ЧАСТЬ I
1.
Телефон звонил долго и нудно, заставляя напрягаться и ждать, когда прекратится чье–то раннее утреннее нахальство, заставляя натягивать одеяло на голову и даже совать бедную, совершенно не выспавшуюся голову под подушку. Наконец настойчиво–требовательные звонки прекратились, но не успела Ася вздохнуть облегченно, как тут же оголтело заверещал ее старенький мобильник, оставленный с вечера на тумбочке у кровати. Ну что ж, это уже серьезнее. От этих звонков голову под подушку не спрячешь и под одеяло ящерицей не нырнешь. Тем более имя, высветившееся на ярком голубом дисплейчике, ей этого вовсе не позволяло…
— Да, Жанночка, я тебя слушаю, - хрипловатым со сна голосом проговорила Ася в трубку, все еще не решаясь окончательно распахнуть глаза. А вдруг у Жанночки минутный какой вопрос, и она его решит быстренько, и нажмет на кнопку отбоя, и снова, наконец, заснет…
— Аська! Ну в чем дело–то? Ты почему трубку не берешь? Я звоню, звоню! Спишь, что ли?
— Так сегодня же суббота, Жанночка! Я выспаться хотела…
— Ну и что? Не жить теперь, что ли, если суббота? Давай вставай быстро, и ребят буди. Мы с Левушкой за вами через полчаса заедем.
— Жан, подожди… Как через полчаса? Мы же вчера не договаривались! Ты бы позвонила, предупредила. Мы и не готовы совсем…
— Да какая разница, договаривались, не договаривались! Так надо! У Левы обстоятельства изменились! У него сделка крупная срывается, вот и пришлось для какого–то важного чиновничьего перца срочно поляну накрывать! Левушке позарез его подпись в бумагах нужна! Так что давайте быстро–быстро собирайтесь и едем к нам на дачу. Надо, чтоб к его приезду все было готово – шашлык–машлык, водка–баня… И шевелись быстрее, Ася! Чего ты сопишь в трубку, как малолетка капризная? Почему я тебе растолковывать все должна, делать мне больше нечего, что ли? Раз сказала – надо ехать, значит, надо ехать!
— Жан, так может, я одна поеду? У ребят какие–то планы на сегодня, по–моему…
— Ой, ну какие еще планы! Брось! Этот чиновник грозился вместе с семейством завалиться, а у него там дети… Кто их развлекать будет, по–твоему? Да и вообще, куда мы без Пашки, сама подумай! Сыночек твой со своими песенками всегда идет у нас как гвоздь программы… Давай, Ась, быстренько, ну что ты никак не врубаешься в ситуацию–то, господи! Только время на разговоры теряем, а нам еще на рынок надо заскочить, мясо для шашлыков выбрать… Давай, шевели помидорами, ну?
— Да, Жанна, встаю уже…
— Ой, Ась, и пусть Пашка гитару не забывает, как в прошлый раз! Ты там проследи за ним. Ну, все, через полчаса выходите, чтобы мы вас не ждали, а то Лева психовать начнет…
Откинув одеяло, Ася села на постели, убито потрясла головой. Господи, как же ей хотелось в это утро выспаться… Но ничего не поделаешь, надо подскакивать шустрым зайчиком и второпях собираться на Жаннину с Левушкой дачу – нельзя друзей подводить. Тем более - таких. За которыми в огонь и в воду, и в любые обстоятельства, и чтоб обязательно проявить свою преданность и благодарность. А главное - в ее, Асиной дружбе, крайнюю необходимость доказать…
Они дружили давно, еще с института. Еще и когда женаты не были. Правда, Жаннин Левушка с Асиным Павликом все время ссорились, и даже дрались однажды по–настоящему, до выбитых зубов и свернутых прилюдно челюстей, но все равно скоро мирились. Выясняли бурно отношения и мирились. А когда поженились, дружили уже семьями – вместе ездили в отпуск, вместе отмечали все праздники, даже вместе, можно сказать, растили родившихся еще в студенчестве Асиных и Пашиных детей — своих–то у Жанны с Левушкой как–то не случилось… Вообще, хорошие были тогда времена. Все жили примерно одинаково, и никто никому особо ничего не доказывал. Это потом все пошло–поехало кувырком так, что бывшие друзья начали распределяться по материально–разным социальным слоям. А их дружбы, казалось, это пресловутое распределение будто и не коснулось. Несмотря даже на то, что Левушка вполне удачно в победивший капитализм вписался и быстренько разбогател–раздобрел, а Павлик так и сохранил до конца преданность своему несчастному НИИ да разрабатываемой в его лаборатории научной теме по сохранению каких–то там совсем уже погибающих природных ресурсов, и пребывал без конца в длительных сибирских лесных командировках. Дома лишь наездами бывал. Зато уж когда появлялся – у всех праздник был. И у Аси, и у детей, и у друзей… Хороший был у нее муж. Умный, талантливый, веселый. И жизнь свою короткую прожил – как песню пропел. Три года назад погиб в этой своей сибирской экспедиции, разбившись на стареньком вертолете над тайгой, оставив Асю одну с двумя детьми на руках - семнадцатилетним Пашкой и четырнадцатилетней Светланкой - как хочешь, так и поднимай… С тех пор она дружила с Жанной и Левушкой одна, после смерти мужа испуганно и окончательно–намертво к ним прилепившись. Потому что надеяться ей было больше не на кого. Потому что они действительно и очень по–настоящему ей помогали – Левушка даже сам для Павлика хороший институт после школы выбрал и плату за обучение сразу за пять лет вперед внес.
