Глава 3
ХОЗЯЙКА ЭВЕРТОНА
Мистер Дэрроу был не из тех трагических персонажей, что навеки затворятся в тиши кабинета, который сам по себе был одним из последних бастионов былой славы Эвертона, с вощеными дубовыми панелями по стенам, с опрятным, вычищенным от золы очагом и разными редкостями, собранными по всему миру хозяином дома и его покойной супругой. Летопись их приключений увековечивал мраморный глобус, поставленный в центре комнаты: их маршруты были выложены блестящими точками драгоценных камней. Никто и никогда не видел, чтобы мистер Дэрроу прибирался в этой комнате, но поскольку никому другому он этого не позволял, то все полагали, именно этим он и занимается, оставшись один, — вероятно, с угрюмой решимостью вытряхивал шторы да смотрел с тоской на портрет покойной жены, что висел над его рабочим столом.
Но в кабинете он бывал не всегда. Сколько раз я подходила к дверям, чтобы сообщить о потребности в дополнительных карманных деньгах на школьные принадлежности или испросить его разрешения на дневную прогулку к какому-нибудь замку или месту боевой славы, — и обнаруживала комнату пустой. Никто не знал, где он пропадает; никто не видел, как он уходит. Покидать Эвертон он не любил, так что мне представлялось, что он бродит призраком по полутемным коридорам, заглядывает в заброшенные комнаты, порою присаживается на давным-давно зачехленный стул или задерживается взглянуть на часы — а не остановились ли они со смертью его жены?
Обычно он с нами не ужинал, так что мы с детьми изрядно удивились, когда две недели спустя после похорон няни Прам он уселся во главе стола с видом довольно-таки мрачным. Но вот дворецкий Фредерик — который либо был вдребезги пьян, либо ему собственные руки отказали — не удержал супницу и опрокинул ее, выплеснув содержимое на перед своей униформы. Убедившись, что суп не такой уж и горячий и пострадавший не ошпарился, все дружно расхохотались, и даже сам мистер Дэрроу на одно краткое мгновение словно бы развеселился, но тут же устремил взгляд на противоположный конец стола, где сиживала покойная миссис Дэрроу, и вновь погрузился в уютную меланхолию. Не знаю, почему он вздумал к нам присоединиться тем вечером. Вероятно, смерть няни Прам наконец стала для него страшной явью, и ему понадобилось общество, либо ему напомнили о существовании детей, и он попытался успокоить их своим отстраненным, печальным присутствием.
Вскоре после десерта высокие напольные часы принялись отбивать время. Я увела мальчиков наверх, переодеваться ко сну, пожелав доброй ночи мистеру Дэрроу и оставив его за столом доканчивать бутылку вина. Меня тревожило его душевное состояние, но я не особо о нем задумывалась: я была слишком занята, приспосабливаясь к новому бремени ответственности.
После смерти няни Прам было по-быстрому решено, что разумнее всего переложить ее обязанности на меня. Я и без того проводила немало времени с мальчиками как их гувернантка. Если же я смогу контролировать их жизнь и за пределами классной комнаты, всем прочим от этого станет куда легче. Стыдно было бы отклонить такое предложение, тем более что жалованье няни добавилось к моему заработку. Я оценила предоставленную мне возможность и была готова оправдать несомненную щедрость мистера Дэрроу.
Переход вопреки ожиданиям дался без особого труда. Как гувернантка, я в любом случае должна была заботиться о самочувствии детей при болезни или несчастном случае и с легкостью переключилась с проблем вроде порезов от бумаги или кровоточащих носов на мокрые простыни и ночные кошмары.
В тот вечер, после неожиданного появления мистера Дэрроу за ужином, я уложила Джеймса в постель и прочла ему сказку, а Пол между тем листал какой-то сборник стихов, повернувшись ко мне спиной. Он очень походил на отца, особенно глазами — они были огромные, ярко-синие, вдумчивые. Я все гадала про себя, а какова была миссис Дэрроу — такая же сумасбродная любительница приключений, как Джеймс, или что-то совсем другое. Когда Джеймс уснул или по крайней мере притворился спящим, чтобы я ушла, то оставила детей одних. Я ведь все равно была совсем рядом.
В комнате няни два окна выходили на лес за домом, и если приусадебный парк куда лучше откликался на заботы Роланда, нежели сам дом — на радения миссис Норман, то лес казался глухим и диким, особенно по ночам, когда в чащу не проникал даже лунный свет.
