Глава 40

В отличие от Ибудуна, в Гнозиате общественных туалетов хватало. Вход, правда, стоил денег, но всего одно кольцо — озирскую медную монету с дыркой. А войдя внутрь, Эйхгорн сначала решил, что ошибся дверью — так уж не походило это на традиционную земную уборную.

Вдоль длинного зала тянулись мраморные скамьи с одинаковыми отверстиями в форме замочной скважины. На них чинно восседали посетители — они вели степенные беседы, время от времени тужась. Никто никого не стеснялся — люди были словно в клубе, а не в туалете.

Причем добрая половина присутствующих оказалась женского полу. В Озирии действительно царили предельно свободные нравы. Эйхгорну даже стало немного неловко… но он отбросил эти нелепые предрассудки и стянул балахон.

На него никто даже не глянул. Что-что, а обнаженная натура здесь никого не удивляла. Эйхгорн пристроился на свободном месте и стал машинально пересчитывать посетителей.

Что-то казалось ему странным, но поначалу он не мог понять, что. Потом спохватился — запах! Специфическое амбре, всегда присущее Чертогам Разума, здесь отсутствовало напрочь. Более того — в воздухе витал довольно приятный, смутно знакомый аромат.

Принюхавшись, Эйхгорн обнаружил его источник. Под потолком висел пучок каких-то темных шариков размером с орех. Они действительно сильно пахли, причем Эйхгорн несомненно уже слышал этот запах прежде.

Ну да, точно. Именно так пах отвар из мандрагоровых яблок, которым он приглушал боль после операции. А это, получается, они самые и есть — пресловутые яблоки.

Кто бы знал, что они годятся еще и на роль освежителя воздуха…

Зато, правда, туалетной бумаги здесь не было. Ее заменяли специальные палки с губкой на конце. Ими бултыхали в нише с проточной водой, подтирались и возвращали на место. Довольно неудобный способ, но зато безотходный.

Неожиданно для себя Эйхгорн задержался в этом месте дольше необходимого. Нечаянно ввязался в дискуссию о смысле жизни. Рослый старик с благородным профилем, оживленно жестикулируя подтирочной палкой, декларировал, что главная и единственная цель человеческого существования — наслаждение. Мол, все мы смертны, существование богов и загробной жизни не доказано и даже сомнительно, так что не имеет смысла заниматься чем-либо, что не приносит удовольствия. Надо спешить получить как можно больше, пока в груди бьется сердце — потом будешь просто лежать хладным трупом.

Эйхгорн отчасти был даже согласен с такой эпикурейской точкой зрения, но посчитал необходимым уточнить, что если так будут вести себя все, цивилизации достаточно скоро придет конец. На долю следующих поколений будет оставаться все меньше и меньше. Старик, услышав это, презрительно фыркнул и перефразировал высказывание маркизы Помпадур, заявив, что ему плевать на следующие поколения. Он-то сам к тому времени уже умрет и ничего этого не увидит, так что какая разница?

Эйхгорн заметил, что последствия начнут сказываться уже при нынешнем поколении. Его уважаемый оппонент, возможно, их и не застанет в силу преклонного возраста, а вот человеку более молодому такой образ жизни быстро аукнется. Как минимум загубленным здоровьем и исчерпанными средствами. К слову, средства ведь надо откуда-то брать — некоторое количество иждивенцев общество прокормить может, но если оных станет слишком много, система просто развалится.

Старик согласился с этими аргументами, на секунду задумался, почесал бороду так, словно искал в ней насекомых, и предложил Эйхгорну продолжить дискуссию в одеоне. Сегодня он, дескать, очень занят, потому что спешит на научную конференцию с участием видных философов (по окончании — фуршет и оргия). А вот завтра после обеда он охотно встретится с Эйхгорном в спорном круге и докажет, что Эйхгорн — непроходимый тупица, не понимающий простейших истин.

Эйхгорн вызова не принял. У него хватало дел и без того, чтобы чесать языками насчет отвлеченных материй. Однако вышеупомянутый одеон его заинтересовал, и он решил его посетить.

И посетил. Причем гораздо быстрее, чем рассчитывал — одеон обнаружился всего-то шестью домами дальше. Причем не какой-нибудь там рядовой, а крупнейший в Гнозиате, так что мимо пройти никак бы не удалось.

На трибунах было битком, зрители стояли даже в проходах. Издалека слышались бурные звуковые валы — то тишина-тишина, а то вдруг все взрываются ором. Восторгаются и рукоплещут, либо возмущаются и протестуют.

