Глава 10
РОМАШКИ ПОЛЕВЫЕ
— Я увольняюсь… — Сауле жалким клубком свернулась на диване. — Я просто не смогу весь день сидеть в приемной у этих проклятых телефонов.
— Не говори глупости! — Таня в сердцах пнула стул, он пронесся через всю комнату, стукнулся о стену и с грохотом упал.
На шум в комнату заглянул Никита и укоризненно посмотрел на Татьяну. Поднял стул, поставил на место. С жалостью покосился на мать и снова ушел на кухню. Он не любил присутствовать при разборках.
Таня подождала, пока за мальчиком захлопнется дверь, и зло сказала:
— Ты мне надоела! Нельзя всю жизнь прятаться, пойми! Ну, натолкнулась один раз на подонка, что теперь, хоронить себя?
— Я не прячусь.
— А как это называется?! Ты же не работы секретаря боишься, уж мне-то не ври, ты трясешься при мысли, что на людях окажешься! Скажешь, не так?
— Ну…
— Только давай без песен о бедном Китеныше, которого так и норовит выкрасть твой бывший любовник! Прямо-таки спит и видит!
— Он не был моим любовником, — прошептала сквозь стиснутые зубы Сауле и в бессильной злости стукнула кулаком по подушке. — Никогда!!!
— Ну, извини, — тут же пошла на попятный Таня. — Это я так, сгоряча. — И раздраженно воскликнула: — Да забыл он вас давно, забыл, ясно?
— Хорошо бы!..
— А если и не забыл, то уверяю: тебя похитить гораздо легче, чем Китеныша! Он-то так просто себя в обиду не даст, чем хочешь клянусь. Глаза любому выцарапает, пусть и собственному папаше, и сбежит при первом же случае!
Сауле промолчала, лишь вздохнула судорожно. Таня кругами забегала по комнате, ситуация ее просто бесила: в кои-то веки Саулешке выпал шанс получить действительно стоящую работу, почти престижную!
«Ну, чем плохо работать секретарем-референтом в такой классной фирме? — накручивала она себя. — Ведь сто процентов, после Саулешки этот противный тип — жаль, я тогда по физиономии ему не съездила, чтоб не скалился так нагло, — уже не сможет работать с дурочкой Вероникой! Саулешка и с компом на „ты“, и английским почти свободно владеет, и в немецком Анна Генриховна их с Китенышем прилично поднатаскала…»
— Чтоб ты знала, зарплата секретаря в этой фирме, — гневно выкрикнула Таня, — я еще в прошлый раз справки навела — двадцать пять тысяч! Плохо, что ли?
Сауле ничего не ответила. Таня остановилась у дивана и возмущенно выпалила:
— Твой эгоизм лишает Китеныша законных благ!
— Не поняла. — Сауле с трудом села, лицо ее показалось Тане усталым, глаза потухшими, даже светлые волосы как-то потускнели, словно выгорели.
— Китенышу нужна своя комната! Он в школу идет, не забыла?
— Как я могу забыть…
— Будешь получать двадцать пять тысяч, мы снимем хорошую двухкомнатную квартиру. Где-нибудь в районе английской школы, тогда Китенышу не придется каждый день связываться с автобусами.
— А он и не собирается связываться. Он заявил, — Сауле слабо улыбнулась, — что пешком добежит. Уже пробовал и время засек: ровно двадцать пять минут, «если по сторонам не глазеть». Это он так сказал, не я.
Таня фыркнула. Села рядом и обняла Сауле за плечи. Немного помолчала и твердо произнесла:
— Все, кончаем дурью маяться! С завтрашнего дня начинаем новую жизнь.
— Мы пахали, — пробормотала Сауле.
— Я серьезно!
— А если серьезно, ты-то здесь при чем?
— Ну, ты выйдешь на люди — не бойся, в форс-мажорных обстоятельствах я тебя подстрахую! — а я пойду, — глаза Тани нехорошо блеснули, — начищу кое-кому рыло.
Можно, кстати, и сегодня вечером, какой смысл ждать до завтра?
Сауле встревоженно поинтересовалась:
— Ты о чем?
