4
Расщелин было две. Первая – каменная пещера, замкнутая, лишенная тепла, но в то же время и холода, который несли море и ветер. Камень нес в себе отрицание. Пещера сжимала тело со всех сторон, унимая приступы дрожи, – не успокаивая, а лишь загоняя внутрь. Боль ощущалась, но далекая боль, похожая временами на обжигающее пламя, тупая в ступнях и чуть острее в коленях. Он наблюдал боль изнутри, из глубины внутренней пещеры – собственного тела. Под коленями мерцали огненные язычки, живо перебегая по скрещенным веточкам, словно в костре, который развели под умирающим верблюдом. Однако человек был не глуп и терпел огонь, дарующий не тепло, а боль. Терпеть приходилось, потому что попытка встать или хотя бы шевельнуться лишь подбрасывала хвороста и раздувала пламя, распространяя боль по всему телу. Он обитал в самом верхнем конце внутреннего убежища, сделанного из мяса и костей, вдали от языков пламени. Рядом покоилось туловище, оно опиралось на тугой резиновый валик спасательного пояса, который перекатывался взад-вперед при каждом вздохе. Над туловищем крепилась костяная сфера мироздания, где был подвешен он сам. Половина мироздания также горела и замерзала, но эта боль казалась ровнее и терпимее. Лишь в самом верху засела огромная игла, которая время от времени преследовала свою жертву. Мировая сфера сотрясалась, сдвигая целые континенты, уколы следовали один за другим, и в верхнем полушарии все менялось: во тьме шевелились смутные серые тени, и мелькало пятно ослепительной звездной белизны, которое, кажется, было рукой. Другая сторона сферы утопала во тьме и не доставляла беспокойства. Он висел, колыхаясь, в самом центре, подобно всплывшему утопленнику, затвердив, как незыблемую аксиому бытия, что обязан довольствоваться даже самой малой из наименьших отпущенных ему милостей. Все телесные придатки с терзающим их медленным огнем, дыбами и пыточными клещами маячили где-то вдали. Найти бы только способ оставаться в полном бездействии, достичь хрупкого внутреннего равновесия, и можно всегда плавать внутри костяного шара, спокойно и не испытывая боли.
Иногда казалось, что такое состояние почти достигнуто. Он съеживался, а сфера стремительно раздвигалась, унося обожженные конечности в межпланетное пространство. Однако судорожные толчки не переставали приходить из глубин космоса, накатываясь волнами, и тогда он снова рос и проникал во все уголки темных глубин, задевая языки пламени обнаженными нервами, пока не заполнял всю сферу, неизменно натыкаясь на вечную иглу, которая прошивала правый глаз и входила прямо в голову. Сквозь ослепляющую боль смутно мелькало белое пятно руки, и он снова отдалялся, медленно съеживаясь в центре мироздания, и, как прежде, плыл в непроглядной тьме. Этот незыблемый ритм возник на заре времен и утвердился на веки вечные.
Картинки из памяти, собственной или чужой, временами искажали этот ритм, не меняя его сути. В отличие от тусклых язычков пламени, они ярко светились. Гигантские волны, больше, чем мироздание, и среди них – стеклянная фигурка моряка. Горящие неоновые буквы приказа. Женщина – не бледное тело с назойливыми подробностями, как раньше, а настоящая, с лицом. Темный жесткий силуэт идущего в ночи корабля, плавный крен вздымающейся палубы, гул машин. Мостик под ногами, впереди тускло освещенный нактоуз. Нат, оставив наблюдательный пост у левого борта, спускается по трапу. Нескладный, долговязый, на ногах не сапоги или парусиновые туфли, а цивильные ботинки, ступает осторожно, баба бабой. Сколько месяцев прошло, а не научился ни одеваться правильно, ни ходить, как настоящий моряк. Наверху утренний холод пробирает его до костей, а на жилой палубе преследует грязная, грубая речь и вечные насмешки. Робкий, послушный, ни к чему не пригодный тип.
Он отвернулся от Ната и бросил взгляд за правый борт. На фоне предрассветного неба смутно вырисовывались суда конвоя. Стальные борта вздымались как грязные серые стены, исполосованные потеками ржавчины.