Сюда вход был бесплатный, но место Эйхгорну удалось найти не сразу. В конце концов он уселся на собственный полупустой рюкзак. Каменные, нагретые солнцем трибуны уходили далеко вверх, полукругом обступая деревянную сцену с актерами.

Хотя никакими не актерами, разумеется. То был одеон, а не театр. Сюда приходили не для выступлений, а для состязаний. Поэтических, музыкальных, но чаще всего — научных и философских. День-деньской озирские мудрецы вели на этой сцене ожесточенные дискуссии, рождая в спорах истину.

Точнее, так сначала показалось Эйхгорну. Но по мере того, как он слушал диспутантов, его взгляд становился все более снулым. Ибо темы, которые они обсуждали… не казались ему такими уж важными.

Например, в данный момент сразу четверо философов на котурнах спорили, какое изобретение является самым великим в истории. Первый отстаивал письменность, второй — парус, третий — деньги. Четвертый долгое время молчал и презрительно оттопыривал губу, но наконец его прорвало и он возопил:

— Да колесо же, колесо, уважаемые коллеги! В самом деле, я удивлен, что этот спор вообще возник, что это не самоочевидно для любого разумного индивида! Колесо — самое великое изобретение уже хотя бы потому, что все остальное мы так или иначе подсмотрели в природе, позаимствовали у животных или растений. Но ничего круглого в природе нет!

— Это не совсем так, — подал голос со своей скамьи Эйхгорн. Он не собирался вмешиваться, но это оказалось выше его сил. — То, что в природе нет ничего круглого — просто широко распространенный миф.

Его не одернули, на него не зашикали. В одеоне считалось нормальным подавать реплики с мест, и зрители часто этим пользовались. Сейчас все взгляды обратились на Эйхгорна, и отстаивающий колесо диспутант скептически поинтересовался:

— И что же это такое круглое есть в природе, скажите на милость?

— Солнце и луна, — пожал плечами Эйхгорн. — Разве они не катаются каждый день по небу?

— Возможно, возможно… но это всего лишь круги. А вот додуматься, что с их помощью можно катить…

— Для этого достаточно увидеть, как катится с горы снежный ком. Или как катит свой шарик скарабей. Не надо плодить сущности. Неведомый изобретатель колеса, безусловно, был гением… но не волшебником.

— Почему же не волшебником?! — возмутился кто-то из задних рядов. — Или даже волшебницей?! Откуда вам знать?!

Эйхгорн обернулся — да, там сидел явный волшебник. Точнее, волшебница — в длинной мантии, с обручем на волосах. На Эйхгорна она взирала с неприкрытой ненавистью, и тот предпочел смолкнуть. Ему еще слишком хорошо помнилось, чем закончилась беседа с усатым любителем борща.

Аргументы Эйхгорна все же оказали влияние на дискуссию — философы перестали обсуждать самые великие изобретения и принялись просто гадать, как же это именно было изобретено колесо. Первый отстаивал версию божественного дара, второй — чистой случайности, третий — целенаправленного исследования, а четвертый просто бессвязно орал.

Потом они как-то незаметно переключились на развитие и прогресс человека в целом. Правда, с мест тут же поправили — не человека, а индивида. В одеоне кроме людей присутствовали гномы, симы, тролли, змеелюди-кобрины, трехметровые крылатые ящеры и еще какие-то существа с голубой кожей.

Философы приняли поправку и стали рассуждать на тему того, что с каждым поколением культурный и научный багаж среднего индивида все возрастает. Незначительно, едва заметно, но тем не менее. Вот древние лю… индивиды несомненно не знали колеса, и для них это было поразительным новшеством, едва ли не чудом. Нынешний ребенок чуть ли не с пеленок видит перед собой всякие катающиеся вещи, и воспринимает их как само собой разумеющееся. Отчего так?

— Просто в нашем мозгу содержится много-много-много… записей! — предположил первый философ. — Все они хранят в себе разную информацию…

— Постойте! — перебил второй. — Отчего это в мозгу, если общеизвестно, что мозг — это просто зрительно-слуховой орган?! Мышление находится в сердце!

— Не говорите ерунды! — возмутился третий. — Вовсе не в сердце, а в печени!

— У некоторых индивидов нет печени! — встрял четвертый. — Однако ж они мыслят! Что вы на это возразите, коллега?!

— Неважно! — снова заговорил первый. — Коллеги, коллеги, не отклоняемся от темы! Неважно, где именно содержатся эти записи — главное, что они содержатся. И по мере того, как они накапливаются, часть их передается следующему поколению.