Я переоделась в ночную сорочку и забралась в постель, пытаясь ни о чем не думать. Ни о няне Прам и о кольце пожухлой травы, что обозначило место ее гибели за домом, ни о бедном мистере Дэрроу, что, вероятно, сейчас ищет забвения в вине. Но сама попытка о чем-то не думать обречена на провал — ведь волей-неволей приходится вспомнить о вещах, о которых следовало бы забыть. На этой последней спутанной мысли мое внимание само собой переключилось на мистера Дэрроу.
Я отдавала себе отчет, что мое новое положение в доме, в сущности, сделало меня матерью двоих детей, ведь фактически я являлась их опекуншей: заботилась о том, чтобы мальчики были накормлены, умыты, обучены и под присмотром. После смерти миссис Дэрроу я, по сути дела, замещала хозяйку Эвертона. Не могу отрицать, что мне это нравилось или что, засыпая, я думала о наших с мистером Дэрроу бдениях в музыкальной комнате, когда руки наши едва не соприкасались, и о том, что было бы, если бы один из нас решил преодолеть это малое расстояние…
Я начала проваливаться в сон. Мне снилось мое детство в Индии, храмы, джунгли и разрушающиеся многорукие статуи, тигры, кобры и мартышки, наш дом в колониальном Лакхнау. Знакомая была сцена; ею заканчивались все сны о моей юности: комната матери, полумрак, она распростерта на кровати, тело ее медленно иссушает холера, от нее уже осталось всего ничего — маленькая, худенькая, не больше ребенка; отчаянно хватает ртом воздух, каждое мгновение — пытка, вплоть до самой смерти. Отца нигде нет; слуги предпочитают в спальню не заходить. Этот фрагмент сна всегда завершался одним и тем же: длился до тех пор, пока я не забиралась в постель к больной, через все одеяла, подушки и покрывала, пыталась отыскать ее и не могла и наконец оказывалась посреди кровати и понимала, что должна ощутить ее смерть, пропустить сквозь себя, прежде чем проснусь. Я чувствовала, что кто-то стоит над постелью и наблюдает, как я корчусь на влажных простынях, — человек, с ног до головы одетый в черное. Напрасно я тщилась рассмотреть лицо незнакомца — его скрывала тьма. Несмотря на то что это был сон, я, сколько бы ни пыталась, никак не могла заставить черты обозначиться зримо. Казалось, лицо это — не часть моего сознания, не часть сна об Индии. Я пыталась приподняться и сесть на постели, но вместо того все глубже проваливалась в матрас. Однако в отличие от всех предыдущих повторений этого сна на сей раз фигура в черном прошептала мне:
— Детям нужна мать.
Голос был женский. Фигура отошла в противоположный конец комнаты, пока я умирала на постели, задыхаясь в течение долгих, невыносимых пауз между каждым вдохом, пока не проснулась снова в Эвертоне, ловя воздух; по лицу и груди у меня струился пот. Я сбросила одеяла и уже собиралась сменить сорочку, как в дверь детской постучали.
— Шарлотта?
Не дожидаясь моего ответа, в комнату ворвался Джеймс. Он плакал — лицо его было влажным от слез, так же как мое — от испарины. Оба мальчика, похоже, сходным образом страдали от ночных кошмаров. Джеймс, как более смелый из братьев, часто переживал во сне диковинные приключения с участием упырей, мумий и женщин-пауков — это если назвать лишь нескольких из его густонаселенного зверинца чудовищ. То и дело способность его воображения изобретать новые ужасы опережала его возможности их выносить, и мальчик просыпался посреди ночи, абсолютно убежденный, что паук на подоконнике послан зловредной Королевой Пауков, дабы отомстить ему за покражу волшебной серебряной паутины.
Другое дело — Пол. Частенько, когда я приходила в детскую успокоить его брата, Пол, в свою очередь, проснувшись, злился, что его разбудили в разгар самого что ни на есть упоительного кошмара, — как, например, в эту ночь, когда я отвела Джеймса обратно в постель.
— Я был на балу, — сообщил Пол, едва Джеймс склонил голову мне на грудь. — И там была мама, молодая и красивая. Я попытался пересечь залу, чтобы поговорить с ней, но не смог пробраться сквозь толпу. Все, кто там был, танцевали с кем-то нездешним; мама взяла за руку существо, которое только притворялось человеком. Она помахала мне издалека, и я уже готов был броситься спасать ее, но тут Джеймс завопил про свою дурацкую Королеву Пауков. — Пол сердито зыркнул на брата.