Нат все еще пробирался на корму, чтобы провести свои пять минут в одиночестве, общаясь с вечностью. Как всегда, пристроится возле правого бомбомета – не потому, что там лучше, чем у планшира на наблюдательном посту, а просто привык. Там ветер, вонь от машин, вся пыль и грязь, какая только бывает на старом эсминце в военное время, но он терпит. Жизнь, как таковая, со всеми ее прикосновениями, образами, запахами и звуками бесконечно далека от него. Так и будет терпеть, пока не привыкнет, пока не перестанет все это замечать. Моряка из него никогда не выйдет, потому что все его неуклюжие конечности прилажены к телу кое-как, а то, что внутри, только и делает, что молится в ожидании встречи с вечностью.
Корабельные часы продолжали тикать. Пора ложиться на новый галс противолодочного зигзага. Он внимательно взглянул на секундную стрелку.
– Право руля, пятнадцать градусов!
Шедший впереди слева «Вильдебист» тоже менял курс. За кормой в сером утреннем свете бурлила вода, потревоженная поворотом руля. Палуба под ногами накренилась, и «Вильдебист» словно дал задний ход, становясь почти параллельно нос к носу.
– Прямо руль!
«Вильдебист» по левому борту еще не закончил маневр. Стальная палуба под ногами передавала малейшие колебания неповоротливой серо-зеленой пучины, позволяя точно предсказать степень крена, но сама вода была не столь предсказуема. На последних градусах разворота судна огромный вал прокатился возле носа и ушел под корпус. Корма осела, соскальзывая с крутой волны, и эсминец сошел с курса на десять градусов.
– Так держать!
Проклятый флот, проклятая война! Он сонно зевнул, наблюдая, как снова бурлит вода под кормой «Вильдебиста», который возвращался на курс.
Обжигающее пламя опять вспыхнуло где-то там, на дальней оконечности расщелины, игла вонзилась в мозг – вокруг снова было лишь измученное тело. Огонь медленно угасал, следуя неизменному ритму.
Корабли охранения поворачивали. В перерывах между приказами он вслушивался в дрожащий писк противолодочного гидролокатора. Караван торговых судов пыхтел вовсю на шести узлах, а эсминцы, словно почетный эскорт, расчищали путь впереди, орудуя невидимыми метлами, и время от времени делали зигзаги, поворачивая одновременно в едином строю.
С трапа послышались шаги, и он принялся деловито брать пеленг – это мог быть капитан. С показной тщательностью проверил положение «Вильдебиста», но никто так и не заговорил. Мельком обернулся и увидел старшину Робертса, который тут же отдал честь.
– Доброе утро, старшина!
– Доброе утро, сэр.
– Ну, как дела? Не найдется для меня стопочки? Близко посаженные глаза под козырьком фуражки метнулись в сторону, но уголки губ поползли вверх.
– Вообще-то, сэр… – Пауза, быстрая прикидка всех «за» и «против», оценка возможной выгоды. Улыбка стала шире. – Выпивка совсем на исходе, сэр, но для вас…
– Отлично, спасибо.
Что же это будет – предписание о назначении, рекомендация к повышению по службе? О какой маленькой услуге он попросит?
Однако старшина Робертс затеял игру посложнее. Куда бы потом ни завела длинная цепь взаимных обязательств, сегодня требовалось лишь по достоинству оценить его здравый смысл и предусмотрительность.
– Я насчет Уолтерсона, сэр…
– Нат? – Удивленный смешок. – Мой старый приятель? Неужто проштрафился?
– Да нет, сэр, не то чтобы, просто…
– Что?
– Лучше взгляните сами – на корме, вон там. Они перешли к правому борту. С мостика Нат был хорошо виден. Упершись костлявым задом в планшир за бомбометом, а ногами в пробковое покрытие палубы, он все еще общался с вечностью. Лицо закрыто ладонями, тощее, неправдоподобно длинное тело раскачивается в такт волнам.
– Вот придурок.
– Слишком уж часто он это делает, сэр.
Старшина Робертс шагнул ближе, от него явственно пахнуло спиртным. Вот как, стало быть, на исходе?
– Я бы подал на взыскание, сэр, но подумал – раз уж он ваш приятель по гражданке…
Пауза.
– Ладно, старшина, я сам ему намекну.
– Спасибо, сэр.
– Вам спасибо.
– Про стопочку я не забуду.
– Вот это замечательно.
Старшина отдал честь и спустился с мостика.
– Лево руля, пятнадцать!