— Как это передается? — усомнился третий. — Что же, если часть знаний передалась от отца…

— Или матери! — выкрикнула волшебница за спиной Эйхгорна.

— …или матери к сыну…

— Или дочери!

— …или дочери, то сам оте… родитель их потерял? Забыл?

— Ну нет, вы просто не хотите понять мою мысль! — всплеснул руками первый. — Вы меня не слушаете! Вы меня полностью игнорируете! Я говорю, что эти частицы знаний передаются… наследуются, ко-пи-ру-ясь! Тело чело… индивида на момент рождения соответствует тому, насколько уже изменились тела его родителей!

— Интересная теория, коллега, — задумчиво кивнул четвертый. — Она вполне совпадает с моими собственными размышлениями по этому поводу. И лично я совершенно уверен, что это касается не только умственных, но и чисто телесных изменений. Уверен, что если раз за разом, из поколения в поколения брить человека наголо — рано или поздно дети начнут рождаться уже лысыми! К сожалению, эту теорию чрезвычайно сложно проверить на практике…

— Не так уж и сложно, — снова не удержался от реплики Эйхгорн.

— Что вы имеете в виду, уважаемый? — осведомился философ. — Как, по-вашему, возможно такое проверить?

— Ну, у моего народа, например, есть обычай делать младенцам обрезание…

— Что это такое? — перебили Эйхгорна.

— Мальчикам отрезают крайнюю плоть.

— Зачем?! — невольно схватился за причинное место философ.

— Религиозный обычай. Ему уже тысячи лет, он идет из глубокой древности. Крайнюю плоть отрезали именно так, как вы описываете — раз за разом, из поколения в поколение. Но пока еще ни один ребенок не родился уже обрезанным.

Этот аргумент Эйхгорна вызвал у всех живой интерес. Философы воодушевленно загомонили, перечисляя похожие ситуации уже на Парифате. Кто-то вспомнил о народе бабаров, действительно бреющих головы налысо — тем не менее дети у них все равно рождаются волосатыми. Вспомнили о каких-то дикарях, отрезающих мальчикам мизинцы на ноге. Вспомнили, что у многих народов женщины прокалывают уши.

Потом на сцену вышел распорядитель, поблагодарил уважаемых философов за интересную дискуссию и сообщил, что у них закончилось время. Начинается пятый полуденный час, а это время забронировано уважаемым мэтром Нимбоколом.

Философы нехотя прекратили дебаты и удалились на трибуны. А их место занял долговязый моложавый джентльмен с волосами, заплетенными в два хвоста. Оглушительно стуча котурнами, он встал у кафедры, выложил на пюпитр стопку бумаг и театрально вскинул руки.

Народ возбужденно загомонил. Кем бы ни был этот мэтр Нимбокол, он явно пользовался популярностью.

Оказалось, что он — естественный философ. Так здесь называли физиков. И сегодня мэтр Нимбокол явился в одеон, чтобы доказать отсутствие во вселенной пустоты.

— Пустоты не существует и не может существовать, — увлеченно говорил он. — Ведь если бы она была — куда бы двигались находящиеся в ней тела? Во все стороны одновременно двигаться невозможно, но почему тело должно двигаться именно в эту сторону, а не в другую? И остановиться оно тоже не может, потому что почему ему остановиться здесь, а не в другом месте, если вокруг пустота? Следовательно, тела в пустоте должны либо находиться в абсолютном покое, что очевидно невозможно, либо бесконечно двигаться. Причем в последнем случае все тела двигались бы с равной скоростью, что тоже невозможно, поскольку тела имеют разный вес, а значит, не могут двигаться с равной скоростью. Нам известно, что скорость движения тела зависит от густоты среды — чем среда гуще, тем медленнее движется в ней тело. Вода гуще воздуха — и тело движется в воздухе быстрее, чем в воде. Но если бы пустота существовала, она была бы бесконечно разреженнее самого разреженного воздуха, а следовательно, любое движение в пустоте было бы мгновенным, но мгновенное движение невозможно, а следовательно, во вселенной не существует пустоты!

На трибунах воодушевленно зааплодировали, мэтр Нимбокол польщенно раскланялся.

— Имеет ли кто что-нибудь возразить на сие умозаключение?! — требовательно осведомился распорядитель.

Эйхгорна словно что-то подтолкнуло снизу. На протяжении всей речи мэтра Нимбокола он сидел со снулым взглядом, но теперь решительно поднялся и спустился на сцену.

— Добро пожаловать, мэтр… м-м-м?.. — вопросительно глянул на него распорядитель.

— Эйхгорн.

