 2 гренадерских (Кексгольмский и Санкт-Петербургский) полков. Взамен этих последних в Гренадерский корпус передана Литовская Гренадерская бригада. Пехотные дивизии были в 2 бригады. Они неизменно оставались затем в составе тех же полков до катастрофы 1917 года и гибели старой армии. Дивизии с 1-й по 18-ю составили по порядку номеров 6 пехотных корпусов 3-дивизионного состава. 19-я, 20-я и 21-я образовали Кавказский корпус. Окраинные дивизии 22-я в Финляндии, 23-я на Оренбургской линии и 24-я в Сибири – в состав корпусов не вошли.

Крупные соединения – полки и бригады – были сокращены на треть. Количество же батальонов, однако, не уменьшилось: батальоны расформированных полков были присоединены к оставшимся, что имело следствием приведение этих последних в 5и 6-батальонный состав. Штаты 6-батальонного полка определены в 5359 человек в мирное время и 6588 человек в военное время. Для сохранения имени и традиций упраздненных егерей поведено в гвардии четвертые полки дивизий содержать на егерском положении, а в армейских дивизиях полки вторых бригад именовать егерскими с сохранением, однако, их имен. Например, Камчатский егерский. Подольский, Житомирский, Мингрельский егерский полки и так далее. В Лейб-Гвардии полках Финляндском и Волынском егерский шаг остался навсегда.

Гвардейский и Гренадерский корпуса (оба в 3 дивизии) были подчинены одному главнокомандующему. Должность эту занимал до самой своей смерти в 1849 году великий князь Михаил Павлович, затем генерал Ридигер. I–IV корпуса были названы действующими и составили 1-ю армию генерала Паскевича (штаб в Варшаве). V и VI наименованы отдельными – они усиливали в случае надобности действовавшие на Кавказе войска и вообще играли роль общеармейского резерва. 2-я армия была упразднена.

В артиллерии роты наименованы батареями. Все – в 12 орудий. Каждой пехотной дивизии была придана артиллерийская бригада того же номера. Артиллерия составила 28 пеших бригад – 3 гвардейских, 4 гренадерских (с Кавказской), 21 полевую и б конных. бригад – всего 125 батарей с 1500 орудиями, не считая казачьей артиллерии, осадных парков и крепостных артиллерийских рот. Артиллерийские дивизии – по одной на корпус – были сохранены. Гвардейские артиллерийские бригады были 3-батарейного состава (2 батарейных и 1 легкая батарея), Гренадерские и полевые – 4-батарейного (2 батарейные и 2 легкие), конные – в 2 батареи. В гвардейской пехотной дивизии на 16 батальонов приходилось 36 орудий, в армейской – на 24 батальона 48 орудий, то есть 2 орудия на 1000 штыков, что было очень немного. Конноартиллерийские бригады придавались обычно по одной на корпус. Гвардейская и 2-я конноартиллерийская бригады были в двойном составе. 22-я, 23-я и 24-я пехотные дивизии артиллерийских бригад не имели.

Конница подверглась той же реформе, что и пехота. Из 75 регулярных полков оставлено 55. Эскадроны расформированных полков присоединены к оставшимся. Совершенно упразднены конноегеря.

Из 4 уланских и 3 гусарских дивизий было образовано 7 легких кавалерийских дивизий по 2 уланских и 2 гусарских полка. Все легкие полки приведены в состав 8 действующих и 2 запасных эскадронов.

Гвардейская конница составила 2 дивизии – Кирасирскую (бывшая 1-я) и Легкую. Две другие кирасирские дивизии оставались поселенными в Малороссии. Кирасирские полки были в составе б действующих и 1 запасного эскадрона.

Переформирование большей части драгунских полков в легкие, начатое еще при Александре I, продолжалось в первые годы нового царствования. В 1826 году 8 драгунских полков обращены в уланские и гусарские, а из 4 драгунских дивизий оставлено только 2. Из 37 драгунских полков, бывших в 1812 году, оставлено лишь 9, считая Нижегородский на Кавказе, не входивший в состав дивизий. При преобразовании армии в 1833 году эти 2 дивизии составили 11-й резервный кавалерийский корпус, которому было дано особое устройство и назначение. Император Николай решил воспользоваться свойством драгун спешиваться для организации драгунского корпуса, способного действовать как в конном, так и в пешем строю. Все 8 полков корпуса были в составе 10 эскадронов. 2 пикинерные не спешивались, а 8 драгунских образовывали в пешем строю каждый – стрелковый взвод. Дивизион образовывал роту (в 2 взвода), а весь спешенный полк равнялся батальону. Спешенная дивизия образовывала полк, а весь корпус – бригаду. Корпус составлял в конном строю массу в 10000 пик и шашек, а в пешем – 6500 штыков при 48 орудиях. Пикинеры назначались для охраны коноводов и прикрытия флангов.