Одиночество: здесь, с языками пламени и неотступной иглой – и на палубе, под стволом орудия. Оскал сложился в горькую усмешку. Можно представить, что творилось в голове у Натаниэля. Пробираясь на корму, он пытался найти уединение где-нибудь между орудийной командой и вахтой у бомбомета, только откуда его взять простому матросу на маленьком корабле, раз уж с самого начала не хватило ума и опыта, чтобы подыскать себе спокойное местечко. Смыться от скотов из носового кубрика, поменять убожество скученности на убожество, продуваемое всеми ветрами? Где ему понять, что теснота жилой палубы сама по себе дает в каком-то роде уединение, подобно лондонской толпе. Неужели лучше терпеть угрюмые усмешки вахтенных, которые таращатся на него от нечего делать?
– Прямо руль! Так держать!
Новый зигзаг. Зиг.
Теперь молится там внизу вместо того, чтобы валяться в койке, потому что ему сказали, будто во время вахты следует вести наблюдение за каким-то сектором в море. Вот и ведет наблюдение, послушно и тупо.
Центр тьмы внутри головы повернулся, охватывая взглядом наблюдательный пост по левому борту, вращение антенны радиопеленгатора, дрожащий раскаленный воздух со струйкой дыма над трубой, потом посмотрел с мостика вниз и направо.
Натаниэль был еще там. Худоба делала его громадный рост еще невероятней – казалось, он вот-вот перекувырнется назад через низкий борт. Неуклюже расставленные ноги все так же держались на палубе за счет одного лишь трения. Вот он отнял ладони от лица, уперся в планшир и встал. Двинулся вперед, вытянув руки вперед, чтобы удержать равновесие. Смешная матросская шапочка сидит на самой макушке, черные кудри, влажные от ночной сырости, торчат во все стороны. Случайно взглянул на мостик, и правая рука тут же дернулась к виску, салютуя, – никаких вольностей себе не позволяет, знает свое место, такой же смиренно-нелепый и несуразный, как на гражданке.
Резкое движение нарушило неустойчивое равновесие, долговязая фигура накренилась, рука промахнулась мимо головы. Корабль поднимался на волне, и тело с растопыренными конечностями едва удержалось от падения. Отвернувшись, человек шагнул к кожуху двигателя, ухватился рукой, словно проверяя, насколько тот нагрелся, снова повернулся и отдал честь, на этот раз медленно.
Темный центр заставил себя приветственно помахать нарисованной на картинке фигуре. Выражение лица Натаниэля было видно даже отсюда. Радость узнавания – не приклеенная улыбка старшины под цепкими близко посаженными глазками, а настоящая, исходящая из невидимого центра по ту сторону лица, свидетельствовала об истинной доброте. Дыхание участилось в такт вспыхнувшей симпатии, внутренность сферы забилась в конвульсиях, игла стала пробиваться к центру, пробуждая прежнюю боль.
Терзаясь отчаянием безысходности, он вцепился в нактоуз – и в скалу.
– Никому меня не понять!
И вновь теснота внутренней расщелины и языки пламени, с треском пожирающие плоть.
Новые звуки. Они исходили от белых пятнышек там, вдали. Пятна становились все отчетливее. Он понял, что прошло время. То, что казалось ритмом вечности, длилось на самом деле всего лишь часы, и разгоравшийся свет возвращал ощущение собственной личности, придавал ей границы и целостность. Звуки были гортанным клекотом одной из сидящих чаек.
Охваченный болью, он вглядывался в свет, осознавая приход нового дня. Если осторожно обращаться с воспаленным глазом, можно рассмотреть одеревеневшую левую руку. Получив приказ сжаться, пальцы дрогнули и послушались. Он снова здесь, снова человек, втиснутый в глубокую щель на голой скале посреди океана. Память возвращалась. Каменная воронка, расщелина… День разгорался, подчеркивая безжалостным светом весь ужас положения несчастного, выброшенного на пустынный берег. Тело корчилось, пытаясь выбраться из узкого пространства между скалами. Проснувшиеся чайки взмыли в воздух с резкими криками и стали виться над головой, разглядывая незнакомца. В них не было ни настороженности, как у птиц с населенных людьми берегов, ни первобытной невинности. Вскормленные войной, они приходили в негодование от непонятного шевеления теплого человеческого тела посреди воды. Паря почти вплотную и хлопая крыльями, они будто повторяли снова и снова, насколько лучше было бы, качайся это тело на волнах, как лопнувший гнилой матрас. Неловко приподнявшись, он подался вперед, размахивая онемевшими руками.
