Каждую ночь мне снились умершие. Тех, кто утрачен, возможно отыскать во сне: они скользят на осколках памяти сквозь темную завесу сна, чтобы запутаться в остатках дня, чтобы притвориться на миг длиною в жизнь, будто они все еще живы-здоровы, проснешься — а они тут как тут, ждут у изголовья постели. Никогда того не случалось; но как ни мечтать про себя, чтобы все, что я помню, оказалось ошибкой, понятым буквально кошмаром воображения! Однако неизменно наступало утро, а с ним — ошеломляющее осознание: мертвые остаются мертвыми, и я — одна.

В ту ночь черное, бездумное забытье сменилось смутно освещенной бальной залой без стен и потолка — залой, затерянной в стылой бездне времени. Над мраморным полом нависали хрустальные канделябры — они ни к чему не крепились и грозили обрушиться на гостей, разодетых в истлевшие наряды, что вышли из моды десятки лет назад. Танцы начались с медленного, напевного вальса на грани между сном и пробуждением: вальс захлестывал, подхватывал и раскачивал, подчиняя своему ритму; кто-то, стоящий позади, заключил меня в объятия. Мне не нужно было даже лица его видеть: я знала, кто это. Мой покойный муж Джонатан кружился со мной по бальной зале, все быстрее и быстрее, не встречая на своем пути ни стен, ни преград и не сталкиваясь с другими парами, пока мы не застыли на месте, уйдя в глубокий прогиб. Тут же стояли мои отец и мать, живые, моложе, чем на моей памяти. То был танец умерших.

Музыка смолкла. Муж выпустил меня, поклонился и отступил в темноту за пределами бальной залы. Залу постепенно заполняли люди, которых я не узнавала, — ухмыляющиеся незнакомцы в масках, готовых соскользнуть в любую минуту. Мои родители исчезли в толпе. Я попыталась отыскать их, но народу было слишком много, и вновь заиграла музыка, на сей раз — нездешняя, мучительно-жуткая, словно скрежет испорченной музыкальной шкатулки. Передо мной возник человек, с ног до головы в черном, черты его лица скрывала тень. Он завладел моей рукой. Я знала с уверенностью, которую дают только сны, что мы встречались прежде. Пальцы его были холодны; губы, пусть я их и не видела, улыбались. Другие танцоры стремительно кружили вокруг нас, пока очертания не утратили четкость и резкость, сливаясь воедино. Он привлек меня к груди, втягивая во тьму, что окружала его, и вот я уже падала, падала, канделябры гасли, исчезали, водоворот закружил меня в пустоте, и я пронзительно кричала, взывая к небытию.

Проснулась я с осознанием, что кричала не я. В ночи голосила какая-то женщина. Сперва я не на шутку рассердилась; ибо всем, кого судьба благословила оказаться вдвоем, неплохо бы вспомнить о благопристойности и не афишировать свои ночные утехи. Но затем я задумалась о продолжительности и тоне этого крика. Что бы уж там ни происходило, об удовольствии, похоже, речи не шло, а если что-то приятное и предполагалось, то участники явно не преуспели. В крике звенела первобытная обреченность. Потом вопль оборвался — и уже не повторился снова. Звук донесся из-за моего окна, и на мгновение мне подумалось, что надо бы рассказать отцу, но тут я вспомнила, что отец умер, и сердце у меня сжалось — как если бы я потеряла его снова. Это чувство быстро прошло, я ведь давно к такому привыкла; то же самое повторялось в финале каждого сна.

Я тряхнула головой, отгоняя докучные мысли. Какая-то женщина попала в беду, а в усадьбе я мало к кому не испытывала дружеских чувств. Я сбросила одеяло, подбежала к гардеробу, вытащила теплый халат. Надвигалась зима, и в доме с каждым днем становилось все холоднее. Я перебросила волосы через плечо — мамин жест, подумав про себя, как мои кудри похожи на ее, мягкие, бледно-золотые в лунном свете, только без характерного аромата сирени и жасмина. Я мельком глянула на себя в зеркало. Все фотографии матери погибли в пожаре много лет назад, и, нуждаясь в утешении или поддержке, я порою отыскивала ее черты в моем собственном лице. И хотя я была выше ростом, от нее мне достались короткий остренький нос и губы, всегда чуть приоткрытые, как будто мне есть что сказать (обычно и в самом деле так), а вот карие глаза мои — в точности как у отца. Набросив халат поверх белой хлопчатобумажной ночнушки — Джонатан так ее любил! — я вышла из комнаты.