— Павлик, Светочка, вставайте! Ну же, быстрее! Мы собираемся и едем к Соколовым на дачу! И у нас всего полчаса на сборы!
— Мам, ты чего? Звонишь над ухом, как будильник. Так и перепугать человека можно насмерть… — поднял на нее с подушки лохматую голову Павлик. — Что случилось–то?
— Павлуша, ну вставай же быстрее! Говорю тебе - срочно едем на дачу к Жанне и Леве! И гитару свою не забудь, как в прошлый раз…
— Мам, да никуда я не поеду, ты что? Я с ребятами уже договорился – репетиция у нас! У меня ни минуты свободной сегодня нет!
— Павлик, да как же ты… Да ты… Ты вообще соображаешь, что ты говоришь? Дядя Лева на тебя надеется, а ты…
— А чего ему на меня надеяться вдруг? Я что, обязан его пьяных краснорожих гостей развлекать? Тоже мне, друзья–акулы… Не хочу! Я им не публичный мальчик на разогреве!
— Паша, ну как тебе не стыдно, господи… Что ты говоришь такое… Дядя Лева на помощь твою так рассчитывает, а ты… Да он же тебя как родного сына любит! И вообще, надо уметь быть благодарным, Паша! Не ожидала я от тебя…
Ася всхлипнула, сжала горестно плечи и закрыла лицо руками, и вышла из комнаты сына, выразительно хлопнув дверью. Впрочем, выйдя, тут же от лица руки и отняла – некогда ей тут спектакли разыгрывать, надо еще Светку будить. Та еще строптивица. А Пашка итак на ее слезы очень правильно среагирует. Так, как надо среагирует…
— Мам, все, меня призывать к порядку не нужно, я уже сама встала! — выскочила из своей комнаты дочь. – Чур, я первая в ванную! Потому что я сегодня хорошая девочка, послушная! – проскакала она мимо Аси резвым козликом, взмахивая спутанными белыми волосами.
— Да уж, послушная… — проворчала ей вслед, улыбаясь, Ася. – А кто вчера волосы взял и так дико–вульгарно высветлил? Ты стала похожа на продавщицу из овощной палатки! Вот тетя Жанна тебе сейчас покажет, где раки зимуют! Даже неудобно за тебя, ей богу. Могла бы с ней и посоветоваться! Тетя Жанна так любит, когда ты с ней советуешься…
Не успела она развернуться и уйти на кухню, как дверь в комнату сына открылась и выпустила ей на глаза виноватого Пашку - всегда на него материнские слезы быстро и безотказно действовали. Если не злоупотреблять ими, конечно. А она и не злоупотребляет – просто сегодня случай особенный. Раз Жанночка сказала Пашку привезти, значит, надо его привезти.
— Мам, да поеду я, поеду. Не реви только, ладно? Сейчас позвоню, ребят предупрежу. А кроссовки мои старые где?