– Кыш! Убирайтесь! Валите отсюда!
Чайки с клекотом взмыли над головой и тут же опять навалились, мелькая перед глазами и задевая лицо. В панике он отмахнулся, и одна из птиц отлетела прочь, неловко взмахивая ушибленным крылом. Только тогда стая отступила и, описывая широкие круги, продолжала наблюдать за пришельцем, хищно вытягивая узкие головы. Летающие рептилии. Он содрогнулся, ощутив первобытную ненависть к существам, наделенным когтями. Хищные контуры обтекаемых тел напомнили о вампирах и прочих странных тварях.
– Пошли прочь! Не на того напали!
Белые круги расширились, потом распались. Чайки потянулись в сторону моря.
Он переключил внимание на тело, одеревенелое и состоявшее, казалось, из одних ушибов и ссадин. Управление давалось с трудом: команды ногам приходилось давать по отдельности, словно это были громоздкие, криво примотанные ходули. Он переломил ходули посередине и сел, ощутив новые очаги огня, островки мучительного страдания в общем океане боли. Пламя перед правой глазницей пылало ближе всего, оно не было новым. Упираясь спиной в скалу, он поднялся на ноги и огляделся.
Утро выдалось пасмурное, но ветер стих, и вода утратила прежнюю целеустремленность и напор. В шуме моря звучали спокойные, почти нежные полутона, каких никогда не услышишь с палубы идущего корабля. Плеск бесчисленных мелких волн сливался воедино, осторожные шлепки крошечных язычков, лизавших камень, сменялись бульканьем и неторопливым смакованием. Готовые, казалось, вот-вот обрести членораздельность, звуки множились и схлестывались, превращаясь в голодное причмокивание. Над всем этим солирующей нотой стоял тихий свист воздуха, трущегося о скалы – едва уловимый шелест, ровный и нескончаемый.
Над головой крикнула чайка. Он прикрылся рукой, глядя из-под локтя, но птица уже улетала прочь. Крики растаяли в воздухе, и все вокруг снова погрузилось в безмятежное спокойствие.
Вглядываясь в горизонт, он провел языком по верхней губе. Потом еще раз. С трудом сглотнул, зажмурившись и превозмогая боль от ожившей иглы. Дыхание участилось, грудь заходила ходуном.
– Пить!
И так же, как недавно среди волн, отчаяние наполнило тело новыми силами. Он выкарабкался из расщелины и полез, цепляясь руками и ногами, уже не деревянными, переползая через рухнувшие каменные опоры, которые никогда не держали ничего, кроме собственного веса, и поскальзываясь в белесых лужах, покрывавших вершину скалы. Остановился наверху, на самой кромке, через которую попал сюда, и стал смотреть во все стороны, аккуратно переставляя нетвердые ноги. Одинокая чайка вспорхнула и унеслась прочь. Горизонт всюду был одинаковым, и понять, что сделан полный оборот, удалось лишь по очертаниям скалы. Еще один оборот…
Наконец он повернулся к вершине спиной и стал спускаться, на этот раз медленнее, осторожно пробираясь от одной выщербленной впадины к другой. Там, где заканчивались залежи белого птичьего помета, снова остановился и принялся шаг за шагом исследовать скалу. Присев на корточки и упершись в дно, он тщательно осмотрел каменистую поверхность каждой расщелины, бросая быстрые взгляды из стороны в сторону, словно следил за полетом мухи. Заметив на плоском валуне лужицу, крепко ухватился руками по обе стороны и приник к ней, пробуя языком и жадно всасывая драгоценную влагу, пока на валуне не осталось лишь мокрое пятно. Потом снова двинулся вперед. В стенке следующей расщелины оказалась горизонтальная трещина, где тоже скопилась вода. Он прижался к стенке лбом и, поворачивая голову и обдирая щеки, втиснул лицо в трещину, однако, как ни высовывал язык, дотянуться до воды не мог. Тогда он ухватился за зазубренный край и яростно дернул, потом еще и еще, пока камень не поддался. Вода выплеснулась и тонким слоем растеклась по дну расщелины. Руки сжимали отломанный кусок скалы, сердце колотилось в груди.
– Шевели мозгами, парень. Шевели мозгами.