Татьяна помолчала, не зная, стоит ли Навешивать на Сауле чужие проблемы. Сделала еще один круг по комнате и решила — стоит. Может, это отвлечет Саулешку от собственных.
Татьяна поставила перед диваном стул. Села и неохотно бросила:
— Помнишь, я Лизавету провожала? Ну, когда она наотрез отказалась остаться здесь, а ты боялась отпустить ее одну? Не совсем одну, понятно, а с жутким монстром Кешенькой.
— Вроде бы помню. А при чем тут чье-то рыло?
— При твоей рыночной замарашке, естественно, — мрачно посмотрела на подругу Таня. — Я о ее драгоценной мамаше говорю, если до некоторых еще не дошло!
Сауле вздрогнула. Таня со злостью пояснила:
— Эта тварь не хотела открывать нам дверь, минут тридцать на лестничной площадке продержала, не меньше!
— Но у Лизаветы свои ключи, мы ведь заходили туда, — робко возразила Сауле.
— Что от них толку, если изнутри закрыться на щеколду?!
— Но она же вам… открыла?
— Куда б она делась, чувырла косорылая, — с мрачным удовлетворением буркнула Таня. — Я ей пообещала через полчаса прийти с милицией, а еще лучше с братцем троюродным, он знаешь какая оглобля? Живо бы вынес двери вместе с косяком!
— И что?
— То! Эта гадина открыть открыла, но тут же полезла Лизавету воспитывать, кулаками, естественно, — прорычала Татьяна. — А ее монстра — ногами, представляешь?
В жизни б не поверила, что бультерьер позволит с собой так обращаться, если б сама не увидела!
Сауле побледнела и обхватила себя руками за плечи, ее бил нервный озноб. Таня презрительно фыркнула:
— Этот Кеша вел себя как жалкий кролик — и это при его зубищах! Лизавета мне потом сказала: он кроме ее чокнутой мамаши никого не боится.
— А ты… что? — пролепетала Сауле, с ужасом глядя на подругу.
— Что я? — невинно покосилась на нее Таня. — Сама понимаешь, не смотреть же мне на подобный беспредел?
Ну, я и… — Она нехорошо рассмеялась.
— Повезло, что она не вызвала милицию, — прошелестела побледневшая Сауле.
— Ага, как же. — Таня злорадно улыбнулась. — Кто бы ей позволил, интересно? Уж не я, это точно!
— Но…
— Да не дрожи ты! Ничего я ей не сделала, этой ведьме, даже рук не переломала, хотя стоило бы, клянусь моей порцией шоколадного мороженого с орехами!
Сауле невольно улыбнулась. Татьяна с хрустом потянулась и благодушно заметила:
— Я вела себя как ангелочек, честное слово. Между лопатками так и чесалось, думала: приду домой, а там уже крылышки прорезались, вот ей-богу…
— Но что-то ты ей все же сделала?
— Э-э…
— Не тяни, умоляю, а то мне такое в голову приходит…
— Слушай, твои вечные фантазии…
— Татьяна!
— Да ладно, ладно! Подумаешь, пинками в ванную загнала, а дверь закрыла крепко-накрепко. Никакого криминала, сама видишь, было бы из-за чего так зеленеть…
— Правда? — Губы Сауле уже не казались синими, а в глазах появился живой блеск.
— Сказала же!
— Крепко-накрепко, это… как?
Татьяна разозлилась. Сильным толчком завалила подругу на диван и возмущенно прошипела:
— Гвоздь саженный в дверь вогнала, понятно? Чтоб эта тварь гадская до утра Лизавету насмерть не прибила! — Татьяна помолчала и неохотно буркнула: — Да и Кешку жаль, хоть он и урод зубастый, конечно.
— Гвоздь…
— А как по-другому ее закрыть?! Там же ни крючка, ни щеколды, все с корнем вывернуто!
— Ясно.
— А раз ясно, кончай смотреть на меня, как продажный мент на богатого карманника!
— Это… как?
— А я знаю?!
Подруги невесело рассмеялись. Сауле выпуталась из одеяла и подошла к окну. Таня угрюмо сказала:
— Решила — утром она из ванной как-нибудь выберется. Трезвой, заметь! А не получится, Лизавета обещала соседа позвать, у них, сказала, сосед на площадке классный, сколько раз за нее заступался…
— Ты… серьезно собралась туда?
