10
Летняя молния вспыхнула посреди внутренней расщелины, и он увидел тени, массивные, неподвижные, как углы бесконечного застывшего коридора, в котором терялся свет. Вот на мгновение оттаяла и ожила тень женщины. Казалось, она только что вдохнула и вот-вот выдохнет, и он знал заранее, кто она, где и когда, и почему дышит так тяжело, вздымая яблоки – запретные плоды – груди под шелковой блузкой. Знал, почему у нее вспыхнули румянцем щеки и даже кончик носа, что бывает нечасто. Высокий лоб, отстраненное и упрямое выражение – и три красных пятна, выстроившиеся в ряд. В огненном взгляде сквозили убийственная ярость и презрение. Этот взгляд без всяких слов подтверждал все, что она думала о его теле и разгоряченном рассудке. Ни внешность, ни голос ее ничем не выделялись, но глаза словно принадлежали совсем другому человеку, не имея ничего общего с неправильностью черт и жеманными благовоспитанными интонациями. Существовала одна Мэри – плод общественных усилий с самой колыбели. В шляпке и перчатках она посещала церковные службы, раздражающе изысканно держала себя за столом и несла на своих изящных маленьких ножках все совершенство дьявольской, источающей мускус женственности, тем более опасной, что сама девушка об этом не догадывалась. Стараниями общества каждое ее слово и движение можно было с легкостью предсказать. Она предпочитала исключительному заурядное и стремилась к респектабельности, словно влекомая магнитом. Респектабельность – самая подходящая компания для высокого лба, вечно поджатых губ и волос мышиного цвета. Но вот глаза… у них не было ничего общего с маской плоти, которую природа натянула на подлинное и невидимое лицо. Они куда больше подходили к осиной талии, яблочным грудям и прозрачной коже. Огромные и мудрые – полные той мудрости, которая никогда не всплывает на поверхность и не выражается словами. Они придавали ее молчанию, столь объяснимому с точки зрения усилий общества, оттенок тайны, которой в нем вовсе и не было. Все это в сочетании с неистовым мускусом, маленькими запретными грудями и поистине неприступным целомудрием стало смертным приговором Актеону. Глаза позволяли ей по праву занять особое место в мире внутри окошка, освещенном вспышками летних молний. Они рождали безумие – не столько плотское, сколько безумие гордыни, стремление побеждать и разрушать, обрывая растущие побеги жизни; они возвращали назад, в ночи детства, к вечной жаркой постели со скомканными простынями, к безысходному отчаянию. Все, что она делала, становилось вдруг важным, несмотря на тривиальность, даже оникс ее стал талисманом. Любая нитка с твидовой юбки – дешевой, невзрачной, фабричного пошива – обретала волшебную силу благодаря Мэри. Ее фамилия… Колени больно ударились о скалу. Ее фамилия, брошенная теперь ради мертвого Натаниэля, заставляла его заглядывать в справочник в страхе, что она окажется известной и тем самым позволит своей носительнице еще прочнее укрепиться в центре его вселенной. По воле какого случая – или, что еще хуже, какого мирового закона – встала она на его пути к власти и успеху, неприступная и манящая? О, как уничтожить ее, как овладеть ею? Кто позволил занять ей, будто по праву, место внутри окошка, будучи всего-навсего одной из ступеней триумфального подъема? Все эти ночи воображаемых соитий, когда думаешь не о любви, не о чувствах, не о покое и не о триумфе, а лишь о мучениях содрогающегося тела, подгоняемого свистящим шепотом – получай, получай! За твои поджатые губы, за пятна румянца, за сомкнутые колени, за неколебимое равновесие на высоких каблучках – за все, и провались ты со своим магическим возвышенным целомудрием!
Как же ей удалось так цепко ухватиться за самый центр моей драгоценной тьмы, когда единственное настоящее чувство к ней – ненависть?
Бледное лицо, красные пятна. Последняя попытка, и я знаю, что она скажет, средоточие благопристойности и скуки! Вот оно, и само собой, с интонациями верхнего регистра респектабельности:
– Нет.
Один слог, а какая выразительность!
– Зачем же тогда вы пришли сюда со мной?
Красные пятна, три в ряд.
– Я думала, вы джентльмен.
Ну, разумеется.
– Вы так утомительны.
– Пожалуйста, отвезите меня домой.
– И это в двадцатом-то веке? Вы в самом деле обиделись? Разве нельзя сказать просто: «Извините, я не могу?»
– Я хочу домой.