— Никакая она не дурацкая! — Джеймс рванулся было из кровати. Его залитое слезами лицо исказилось от ярости, но поскольку я крепко обнимала его, а ему было только пять, мне удалось удержать его без особых усилий.
— Да хоть убейте друг друга, мне-то что, — проговорила я. — Сдается мне, заботиться об одном ребенке куда проще, чем о двоих. Но смею предположить, ваш отец не на шутку рассердится на того, который уцелеет. Если вы по отношению к членам семьи намерены прибегать к смертоубийству и насилию, страшно даже предположить, как вы станете обращаться со сверстниками. Придется, радея о благе деревни, на всякий случай запереть вас на чердаке. Не думаю, что такая жизнь придется вам по вкусу, но решение — за вами.
Мальчики так и не поняли, к кому из них я обращаюсь, а пока они раздумывали над моими словами, их гнев угас. Я подоткнула их одеяла так туго, что особо не поворочаешься, — обездвижив даже Пола, глубоко шокированного тем, что я имею нахальство обходиться с ним как с его младшим братом. Перестав сопротивляться, оба сдались и заснули-таки — час был поздний. Я посидела немного рядом, удостоверяясь, что новой вспышки не последует, и, убедившись, что дети в самом деле спят, вернулась к себе. Но к тому времени сна у меня не осталось ни в одном глазу, так что я переоделась в свежую ночную сорочку, причесалась, почитала немного и наконец надумала сделать себе чашку чая.
Я всегда предпочитала ночной Эвертон. Дом был не шумный, не из тех, что поскрипывают и постанывают, порождая симфонию безобидных звуков, которые, слившись воедино, могут исказить темноту, превратив ее в нечто осязаемое и опасное. В доме было просто темно и тихо, безо всяких претензий, и висел густой запах плесени, что приходит только с годами.
Мистер Дэрроу по-прежнему сидел в столовой. Он удивился, увидев меня, но пьян не был. Бутылка с вином исчезла; стол был накрыт к полднику, хотя на часах было начало третьего утра. Над вместительным чайником с черным чаем еще курился пар, рядом стояли традиционные молочник и сахарница, и тут же — сандвичи, булочки с топлеными сливками и шоколадный кекс к чаю на тарелке, что характерно, нетронутый. Хозяин пригласил меня присоединиться к трапезе, и хотя вокруг было полным-полно стульев, я, повинуясь безотчетному порыву, присела рядом с ним — и щеки у меня ярко вспыхнули. Мистер Дэрроу был очень хорош собой, а столовая — это вам не уединенное прибежище музыкальной комнаты.
— Добрый вечер, мистер Дэрроу!
— Что, не спится?
— Джеймсу привиделся кошмар.
Мистер Дэрроу озабоченно нахмурился и привстал с кресла, но я коснулась его плеча, и он уселся вновь, задержав взгляд там, где я до него дотронулась. Он недоуменно открыл было рот, но я его успокоила:
— Все в порядке. Мальчик уже уснул.
— Зато теперь не спите вы. — К мистеру Дэрроу вернулось его обычное самообладание.
— Профессиональный риск, ничего не поделаешь. Можно? — Я потянулась к чашке, но мистер Дэрроу выхватил ее у меня из-под руки и сам наполнил черным ароматным содержимым из чайника.
— «Дарджилинг».
— Чудесно.
— Булочку?
— Да, спасибо. Миссис Малбус превзошла саму себя, учитывая поздний час.
— Вы недооцениваете мое малодушие, миссис Маркхэм. В это время я бы никогда не дерзнул приблизиться к двери дражайшей миссис Малбус с требованием поесть-попить. Над Эвертоном словно бы витает призрак смерти, и мне не хотелось бы искушать его.
Во взгляде его читалась усталость, синие глаза глядели поверх края чашки в обрамлении прядей темно-русых волос — вновь неотрывно уставившись на противоположный конец стола, пустой и безмолвный, как и весь дом. А в следующий миг мистер Дэрроу улыбнулся и потянулся за булочкой.
— Кроме того, я не настолько беспомощен.
— Разумеется, нет!
— Я хочу сказать, зачем ждать полдника до пяти часов пополудни? В это время дня все обычно так заняты, что никакого удовольствия от чая нет.
— Совершенно с вами согласна.
— Но должен признать, приятно оказаться в вашем обществе за пределами музыкальной комнаты.
Я качнула чашкой в его сторону, словно поднимая тост; он повторил мой жест. Молча мы прихлебывали чай.
— А знаете, мистер Дэрроу… — я допила чай и поставила чашку на блюдце, тщательно подбирая слова, — если вам нужно общество в дневные часы, я, конечно же, могла бы сделать так, чтобы дети…
Он задумчиво покивал и налил мне еще чая.