— Не знаю, Паш. Да ты новые надень! Те, что тебе тетя Жанна недавно купила, фирменные. Там какие–то люди нынче серьезные собираются, нехорошо быть плохо одетым. Левушку подведешь. А ребята твои обойдутся, можно и не звонить. Подумаешь, репетиция у них… Что еще за репетиции такие, ей богу? Вы что, выступать где–то собираетесь с вашей суматошной крикливой музычкой? Лучше бы занимался больше, а не на гитаре бренчал попусту! Кстати, ты ее с собой не забудь взять, тетя Жанна просила напомнить…
— А зачем? – снова начал заводиться Пашка. — Зачем тети Жанниным гостям слушать мою крикливую музычку, как ты говоришь? Раз она такая суматошная и крикливая, так и не надо! На вкус и цвет, мамочка, товарищей нет!
— Ну ладно, ладно, вечно ты ворчишь на меня… Ну сказала мать не то, уж и простить ей нельзя? Иди вон лучше сеструху поторопи, а то и умыться не успеешь.
— Мам, а может, и Маргошу захватим? Она быстро соберется, тут же рядом!
— Нет, сынок, неудобно. Они про Маргошку ничего не говорили. По–моему, она им не очень и нравится, девица твоя. Да и в машине для нее места не будет…
Не любила Ася Пашкиной девушки. Не приросла к ней отчего–то душа. Хоть и встречался с ней Пашка пять лет уже, с восьмого их школьного класса, а вот не приветилась она ей. Да и Маргоша в дружбу особо не стремилась, только улыбалась вежливо–равнодушно, приходя в гости, и все…
Левушкин «лексус» уже ждал их у подъезда. Жанна, развалившись внушительными телесами на первом сиденье, нервно и нетерпеливо курила в открытое окно и очень презентабельно смотрелась в кокетливо повязанном на голове по молодежной моде платочке и черных стильных очках, зачем–то присобаченных к этому платочку поверху. И правда, зачем – солнца–то никакого не было и в помине, небо еще с вечера заволокло хмурыми сентябрьскими тучами и вот–вот грозился пойти надоедливый осенний дождь. Но Ася знала – это он здесь, в городе, надоедливый, а в желто–красном осеннем лесу совсем даже и наоборот – тихий и задумчивый, оттеняющий влажно–теплую красоту природного чувственного увядания. И вообще, легкая сырость лесу всегда к лицу – и дышится легче, и краски мягче. И для быстро увядающей женской кожи эта лесная сырость жутко полезна…
— Привет, Аська! Здорово, Пал Палыч! Светка, наше вам с кисточкой… Садитесь быстрее, опаздываем! - улыбнулся им, выйдя из машины, Левушка. - Давай, Пашка, грузи гитару в багажник…
— Светка, ты с ума сошла? — выщелкнув окурок в окошко, недовольно уставилась Жанна на Свету и даже головой резко и возмущенно дернула так, что стильные ее очки чуть не свалились с платочка на нос. – Ты когда успела себя испохабить–то? Сейчас с такими соломенными патлами уже и не ходит никто! А ты, мать, куда смотрела? – обернулась она к уже примостившейся на заднем сиденье Асе.
— Да разве за ней усмотришь? – махнула рукой Ася расстроено. – Я сама, как вчера увидела, чуть в обморок не упала…
— Светка! Я понимаю, ты мать проигнорировала, она для тебя не авторитет. А со мной почему не посоветовалась? Ну, ты даешь… А я хотела тебя в понедельник на шопинг с собой взять! Приодеть хотела на сезон грядущий, а ты… Эх, ты…Сейчас и по магазинам–то приличным с тобой стыдно пройтись — на лахудру с рынка стала похожа. Не ожидала я от тебя…
— Ну, что теперь поделаешь, тетя Жанночка? Значит, не судьба мне с вами на шопинг попасть! И в самом деле, не позориться же? – садясь вслед за матерью в машину, с девчоночьим озорным вызовом произнесла Света, за что и была дернута Асей незаметно, но довольно–таки сильно за руку — заткнись, мол, я тебя умоляю…
Жанна любила брать с собой Свету на шопинг. Асю никогда не приглашала, а вот Свету любила. Да и сама Ася не претендовала на участие в этих походах по дорогущим магазинам. От одного только взгляда на ценники у нее нервная тошнота подступала к горлу и ступор какой–то находил – ну что она будет за советчица подруге в таком состоянии… За этими космически–невероятными цифрами она и одежды–то никакой не видела, а только корректировала их автоматически по отношению к величине своей зарплаты да замирала от ужаса. А Света – та ничего. От ужаса не замирала. У нее ж зарплаты еще своей не было, и коррекции тоже никакой, естественно, не было…
А на шопингах Жанна ласково называла Свету «дочей». «Ну как, доча, мне это идет?» — кокетливо–громко спрашивала она, косясь на молоденьких продавщиц, собравшихся поглазеть на этот миниатюрный спектакль под названием «успешная женщина с красивым ребенком на шопинге». Она и Светку в этих честолюбивых походах обряжала–экипировала полностью, может, даже и с большим еще удовольствием, чем себя. Образ из нее создавала, как писатель какой или художник. Или скульптор. Или модельер. Вдохновенно создавала, творчески–взахлеб. И Ася всегда радовалась потихоньку, что две ее основные и самые трудные материнские проблемы так удачно разрешились. И девочка престижно и дорого одета, потому как на девчачьи стильно–модные прикиды никакой родительской зарплаты вечно не хватает, и мальчик в хороший институт с военной кафедрой учиться пристроен, так что и армия даже ему не грозит…
— Господи, Пашка, как же ты на отца стал похож! — грустно произнес Лева, разглядывая его в зеркало заднего вида. — Он вот так же брови к переносице сводил, когда чем–то недоволен был … Чем недоволен–то, Пашка? А?