– Но послушайте…
Я должен, должен, ну как ты не понимаешь, сучка?!
– Тогда я поеду на автобусе.
Еще одна попытка. Последняя.
– Погодите. Мы говорим на разных языках. Я хотел объяснить… это так сложно. Неужели вы не понимаете, что я… о, Мэри, я на все готов, чтобы доказать…
– Мне очень жаль, но в этом смысле вы мне неинтересны.
Сдерживая поднимающуюся ярость, избитое:
– Значит, все-таки нет?
Последнее торжествующее оскорбление, тоном понимающим и сочувствующим:
– Простите, Крис. Мне в самом деле очень жаль.
– Ах, ну да, вы станете мне сестрой.
Умопомрачительно спокойно, отметая сарказм:
– Если захотите.
В ярости он вскочил на ноги.
– Тогда идем. Пошли отсюда, будь оно все проклято!
Ждать тенью на сиденье водителя. Она что, совсем не знает меня? Выходит из придорожной гостиницы и идет, выставляя носочки как в бальном зале, по невидимой натянутой над дорожкой веревочке, над головой развевается знамя неприступного целомудрия.
– Дверь плохо закрылась, секундочку…
Легкий аромат духов, касание дешевенького перелицованного твида, рука на рычаге сцепления, дорога, стремительно уносящаяся назад, затемненные фонари военного времени и никому не подвластные летние молнии отсюда до горизонта. Зубчатый цветастый занавес листвы, деревья, вызванные из небытия светом фар и тут же рушащиеся в пропасть следом за разбитыми надеждами.
– Вы не слишком быстро едете?
Укоризненный наклон головы, поджатые губки, глаза из-под дурацкой шляпки, далекие, утонувшие во тьме. Нога, вдавленная в педаль.
– Пожалуйста, Крис, помедленнее!
Визг протектора, рывок, рев мотора.
– Пожалуйста…
Скорость, мелькание кадров пленки.
Сила и власть.
– Пожалуйста, прошу вас!
– Тогда прямо сейчас, здесь, в машине.
– Прошу вас!
Съехавшая шляпка, извилистая дорога, стволы деревьев…
– Я убью нас обоих.
– Вы сошли с ума… О, прошу вас, прекратите!
– На развилке дороги дерево с беленым стволом, я в него врежусь твоей стороной, и от тебя останется мокрое место!
– Господи боже мой!
Обочина, куча камней, удар, разворот, снова вперед, пожирая асфальт и отбрасывая назад к разбитым надеждам, туда, в подвал…
– Мне дурно!
– Полюби же меня! Не хочешь?
– Пожалуйста, остановитесь!
Обочина, нога на тормозе, мертвый двигатель, темнота, тряпичная кукла, ожившая при вспышке летней молнии, коленки, сомкнутые над драгоценной девственностью, одна рука придерживает твидовую юбку, другая отбивается, полуголая грудь, которую уже нечем защитить.
– Я закричу!
– Кричи сколько хочешь.
– Грязный мерзавец!
Отсвет молнии на белом лице, застывший взгляд в упор, взгляд придуманной женщины, запутавшейся в притворстве и вынужденной смириться со своей грубой плотью, бренной оболочкой. Глаза, полные непримиримой ненависти. Никакого больше респектабельного регистра, простонародный выговор:
– Куда лезешь, свинья? Только попробуй…
Последняя попытка. Я должен.
– Я женюсь на тебе.
Еще молния.
– Крис. Прекрати смеяться. Слышишь? Прекрати! Прекрати, я сказала!
– Ненавижу! Не хочу тебя ни видеть, ни слышать, никогда в жизни.
Питер едет позади, они уже выдохлись. Под ним новенький велосипед, но у Питера еще лучше. Если Питер прорвется вперед, его уже не догнать. Позиция подходящая, отстает ровно на полкорпуса, никогда бы он этого не сделал, не будь так увлечен гонкой. Дорога поворачивает вправо, как раз перед грудой камней. Высокая груда камней для ремонта дороги к ферме Ходсона. Не сворачивать, еще немного, на долю секунды дольше, чем он ожидает… Вот теперь пускай сворачивает, если сможет, со своей позиции. Отлично, умница!
Нога, Крис, нога… я боюсь смотреть на ногу… Господи…
Шкатулка для денег, японская, с позолотой. Открытая и пустая. Что же теперь делать, расписок-то никаких не было. Заходи как-нибудь, выпьем вместе.
Она жена продюсера, парень.