— И в самом деле, что вы должны обо мне думать? Я вечно запираюсь в кабинете либо брожу по коридорам усадьбы. К некоему подобию прежней жизни я возвращаюсь только после того, как весь дом уснет. Прямо как вурдалак какой-то, честное слово! Жалкое, должно быть, зрелище.
— Я не это имела в виду.
— Но ведь так оно и есть. Лили мертва уже… Господи, неужели почти год как? А теперь вот няня Прам. А как вам удалось оправиться после смерти мужа?
— Я не думаю, что кому-то это вообще удается. Мне по-прежнему мучительно о нем думать. — Я расслабилась, наконец-то заговорив вслух о том, что всегда переживала про себя: о его отсутствии. При мысли о муже не сдержала широкой улыбки — и поспешно промокнула губы салфеткой. — Но боль эта — своего рода поддержка. Она напоминает мне, как сильно я его любила, и любовь моя ничем не уступает боли. Она защищает меня и тем больше набирает силу, чем больше я о нем думаю. Наверняка однажды вы сможете сказать то же самое о себе и миссис Дэрроу.
— Возможно, но тем не менее… — Он озабоченно свел брови и дожевал сандвич с огурцом. — Скоро поднимется миссис Норман, а я предпочитаю не встречаться с ней, насколько возможно. — Он слабо улыбнулся и встал из-за стола.
— Мистер Дэрроу, пока вы не ушли. Я по поводу няни Прам.
— Да?
— Так вот, Сюзанна Ларкен — одна из самых честных и заслуживающих доверия людей, кого я знаю. И она…
— Я ей верю.
— Правда?
— Верю каждому ее слову. Я как раз собирался переговорить с Брикнером насчет того, как он ведет расследование, или, точнее, не ведет, да только руки не дошли.
— Я была бы вам очень признательна.
— В таком случае я непременно нанесу ему визит завтра. Можете на меня положиться.
Он кивнул мне. Вместе мы отнесли тарелки и остатки еды обратно в кухню и оставили в раковине до прихода посудомойки Дженни. Покончив с этим делом, мы неловко распрощались, мистер Дэрроу отправился к себе, а я с трудом удержалась, чтобы не оглянуться ему вслед. Как я ненавидела себя за рабскую приверженность приличиям! Но с другой стороны, а что еще мне осталось-то?
Я вернулась в свою комнату рядом с детской. Облегченно вздохнула при мысли о том, что удастся унять тревогу Сюзанны, а может быть, и выяснить, кто или что повинен в гибели няни Прам. Сон наконец пришел, но прежде пришлось затратить немало усилий на то, чтобы утихомирить собственные мысли.
Мне приснился Хезердейл, наше фамильное поместье, где мы с Джонатаном прожили три восхитительных года. Этот сон тоже повторялся время от времени, но, как и все прочие, всякий раз — немного по-другому. Странно, что на сей раз я как бы не участвовала в происходящем, но наблюдала со стороны за самой собой: я спала в постели бок о бок с мужем, и его сильные руки обнимали меня за талию. Я казалась огромнее себя самой, мое тело было вовсе не телом, оно обволакивало остов дома, угрожающе расшатывая и смещая его кости. А еще от моей кожи исходил жгучий жар, он скручивал обои до черных угольков, пожирал деревянные балки, опору дома. Я стремительно увеличивалась в размерах, самозабвенно распространялась вдаль и вширь, затем расхохоталась, и из моего горла вырвался столп искр в облаке черного дыма.
Джонатан проснулся, хватая ртом воздух. Растолкал вторую Шарлотту, и вместе они кинулись бежать через весь дом. Но было поздно. Я была повсюду вокруг них, опаляла кожу и волосы, душила, снова погружала в сон. Джонатан заметил штору, которой я еще не коснулась, одну из немногих вещей, не тронутых пламенем. Он замотал в нее жену, подхватил на руки — жена отбивалась и кричала, требуя перестать, — и нырнул в огонь вместе с нею.
Я пыталась остановить его. Цеплялась за его кожу, пока она не пошла пузырями и не потрескалась, хватала за волосы, пока они не сгорели до корней, но он бежал и бежал через руины дома не останавливаясь и, лишь оказавшись снаружи, рухнул наземь безжизненной грудой. Жена его зарыдала над ним, умоляя очнуться. А человек в черном молча наблюдал за этой сценой, и в отсветах пламени тень его, удлинившись, легла на опаленные заросли.