— Всем доволен. Счастлив даже. А что? С утра взяли и изнасиловали, можно сказать… Отчего ж не получить удовольствие?
— Ого! – рассмеялся весело Лева. — Смотри, как мы отвечаем!Весь, весь отцовский строптивый характер… Ну, да ничего, Пашка. Вот закончишь институт – и сразу ко мне на фирму пойдешь. Я тебе другой характер сделаю. И человека из тебя тоже сделаю. Мне преданные люди ой как нужны! И деньги я тебя научу делать. Без денег, Пашка, нынче человека как такового и нет вовсе. Ты учишься–то хоть как, а?
— Да нормально…
— Нравится?
— Да как вам сказать…
Теперь уже Пашку Ася изо всех сил дергала незаметно за рукав куртки – ну что за дети такие, ей богу! Ведь не маленькие уже, должны понимать, в конце концов, кто для них есть такие Лева с Жанночкой… Что, трудно сделать благодарное лицо хотя бы? Или ответить пожизнерадостнее? Убудет от них, что ли?
Минуя пустые в этот ранний час улицы, они выехали из города и помчались по недавно отремонтированному на манер западного шоссе. Дача Левы и Жанны была расположена в очень престижном пригороде, и потому дорогу эту делали довольно долго, кропотливо и тщательно. Зато ехать по ней теперь – удовольствие одно. Дождь все–таки надумал пойти, чертил наискось пунктирами–капельками параллельные прямые на окнах, и музыка из динамиков лилась соответствующая, грустная и совсем не модная. Музыка со старой пластинки их с Жанной и Левой молодости… Асе сразу вспомнилось, как они ездили на эту дачу раньше – тогда еще у Левы не было «лексуса», а был старенький, купленный с десятых рук раздолбанный жигуленок, и они сидели с Павликом так же на заднем сиденье, держа детей на руках, да и дача у Жанны с Левой была тогда еще не совсем дачей, а малюсеньким однокомнатным щитовым домиком в окружении картофельных да луковых грядок. Это сейчас там дворец настоящий…
«Дворец» открылся им сразу из–за небольшого пригорка, при въезде в поселок – выпятился многочисленными башенками, крытыми матовой красной черепицей. Необычный такой дворец, желто–красно–праздничный, как пряник. И неизвестно в каком духе и стиле построенный – игра болезненного воображения то ли архитектора, то ли самих хозяев… Хотя внутри этого странного дома было очень даже миленько – через огромные окна практически шагнули в комнаты красивые осенние пейзажи, видна была и небольшая речка – чистая, быстрая и ни одним смертельно–ядовитым производством не тронутая; говорили, что в ней даже и раки до сих пор водятся.