Умница. Сила и власть. До дому пешком дотопаешь. Умница. Настоящие слезы портят торжество. Умница.
На сцену. Шаг, еще шаг. Я червяк покрупнее тебя. Тебе по сцене не пройти, потому что стол мешает, а я дойду до самой стеклянной двери.
– Нет, старина, извини. Труппа и без тебя обойдется.
– Но, Джордж… мы же работали вместе! Ты знаешь меня…
– Еще бы, старина, конечно. Знаю.
– В армии я пропаду. Ты же видел меня в работе.
– Видел, старина.
– Но…
Взгляд из-под бровей. Белозубая улыбка, сначала сдержанная, ширится, отражаясь в полированной крышке стола.
– Я давно ждал чего-нибудь такого, потому и не вышвырнул тебя раньше. Надеюсь, старина, там тебе попортят профиль. С нужной стороны.
Десять тысяч способов отправить человека на тот свет: подсыпать яду и сидеть, наблюдая, как улыбка превращается в оскал; схватить за горло и держать, пока оно не станет твердым, как дерево.
Она надевает пальто.
– Элен…
– Да, моя прелесть.
Взгляд снизу вверх, острый, лисий.
– Мы так давно не виделись.
Глубокий вздох.
– Не будь сентиментальным, милый.
Страх.
– Помоги мне, Элен. Я пропаду без тебя.
Черные глазки-личинки на белом лице. Отстраненность. Расчет. Смерть.
– Конечно, милый, что угодно.
– В конце концов, Пит твой муж.
– Как грубо, Крис.
– Поговори с ним.
На диванчик, поближе, рядышком.
– Элен…
– Лучше попроси об этом Марго, дорогой, или ту крошку, которую ты возил кататься.
Паника. Глаза-личинки на белом лице – черные твердые камни.
Сожран.
Натаниэля переполняют чувства – он не кипит, не бурлит, а подрагивает, почти сияет.
– У меня отличная новость, Крис.
– Неужто наконец встретился с вечностью?
Нат задумался, глядя на полку со справочниками.
Опознав замечание как шутку, ответил преувеличенно глубокомысленным тоном, который приберегал для юмора:
– Да, через посредника.
– Что за новость, война окончилась? Выкладывай, у меня мало времени.
Натаниэль уселся было в кресло, но ему показалось низко. Пристроился на подлокотнике, поднялся, стал перебирать книги на столе. Выглянул на улицу через щель в темных шторах светомаскировки.
– Я решил идти на флот.
– Ты?!
Он кивнул, продолжая смотреть в окно.
– Если, конечно, меня возьмут. Летать я не умею, да и в пехоте пользы от меня мало.
– Ты что, дурак? Или тебя призывают?
– Да нет пока.
– Я думал, ты против войны.
– Так и есть.
– Стало быть, пацифист. Тогда почему?
– Не знаю. Правда, не знаю. Можно думать и так, и этак, однако, в конце концов, ответственность выбора – слишком тяжелый груз для одного человека. Я должен идти.
– Ты уже решил?
– Мэри со мной согласна.
– Мэри Лавелл? Она-то тут при чем?
– Это и есть новость.
Натаниэль повернулся с книгой в руке. Подошел к камину, взглянул на кресло, потом вспомнил о книге и положил ее на стол. Придвинул к себе стул и примостился на краешке.
– Помнишь, что я говорил вчера вечером после спектакля? Про то, что наши жизни тянутся вспять к самым корням времени, через всю историю.
– А я сказал, что ты, наверное, когда-то был Клеопатрой.
Нат снова задумался.
– Не думаю. Не настолько знаменитым.
– Ну, тогда Генрихом Восьмым. Это и есть новость?
– Мы все время натыкаемся на знаки. Они как вспышки откровения… это дано свыше. И когда… – Длинные руки раздвинулись в стороны, словно поддерживали стремительно растущую голову. – Когда встречаешь кого-нибудь, сразу чувствуется, если в тайном прошлом он был с тобой связан. Тебе не кажется? Вот ты и я, например. Помнишь?
– Вечно ты фантазируешь.
Натаниэль кивнул.
– Бывает. И все-таки мы связаны друг с другом. А помнишь, как ты познакомил меня с Мэри? Все трое сразу отреагировали. Это как вспышка или удар, а потом сразу уверенность: «Я уже знал тебя».
– О чем ты, черт побери?
– Она тоже почувствовала, сама сказала. Ты знаешь, она такая умная! А теперь мы оба уверены. Все это, конечно, предначертано свыше, но мы все равно благодарны тебе за то, что ты нас познакомил.
