Глава 22

Дорога к родительскому дому напомнила прокрученное задом наперед кино. Сонная привокзальная площадь с извечными бабушками, торгующими «семками» подсолнечника, допотопный автобус со скрипучими дверцами гармошкой, центральная площадь с беленым Гостиным Двором. По сравнению со своим питерским тезкой костромской выглядел игрушечным, хотя и был построен гораздо раньше и помпезному сородичу годился в дедушки. Нахмуренные темные деревянные домики с резными ставенками, знакомый ласковый окающий говорок, несколько уже непривычный после литературно выстроенной холодной петербургской речи. Настоящей выглядела только река. Волга покойно несла свои воды, не стесненные гранитом, в котором билась ее младшая сестра Нева. Неспешный плеск волн, умиротворенные солнечные блики на воде… Только теперь Саша поняла, как соскучилась.

Чем ближе она подходила к своему дому, тем меньше казалась самой себе. Когда взялась рукой за знакомую калитку, сердце забилось как сумасшедшее. Показалось странным, что теперь Саша могла спокойно дотянуться до запора с внутренней стороны. А ведь совсем недавно, почти вчера, маленькой Саше приходилось ждать помощи со стороны или перебираться через тайную дыру в заборе! Проплешина тропинки в густой зеленой траве, три деревянные ступеньки крыльца, бревенчатые стены, лестница на второй этаж. Саша постояла перед обитой черным дерматином дверью, пересчитала гвоздики, выдохнула и постучала. Никто не отозвался. Тишина за дверью не ожила ни шагами, ни звуком голоса. Тихо. Саша постучала громче. Ответа не последовало и на этот раз. Расстроенная, Саша прикоснулась к знакомой ручке, дверь тихо, с неохотой подалась.

Запах беды Саша почувствовала раньше, чем переступила порог. Из дома несло кислятиной, перепревшим бельем и… тухлым запахом перегара. Заныли руки, чемодан показался вдруг тяжеленным. Саша поставила его на пол, с трудом выпрямилась, заломило поясницу, будто после ночной смены на ткацкой фабрике. Чувствуя себя нежданной гостьей, девушка прошла на кухню мимо пустого неопрятного зала, со сдвинутыми половиками и наглухо занавешенными окнами. В комнате не осталось почти никакой мебели, кроме старенького дивана, стола и одного колченогого стула. Саша прижалась лбом к дверному косяку и закрыла глаза. Воспоминания затеснились в груди, вызывая острую нехватку воздуха.

Мама всегда была чистюлей. Скребла, мыла, проветривала, вытряхивала, перебирала. Наводила идеальный порядок в шкафах. Огородные грядки выходили у нее ровненькими, как по линеечке, огурцы росли одинаково крепенькими и никогда не горчили. Мама упрямо возилась с погибающими растениями, покосившимися дверцами, продранными носками. Под ее руками горела, кипела особая жизнь. Отжатая досуха. Разглаженная, без единой морщинки. Протравленная хлоркой. Все, к чему прикасалась мама, сияло чистотой.

В ее доме не могло быть этого затхлого запаха, грязных, давно не стиранных половиков. Этого ощущения грязи и убогости. Мама вставала и ложилась вместе с солнцем. Иногда Саше казалось, что это мама поднимает заспавшееся светило, выгоняя его на работу из уютной кроватки.

Теперь дом выглядел по-другому.

На кухне Саша обнаружила неубранный стол, на нем разделочную доску, обсыпанную крошками хлеба, сморщенную горбушку, недоеденную, вскрытую ножом банку рыбных консервов в томате и две пустые поллитры. Захмелевшая толстая муха, уныло жужжа, совершала сонные чартеры между раковиной, забитой грязной засохшей посудой, и пустой стеклянной тарой, аккуратно выстроенной вдоль стен. Саша стояла посреди кухни, и ей казалось, что грязь и пропитанный перегаром воздух облепляют тело, обволакивая его липкой паучьей нитью.

В смежной с кухней родительской спальне раздался скрип. Затем послышался тяжкий, надсадный кашель. Саше представился старый немытый старик, прочищающий горло перед утренней стопкой. Она даже дернула головой от возмущения. Какой еще старик в родительской комнате? Сердито ступая, она взялась за дверную ручку.

Запах здесь был еще отвратительнее. Возможно, именно так пахнет в центральном вытрезвителе, куда свозят мертвецки пьяных со всего города…

Никогда…

Никогда прежде Саша не видела такого ужасного лица.

Что в нем было самым гадким? Бессмысленный взор? Одутловатое сине-красное лицо? Жирные спутанные волосы? Подрагивающие губы, сведенные судорогой немытые руки? Сердце оборвалось и рухнуло куда-то вниз. Запойное, бестолково ухмыляющееся существо с острыми ключицами было упаковано в мамин халат и восседало на маминой кровати, застеленной несвежим бельем. На худых темных ногах красовались мамины шлепанцы.