Эта организация драгун существовала все царствование Николая I, но не была испытана ни в Венгерский поход, ни в Восточную войну, где драгунский корпус не участвовал.

В 1856 году при реорганизации кавалерии ее упразднили: наличие массы в 10000 коней в непосредственной близости спешенных драгунских батальонов и линии огня было признано рискованным.

Вся регулярная конница таким образом составила 13 дивизий и 1 отдельную Гвардейскую бригаду (Варшавская), сведенных в 4 корпуса (Гвардейский и I–III кавалерийские). Всего 10 гвардейских, 8 кирасирских, 9 драгунских, 14 уланских и 14 гусарских полков. Казачьи полки были приведены в состав 6 сотен (вместо 5, причем донские, именовавшиеся до тех пор по полковникам, получили номера).

В общем, реформа 1833 года характеризуется усилением строевого состава пехотных и кавалерийских полков за счет сокращения их количества. При этом повторилась та же картина, что в 80-х годах XVIII столетия при усиленном формировании Потемкиным гренадер и егерей и в 1810 году при обращении третьих бригад в егерские, а именно: пострадал ряд старых, заслуженных полков. При расформировании конноегерей упразднен, например. Черниговский полк, основанный еще при царе Алексее, и первый георгиевский кавалер (с Павлоградским гусарским) в русской коннице. В пехоте с упразднением егерей исчез ряд старых, заслуженных полков, достойных быть ее украшением (как, например, 13-й, 14-й, 42-й полки). Не пощажены и петровские ветераны – Пермский, Вятский, Выборгский, не пощажен герой Измаила, прославленный Бурцевым на Кавказе, Херсонский гренадерский… Старыми полками у нас тогда еще дорожили так же мало, как и в царствование Екатерины. С конца 30-х годов в этом отношении наметился, правда, перелом – и с 1838 года полкам, имеющим 100 лет существования, стали жаловаться юбилейные Андреевские ленты на знамена. Знамена с Андреевскими (голубыми) лентами юбилейными жаловались только полкам гвардии. Армейские полки получили алые ленты Александра Невского. В 1842 году высочайшим указом было восстановлено старшинство Эриванского карабинерного полка с 1642 года (Выборный Бутырский полк). Однако лишь в царствование Александра II и особенно Александра III культу старых полков было отведено подобающее место.

В 30-х годах вместо егерей заводится новый тип легкой пехоты – стрелки. Еще в 1829 году сформирован Финский стрелковый батальон, а в 1837 году образовано 2 стрелковых батальона, и этим положено начало славным батальонам, затем полкам с малиновыми кантами. К середине 40-х годов при каждом корпусе уже было сформировано по батальону стрелков.

Особенное внимание обращено было на формирование линейных батальонов основного типа пехоты на окраинах. В 1829 году в линейные батальоны обращены все гарнизонные войска Кавказского корпуса, 23-я и 24-я дивизии Оренбургского и Сибирского корпусов, а в 1835 году и 22-я пехотная дивизия в Финляндии. В конце 40-х годов было 96 линейных батальонов, сведенных по 5–8 в бригады. 47 батальонов на Кавказе (18 грузинских, 16 черном морских, 13 кавказских), 22 финляндских, 16 сибирских (12 западносибирских и 4 восточносибирских) и 11 оренбургских. В Черноморском войске перед Турецкой войной был образован из безлошадных казаков пеший батальон – пластуны. К началу Восточной войны было уже 6 пластунских батальонов.

В 1827 году была учреждена Пограничная стража, вначале в составе 6 бригад (3600 чинов). К концу царствования состав ее был доведен до 11 бригад с 11000 чинов. Стража состояла в подчинении и распоряжении Министерства финансов, причем высшее командное управление долгое время было предоставлено гражданским чинам. Начальники таможенных округов пользовались правами начальников дивизий, а директор таможенных сборов имел права командира корпуса. Это неудобство было устранено лишь в 1893 году созданием корпуса Пограничной стражи.