– Тебя с Мэри Лавелл?
– Конечно, все это непросто, мы все продумали, и вместе, и порознь…
Комната расплывалась перед глазами. Казалось, голова Ната пульсирует, меняя размеры.
– Знаешь, Крис, я буду страшно рад, если ты согласишься быть шафером у нас на свадьбе.
– Так вы собираетесь пожениться? Вы с…
– Да, это и есть моя новость.
– Но… это невозможно!
Голос отдался в ушах болезненным звоном, он увидел, что стоит. Нат, не замечая, смотрел в огонь камина.
– Я понимаю, это неожиданно, но мы все взвесили. А теперь я иду служить на флот. Она такая славная, такая храбрая… Да и ты, Крис, наверняка придешь к такому решению.
Он застыл, глядя сверху вниз на взъерошенную черноволосую голову, и понимал все более ясно силу обстоятельств и неотвратимость принятого не им решения. Наступил момент, когда жрут его самого. Кровь бросилась в лицо, в памяти, как фотоснимки из упавшей стопки, рассыпались картинки. Мэри в лодке, поправляющая юбку. Мэри идет в церковь, источая холодную надменность всей своей осанкой и походкой. Мэри сопротивляется, смыкая коленки над драгоценной девственностью, одергивая твидовую юбку и отбиваясь…
– Я закричу!
Нат взглянул на него, удивленно приоткрыв рот.
– Я не валяю дурака, поверь. Ты не волнуйся…
Фотоснимки исчезли.
– Извини, я сам не понял, что у меня вырвалось… это из какой-то пьесы.
С робкой улыбкой Нат развел руками.
– Со звездами не спорят.
– Особенно если они согласны с твоими желаниями.
Подумав, Нат слегка покраснел и серьезно кивнул.
– Есть такая опасность.
– Будь осторожней, Нат.
Как он будет осторожней, если не знает, откуда ждать опасности? Станет держаться подальше от меня? Или вместе с нею удалится от центра моей тьмы?
– Когда меня здесь не будет, присмотри за ней, Крис.
Что-то на самом деле есть в звездах… а может, нелепый порыв вырвал из меня слова вопреки моей воле?
– Будь осторожен… особенно со мной.
– Крис!
Потому что я люблю тебя, болван, и в то же время ненавижу. Да, теперь ненавижу!
– Ладно, Нат, не обращай внимания.
– Все равно не понимаю.
Порыв иссяк, растоптан, отброшен.
– Я тоже иду во флот.
– А как же театр?
Растоптан ненавистью и расчетом.
– Не у тебя одного есть высокие чувства.
– Дорогой мой! – Нат с восторгом вскочил на ноги. – Может, попадем на один корабль.
Мрачно, предчувствуя избранный путь:
– Уверен, что так и будет. Так говорят звезды.
Нат серьезно кивнул.
– Мы принадлежим к одной стихии. Наш знак – вода.
– Воды… Воды…
Одежда стягивала сырыми узлами. Он выволок тело на солнце и прилег, распластанный, как водоросли на скале. Вцепился непослушными пальцами в застежки бушлата, провожая глазами разлетевшуюся колоду фотоснимков. Скинув бушлат, он стал срывать с себя все остальное. В одних трусах и нижней рубахе пополз по камням сначала к выбоине с водой, а затем взобрался наверх по Хай-стрит и свалился без сил возле Гнома.
– Если я не брежу, то от одежды валит пар. Это пот.
Он прислонился спиной к Гному.
– Держись, ты умный.
Белые пузыри покрыли ноги. Он поднял рубаху – пузыри обнаружились и на животе. Припухлости на лице тоже оказались пузырями.
– Я должен выжить!
Что-то яростно рванулось в памяти.
– Я выживу, даже если придется сожрать все, что найдется в этой проклятой коробке!
Он снова взглянул на ноги.
– Знаю я, что это за дрянь. Крапивница. Пищевое отравление.
Над телом поднимался дрожащий пар. Четко очерченные, мертвенно-белые пузыри вздулись так, что даже распухшие пальцы ощущали их контуры.
– Говорил же, что заболею, вот и заболел.
Он оглядел тусклым взглядом линию горизонта, но ничего там не нашел. Посмотрел на ноги и подумал, что они тонковаты для такого количества пузырей. Чувствовалось, как вода под рубахой перетекает от одного пузыря к другому.
Давление неба и воздуха распирало голову.
