Еще одна область исследований, в которой могут понадобиться сконструированные языки, – это изучение языковой эволюции. В предыдущем разделе мы обсудили, как меняются языки, но изображали это изменение как некий абстрактный процесс, происходящий со звуками или цепочками звуков. Ясно, что на самом деле это лишь приближенная модель: ни в какой момент времени не произошло такого, что все носители немецкого языка вдруг вместо долгого ū стали произносить au. Это постепенный процесс, который длится веками и затрагивает далеко не всех носителей языка одновременно. Более того, не исключено, что старшие носители немецкого языка даже не замечали, что младшие произносят на месте их ū чуть более дифтонгический гласный; эти младшие, в свою очередь став старшими, не замечали, что их дети произносят немного другой гласный, и так далее.

Что же позволяет языку меняться так, что не разрушается взаимопонимание между говорящими? Это одно из тех свойств, которые придают языку сложность и которые так раздражают многих создателей искусственных языков, – избыточность. Так, например, в языке-предке древнеанглийского языка (назовем его западногерманским) множественное число от слова *fōt 'нога' образовывалось при помощи окончания -i: *fōti. В какой-то момент i стало вызывать автоматическое изменение корневого гласного, так что *fōti стало звучать скорее как *fœ̄ti (œ̄ – долгий гласный наподобие звука, обозначаемого немецкой буквой ö или французским eu). На этом этапе развития языка множественное число выражалось избыточно, дважды – и изменением корневого гласного, и окончанием. Для старших носителей западногерманского языка ситуация была простой: – i – основной выразитель значения числа, а изменение гласного – просто дополнение к нему. Но новые поколения получили своего рода возможность выбирать, что считать основным показателем множественного числа, а что – дополнительным. В результате основным показателем стало чередование гласных, а окончание -i и вовсе отпало. Так получились раннедревнеанглийские формы fōt ~ fœ̄t, которые затем превратились в fōt ~ fēt, а затем – в foot ~ feet.

В современном русском языке утрачивается звук [ж':] (долгое мягкое ж), который старшие носители русского языка произносят в словах дрожжи, вожжи, езжу, позже, сожжение, мозжечок, можжевельник. Одновременная долгота и мягкость избыточны, поэтому молодые носители русского языка оставляют только долготу, утрачивая мягкость. Но важно, что об этом процессе мы не можем просто сказать «произошло изменение [ж':] в [ж: ]»: мы видим, что изменение происходит с разной скоростью в разных словах у разных людей. Многие читатели этой книги наверняка говорят дро[ж':]и, но не могут даже помыслить себе произношение со[ж':]ение– во всяком случае, когда я пару лет назад услышал его из уст одного академика РАН, я был глубоко изумлен. И, конечно, у разных людей бывают разные личные истории: скажем, кто-то вырос с бабушкой, благодаря этому усвоил больше старых черт и чаще произносит мягкое [ж':].

Таким образом, мы видим, что изменения в языке происходят постепенно, а не мгновенно и во многом зависят от того, как именно идет процесс передачи языка из поколения в поколение. Такие изменения очень хочется смоделировать в экспериментальных условиях, создав то, что называется моделью пошагового обучения: язык передается от одного участника эксперимента к другому, а мы наблюдаем, что и как при этом изменяется. Но возникает труднопреодолимая сложность: жизнь исследователя слишком коротка, чтобы наблюдать за передачей реальных языков. Приходится делать одно из двух: либо моделировать и самих участников эксперимента при помощи компьютера (но при этом обычно делается так много упрощающих предположений, что ценность подобных исследований может оказаться ограниченной), либо предложить участникам эксперимента изучать не полноценные естественные языки, а компактные искусственные языки, специально сконструированные для нужд эксперимента. Это направление на стыке когнитивной психологии и экспериментальной лингвистики распространилось примерно 50 лет назад и с тех пор получило довольно большую популярность. Такой тип экспериментов даже имеет специальное название: Artifical Grammar Learning (AGL; изучение искусственной грамматики) или Artificial Language Learning (ALL; изучение искусственного языка).

В качестве примера можно привести исследование, которое в 2015 г. провели Александр Бердичевский из Университета Тромсе (Норвегия) и Артур Семенюк из Калифорнийского университета в Сан-Диего. Участники их эксперимента получали такое задание:

Первый язык, который участники эксперимента получили на вход, выглядел примерно так (у разных участников буквы, из которых состояли слова, были разные, но суть от этого не меняется):

Здесь есть два вида животных: круглое и решетчатое. Их обозначения изменяются по числу, которое может быть единственным или множественным. Кроме того, с животными происходят события, которые также имеют свои обозначения в языке: «сломалось», «отросли рога» и «летит». Событие «ничего не произошло» специального обозначения не имеет. Таким образом, всего мы имеем 16 разных картинок. Заметим, что в глаголе, обозначающем событие, выражается что-то вроде грамматического рода: при круглом животном выбирается одна гласная, а при решетчатом – другая.

Участники эксперимента получали для обучения картинки из этого набора с названиями (они показывались им в случайном порядке), и так повторялось шесть раз. Между шестью обучающими блоками вставлялись блоки с восемью вопросами: «Как называется та или иная картинка по-эпсилонски?» После этого участникам предлагалось 16 вопросов типа «Что такое segl bo?» с шестью вариантами ответа. В конце надо было назвать все 16 картинок, предъявленных в случайном порядке, по-эпсилонски.

Особенность эксперимента состояла в том, что на основе ответов испытуемых формировался новый язык, который затем и давался на вход следующему поколению. В конечном итоге были построены несколько цепочек, в каждой из которых было по 10 участников. Тем самым моделировалась передача языка из поколения в поколение – с возможными (и даже неизбежными) искажениями. Исследователей особенно интересовало, как на передачу языка влияет тот факт, что им пользуются неносители. Для того чтобы смоделировать различие между носителями и неносителями, одни участники эксперимента получали на вход шесть обучающих блоков по 16 картинок, а другие – только три.

И действительно, оказалось, что освоение языка неносителями влияет на его структуру довольно заметно. В главе 3, где обсуждалась сложность языков, говорилось о том, что неносители склонны терять сложные грамматические явления, например согласование. Экспериментальные данные соответствуют этой гипотезе. Некоторый неожиданный вывод, который сделали авторы, состоит в том, что сложность в результате освоения языка неносителями теряется не сразу, наоборот, сперва она прирастает, потому что язык становится более хаотичным и менее регулярным, и только следующие поколения регуляризуют его, делая более простым, чем он был до того.

Таким образом, сконструированные языки могут послужить хорошим материалом для лингвистических экспериментов. Речь идет, впрочем, не о масштабных экспериментах с глобальными гипотезами вроде того, который пытался поставить Джеймс Кук Браун, изобретатель логлана – «Влияет ли язык на мышление?», а о вполне конкретных лингвистических вопросах, которые можно исследовать в лабораторных условиях за непродолжительное время.