— Мама?

Голос сел, слабым сипением вылез из дрожащих губ. Глаза набухли слезами. Саша щурилась, щурилась, чтобы получше разглядеть расплывающееся чужое осклабившееся лицо.

Существо надрывно икнуло раз, другой. Из разверстого рта выдавился хрип, тело содрогнулось, женщина сломалась пополам и зашлась в мучительном приступе. Из сведенного рта скудными толчками выползала желтоватая слизь. К ужасающему букету добавился еще один аромат.

Слезы высохли, оставив холодок на щеках и в груди. Саша обхватила руками содрогающееся мамино тело. По рукам, одежде размазалась противная склизкая масса. Казалось, прошла вечность, дочь с трудом разжала затекшие руки и осторожно уложила мать на кровать. Перед тем как забыться тяжелым сном, мама широко раскрыла невидящие глаза:

— Дети придут, а хлеба нет.

Скрипучий незнакомый голос. Словно пискнула затравленная бессильная мышь.

Опухшее измазанное лицо, заношенная бретелька комбинации на оголившемся худом плече, следы блевотины на полу и кровати.

Горький ком забил грудь, просясь наружу, но слез не было. Будто вид спивающейся матери обрезал провод питания. Потухли глаза, сжались губы, лицо застыло в маске… нет, не отчаяния. Было бы легче, если бы Саша почувствовала отчаяние. Она смогла бы излить его в соленых слезах, выкричать, выплеснуть. Выдолбить из головы и сердца яростью, обидой, возмущением. В Сашиной душе отозвалась пустота. Ровная тихая пустота, почти смерть. Когда дышится вполсилы, когда в глазах замерзает навечно корочка льда, сквозь который небольно смотреть на самое жаркое пламя. Когда сердце стучит тихо-тихо, мерно, как метроном умирающего города. Когда ток крови так слаб, что руки и ноги никогда не бывают теплыми. Когда единственным дееспособным органом остается мозг. Неспособный чувствовать, но способный беспощадно отделять «зерна от плевел».

Саша окинула взглядом запущенный дом, оценила степень «нанесенного ущерба», заглянула в пустые кастрюли, в холодильник, где стыдливо пряталась открытая банка заплесневелого салата из морской капусты. Бак с питьевой водой оказался пустым, зато в чайнике плескалось чуть-чуть жидкости. Саша осторожно, едва касаясь, промокнула влажной губкой испачканное лицо матери, укрыла ее свежей простыней, подтерла зловонную лужу и отправилась по соседям.

Погрузневшая тетя Оля скорбно качала головой, в красках расписывая Валюшкино падение по наклонной. Саша никак не могла отделаться от желания залепить щебечущий рот соседки грубой фразой, прервав поток притворного сочувствия и скрытого злорадства. Ольга словно брала реванш за все прежние годы зависти к маминой хозяйственности, упорству и трудолюбию.

— Отец пьет по-прежнему? — спросила Саша недрогнувшим голосом.

— Да что с него взять, — огрызнулась соседка, — Валюшка все жаловалась на него, окаянного, из-за него и сама стала прикладываться. Все легче, чем терпеть его хулиганство. Последний год они и жить-то стали тише. Никакой ругани за стенкой, посуду никто не бьет. Да и то сказать, бить-то уж нечего! Потихоньку, потихоньку, все из дома стаскали. Я Валентину уговаривала, продай мне люстру, так нет! Ни себе, ни людям! Обменяли на канистру паршивого самогона! Тьфу! Уж такой я и сама смогла бы им согнать.

Саша слушала болтовню тетки, ощущая распухшую тыкву вместо головы.

— Отец еще работает?

— А как же! Здоровый кабан. Трое суток пьет, день выхаживается, два дня работает. Вот и смену себе взял подходяшшую. А Валентина уже работать не может. Бабам пьянство тяжельше дается. Слабые мы…

«Слабые?» В голове словно включился свет. Саша вертела чайную ложечку, изящная витая ручка змеилась под пальцами туда-сюда, от кончика до округлости. «Я не буду слабой», — подумала Саша. Старым эхом прозвучали мамины слова: «Отвечай за свои поступки перед собой. Люди могут говорить все, что угодно. Они никогда не узнают, что было на самом деле».

— Спасибо за чай! — Саша встала из-за стола, помедлила и добавила с непонятной улыбкой: — И за новости…

— Ну что ты, голуба моя! Были бы новости-то хорошими! Что делать будешь? — Тетя Оля сложила губы в участливой улыбке.

