Утром прибыли настоящие детективы. В смысле, те, которые служили в полиции графства Корк и могли производить аресты на его территории, а не те, которые, приехав из Англии – или даже из Бельгии, – отирались под видом гостей в доме, где было совершено убийство.

В Свободной Республике Ирландия полиция известна как гарда, иначе гарда шиохана, то есть «хранители покоя». Характер одного из полицейских, присланных из Дублина расследовать насильственную смерть Джозефа Скотчера, подходил к этому названию просто идеально. Сержант Даниэль O’Двайер – круглолицый, как полная луна, в круглых очках, слегка набекрень оседлавших его переносицу – вносил свой посильный вклад в дело сохранения покоя тем, что согласно кивал всякому, кто бы к нему ни обратился. Похоже, что в его репертуаре вообще не было ни одной формы отрицания.

К несчастью, он был лишь подчиненным. Старший, инспектор Артур Конри, был тот еще фрукт. Лет ему было за пятьдесят, он носил челку, которая не свисала ему на лоб, как это обычно свойственно волосам, но торчала над ним недвижно, подобно скальному выступу, а еще он имел привычку слушать, плотно прижав подбородок к груди, и говорить, лишь слегка переменив положение головы.

Первое, что сделал Конри, появившись в Лиллиоуке, прочитал нам небольшую лекцию, которая, вероятно, задумывалась как своего рода визитная карточка, а вышла скорее похожей на строгий выговор.

– Я сюда не напрашивался, – заявил он. – Наоборот, это меня просили. «Кто же, если не ты, Артур, – сказали мне. – Никто, кроме тебя, не справится. Случай сложный, дело важное, а значит, тем более некого послать, кроме тебя». Тогда я поговорил с женой. Надо сказать, она не больше моего хотела, чтобы я ехал в Клонакилти, а я сам, в моем-то возрасте, не жаждал ни такого дальнего пути, ни ответственности, сопряженной с этим случаем, в особенности учитывая все прочие возложенные на меня обязанности.

– Странно, что вы все же оказались здесь, инспектор, – мягко заметил Пуаро.

Сержант О’Двайер согласно кивнул и заметил:

– В самом деле странно, тут вы правы, мистер Пуаро.

Тут выяснилось, что инспектор еще не закончил свою речь.

– Но моя жена сказала мне: «Артур, если хотят, чтобы поехал ты, значит, на то есть причины. Да и, правду-то говоря, кто справится с этим делом лучше тебя? Никто, нет таких!» Как вы понимаете, сам я человек скромный и ничего такого о себе не говорю; это я передаю вам мнение моей супруги. Тогда мы решили посоветоваться с нашим ребятами – их у нас трое, и все уже взрослые…

История о заседании семейного совета Конри в расширенном составе тянулась еще долго, а уж торжественностью изложения она не посрамила бы и похорон монарха. Вкратце ее можно изложить так: Конри-младшие, как и миссис Конри, переживали, как бы груз ответственности не раздавил почтенного главу их семейства, однако сошлись на том, что без его опытного руководства дело распутано не будет, а значит, и правосудие не свершится.

– И вот, – подытожил наконец Конри, – я здесь. И останусь здесь до тех пор, пока это неприятное дело не будет расследовано до конца, а потому настаиваю, чтобы никто из присутствующих сейчас в доме также не покидал его. Те, кого где-то в иных местах ждет служба, могут считать себя в отпуске. Вы все останетесь под этой крышей столько, сколько будет необходимо! Это мой приказ. Кроме того, прежде чем заняться этим делом вплотную, я должен огласить еще одно условие. – С этими словами он поднял вверх правую руку, изобразив ладонью пистолетик: его вытянутый указательный палец смотрел вперед, а отогнутый большой – назад. Нам еще предстояло узнать, что это был один из его излюбленных жестов, которым он подчеркивал особенно важные моменты своей речи. – Порядок действий такой: расследование веду я. Распределяю задания и обязанности тоже я – я один.

О’Двайер закивал вдвое чаще обычного.