— Рыло чистить?
— Ну… да.
— Серьезней некуда.
Таня тоже подошла к окну. Распахнула форточку и жадно вдохнула прохладный весенний воздух. Посмотрела на березу, та готовилась выбросить сережки, тонкие гибкие ветви светились в сумерках нежной зеленью, и с горечью пробормотала:
— Знаешь, не понимаю, почему в жизни справедливости нет…
Сауле прижалась лбом к холодному стеклу и ничего не ответила.
— Ладно бы для взрослых, в конце концов, мы сами за себя отвечаем, выкарабкаемся как-нибудь. А вот Лизавете… ну, скажи, за что ей такая дрянь в матери досталась?
За какие грехи?
— Она… сильная. — Сауле по-детски шмыгнула носом. — Анна Генриховна сказала бы: каждому дается ноша по плечу.
— Это ты о Лизавете?!
— И у каждого свой путь, — упрямо буркнула Сауле. — Лизавета… она вытянет. Может, еще сильнее станет.
— Блин… да ты с ума сошла!
— А может… это ваш общий путь? — Сауле исподлобья посмотрела на подругу. — Ведь ты не обратила бы на Лизавету внимания, не будь у нее такой жуткой матери.
— Точно с ума сошла! Или это старуха тебя с толку сбивает?
— Анна Генриховна не старуха.
— Ага — молодка!
— Прекрати.
— Прекращаю. А ты думай иногда, что несешь!
— Но я правда считаю Лизавету очень сильной. И потом… вы похожи!
Таня оторопело открыла рот.
— Нет, честно. Я, как только ее встретила, сразу тебя вспомнила. Не только из-за имени.
— Да уж, — проворчала Таня, — с именем ты меня здорово поддела. Надо же: «Лизавета, и точка». Клянусь, я едва нижнюю челюсть на полу не оставила. А все ты, альтруистка худосочная, чтоб тебя…
— Я-то здесь при чем?
— Ты же привела в дом это убоище!
— А ты бы на моем месте не привела?
— Ни за что!
— Тань, но меня-то ты привела, — еле слышно выдохнула Сауле. — Мало того, ты меня из самой Москвы сюда притащила, дорогу оплатила, а потом еще и на даче два месяца прятала, пока квартиру не сняли. Вспомни, как ты мне гражданство делала, сколько пробегала, нервов и времени потратила. А с Китенышем как помогала?
— Это… другое дело. — Таня мучительно покраснела. — Ты мне почти сестра!
— Это сейчас.
— Все, кончаем этот дурацкий разговор!
— Кончаем, — кротко согласилась Сауле.
— И ты завтра же идешь на работу секретаршей!
— Иду. Хоть и страшно.
— Это у телефонов сидеть страшно?! Ты, Саулешка, окончательно обнаглела!
— Ага, я такая, — улыбнулась Сауле. — А ты, значит, идешь «чистить рыло» Лизаветиной матери?
— Даже бегу! Должен же кто-то вступиться за девчонку, — огрызнулась Татьяна. — Я вообще не понимаю, почему ее мамаша до сих пор не лишена родительских прав. Там же пустыня Сахара, а не квартира! У Лизаветы и кровати нет, мать пропила. Грязь, еды ни крошки, постоянные пьянки, драки… Спрашивается — куда смотрят соседи, они что, все дружно ослепли и оглохли?
— Ты права. Мы… слишком равнодушны.
— Особенно ты, — язвительно фыркнула Таня. Звонко чихнула и задумчиво протянула: — Интересно, как сложилась бы моя жизнь, реви ты тогда потише? Я о том августе, когда мы только-только познакомились…
— Помню, Тань.
— Прикинь — я бы спокойно читала, потом заснула, утром, само собой, в коридоре тебя бы не оказалось…
Сауле улыбнулась и пожала плечами. Таня пробормотала:
— Не со скуки ведь помирала бы эти семь лет, как считаешь? — Она протяжно зевнула.