Рекрутским уставом 1831 года Российская Империя была разделена на две полосы – Восточную и Западную. Наборы производились поочередно: через год в каждой. В обыкновенные наборы бралось менее 7 рекрутов на 1000 ревизских душ, в усиленные – от 7 до 10, в чрезвычайные – свыше 10. При человеческом резервуаре в 6,5 миллионов обязанных повинностью, это составляло в обыкновенный набор менее 45000 человек, в усиленный от 45000 до 65000 человек.

Срок службы в 1834 году был сокращен с 25 лет до 20 (в гвардии с 22 до 20), по истечении которых солдаты увольнялись на 5 лет в бессрочный отпуск, откуда могли быть вытребованы в случае необходимости (то есть перечислялись в запас). С 1839 года служили только 19 лет.

В 1842 году было поведено все пехотные полки привести в 4-батальонный состав (за исключением полков 19-й, 20-й и 21-й дивизий Кавказского корпуса, бывших в составе 5 действовавших батальонов). 5-е и 6-е батальоны были наименованы резервными и содержались в чрезвычайно слабом кадре (1 офицер, 23 нижних).

Предпринятая в 1832 году по 1840 год кодификация всех законов Российской Империи привела к изданию в 1839 году Свода военных постановлений – собрания всех законов и распоряжений, касающихся российских вооруженных сил. Этот Свод (как и последующий 1859 года) состоял из 5 частей:

I. Об образовании военных учреждений (военное министерство, управления войск, военные учебные заведения);

II. О прохождении службы и наградах;

III. Наказ войскам (уставы);

IV. О заготовлении снабжений;

V. Устав военно-уголовный.

В 1846 году составлено новое Положение о полевом управлении войск (в духе прежнего Положения 1812 года).

Император Николай Павлович был противник жестоких телесных наказаний. В 1839 году он отменил фухтели и ограничил применение шпицрутенов рядом негласных распоряжений, втрое уменьшив количество ударов. Строжайше запрещено производить экзекуции без врача. Этот последний имел право запретить экзекуцию слабосильного или прекратить ее в любой момент. Прежние драконовские положения продолжали, однако, оставаться в тексте для острастки.

Преобразования начала 30-х годов отразились и на внешнем виде армии. В 1833 году введена была новая форма обмундирования, подобно прежней преследовавшая лишь парадный эффект. Войска получили однобортные темно-зеленые мундиры, несколько длиннее прежних двубортных с цветной грудью, и сине-серые панталоны (белые оставлены летом). В кавалерии – рейтузы того же цвета. Упразднены постылые штиблеты, и в пехоте введены высокие сапоги. Тяжелые и неудобные кивера с султанами заменены остроконечными касками на прусский образец. Каски продержались в нашей армии 30 лет – в них она проделала Венгерский поход и начало Восточной войны. Они были красивы, но очень неудобны на походе, и войска, где могли, заменяли их фуражками, а на Кавказе перенятыми у горцев папахами. Переняв у пруссаков каску, мы забыли перенять их чехол на каску. Кожа от жары ссыхалась, и каска держалась на макушке головы. Чешуйчатый ремень всегда рассыпался.

Воинским чинам с 1832 года разрешено было носить усы и баки, до тех пор запрещенные в пехоте, с обязательством, однако, для нижних чинов непременно фабрить их в черный цвет (в 1855 году Александр II предписал производить это лишь при несении караулов и на парадах, а в 1859 году этот последний пережиток гатчинской косметики был отменен).

Санитарное состояние войск было очень плохим. Снаряжение, весившее 77 фунтов, было тяжелым и неудобным; одежда рассчитана лишь на парад и плохо защищала от непогоды; муштра была сурова и изнурительна, а условия расквартирования войск – антисанитарные – казармы имели немногим более трети, большинство же, особенно кавалерия, ютились постоем в грязнейших местечках и деревушках Западного края. Император Николай I стремился в начале своего царствования соорудить казармы для всей армии. Однако учрежденный им комитет нашел, что для этого необходимо миллиард рублей. Пришлось сооружение казарм рассрочить на несколько десятилетий. Работа эта завершилась лишь в 90-х годах при Александре III. Заболеваемость и смертность вдвое превосходили таковые западноевропейских армий и втрое соответственные возрасты гражданского населения. С 1841-го по 1850 год, например, средняя годовая заболеваемость доходила до 70 процентов штата состава, смертность – до 4 процентов. Новобранец, поступавший на 20 лет, имел таким образом, 80 шансов из 100 умереть на службе, даже без войны. Военные лазареты могли вместить лишь треть больных.