К приезду Левушкиных гостей – молодой и надменной супружеской пары с двумя дочками–подростками у них все уже было готово : нежная рыночная свинина успела истомиться до изнеможения в острой уксусно–луковой заливке, баня была протоплена как следует и пряно–зазывно пахла березовым духом, и даже небо милостиво распогодилось, заиграло робкими солнечными лучами по мокрой траве аккуратно подстриженного газона, словно извиняясь за доставленные дачные неудобства. Все, все было готово к приему нужных и дорогих гостей. Все, кроме настоящей души хозяйской да природной веселости–искренности, которую никаким образом подсуетиться да заранее заготовить, к сожалению, невозможно, как шашлыки, например, или баню, как уж тут ни старайся. Хотя стараться, конечно, можно, что и делали сейчас, яростно тужась и эту самую искренность изображая, Жанна с Левушкой, только не получалось у них ничего. Все равно вылезало на первый план игривое некое притворство, молчаливая договоренность на сегодняшнюю только дружбу, на кусочек непринужденного вроде бы общения. На самом–то деле оно было весьма и весьма принужденным, но что делать, раз так надо… Особенно старалась Жанна. И смеялась громко, откидывая голову назад, – как, впрочем, не смеялась никогда в обычной обстановке, — и заглядывала вопросительно–весело, по–бабьи и по–свойски в надменные глаза супруги Левушкиного нужного человека, и гоняла бедную Асю туда–сюда с поручениями так, что она практически с ног сбивалась. Ну да, а кого же ей еще гонять, если не Асю – она ж здесь своя, всегда знает, где и что взять…Сама–то Жанна ни на минуту от этой гусыни отойти не может, ее ж развлекать надо. А Ася здесь не гостья, Ася здесь своя, давняя подруга–помощница…
Вот Светка – та молодец. Светка быстренько двух чиновничьих дочек раскрутила, несмотря на их малолетнюю уже надменность. Все носилась с ними по лесу и визжала, как молодая поросятина, и напрягаться–тужиться ей для этого не понадобилось. А потом их к столу привела – веселых, раскрасневшихся, растрепанных. Дети как дети оказались. Обычные смешливые девчонки. А когда из машины выходили, так просто куда там - ни на одной хромой козе запросто не подъедешь… А уж когда Пашка гитару взял да запел свои, по Асиному мнению, простовато–глуповатые душевные песенки, они вообще глаза на него вылупили да так их на нем и оставили. И что они, молодые, находят в подобных дурацких песенках? Ася никак этого понять не могла. Ну, выйдет какая–нибудь неухоженная, насквозь лохматая девица с гитарой на сцену, запоет где–то трескучим, где–то и с хрипотцой голоском что–то вроде «…я помню все твои трещинки, пою твои–мои песенки…» Что тут такого–то, господи? От чего тут с ума сходить, объясните? Трещинки какие–то… Вот и у Пашки примерно такие же песенки–трещинки получаются. А главное, нравится всем до безумия…
А еще она видела, как Пашка психовал. И не показывал вроде, и улыбался всем вежливо–приветливо, но она видела, как плохо ему здесь. Неуютно. И с гостями этими неуютно, и петь им неуютно, и вообще, как будто его здесь и не было. Все время, отойдя подальше от плавно тусующегося вокруг стола подвыпившего народа, он ходил–гулял где–то в сторонке, прижимая к уху мобильник и нервно размахивая свободной рукой, словно доказывал чего неведомому своему собеседнику. Хотя какому уж там сильно неведомому – наверняка с Марго своей разговаривает. Придумала же девчонка себе имя красивое – Марго! Какая там, к черту, Марго? Ей и не идет вовсе. Обыкновенная Риточка, русоволосое и бледненькое создание. Ну, длинноногая. Ну, худенькая. Симпатичная, конечно. А какая из них, из нынешних молодых, сейчас не длинноногая и не худенькая? И не бледненькая? Все они – дети города. Вернее, дети каникул, в этом городе проведенных по причине родительской бедности. И все одинаковые. И нечего себе имена красиво–звездные придумывать. Марго она, видишь ли… Вот Ася, например, принципиально ее Риточкой зовет, а никакой не Марго. Потому что встретишь такую Марго на улице – пройдешь, не заметив, как мимо стены. А у этой гонору – и впрямь как у звезды какой. Знаем мы этих звезд из последнего ряда провинциального кордебалета…
Но суматошный день Пашка, надо отдать ему должное, вытерпел до конца. И сбежал на электричку после того только, как Жанна с Левушкой проводили, наконец, важных гостей. Остаться ночевать они не захотели ни в какую, так и уселся нужный Левушке перец–чиновник пьяненьким за руль своей машины - видно, никаких гаишников не боялся. И Жанна после их отъезда сразу переменилась, будто сбросила с себя шелуху приветливости и отпустила лицо на волю. И держаться от этого лица следовало теперь подальше – уж кто–кто, а Ася свою подругу хорошо знает…. Попадешь ей сейчас под руку – мало не покажется. Хотя она вполне, вполне ее понимала… Поизображай–ка из себя счастливо–глупую простушку да позаглядывай просительно в чужие надменные рожи… Может, кому это и простым делом покажется, но только не ее подруге. И потому, когда Жанночка попросила убрать–перемыть оставшееся от гостей посудно–грязное безобразие, Ася согласилась бысто и безропотно. И Жанна с Левушкой благополучно ушли спать. А она еще долго потом посуду мыла. Полночи почти. А если бы Светка ей не помогла, так и всю ночь бы провозилась. В общем, всех позже опять спать легла. И когда ей удастся выспаться, наконец?