В комнату заглянул Никита и угрюмо поинтересовался, сколько ему сидеть в гордом одиночестве. Есть ли у некоторых взрослых совесть или они напрочь забыли, что это такое.
И вообще, он вскипятил чайник. Он даже сделал бутерброды с маслом, сыром и колбасой! Если они закончили ругаться, то он, так и быть, потерпит их на кухне и даже пригласит перекусить. Чай он тоже заварил, он сегодня удивительно добрый.
— Чур, мне кофе, — жизнерадостно заявила Таня, мгновенно переключаясь. Бесцеремонно подтолкнула подругу к кухне и скомандовала: — Саулешка, бегом и с песней!
Или надеешься — я сама буду крутиться у плиты с туркой?
Фигушки тебе! В гостях я или как?!
Она поймала Никиту, подбросила его к потолку и захохотала:
— Радость ты наша! Заботничек! Что мы без тебя?
Сауле усмехнулась и подумала, что впервые за семь лет Татьяна не заметила, что ее дважды назвали Таней. Раньше она прощала это только Китенышу.
Для Никиты она всегда была тетей Таней!
Колыванов рассматривал небольшую разделочную доску, повешенную матерью над обеденным столом. Точную копию той, что он видел недавно у Никиты. Только рисунок другой. Вместо маков — пышная пена полевых ромашек над граненым стаканом с надколотым краем.
Колыванов тысячи раз видел эти скромные цветы на обочинах дорог, на газонах или лесных полянах, но только сейчас заметил их непритязательную, нежную красоту.
В природе полевые ромашки как-то не бросались в глаза, теряясь среди пестрого разнотравья.
Он снял доску и задумчиво провел пальцем по расписанной стороне, она была покрыта лаком, как и другая доска, с маками. И рисунки…
Никаких сомнений: рука одна.
Та же изумительная прозрачность крошечных лепестков, так же зримо дрожит прогретый солнцем воздух над букетом, зыбкая тень от стакана падает на ученический тетрадный лист в голубоватую клетку…
— Тебе тоже нравится?
Колыванов улыбнулся неслышно подошедшей матери и кивнул. Галина Николаевна с гордостью сказала:
— Я как увидела, сразу стойку сделала!
— В самом деле, здорово, молодец, что купила.
— Ты же знаешь, в искусстве главное — твое это или чужое, — оживленно пояснила мать. — Я сколько раз была в Третьяковке, а спроси меня, что хотела бы повесить в собственном доме, лишь плечами пожму. Не цепляет, и все!
— А эти ромашки, значит, зацепили?
— Эти зацепили.
— А почему? — с любопытством спросил Колыванов. — Я вот смотрю и не понимаю: ну, ромашки, и что? Ведь ничего особенного! Если честно, я на них никогда внимания не обращал, это же не розы и даже не сирень или гвоздика…
— Я поняла, о чем ты, — задумчиво проговорила Галина Николаевна. — Я тоже как-то об этом думала: почему одна картина оставляет равнодушной, хотя в ней есть все — лесная поляна, скажем, да еще речка через нее бежит или ручей, все красиво, все правильно, как на фотографии. А на другой всего ничего — куст шиповника облетевший да склон горы или вообще кусочек пустыни, а ты стоишь как приклеенный, не можешь отойти.
— И что надумала?
— В первом случае — просто картинка, пусть даже там каждая травинка, каждый листочек тщательно выписаны.
А во втором — вложена душа, вот тебя и притягивает как магнитом… — Галина Николаевна забрала у сына доску и всмотрелась в рисунок. — Пойман момент, передано собственное настроение, по сути, сделан как бы срез настоящего, живого. По принципу — остановись мгновение…
— Да ты, мам, философ!
— Стараемся, — скромно заметила Галина Николаевна. — Ты со мной не согласен?
— Да нет, в твоей теории что-то есть. Эти ромашки действительно как живые…
— На неделе обязательно загляну в магазин. Продавщица сказала: обещали снова принести работы этой художницы.
— Почему — в магазин? — рассеянно удивился Колыванов, не в силах оторвать взгляда от рисунка. — Разве ты не на рынке купила?
— С ума сошел! — весело возмутилась Галина Николаевна. — Когда это ТАКОЕ продавали на рынке?!