– Без моего ведома ничего не предпринимать, – продолжал Конри. – Без моих указаний ничего не делать. Независимых расследований не проводить, собственных идей не высказывать, всем молчать, пока я не разрешу говорить. – При слове «идеи» он сделал странный жест – потряс возле головы руками так, словно сыпал конфетти себе в уши. – Ваша слава бежит впереди вас, мистер Пуаро, и я буду рад, если вы согласитесь сотрудничать со мною в этом деле, но на одном условии: вы будете буквально выполнять все мои указания. Я ясно выражаюсь?

– Разумеется, инспектор. – Меня сразу насторожило, что Пуаро, несмотря на провокацию Конри – а я рассматриваю его наглость именно как провокацию, – предпочел притвориться покладистым и уступчивым; не иначе как что-то затеял.

– Вот и хорошо. Как я уже говорил, я здесь не по своей воле. Если б кто-то, кроме меня, мог взяться за это неприятное дело… Но, увы, таких нет.

– Можно задать вам один вопрос, инспектор? – поинтересовался Пуаро, каждым своим словом и жестом демонстрируя неубедительную – для меня – почтительность; я едва сдерживал смех, глядя на него. – Можно, да? Спасибо большое. Мне бы хотелось знать, намерены ли вы начать следствие с ареста мадемуазель Клаудии Плейфорд? Вам ведь, наверное, сообщили, что сиделка Софи Бурлет…

Инспектор отмахнулся от его слов, как от неприятного запаха.

– У меня нет ни малейшего намерения арестовывать дочь покойного виконта Гая Плейфорда только потому, что какая-то безвестная сиделка бросила ей вздорное обвинение, – сказал он.

Пуаро без комментариев выслушал его ответ.

Конри, не теряя времени, отдал распоряжения. О’Двайеру досталось сидеть в Лиллиоуке и приглядывать за хранителями покоя, которые должны были произвести в доме обыск и собрать отпечатки пальцев и прочие улики. Ждали также полицейского врача, которому полагалось осмотреть мертвое тело Скотчера.

Моя роль – мне ведь тоже пришлось задержаться в Лиллиоуке – сводилась к тому, чтобы не подпускать хозяев поместья, прислугу и гостей близко к гарде и в то же время постараться получить от них всю возможную информацию.

Когда инспектор пролаял мне свои распоряжения, я обнаружил, что киваю головой не хуже О’Двайера. И поневоле задумался, каким был сержант Дэниел О’Двайер, когда только пришел в гарду? Что и говорить, под началом у Конри превратиться в кивающего китайского болвана было легче легкого.

– А мы с вами, мистер Пуаро, возьмем пока сиделку, эту самую Софи, и повезем ее в Баллигуртин, в участок, где вы будете задавать ей вопросы и вытянете из нее, что это за сказка о том, как Клаудия Плейфорд якобы била Джозефа Скотчера дубинкой по голове. Необходимо выяснить, что стоит за этой выдумкой.

– Возможно, ничего, кроме правды, – отвечал Пуаро с самым невинным видом. – Нельзя полностью отвергать такую возможность, несмотря на то что сиделка – девушка не из благородной фамилии. Если позволите, инспектор… Мадемуазель Клаудия самым настойчивым образом отрицает выдвинутое против нее обвинение, что вполне естественно – так поступал бы на ее месте любой человек, не важно, виновный или невиновный, однако меня беспокоит не это, а… как это сказать? Ах да: характер ее отрицания. В нем нет ни страха, ни гнева. И ни тени смущения. Она лишь лукаво улыбается и говорит: «Я этого не делала». Причем говорит так, словно знает – убийство сойдет ей с рук, и в этом-то и есть самая большая загадка! Я не думаю, что она виновна в этом преступлении. Нет, я так не считаю. Конечно, она уверена в себе, bien sыr, но… – и Пуаро покачал головой.

– Незачем даже думать об этом, – возмутился Конри. – Пустая трата времени. Послушаем, что скажет сиделка. Задавайте ей любые вопросы, какие сочтете нужным, Пуаро. Я буду только слушать.