— Мэтр Эйхгорн! Приветствуем мэтра Эйхгорна… гостя в нашем городе, не так ли? — предположил распорядитель. — Как вам в наших стенах? Как вам наш одеон? Был ли достаточно любезен с вами сфинкс?

Эйхгорн открыл было рот, но вопросы оказались риторическими. Распорядитель сунул ему пару котурн и предложил занять место за свободной кафедрой.

— Жду ваших возражений, мэтр, — широко улыбнулся Нимбокол. — Но я бы на вашем месте не тратил зря времени, пытаясь опровергнуть мое безупречное доказательство.

— Дайте мне пробирку и сосуд с водой — я докажу вам, что пустота существует, — безразлично произнес Эйхгорн.

На трибунах зашептались — однако шепот этот был какой-то разочарованный. Разочарованно же посмотрел на Эйхгорна и Нимбокол. Он вздохнул и уточнил:

— Мэтр, вы что, хотите искусственно получить вакуум в герметично закрытом сосуде?

— Э-э… да, — удивленно заморгал Эйхгорн.

— Но так же любой дурак может… — покачал головой Нимбокол. — Кто угодно может опровергнуть мое доказательство экспериментальным путем. А вот попробуйте-ка сделать это одними только словами!

Эйхгорн замешкался. Он не знал, как доказать возможность существования пустоты одними только словами. Конечно, можно описать опыт Торричелли, но опыт на то и опыт, что его нужно проводить, а не описывать. Как подтвердить, что он действует, если не наглядным путем?

— Вы недавно в Озирии, да, мэтр? — жалостливо спросил Нимбокол.

— Только сегодня телепортировался.

— И в наших одеонах раньше не бывали?

— Не доводилось.

— В таком случае неудивительно, что вы не понимаете. Мы философы. Здесь, на этой священной сцене, мы диспутируем. И победу одержит тот, кто одолеет противника исключительно силой своих аргументов. Чистой логикой.

— А разве эксперимент не является самым веским аргументом? — поинтересовался Эйхгорн.

— О, несомненно. Но именно это и делает его запрещенным оружием. Точно так же в поединке кулачных бойцов несомненно победит тот, кто спрячет в ладони кистень. Но это же испортит поединок, мэтр.

— И все же пустота…

— Мэтр, я знаю, что пустота существует, — перебил Нимбокол. — Любой образованный человек это знает. Но тем интереснее доказывать обратное! И замечу вам, что мои рассуждения таки возможно опровергнуть и чистой логикой, безо всяких экспериментов. В конце концов, я излагаю не антиномии…

— Что-что?.. — не понял Эйхгорн.

— Антиномии, — нетерпеливо повторил Нимбокол. — Магистр Воизамон. Вы же о нем знаете?..

— Никогда не слышал, — честно признался Эйхгорн.

— О Мыслитель!.. — всплеснул руками Нимбокол. — Из каких же краев вы к нам прибыли, мэтр?.. Магистр Воизамон, гордость нашей страны, великий философ! Не слышали?!

— Не слышал. Чем он таким знаменит?

— Парадоксами, — блаженно улыбнулся Нимбокол. — Неопровергаемыми парадоксами. Например, однажды он заявил, что ни один человек не способен пройти по главной площади Гнозиата из конца в конец.

— Что?.. Почему?

— А вот послушайте, как он рассуждал, мэтр. Чтобы пересечь эту площадь, вам вначале придется дойти до ее середины, верно? Но после этого перед вами откроется вторая половина пути — и у нее тоже будет своя середина. Надо пересечь и ее. Теперь перед вами четверть пути — и у нее также есть своя середина. Так вы будете идти бесконечно, но никогда не дойдете до конца — ибо сколь бы ни был мал отрезок, у него всегда будет середина, и вы не сможете дойти до конца, не пересекши середину.

Эйхгорн криво усмехнулся. Софизм Зенона, надо же. Значит, в этом мире тоже нашелся умник, который додумался до подобных конструкций.

Эйхгорн их всегда недолюбливал.

— Что скажете, мэтр? — снисходительно поинтересовался Нимбокол.

— Скажу, что я с легкостью пройду вашу площадь из конца в конец, и тем опровергну всю эту галиматью.

— Несомненно, пройти вы сможете. Любой сможет. Каждый день это делают сотни людей. Но сможете ли вы доказать, что магистр Воизамон неправ, не прибегая к помощи ног? Опровергните его умозаключения своими собственными! Это вы сможете?

— Даже пытаться не буду, — сказал Эйхгорн.

Его взгляд снова стал снулым.