Колыванов обернулся к матери, лицо его стало хмурым.
— А где продают?
— Старого Арбата у нас нет, не Москва, как нет и стихийных рынков, галерей, бесконечных выставок-продаж и так далее, — засмеялась Галина Николаевна. — Но зато есть магазин «Народные промыслы», туда я и забегаю время от времени.
— Ты там купила? — угрюмо спросил Колыванов, припоминая недавний разговор. Кажется, Никита радовался пятидесяти рублям за доску, но речь шла именно о рынке, он не мог перепутать. — И сколько заплатила, если не секрет?
— Всего пятьсот рублей, представляешь? — Галина Николаевна смущенно улыбнулась. — Думаю, художница совсем молодая, не знает себе цены…
— Ох не знает, — зло выдохнул Колыванов.
— Конечно, в магазине должны быть эксперты… — виновато произнесла Галина Николаевна.
— Ладно, мам, не бери в голову! Не взяла бы ты, взял бы другой!
Успокоенная Галина Николаевна захлопотала, накрывая на стол, а Колыванов сидел, слепо глядя на полевые ромашки. Размышлял, каким образом они попали в магазин.
Ведь одно дело, если доски туда носит старуха, бессовестно оценившая работу талантливой девчонки в жалкие пятьдесят рублей и теперь наживающаяся. И другое — если подсуетился шустрый покупатель.
Ну, просек он, как из ничего сделать бизнес! Тут уж злиться можно только на глупую и непрактичную мать Никиты.
День выдался самым весенним, такого еще в этом году не выпадало. Ни тучки, ни даже самого крошечного облачка в небе. Яркая синь изливалась на мир вольно и щедро, солнце золотым диском висело над городом, мокрый асфальт курился легким дымком, стремительно сох.
Таня широко шагала по тротуару, за ней вприпрыжку бежала Лизавета. Бультерьер лениво мотался в кильватере, отвлекаясь на всякого голубя или воробья, его обычно сонные глазки возбужденно блестели, кончик носа жадно подрагивал: острые весенние запахи волновали и его.
На Таню изумленно оглядывались прохожие: она выглядела так, словно только что пыталась выкупать в слишком горячей воде десяток кошек.
Хорошо, она себя не видела! Наверняка бы присвистнула и сказала: боевые шрамы, конечно, украшают, но чтоб настолько…
Ее вид, в самом деле, впечатлял: через правую щеку змеились несколько некрасивых рваных царапин, на подбородке кровоточила большущая ссадина, под левым глазом — он практически заплыл — наливался багровым цветом синяк, правый — воинственно горел, распугивая излишне любопытных, светлые волосы напоминали воронье гнездо, так были всклокочены.
Нежно-розовая куртка тоже оказалась в плачевном состоянии: вся в грязных пятнах, оставленных чьими-то безжалостными руками, верхний карман надорван, «молния» сломана, воротник вырван, что называется, с корнем…
Больше всего потрясал прохожих явственный след кроссовки через всю спину — рубчатая подошва отпечаталась с поразительной четкостью!
Лизавета испытующе косилась на новую знакомую. Она до сих пор не могла понять, чего ради послушно бежит за ней ровно ничейная собачонка. Но и уйти была не в силах.
Странная тетка появилась в доме под самое утро. Саму Лизавету в квартире не обнаружила, зато застала мать с сожителем. Они мирно отсыпались после вчерашней пьянки прямо на полу, на засаленном широком матрасе без единой простынки или подушки. Рядом в живописном беспорядке валялись многочисленные бутылки, неопрятно щерились пустые вскрытые банки из-под самой дешевой кильки, повсюду были разбросаны черствые, каменной твердости огрызки хлеба.
Лизавета не знала, что подумала гостья. Но она пинками растолкала хозяев и потребовала предъявить ей ребенка. Причем сию секунду, иначе за последствия не отвечает.
У ранней гостьи — она оказалась на голову выше маминого приятеля — непроизвольно сжимались кулаки, а в глазах светилось что-то такое…
Дядя Петя, ближайший друг и верный собутыльник, мгновенно почуял опасность и тут же исчез. Да так незаметно, что потом Татьяна и сказать не могла — видела ли его.