Итак, размышления тоже под запретом, мрачно подумал я. Весьма некстати, ведь тут как раз открывалось обширное поле для всякого рода умопостроений. С тех пор как Софи дрожащим пальчиком указала на Клаудию, она не произнесла больше ни слова, не подтверждая, но и не опровергая свое обвинение. На все вопросы и уговоры она отвечала только слезами, и слез было много.

Забегая вперед, скажу, что Пуаро вернулся из участка в Баллигуртине, кипя от возмущения.

– Инспектор не сказал ни слова, Кэтчпул, – жаловался он мне вечером. – Его вклад в разговор равнялся нулю. Все вопросы задавал я один.

– Что же вам не понравилось? – рискнул спросить я. – Вы ведь всегда стремитесь задавать все вопросы самостоятельно. Кроме того, вы же знали, что таков его план.

– Я не против того, чтобы задавать вопросы. Меня возмутило то, что Конри сказал мне потом: слушать – вот, мол, главная работа. То есть это он работал! В словах, видите ли, иногда бывает ни то, ни сё, – его собственное заявление. Какая глупость! В словах, именно в словах-то как раз и то, и сё! И ведь он сам не видит своей логической ошибки! Что же он слушает, если не слова? Если слушать – важно, то и задавать вопросы – тоже! Кроме того, у меня тоже есть уши! Или он воображает, что если Эркюль Пуаро говорит, то он уже не слышит?

– О господи, Пуаро!

– В чем дело?

– Да, инспектор напыщенный осел, это верно, но в ближайшее время нам все равно никуда от него не деться, так что успокойтесь. Учитесь кивать, как мы с О’Двайером. Ну же, перестаньте пыхтеть и расскажите мне связно, что случилось в Баллигуртине.

По словам Пуаро, разговор с Софи он начал с самых безобидных вопросов, которые вряд ли могли ее напугать, вроде:

– Как вы полагаете, мадемуазель, останетесь ли вы и дальше в Лиллиоуке как личный секретарь леди Плейфорд?

Софи ответила ему удивленным взглядом.

– Я… я не знаю. – Она, Пуаро и Конри сидели в маленькой комнатке с низким потолком, рамы в окнах дребезжали от порывов ветра. («Стены создавали иллюзию того, что мы находимся внутри здания, – жаловался мне Пуаро позже, – именно иллюзию, не больше. Непогода была в одной комнате с нами».)

– Я лишь обратил внимание на то, что вы выполняете при леди Плейфорд работу скорее секретарского, нежели медицинского, характера, вот и всё… О! То есть я хотел сказать, выполняли, до смерти мистера Скотчера. Разумеется, после его кончины вы уже ничего такого не делали, и никто от вас ничего и не ожидал.

Софи почти неслышно ответила:

– Я поняла, что вы имели в виду. – Слезы высохли у нее в тот миг, когда она села в автомобиль, который повез ее в Баллигуртин, и с тех пор девушка больше всего походила на призрака среди живых людей – бледного, лишенного надежды, но смирившегося. Ее платье имело такой вид, словно она спала прямо в нем, не раздеваясь, волосы висели нечесаными прядями. Вообще она была единственным человеком в доме, чья внешность разительно изменилась после вчерашних трагических событий.

– Прав ли я, предполагая, что именно вы стали выполнять всю секретарскую работу для леди Плейфорд, когда болезнь мистера Скотчера вошла в определенную стадию? – переформулировал свой вопрос Пуаро.

– Да.

– И в то же время вы продолжали ухаживать за мистером Скотчером? То есть были секретарем и сиделкой в одном лице?

– Я справлялась.

– Леди Плейфорд уже предложила вам остаться у нее в качестве секретаря?

– Нет. – Софи выдавила это слово после почти минутной паузы, причем с явной неохотой. – И не предложит. Я ведь обвинила в убийстве ее дочь.

– Вы продолжаете настаивать на вашем обвинении против мадемуазель Клаудии?

– Да.

– Пожалуйста, опишите как можно точнее то, что вы видели.