Оглядев заваленный обломками склон, он продолжил поиски. Заметил в руках обломок камня, выбросил. Протискиваясь между валунами, наткнулся на заплесневевшие рыбьи кости дохлую чайку – ее грудная кость торчала кверху, как киль корабля, выброшенного на берег. Кое-где попадались пятна серовато-желтого лишайника, подушечки мха и даже клочки земли. Под ногами хрустели пустые крабьи панцири, обрывки водорослей и клешни омаров. В нижней части скалы в нескольких выбоинах стояла вода – соленая. Он развернулся и взобрался вверх по склону, позабыв об игле и языках пламени. Старательно ощупал расщелину, в которой провел ночь, но она оказалась почти сухой. Каменная плита, давшая ему укрытие, была разбита надвое. Должно быть, здесь проходил вертикальный пласт породы, который уцелел от выветривания, а потом упал и раскололся. Большая часть упала поперек впадины у самого обрыва, одним концом перекрывая ее, а другим выступая над морем.
Он лег плашмя, немного передохнул и протиснулся в отверстие, подобно тюленю, который отталкивается хвостом и ластами. Низко опустил голову, и стал сосать, жадно причмокивая. Потом затих.
Место, где нашлась вода, напоминало небольшую пещеру. Дно канавы плавно уходило вниз, и с этого края лужа была совсем мелкой. Упавшая плита раздробила стенку с правой стороны, так что внизу можно было лежать, расставив локти. Крыша перекосилась, и дальний край водоема оказался на виду. Сквозь небольшое отверстие сверху проникал дневной свет и виднелся клочок неба. Свет отражался в луже, отбрасывая на каменный свод дрожащие блики. Вода, хоть и пригодная для питья, удовольствия не принесла – словно напоминание о чем-то неприятном, но непонятно, о чем именно; она смягчала жажду, но не утоляла ее. Жидкости было предостаточно: лужа тянулась на несколько шагов и у дальнего края выглядела довольно глубокой. Он окунул лицо и стал втягивать влагу. Его полтора глаза, теперь привыкшие к свету, разглядели на дне красноватый илистый осадок, который легко поднимался к поверхности и висел, завиваясь кольцами. Некоторое время глаза отрешенно наблюдали за картинкой, потом задвигались губы:
– Помощь. Позвать.
Он рванулся назад, ударившись головой о свод пещерки. Выполз наружу, вскарабкался на вершину скалы и всмотрелся в линию горизонта, поворачиваясь по кругу. Встал на колени, опустился на четвереньки. Мысли вспыхивали и гасли в голове.
«Я не могу все время оставаться здесь, наверху. Не успею крикнуть, если покажется корабль. Нужно, чтобы кто-то стоял вместо меня. Сделать его, поставить. С борта заметят и подойдут ближе».
Руки нащупали трещину – рядом лежал отколовшийся кусок скалы. После долгой борьбы с непосильной тяжестью его удалось приподнять, но руки дрогнули, и плита со стуком упала. Он в изнеможении свалился рядом и какое-то время лежал не шевелясь, потом с усилием двинулся вниз, туда, где вчера промывал глаз: там валялись обломки поменьше. Нашел покрытый коркой камень, лежащий в белой луже, прижал его к животу, проковылял несколько шагов. Пошатнулся, уронил, поднатужился… наконец, донес, сбросил на кромку скалы над самой воронкой и вернулся назад. Над стенкой расщелины нависал еще один подходящий камень, похожий по форме на чемодан. Сообразив, что делать, он уперся ногами в противоположную стенку и налег на камень плечом. Тот скрипнул, сдвинулся с места. Еще толчок. Валун скатился в следующую расщелину и раскололся. Побелевшие губы искривились в мрачной улыбке, руки приподняли больший кусок и привалили к наклонной стенке, а затем принялись толкать и тянуть со стороны на сторону, перекатывая камень вверх по склону скалы и перетаскивая через более крупные обломки.
Теперь наверху лежало уже два валуна, один из них со следами крови. Взгляд на горизонт, и новое путешествие вниз по склону. Вдруг он остановился, потрогал лоб и внимательно посмотрел на ладонь. Крови там не оказалось. Губы шевельнулись.
– Вспотел. – Голос прозвучал безжизненно и хрипло.
Третий камень поднять не получилось, и пришлось катить его по дну впадины – туда, где стенка опускалась ниже. Когда обломок наконец присоединился к двум другим, руки были совершенно разбиты. Опустившись на колени рядом с камнями, он посмотрел вдаль. Облаков стало меньше, сквозь них тускло пробивалось солнце. Он растянулся на трех камнях, не обращая внимания на причиняемую ими боль. С южной стороны скалы падали солнечные лучи, освещая левое ухо.