Огромная загородная усадьба Эвертон некогда восхищала изысканной роскошью, но впала в уютное состояние запущенности задолго до моего появления здесь девять месяцев назад. Бордовые ковры в прихожей вытерлись и истрепались по краю; газовые лампы, притушенные до неяркого свечного отблеска, способного разве что отбрасывать на стены густые черные тени, изрядно потускнели; обои отошли от стен, цветочные гирлянды орнамента растрескались и увяли на стеблях. Но причиной упадка явилось отнюдь не небрежение. Экономка миссис Норман едва ли не всякий день нанимала новых горничных в тщетных попытках вернуть поместью былое величие — но все без толку. Дом продолжал разрушаться. Буквально неделей раньше повариха жаловалась, что по кухне тут и там снуют мыши. Другие слуги начали перешептываться: дескать, дух дома, если он когда-либо и существовал, умер вместе с хозяйкой год назад.

Что до меня, несовершенства дома мне даже нравились. Ощущалась в нем какая-то теплота, своего рода интимность, что приходит только с возрастом: вот так морщинки у губ появляются после того, как проулыбаешься много лет подряд; вот так истреплется любимое одеяло, давно находящееся в употреблении у близких тебе людей. Безусловно, усадьба куда больше располагала к себе, нежели холодные, строгие особняки в городах и селениях покрупнее. Эвертон обладал счастливым недостатком-другим, как любой по-настоящему дорогой человек. Настоящий был дом, с характером. Обдумывая эту мысль, я пробиралась сейчас по темному коридору.

Няня спала в комнате, примыкающей к детской; и все равно я, как гувернантка, сочла своим долгом проверить, все ли в порядке. Как ни печально, няня Прам, отправив детей спать, обыкновенно прикладывалась к бутылке. А напившись, вела себя крайне глупо: спотыкалась о ковры и разговаривала с птичьими клетками, точно с гостями на празднике, высоким, писклявым голосом, совершенно непохожим на ее обычный гулкий баритон. В силу этого своего пристрастия спала она как убитая, и случайный звук в ночи вряд ли бы ее потревожил, зато младшего из двух мальчиков вполне мог затянуть в тенета кошмаров, так что нам вдвоем весь остаток вечера пришлось бы их распутывать, обласкивая да утешая малыша.

Дверь открылась при моем приближении; из темноты высунулась растрепанная белокурая головенка с округленными зелеными глазами.

— Шарлотта?

— Ступай в постель, Джеймс. — Я ласково взяла мальчика за руку и отвела обратно в спальню. Тот негодующе выпятил нижнюю губу.

— Но я слышал шум, а няня не у себя, и мне страшно, — выпалил он одним духом.

Я усадила малыша на кровать, пригладив ему вихры. Его старший братишка Пол грозно похрапывал из-под горы одеял в противоположном конце комнаты — по-видимому, столь же утвердившись в своей решимости не допустить, чтобы ночные шумы потревожили его сон, сколь его пятилетний брат — в намерении непременно поучаствовать в происходящем. Дверь в комнату няни Прам Джеймс оставил приоткрытой.

— Ты уверен, что она не там? — спросила я чуть слышно.

Мальчуган, широко распахнув глаза, вдумчиво кивнул, готовый по мере сил посодействовать таинственным делам взрослых, которые происходят только тогда, когда дети спят в своих постельках. Я подхватила его на руки — он крепко обвил ногами мою талию — и вошла в комнату няни.