– Зачем? Все равно они скажут, что я ничего такого не могла видеть, потому что этого не было. Да еще начнут говорить, что это я убила Джозефа, все они, даже Эти, – ведь Клаудия ей дочь, а я кто?

– И все же мне хотелось бы выслушать ваш отчет, – повторил спокойным тоном Пуаро. – Что, например, было надето в тот момент на Клаудии?

– Надето? Но… ночная сорочка и пеньюар. Вы ведь сами ее видели, разве нет?

– Видел. Поэтому и спрашиваю. До убийства я видел ее в последний раз минут в двадцать – двадцать пять десятого. На ней было тогда зеленое платье, то самое, в котором она проходила весь вечер. Когда вы закричали и мы все сбежались на ваш крик, было не меньше десяти минут одиннадцатого. Значит, у Клаудии имелось достаточно времени, чтобы переодеться, вполне достаточно. Но пеньюар, в котором она спустилась в утреннюю гостиную, когда вы закричали, был белым. Белоснежным. На нем не было ни пятнышка крови, ни одной капельки. А ведь если кто-то начинает бить кого-то другого дубинкой по голове с таким ожесточением, что кровь заливает ковер у них под ногами, то вряд ли дело может обойтись без брызг на одежде нападающего.

– Я не могу объяснить необъяснимое, – тихо ответила Софи. – Я только пересказываю вам, что я видела.

– На мадемуазель Клаудии были перчатки?

– Нет. Она держала дубинку голыми руками.

– А чья это дубинка?

– Гая – покойного мужа леди Плейфорд. Он привез ее из Африки. Все время, что я живу в Лиллиоуке, дубинка хранится в шкафу, в утренней гостиной.

– Вернемся немного назад, – предложил Пуаро. – Мне бы хотелось услышать о том, что произошло после обеда. Начните с того момента, когда вы и мистер Скотчер остались вдвоем. Пожалуйста, не упускайте ни одной детали. Сейчас нам важно установить точную последовательность событий.

– Мы с Джозефом разговаривали. Так странно было оказаться с ним один на один после того, как он при всех позвал меня замуж… Ему не терпелось услышать мой ответ.

– И вы ему ответили?

– Да. Я без колебаний приняла его предложение. А потом Джозеф хотел говорить со мной о свадьбе и подготовке к ней, о том, как скоро мы сможем сделать то и это, а я только смотрела на него и думала, как он плохо выглядит, как он слаб. Эта история с завещанием совсем его подкосила. Ему надо было отдохнуть. Я это понимала, даже если сам он отказывался. И я сказала ему, что мы поговорим обо всем завтра, ведь я же не знала… – И она умолкла.

– Вы не знали, что завтра для него уже не наступит? – мягко закончил за нее Пуаро.

– Да.

– И вы уговорили его пойти лечь?

– Да. Я помогла ему, а сама вышла в сад.

– Зачем?

– Чтобы никого не видеть. Мне хотелось убежать далеко-далеко, подальше от Лиллиоука, но только для того, чтобы избавиться от боли, не от Джозефа. Его я ни за что не покинула бы. И все же это было непереносимо.

– Вы говорите о его болезни?

– Нет. – Софи вздохнула. – Болезнь не имеет значения.

– Прошу вас, продолжайте, мадемуазель, – настаивал Пуаро.

– Даже если бы мы с Джозефом дотянули до алтаря, что с того? Наша радость все равно была бы скоротечной. Нам не суждено было долгое счастье.

В углу комнаты инспектор Конри, казалось, задался целью раздавить подбородком узел своего галстука.

– Простите меня за нескромность, но скажите, вы плакали, когда гуляли одна по саду? – спросил Пуаро у Софи. – Громко, так, чтобы кто-то мог слышать?

Софи, похоже, удивилась.

– Нет. Я просто ходила, и всё.

– Вы встретили кого-нибудь за пределами дома?

– Нет.

– И ни с кем не шептались?

– Нет.

– Я тоже был в саду, с Кэтчпулом. Мы довольно долго беседовали.