Регулярная армия достигала к началу Восточной войны на бумаге внушительной цифры: 2 7 745 офицеров и 1 123 583 нижних чинов. Император Николай, которому 30 лет докладывали лишь одно приятное, искренне верил в совершенство заведенной им военной системы. У меня миллион штыков, – говорил он, – прикажу моему министру – и будет два, попрошу мой народ – будет три. Увы, миллион на бумаге дал на деле еле полмиллиона бойцов… Некомплект вообще против штатов достигал 20 процентов, а в миллионную цифру входили инвалиды, кантонисты, войска внутренней стражи, пестрая мозаика местных, гарнизонных, караульных команд… В полевых войсках пятую часть составляли разного рода нестроевые. Армию нельзя было мобилизовать, ничтожные кадры резервных частей не могли справиться с обучением призванной рекрутской массы. Ополчение же ни в коем случае не могло считаться боеспособным. Огорчение Государя, всю свою жизнь стремившегося лишь к одной цели – благу России, было безмерным. Он видел, что все огромные труды оказались бесполезными, вся тридцатилетняя работа неплодотворной – и эти терзания сломили его железную натуру.

Крупнейшим организационным мероприятием этого царствования явилось преобразование Свиты Его Величества по квартирмейстерской части в Генеральный штаб. Уже в 1826 году было запрещено выпускать в Свиту молодых офицеров непосредственно из корпусов. По окончании же Турецкой войны была назначена под председательством генерала Жомини комиссия по выработке штатов Генерального штаба и учреждению высшего военно-научного заведения. Труды этой комиссии привели к разработке в 1832 году штатов Генерального штаба (17 генералов, 80 штаб– и 200 обер-офицеров) и учреждению Императорской военной академии, первым начальником которой стал Жомини.

Швейцарский военный мыслитель пожал плоды многолетней и планомерной работы князя П. М. Волконского. Отцом российского Генерального штаба был Волконский Жомини был лишь швейцарцем-гувернером, причем нельзя сказать, чтоб гувернером особенно удачным. Он мыслил Генеральный штаб герметически замкнутой, наглухо изолированной от армии корпорацией. Армия, войска – сами по себе. Генеральный штаб – сам по себе. Колонновожатые Волконского знали и понимали войска академики Жомини обратились в каких-то военных институток, совершенно незнакомых с военными возможностями и строевой жизнью. С этого времени пошел отрыв Генерального штаба от войск – жесточайший промах российской военной организации, который так никогда и не удалось исправить… Переход из Генерального штаба в другие ведомства и в строй был невозможен – долгое время считалось неуместной даже преподавательская деятельность в военно-учебных заведениях. Иными словами – Генеральный штаб стал существовать только для Генерального штаба…

Академия была храмом отвлеченной военной науки, с уходом Жомини став храмом военной схоластики. Когда в 1834 году Жомини ушел на покой, начальником академии был назначен генерал Сухозанет 1-й, пробывший на этой должности все царствование Николая I. Плохо разбираясь в вопросах военной науки, он обращал внимание лишь на строевую часть, внешнее благоустройство. Учебной частью стал заведывать генерал Шуберт, начальник Генерального штаба, бывший в то же время директором военно-топографического депо и сведший все преподавание к одностороннему увлечению математическими дисциплинами при почти что полном пренебрежении стратегией и тактикой. Академия стала выпускать превосходных чертежников, недурных астрономов, лихих наездников, но весьма посредственных квартирмейстеров.

Служба офицера Генерального штаба была неблагодарной. Производство было лишь на открывающиеся в самой корпорации вакансии, а таковые были очень редки. Получить генеральский чин было гораздо труднее, чем в строю, тем более что офицерам Генерального штаба полков не давали. По производстве в генерал-майоры они могли получить бригаду, но это случалось чрезвычайно редко. В 1843 году офицерам Генерального штаба было разрешено возвращаться в строй, но исключительно на вакансии в той части, где они прежде служили. Обычным завершением карьеры здесь был чин полковника. Все это имело результатом сокращение числа кандидатов в Генеральный штаб. Источник его пополнения начал быстро иссякать – и в 1851 году из всей миллионной русской армии изъявило желание поступить в академию всего 7 офицеров!

Это обстоятельство сильно встревожило Государя, оказавшего академии ряд милостей: офицерам Генерального штаба дано усиленное содержание, обеспечено движение по службе и предоставлено право возвращаться в строй без всяких ограничений. Ряд старших начальников определился слушателями академии, и престиж ее сразу возрос: с 1852-го по 1856 год, несмотря на войну, ежегодно поступало по 35–40 человек.