Кровать и впрямь была пуста. Я забеспокоилась. Няня Прам не из тех, кто способен бросить детей без присмотра, и, уж конечно, она не станет бродить по территории усадьбы ночью, даже во хмелю. А еще она была женщина в теле, и в деревне мало кто не устрашился бы ее габаритов.

Я уложила Джеймса обратно в постель и гладила его по голове до тех пор, пока он вновь не задремал. Пол так и не проснулся, а я сидела в нянином кресле-качалке, завернувшись в одеяло, точно старая дева — да я именно так себя и ощущала! — вся во власти материнских чувств к детям и тревоги из-за отсутствия моей подруги и наперсницы. А ведь лишь год назад я бы спокойно засыпала в постели рядом с мужем, полноправной хозяйкой собственного поместья! В какие странные места порой забрасывает нас жизнь! Лучше не оглядываться на прошлое, да только разве устоишь? Едва я успела забыться сном и фантомы прошлого только-только начали выплывать из моего подсознания — вот так чернильное пятно расползается по водной глади, — как в детскую заглянула одна из горничных.

— Миссис Маркхэм? — взволнованно прошептала она.

Я поднесла палец к губам и встретила ее в дверях, опасаясь разбудить детей. Горничная явно не помнила себя от страха. Я накрыла ее руку своей. Бедняжка вся дрожала.

— Что случилось, Эллен?

Горничная зажмурилась и судорожно стиснула мозолистыми пальцами серебряный нательный крестик. Эта дородная, крепко сбитая женщина словами обычно не разбрасывалась; такую попробуй запугай! Но сейчас все приличия были позабыты и, сжав мою руку, она порывисто поцеловала ее. Губы ее были такими же шероховатыми, как и загрубелые ладони.

— Ох, Шарлотта, слава Богу! Я пошла к вам в комнату, вижу — пусто; я уж подумала… — Горничная умолкла на полуслове и вздохнула. — Вы нужны в кухне.

— В этот час?

— Случилось страшное. Слишком страшное, чтобы говорить об этом в присутствии детей, уж спят там они или бодрствуют. Я пригляжу за ними, пока вас нет.

Эллен потрепала меня по руке, не добавив больше ни слова. Я оставила мальчиков на ее попечении. В доме по-прежнему царила тьма, но сейчас в нем слышались шаги, в придачу к моим собственным, и голоса. В соседней комнате какая-то женщина — не няня Прам! — быстро рассказывала о чем-то срывающимся голосом. Я тихонько прокралась по коридору, вниз по парадной лестнице, через столовую — и вошла в кухню, где несколько человек склонились над бледной, распростертой на холодном каменном полу фигурой. Сюзанна Ларкен, моя подруга! Она состояла в обучении при деревенской швее и была замужем за местным барменом.

Сейчас голова ее покоилась на широких коленях поварихи миссис Малбус: та стояла на коленях и поглаживала бедняжку по щеке, что пламенела почти так же ярко, как и огненно-рыжие волосы. Экономка миссис Норман и Фредерик, дворецкий, встревоженно переминались рядом.

Наклонившись, я взяла молодую женщину за руку. Ее безумный взгляд обрел некоторую осмысленность, дыхание выровнялось.

— Ох, Шарлотта, это было ужасно! — Она сморгнула слезы и принялась тихонько всхлипывать.

Миссис Норман, суровая властная женщина с крючковатым носом и по-птичьи беспокойным нравом, продолжила, видя, что моя подруга не в силах вымолвить ни слова.

— Совершено убийство, — промолвила она с жадным, прямо-таки отвратительным воодушевлением.

У меня руки чесались отвесить экономке пощечину — как можно быть такой вопиюще бесчувственной! — но я сдержалась. Между тем Сюзанна приподнялась и продолжила рассказ.

— Я отводила мистера Уоллеса домой из паба. Он чуток перебрал, а миссис Уоллес за мужем зайти не соизволит. Вы ж эту язву знаете.