— В Иваново поеду, — неожиданно сказала Саша, — парень там у меня…

— Непьюшший?

— Непьющий. И некурящий. Поэт…

Соседка недоверчиво покачала головой:

— Поэт? Работа-то у него есть?

— Есть, — Саша спокойными, ничего не выражающими глазами смотрела прямо перед собой, — он инженер… на фабрике.

— Ну, инженер — это хорошо. Подходяшше, — успокоилась Ольга. — А ты-то выучилась?

— Через год доучусь.

— Езжай. Нечего тебе тут делать, — соседка подперла щеку, — кончился твой дом. Вот и Вовка твой как уехал, так ни разу и не приезжал. Женился, говорят, у себя на Северах. А невесту так и не показал отцу с матерью. Валюшка, как выходится, все жалуется. А потом забывает.

— До свидания, тетя Оля. — Саша обняла соседку, та вдруг всхлипнула и скоренько унеслась в «залу».

Саша чуть подождала, Ольга не появлялась.

— Я пошла! — крикнула Саша и уже взялась за ручку входной двери, как соседка проворно выскочила в коридор и сунула в руку спичечный коробок, сжала ладонь своей и подтолкнула в спину:

— Иди, потом посмотришь…

Саша кивнула, положила коробок в карман и, не заходя домой, поехала на вокзал, за билетом.

На костромском главпочтамте, как и на вокзале, не изменилось ничего. Все осталось таким же, каким запомнилось Саше с детства.

Огромные часы со строгими римскими цифрами, стрелки, застрявшие в эпохе советского застоя, словно современное пластиковое время застыло в благоговении перед тяжелыми высокими дверями с медными ручками. На столах под толстым стеклом располагались написанные красивым, чуть вычурным почерком с капризными завитушками образцы заполненных бланков почтовых отправлений, стояли чернильницы с привязанными к ним толстой суровой ниткой тяжелыми перьевыми ручками. Писать ими было страшно неудобно, на первом бланке Саша насажала клякс, второй прорвался под напором ручки, и лишь с третьей попытки удалось нацарапать текст:

Буду завтра поезд 45 вагон 17».

Саша подала телеграмму в окошко сонной крупногабаритной девахе, та подсчитала стоимость на деревянных счетах и выдала чек, отпечатанный на старом аппарате.

Времена все же изменились. Раньше в такую сумму обошелся бы железнодорожный билет.

Ночевать дома Саша не стала, отправилась к школьной подружке.

Алька Акимбетова превратилась в дородную матрону с волосами, начесанными по провинциальной моде в высокую прическу. По сравнению с ней Саша выглядела худенькой девчушкой в простенькой студенческой маечке и светлых джинсиках. Она даже слегка смутилась под прицелом сильно подведенных глаз зрелой на вид бабенки, в которой с трудом угадывалась хрупкая смешливая Алька.

Но едва Алька открыла рот, как все встало на свои места. Голос у подружки остался неизменным, живым, со знакомыми картавинками и манерой чуть повышать голос в конце предложения. Словно Алька всегда что-то спрашивала. Не утверждала, не навязывала, а советовалась. А потом Саша с облегчением увидела, что и смеется Алька как и раньше, светясь всем веснушчатым лицом и чуть высовывая остренький язычок.

— Ба, какие люди в наших краях?

Алька полной рукой обняла Сашу за плечи, и мир снова засиял приветливым, радостным лицом. Саше показалось, что она вернулась домой. Тесная Алькина квартирка оказалась заставленной мебелью, знакомой Саше с детства. Старая швейная машинка, еще Алькиной бабушки. Безотказный «Зингер» с черными лаковыми боками, гладкой ручкой, отполированной временем и тысячами прикосновений. Большая кровать с металлическими спинками, увенчанными четырьмя сверкающими шарами. Большой шкаф со скрипучими дверцами, в котором хранились «волшебные» наряды, при помощи которых девочки преображались в томных восточных красавиц в пышных шальварах.

— Ой, у меня же есть для тебя подарок! — спохватилась Саша, доставая из сумки изящный крошечный кувшинчик. Щелкнул хитрый замочек, крышечка откинулась.

— Что это? — В Алькиных глазах засветилось изумление, снова превратившее ее в девчонку.

— Настоящая иранская сурьма! — торжествующе объявила Саша.

Чувствуя себя детьми, подруги щедро красились чудесным порошочком, который на удивление хорошо держался на ресницах и бровях, не осыпаясь и не собираясь комками.

В потускневшем, видавшем виды акимбетовском семейном зеркале отражались две молодые женщины. Лица их были воодушевлены встречей, разговорами и бесконечным чаем, который и умеют-то толком пить только жители благословенных мест, расположенных на берегах полноводных рек. А кто будет спорить, что первая среди всех этих рек — Волга?