Мать же спьяну совершенно забыла про лестничную площадку, где у батареи обычно ночевала дочь. Но высоченную наглую девицу узнала и темпераментно высказалась по поводу ее непрошеного вторжения.
Само собой, для начала напомнила, кому именно принадлежит девчонка. Красочно описала, что сделает с негодной Лизкой — если уже не сделала, голова что-то с утра тяжеловата, не вспомнить ничего толком! — как только эта маленькая дрянь здесь появится.
Кто начал драку, Лизавета не знала. Но серьезно подозревала гостью, мать трусовата, на более сильного бы не полезла. Вот на нее, Лизавету, запросто. А на чужого, который может ответить…
Сама Лизавета приплелась к концу разборки. Пришла на поднятый шум, завернувшись в одеяло и безудержно зевая. Кеша неохотно трусил следом, он тоже не выспался.
В родной квартире, к изумлению Лизаветы, находилась милиция. Потрепанная безобразной дракой Татьяна орала так, что крепкие широкоплечие парни в форме лишь переглядывались и стыдливо прятали глаза. Растерянные соседи жались к стенам. Татьяна требовала со всех присутствующих ответа, где ребенок, и не желала слышать никаких оправданий.
Лизавета оскорбленно насупилась: это она-то беспомощная, одинокая малышка?! Это она нуждается в присмотре, теплой постели и ежедневном трехразовом питании?! Это ее Кеша — единственная близкая душа, пусть он всего лишь собака и безрогий крокодил?!
Татьяна топала ногами и клялась — если ей тут же не предъявят ребенка — обратиться в мэрию, на телевидение, в газеты и даже в ФСБ. Обвиняла всех в бездушии, бездеятельности и в других смертных грехах.
Никто оправдываться не пытался.
Татьяна была удивительно красноречива: все чувствовали себя виноватыми.
Матери Лизавета не увидела, о чем ничуть не сожалела. Позже сосед пугливым шепотом сообщил: ее увезли в отделение. Причем в наручниках, потому что злющая, как змея, нетрезвая женщина набросилась и на милиционеров. Да еще попыталась схватить кухонный нож, пусть и достаточно тупой.
Татьяна заметила Лизавету случайно: вскрикнул один из милиционеров, едва не наступив бультерьеру на хвост. Кстати, полусонный Кеша даже не обратил на виновного внимания, в этой квартире случались сборища и побольше, он и не к такому привык.
В ту же секунду Татьяну будто выключили. Она перестала размахивать руками, разъясняя присутствующим пагубность равнодушия, и коршуном бросилась на оторопевшую девочку. Сорвала с нее одеяло и принялась тщательно осматривать и ощупывать, проверяя на целостность руки и ноги.
Лизавета процедуру перенесла стоически, даже Кеша не пикнул, лишь озабоченно пыхтел рядом.
К счастью, переломов и других тяжких повреждений Татьяна не обнаружила, на что присутствующие ответили облегченными вздохами.
Что случилось потом, Лизавета почему-то помнила смутно. Слишком много событий свалилось на ее голову в это утро, и в одно мгновение изменилась ее судьба. И Кешина соответственно.
Началось с того, что притихшую Лизавету отправили умываться. А Татьяна и представители власти пошли в соседскую квартиру оформлять какие-то бумаги, в этой не оказалось даже стола.
Понятно, Лизавета не такая дурочка, чтобы висеть над раковиной в такие ответственные минуты! Она шлепнула себя по бедру, призывая пса, и на цыпочках прокралась следом. Как чувствовала, что разговор пойдет о ней.
И не ошиблась.
Говорили действительно о ней.
В общем-то Лизавета не удивилась: ее собирались отправить в детскую комнату милиции. Сказали: временно пристроят в детский дом, раз она дошкольница. Пока суд да дело…
Никто не сомневался, что мать Лизаветы лишат родительских прав. Говорили, что и без того непростительно затянули, ребенок уже несколько лет, по сути, беспризорничает.