Я согласно покивала. Милдред Уоллес, первая деревенская сплетница, вечно совала нос в чужие дела — забывая о своих собственных. Вот уже многие годы ее супруг был главным завсегдатаем паба братьев Ларкен «Колченогий табурет», но миссис Уоллес упорно это отрицала и рассказывала всем, кто соглашался послушать, как ее дорогой Эдгар любит вечерком прогуляться по деревне.

Сюзанна презрительно изогнула губы.

— И пальцем не пошевелит, чтобы помочь хоть кому-нибудь, не говоря уж о собственном муже!.. Словом, отвела я его домой и пошла назад по тропке вдоль озера. И вдруг слышу: крик — прямо мороз по коже! — и вижу их у самой опушки леса за Эвертоном. На земле лежит женщина, а над ней — мужчина, весь в черном с головы до пят.

Мне живо вспомнился персонаж из сна. Во рту пересохло, по спине побежали мурашки. Я отогнала эту мысль — дескать, нелепое совпадение! — и попросила молодую женщину продолжать.

— Лайонел дал мне дубинку — так, на всякий случай. — Сюзанна повертела в руках деревянную биту, небольшую, но увесистую: в самый раз, чтобы образумить пьяного приставалу, но защититься от убийцы — это вряд ли. — Я подбежала помочь ей, но было поздно… — Голос ее прервался, бедняжка зажмурилась, словно страшась вновь увидеть жуткое зрелище.

Я сжала ее руку и поднесла к щеке.

— Сюзанна, кто это был?

Девушка вдохнула поглубже и открыла глаза.

— Няня Прам… от нее одни ошметки остались. Как будто она взорвалась изнутри.

Я подняла глаза, но никто из присутствующих так и не смог встретиться со мной взглядом — все были слишком потрясены. Даже нездоровое любопытство миссис Норман утратило пикантную остроту. А у меня просто в голове не укладывалось, что подобные ужасы возможны в мирной, тихой деревеньке вроде Блэкфилда или в огромной, величественной усадьбе вроде Эвертона. Я верила Сюзанне, верила каждому ее слову, но так же, как, просыпаясь от ночных кошмаров, я мечтала, чтобы сон сбылся и все, кого я любила, оказались живы-здоровы, я надеялась, что это какая-то ошибка, досадное недоразумение: может, это из-за игры теней и лунного света на земле все выглядело гротескнее, чем на самом деле?

— Констебль нужен… — еле слышно вымолвила я, и меня затошнило: ведь стоило сказать об этом вслух, стало понятно, что никакой ошибки быть не может. Сюзанна много лет проработала в швейной мастерской и в пабе, у нее глаз наметан на всякие мелочи. С няней Прам в лесу случилось нечто невыразимо ужасное. И кто расскажет детям?

Фредерик заговорил срывающимся, дрожащим голосом — по правде сказать, он у дворецкого всегда такой:

— За ним уже пошли мистер Дэрроу с Роландом.

— Роланд спас мне жизнь… — Глаза Сюзанны вновь остекленели: в них читались ужас и безумие. Она впилась ногтями в мою руку. — Я подбежала помочь, а человек в черном двинулся на меня. Разило от него мерзко, прямо как из самых бездн ада, от вони защипало в горле. Я чуть в обморок не упала, но тут подоспел Роланд, и этот человек кинулся в лес. Роланд спас мне жизнь. — Сюзанна снова всхлипнула, но сразу же овладела собой. — Надо сказать Лайонелу.

— Конечно. — Я оглянулась на Фредерика, и он отправился за мужем Сюзанны: тот, наверное, все еще закрывал паб. Пока мы ждали констебля, миссис Малбус заварила чай.

Констебль, впрочем, мало чем смог нам помочь.

— Похоже, это дикие звери, — первое, что сказал он, величаво вплывая в кухню вместе с Роландом, смотрителем усадьбы; этот дюжий парень отличался неожиданно мягким и учтивым нравом. Констебль Брикнер, осанистый, лысоватый, со слабовольным подбородком и чрезмерно пышными для такого лица усами, среди нас популярностью не пользовался. Он не столько расследовал преступление, сколько изрекал приговор, игнорируя факты и показания свидетелей в пользу своего собственного непогрешимого мнения. По счастью, мнение это с легкостью мог изменить каждый следующий собеседник; и чтобы твои доводы сыграли решающую роль, всего-то и нужно было, что поговорить с констеблем последним, прежде чем дело закроют.