– Я не слышала ничьих голосов, – сказала Софи. – Ветер выл, деревья шумели…

– В котором часу вы вышли из дома и когда вернулись? Вы помните?

– Я вышла вскоре после того, как все покинули столовую – в смысле, все, кроме нас с Джозефом. Который был тогда час, я, к сожалению, не знаю.

– Без пяти минут восемь, – сообщил ей Пуаро.

– Значит, мы с Джозефом должны были выйти оттуда минут в десять девятого, не позже. Еще минут пятнадцать-двадцать ушло у меня на то, чтобы помочь ему приготовиться ко сну, а потом я вышла. То есть, наверное, около половины девятого.

– Значит, вы выходили, как раз когда мы с Кэтчпулом возвращались с прогулки. Мы вас не заметили.

– Но я же не знаю, сколько тогда было на часах. Я говорю приблизительно.

– А когда вы вернулись в дом?

Софи ответила сердито:

– Зачем вы задаете вопросы, на которые сами знаете ответ? Вы же все слышали, как я завизжала. И все сбежались.

– Но я не знаю, как долго вы уже находились в доме, прежде чем начали кричать, мадемуазель. А закричали вы в десять минут одиннадцатого – это я знаю точно.

– Я вошла в дом минут за пять до того, не раньше. И сразу услышала разговор. Никто наверху ничего не слышал, а я услышала сразу, как только закрыла дверь черного хода и ветер перестал выть у меня в ушах. Я узнала голос Джозефа, он молил о пощаде.

– Как именно? – спросил Пуаро.

– О боже, до чего же мне трудно вспоминать об этом! Но я должна, я знаю. Он сказал: «Пожалуйста, перестань! Не надо, Клаудия! Хватит…» Он знал, что она убьет его. Я сама должна была броситься на нее, как только увидела ее с дубинкой, но отчего-то не смогла… А потом, это был такой ужас! Меня точно парализовало, месье Пуаро. Это я виновата в том, что Джозеф умер. Если б я бросилась тогда на Клаудию, то могла бы ее остановить. Я могла бы спасти его.

– Вы слышали только голос месье Скотчера? Клаудия Плейфорд ничего не говорила?

Софи нахмурилась. Вдруг ее глаза расширились.

– Да! Да, она говорила о какой-то Айрис. «Это должна была сделать Айрис» или что-то вроде. С этими словами она замахнулась на Джозефа дубинкой.

– Пожалуйста, припомните поточнее, – попросил ее Пуаро. – Мне очень важно знать, что именно она сказала.

– «Это должна была сделать Айрис» я точно слышала. А потом, кажется: «Но ей не хватило сил. Она позволила тебе жить, и за это ты убил ее». Или, может быть, «она позволила тебе убить ее». Я тогда совершенно окаменела. Могла только кричать. И не… – голос Софи сорвался, и она продолжила шепотом: – Я не попыталась спасти Джозефу жизнь.

– Кто такая Айрис?

– Понятия не имею. Джозеф никогда не говорил о ней.

– Однако Клаудия Плейфорд считает, что он убил эту женщину, – сказал Пуаро.

– Джозеф мухи не обидел бы. Это Клаудия демон.

– Почему вы так долго бродили в ненастную ночь по саду?

– Мне было стыдно возвращаться в дом. Я была сама не своя. «Софи сильная, Софи все может» – такой меня здесь считают. Я всегда рядом, всегда готова позаботиться о Джозефе, о леди Плейфорд, о ком угодно. Мне нужна была передышка, я хотела отдохнуть от той, за кого они меня все принимают.

– Понимаю, – сказал Пуаро. – А что сделала Клаудия Плейфорд, когда покончила с мистером Скотчером?

– Бросила дубинку и выбежала из комнаты.

Инспектор Конри приподнял подбородок и процедил:

– Клаудия Плейфорд и Рэндл Кимптон рассказывают совсем другую историю. По их словам, они были вдвоем в комнате мистера Кимптона с тех пор, как покинули спальню Орвилла Рольфа и до тех пор, как вы закричали.

– Значит, они лгут, – ответила Софи просто.