Вначале Лизавета протестовать не собиралась. Она сама иногда подумывала, что в детском доме им с Кешей будет лучше. Даже как-то бегала смотреть на приютских детей — понятно, из-за забора — и после часа наблюдений сочла, что они выглядят вполне благополучными, веселыми и уж, по крайней мере, сытыми. Это просто бросалось в глаза.
В тот холодный осенний день жизнь Лизавету не баловала. Они с Кешей разделили на двоих лишь горсть мелких печений, пожертвованных старой соседкой с пятого этажа.
И когда — рано утром! Есть хотелось настолько сильно, что на играющих сверстников девочка смотрела с нескрываемой завистью и даже враждебностью.
Нет, Лизавета совсем не против отправиться в детский дом!
Впрочем, рановато девочка радовалась. Тут же выяснилось, что Кешу с ней оставлять не собираются.
Никто и мысли об этом не допускал!
Ошеломленной Лизавете очень понятно объяснили, что бойцовую собаку не разрешат держать вместе с детьми. И даже во дворе Кеше жить не позволят, потому что он потенциально опасен. Вот если бы у собаки не было ни одного зуба…
Наверное, добродушный милиционер пошутил. Вот только Лизавета никаких шуток понимать не хотела.
И наотрез отказалась идти куда-либо без Кеши. Заявила, что прожила шесть лет без детского дома и практически без помощи взрослых и проживет так еще двенадцать.
До совершеннолетия.
Но с Кешей.
И точка.
Никакие уговоры Лизавета слушать не желала. Смотрела поверх голов, судорожно стиснув губы в одну тонкую линию, а к ее ногам жался насупленный бультерьер, почуявший неладное. Пес злобно рычал, стоило кому-либо сделать шаг в сторону девочки.
Ситуация зашла в тупик. Милиционеры ругались меж собой громким шепотом, опасливо глядя на собаку.
Лизавета слышала: какой-то умник предложил пристрелить пса. На него зашикали, а Татьяна грозно рявкнула, что сама сейчас успокоит любого, причем простым ударом кулака в лоб — мол, у ребенка и без того психика травмирована.
Потом вспомнили, что собаку можно просто усыпить, а значит, нужно пригласить ветеринарную службу. Там, кажется, есть специальные пистолеты, стреляющие шприцами…
Побледневшая от страха Лизавета затопала ногами и сообщила, что жить без Кеши нигде не будет. Просто сбежит. И если Кеше нельзя в детский дом, тогда ей, Лизавете, наверняка можно в приют для бродячих животных.
Она обещает там не кусаться!
Милиционеры шутку оценили и нервно захохотали.
А Татьяна холодно предложила Лизавете пожить с ней. Мол, все равно собиралась снять квартиру, сколько можно ютиться у родителей, ей давно не восемнадцать лет…
Соседи взволнованно загомонили. Представители власти переглядывались и говорили что-то об опекунстве. А Лизавета в упор смотрела на странную тетку и не знала что сказать.
— Ну? — хмуро спросила Татьяна, обращаясь только к ней. — Твое решение?
— Ты мне совсем не нравишься, — угрюмо буркнула Лизавета, исподлобья рассматривая неожиданную благодетельницу.
— Ты мне тоже, — тем же тоном сообщила Татьяна и брезгливо поморщилась: девчонка с прошлой встречи чище не стала.
Обе помолчали. Наблюдающая сторона (милиция и соседи) затаила дыхание. Кеша тяжело сопел, ему хотелось поскорее отсюда сбежать, возбужденная толпа раздражала, но оставить маленькую хозяйку без защиты он не мог.
— Я правильно поняла, — звонко спросила Лизавета, — ты приглашаешь и Кешу?
— Да.
— И ты его не выгонишь?
— Только вместе с тобой.
Кеша нервно пукнул и удивленно оглянулся: что за звук? Лизавета покраснела и торопливо сказала:
— Я согласна.
И вот теперь бежала за хмурой теткой сама не зная куда.
Время от времени находила взглядом Кешу и моментально успокаивалась: пес выглядел на удивление безмятежно, Лизавета и не помнила, когда в последний раз видела его настолько расслабленным.
«Может, все и обойдется, — с надеждой подумала она. — Я с мамкой как-то уживалась, а с этой… Не пьет же!»
Главное, Кеша остался с ней.