Дверь за его спиной осталась открытой и темнота леса дробилась в лунном свете, пока мистер Дэрроу, хозяин усадьбы, не вошел внутрь вслед за констеблем. На фоне теней бледное лицо его словно сияло внутренним светом, русые спутанные волосы трепал ветер, щеки пошли пятнами от холода. Переступив порог кухни, мистер Дэрроу выразительно посмотрел на меня, и в его глазах я прочла: все действительно плохо, хуже некуда. Мы с няней Прам общались с ним ближе прочих и на краткий миг мы словно остались в кухне вдвоем, огражденные во времени зачином горя и почти шапочным знакомством со смертью.

— Там был человек, я своими глазами видела! — Сюзанне заметно полегчало. Теперь она сидела у кухонного стола и жевала печенья, что миссис Малбус едва ли не насильно запихивала ей в рот мясистыми пальцами.

Брикнер погладил усы и сощурился.

— Конечно же, человек на такое не способен.

Вдаваться в подробности констебль не стал, но его интонаций мне оказалось вполне достаточно, чтобы живо вообразить себе останки подруги. Няню Прам силой Господь не обидел, и что бы уж с ней ни случилось, здесь потребовалась недюжинная мощь в придачу к дьявольской жестокости.

— Может, он обнаружил тело раньше вас и убежал, испугавшись, что его примут за убийцу. — Констебль Брикнер подцепил сразу два печенья, потом еще два и умял их за один присест. Сюзанна пододвинула было к нему тарелку, но миссис Малбус, недовольно поморщившись, тут же убрала ее, пока гость не доел все до крошки.

— Он двинулся на меня, едва я попыталась подойти к телу. Хотел напасть. — Голос Сюзанны дрогнул, однако Брикнер с сокрушительной самоуверенностью покачал головой:

— Никто из жителей села на такое не способен. Это наверняка дикий зверь.

Сюзанна уже привстала с табуретки, но в этот самый момент вошли Лайонел с Фредериком, и вместо того, чтобы яростно накинуться на констебля, она рухнула в объятия мужа. Тот повел ее домой — нервы у бедняжки совершенно сдали, и Сюзанна безутешно рыдала, — а мистер Дэрроу, Роланд и Брикнер отправились позаботиться об останках няни Прам. После того как все разошлись, миссис Малбус прибралась в кухне, а мы с миссис Норман поднялись к себе.

— Кто-то должен сообщить детям, — промолвила экономка.

Я не вполне поняла, поручает ли она эту задачу мне или спрашивает, не сделать ли это самой, но на всякий случай устало кивнула. Завтрашний день не сулил мне ничего отрадного. За последнее время дети познакомились со смертью слишком близко: год назад скончалась их мать, покойная миссис Дэрроу, и утрата няни, еще одной очень значимой в их жизни женщины, причинит мальчикам неописуемую боль, а ведь сердца их и без того разбиты.

— Завтра, — тихо проговорила я.

Я сменила Эллен на ее посту в детской — по счастью, мальчики крепко спали, — затем вернулась к себе в комнату, сбросила зимний халат и забралась под одеяло. За время моего отсутствия постель успела остыть. Сон не шел. Мне не часто снился один и тот же кошмар, но в ту ночь я никак не могла избавиться от страха: если закрою глаза, то вновь окажусь в бесконечной и таинственной бальной зале и мои утраченные близкие, к которым теперь добавится грузная и внушительная фигура няни Прам, станут танцевать в толпе чужаков, а человек в черном уведет их во тьму — все дальше и дальше…

Я встала с постели и замешкалась на пороге, чуть касаясь ручки двери дрожащими кончиками пальцев и отлично сознавая, что произойдет: я выйду из спальни и стану блуждать по темным коридорам Эвертона до тех пор, пока не обрету приют в том самом месте, где укрывалась всякий раз, когда ночные кошмары становились невыносимы.