Собрав последние силы, он водрузил второй валун на третий, а первый – на второй, потом сел, прислонившись к ним спиной. Высота пирамиды достигала почти двух футов. Горизонт был пуст, море спокойно, бледный солнечный диск казался нарисованным. На расстоянии броска камня над водой кружила чайка: ее плавные белые очертания выглядели совершенно безобидно. Он прикрыл больной глаз ладонью, давая ему отдохнуть, но долго удерживать руку в таком положении оказалось не под силу. Рука упала на колено. Стараясь забыть про глаз, он попытался думать.
– Поесть!
Он вскочил на ноги и стал спускаться, перебираясь через расщелины. В самом низу берег замыкали утесы высотой в несколько футов, а за ними из воды торчали отдельные скалы, до которых пока было не добраться. Грубые и шероховатые стены утесов на всю глубину, насколько мог разглядеть здоровый глаз, покрывала корка из раковин, объединенных клейкими выделениями в обширные колонии. Подсохшие желтоватые блюдечки и разноцветные морские слизни пережидали отлив, прижавшись к скале. Каждая раковина сидела в углублении, выкрошенном присоской. В паутине зеленых водорослей гроздьями висели синеватые мидии. Он оглянулся. Скалы поднимались кверху, к пещере с водой – плита, служившая крышей, торчала высоко над морем, словно трамплин для прыжков. Ниже линии прилива камни посинели от множества мидий. Он осторожно спустился и обследовал ближайший утес. Под водой запас пищи выглядел еще богаче, поскольку внизу мидии были крупнее, а по ним ползали морские слизни. Среди блюдечек, мидий и слизней, похожих на разноцветные блестящие леденцы, комками красной слизи приткнулись анемоны. Они разевали под водой рты в виде круга из лепестков, а наверху, в ожидании прилива, сжимались и опадали, как женские груди, из которых ушло молоко.
Голод невидимыми руками стиснул желудок. Рот заполнился слюной, горло перехватило, как от сильного потрясения. Человек висел на осклизлой стене, прислушиваясь к плеску воды о камень, к легким перестукам и шорохам, исходящим от цветущей, хоть и не вполне растительной, подводной жизни. Ощупав пояс, нашел ремешок, дернул его и поймал нож. Поднеся ко рту, зажал зубами лезвие и раскрыл, потом воткнул острие под одно из блюдечек. Оно сжалось с такой силой, что, поворачивая лезвие, он почувствовал сопротивление сократившихся мышц. Оставил нож болтаться на ремне, подхватил падающее блюдечко и повертел в руке. Овальная коричневая ножка стремительно втягивалась внутрь, створки раковины сходились, полностью закрывая просвет.
– А, черт!
Он отшвырнул блюдечко – раковина ударилась о воду и подпрыгнула, по воде пошла рябь… Некоторое время он глядел, как блюдечко, белея в воде и покачиваясь, скрывается из виду. Потом снова взялся за нож и атаковал поверхность утеса, рассекая гущу моллюсков. Они умирали один за другим, испуская желтоватую жидкость, напоминающую мочу. Нож задел один из анемонов, и красноватая слизь тут же сжалась, превратившись в тугую массу, которая в ответ на прикосновение стрельнула в глаз едкой соленой струей. Закрыв нож о скалу, он вскарабкался обратно и уселся, прислонившись спиной к трем камням – двум обломкам и третьему, верхнему, покрытому коркой.
По телу внезапно пробежала дрожь. Подтянув колени к груди, он упал набок, прижавшись щекой к скале. Тело сотрясалось и корчилось под отсыревшей одеждой, губы тряслись, выдавливая хриплый шепот:
– Не сдаваться… Только не сдаваться…
То ползком, то вставая на четвереньки, он двинулся вниз. Камни на берегу не годились, но он отыскал подходящий по форме под водой и поволок на вершину к остальным. Снял верхний камень, хорошенько укрепил новый, а затем поставил прежний, покрытый коркой, на самый верх. Два фута шесть дюймов.
– Надо… Надо!