Я открыла дверь и вышла в холл. Тянуло сквозняком, но ковер под ногами был мягким и теплым. Я опасливо поднялась по лестнице восточного крыла к двустворчатым дверям, которые некогда обнаружила вот таким же вечером много месяцев назад, вскоре после моего приезда в Эвертон.

В тот вечер утрата Джонатана ощущалась особенно остро, но запереться в комнате и плакать в одиночестве я решительно отказывалась. Мне нужно было отстраниться от своего горя, убрать его куда-нибудь в надежное место и запереть — пусть меня дожидается; а я бы снова доставала его из тайника одинокими ночами и внимательно изучала в темноте за пределами полуночи.

Помещение за двустворчатыми дверями некогда, по-видимому, служило музыкальной комнатой. Сейчас все инструменты были зачехлены и сдвинуты к стенам, а из мебели остался только простенький диван. У окна стоял мистер Дэрроу, задумчиво вглядываясь в ночь. Я повернулась было уйти, но он уже заметил мое присутствие и поманил к себе.

— Это была ее любимая комната. Она много музицировала, знаете ли… Играла на арфе, пианино, скрипке… Говорили, была необыкновенно одаренным ребенком.

— А Джонатану нравился аккордеон. Ужасно глупо звучит, но он всегда смешил меня до колик, когда, играя, принимался еще и отплясывать. — Я улыбнулась воспоминанию, отметив, что мистер Дэрроу не сводит с меня странного взгляда, будто бы выискивает что-то в моих глазах.

Я отвернулась.

— Когда я бываю в городе или в селе, мне случается увидеть со спины одну женщину. Я знаю, это никак не может быть она, но у нее волосы уложены в точности так, как надо, а платье кажется таким знакомым, что отчаянно тянет заключить ее в объятия — прежде чем она обернется и иллюзия развеется. Я сумасшедший, да?

— Горе всех нас сводит с ума. Я часто воображаю про себя, будто могу в последний раз побеседовать с Джонатаном.

— И что вы говорите?

В горле у меня застыл комок, и все-таки я улыбалась — воплощение викторианского самообладания! — невзирая на водоворот тоски и боли, что вращался у меня в груди так стремительно, будто того и гляди изорвет изнутри мою плоть на лоскуты, всю, сколько есть, и все мои чувства потоком извергнутся из меня и захлестнут мир.

— Много всего. А что бы вы сказали жене?

— Рассказал бы про мальчиков, сколь можно подробнее. Она так их любила. Боюсь, я никогда не был к ним близок. Я бы попросил у нее прощения еще и за это.

— Она бы вас простила.

— Вы добрая душа, миссис Маркхэм.

— Если мы и добры, то разве что в глазах других людей. — Я едва не назвала мистера Дэрроу Джонатаном, но прикусила язык прежде, чем обращение сорвалось с уст. Тем не менее оно осталось со мной, унимая вихрь переживаний, нараставший внутри, и пусть имя это не нарушило безмолвия, что окутало нас, едва мы сели рядышком на диван, я знала: я уже нарекла его так. С тех пор мы изливали друг другу душу по ночам в святилище музыкальной комнаты всякий раз, как судьба и скорбь сводили нас вместе, и вслух вспоминали наших утраченных любимых, пока звездное небо за окном не преображала заря. Иногда наши посиделки завершались лишь с появлением краешка солнца из-за горизонта, а порою продолжались и дольше, пока заминка в разговоре не усугублялась долгим взглядом или случайным касанием рук и в пространство между нами вторгалось нечто невысказанное и непризнанное. Чем только мы не заполнили музыкальную комнату! — но, уходя, ничего не забирали с собой.

С великим облегчением и почти не удивившись, я обнаружила мистера Дэрроу на диване в ночь трагической гибели няни Прам. Вместе сидели мы в темноте, молча, без слов, возобновляя знакомство с третьим участником нашего узкого кружка: со смертью.