Теперь он спускался по склону с противоположной стороны скалы, не обросшей мидиями. Здесь стена поднималась уступами, на которые набегали волны. В темной воде колыхались длинные водоросли, похожие на широкие ремни, которыми перевязывают чемоданы со сломанным замком. У поверхности бурые ленты сплетались, сворачивались кольцами, или стояли в воде вертикально и медленно шевелились, словно щупальца или языки. Еще ниже не было ничего, кроме черной воды, уходящей в глубину, к самому дну бескрайнего моря. Отводя глаза от бездны, он стал пробираться вдоль уступа, но скала повсюду была прочной, без отколовшихся кусков. Лишь в одном месте по поверхности шла трещина, но как ни давил он на камень босыми ногами, сдвинуть не сумел. Неуклюже развернувшись, он пополз назад, нашел внизу еще несколько обломков и один за другим перенес наверх. Пошарил в расщелинах, собрал кусочки желтоватого кварца, за которыми тянулись водоросли, похожие на зеленые волосы, отнес добычу к фигуре на вершине и сложил горкой вокруг камня основания. Некоторые кусочки, не крупнее картофелины, он вбивал в щели между большими камнями, пока верхний не перестал шататься. Поверх остальных он уложил еще один камень, размером с голову.
Три фута.
Он отступил на шаг и взглянул на груду. Солнце уже опустилось ниже ее верхушки. Он с удивлением присмотрелся, стараясь точно определить, где находится запад. Заметил отколотую скалу, спасшую ему жизнь, и чаек, парящих сразу за линией прибоя. И снова направился вниз, туда, где отодрал от скалы блюдечко. Болезненно скривился, зажал живот кулаками, отколупнул несколько комков красноватой слизи и, брезгливо отворачиваясь, сложил их в кучку на кромке утеса. Помедлив, внимательно изучил добычу взглядом полутора здоровых глаз. Комки напоминали горсть леденцов, с той лишь разницей, что анемоны чуть заметно шевелились, истекая прозрачной жидкостью. Отвернувшись, он присел на край скалы. Лицо исказилось, как от боли.
– Будь оно все проклято!
Нащупав один леденец, он поспешно запихнул его в рот и с усилием проглотил, содрогнувшись всем телом. Взял еще один, проглотил и как можно быстрее засунул в рот следующий. Заглотнув все, напряженно замер, удерживая комок в горле, потом расслабился, тускло улыбаясь. Опустил взгляд – у мизинца левой руки в лужице воды лежал еще один шевелящийся комок. Зажав рот ладонью, он с трудом подавил позыв рвоты и кинулся к заветной пещерке.
Со дна лужи кругами поднималась красноватая муть, вдоль кромки воды протянулась рыжая полоса шириной с палец. Успокоив желудок несколькими глотками странной воды, он задом наперед выбрался из расщелины наружу. Над скалой кружили чайки. В его взгляде сверкнула ненависть.
– Я вам не достанусь!
Он снова взобрался на вершину скалы, где стоял каменный гном в три фута высотой. Осмотрелся – на горизонте ни пятнышка.
– Воды мне хватит, – проговорил он, облизывая губы.
Задумчиво посмотрев на торчащую над обрывом каменную крышу, которая прикрывала пресную лужу, он не торопясь спустился и заглянул под плиту. Со стороны моря выход из расщелины перегораживало беспорядочное нагромождение каменных обломков. В мутном окне ослабевшего зрения красная муть все так же клубилась, сворачиваясь в кольца. Должно быть, ил и слизь, залепившие щели между наваленными камнями, не давали воде вытекать. Перед глазами возник скрытый лабиринт извилистых ходов и трещин, которые время закупорило густым красным осадком, сохраняя пресную воду, хотя ей давно пора было смешаться с соленой; закупорило так ненадежно, что малейшее прикосновение – и необходимый источник жизни безвозвратно иссякнет…
– Даже не думай!
Он развернулся и принялся заталкивать тело в ночное укрытие. Забрался на этот раз почти с головой, плотно забив свободное место тяжелой сырой одеждой. Вытянул, как мог, рукава бушлата из-под задубевшего плаща и зажал в кулаках, прикрывая кисти рук толстой ворсистой тканью. Спасательный пояс надежно защищал грудь и горло. Положив руку под голову, он лежал, вздрагивая от вечернего холода. Солнечный свет померк, зеленоватое небо стало темно-синим, чайки кругами опускались на скалу. В промежутках между приступами дрожи тело обретало желанный покой, но глаза с тревогой вглядывались в темноту. Губы вновь шевельнулись:
– Даже не думай!
Чайка на скале встрепенулась и застыла неподвижно.