***
2.
Домой они попали только на следующий день к вечеру. Обойдя всю квартиру, Ася поняла, что и Пашки в их отсутствие дома тоже не было. Интересно, где он ночевал эту ночь? Сказал, домой поедет… Сразу к Марго пошел? Или у друзей каких остался?
О детях Ася всегда беспокоилась. И вообще, придерживалась того мнения, что хорошая мать просто обязана каждый шаг ребенка знать и отслеживать. Где он, как он, с кем он… И бесконечно спорила раньше на эту тему с мужем, с Павликом, который все время толковал ей про свободное развитие личности, про унизительность родительского давления и какую–то там зону личностного пространства, в которую никоим образом никому вторгаться нельзя. А что – она и не вторгается ни в какую такую зону. Она просто беспокоится и тревожится. Тревожится и беспокоится… Она же мать все–таки. А долг материнский перед детьми пока еще никто не отменял. Так что не прав был ее Павлик, совсем не прав…
Вообще–то с ним очень хорошо было спорить. Интересно. И жить ей с ним хорошо было. Уютно, комфортно, весело. Правда, замуж за Павлика Ася выходила по некоему своему расчету – не материальному, конечно, но все равно по расчету. За доброту его выходила, за ум, за спокойствие. Злобы, глупости да пустой суеты она с детства полной ложкой наелась, всякого натерпевшись от матери, женщины одинокой, несчастной и нервной, рассматривающей свое материнство исключительно как недоразумение и божье наказание, посланное ей за грехи прелюбодейские, — ей, бедной, и так вроде нелегко живется, а тут еще и ребенка кормить–одевать надо, и воспитывать, и в люди выводить. Сплошные долги, а не материнство. А долгов ей не хотелось, ей только радости от жизни хотелось…
В замужестве Ася быстро отогрелась. Получила, можно сказать, все сразу и всего много. Полными порциями получила и доброты, и тепла, и любви, и защиты, и заботы. Поначалу ей даже казалось, будто объедается всеми благами до неприличия. Хотя, говорят, любви много не бывает. Но это для тех не бывает, кто рос в ней, в любви–то. А на кого она сразу мощным потоком сваливается, тот и объесться ею может очень даже запросто.
И потом, когда мужа, бывало, подолгу дома не было, все равно она чувствовала себя защищенной. И достатка в доме тоже хорошего не было, а она будто ни в чем и не нуждалась. Жила себе и жила, на других не оглядываясь. Подумаешь, шубы дорогой нет — не больно–то и хотелось, господи. Главное – у нее муж Павлик был. И жила она в постоянном, радостном чувстве его ожидания, как ждут свершения некоего счастливого события; а чувство это, как известно, и бывает гораздо слаще, чем само счастливое событие и есть… Потом и сына решила тоже Павликом назвать – так ей мужнино имя к душе да к сердцу пришлось. А теперь вот нет его, и она потерялась совсем. Бояться всего стала. И жизни бояться, и безденежья, и неустроенности, и за будущее детей… И еще – жалеть себя стала часто. Прям до слез жалко порой себя было, такую вот потерянно–неприкаянную…
— Мам, ты чего это?
Зашедшая на кухню Света уставилась на нее удивленно и даже протянула к ней руку, словно хотела погладить по голове.
— Я? А что? Я ничего…
— У тебя лицо такое, мам…
— Какое?
— Как у больного спаниеля… Ты устала, наверное?
— Да ничего я не устала! Просто думаю, каким завтраком я вас с Пашкой кормить буду? В магазин–то мы не сходили. Может, мне с вечера сырники сделать, а? А утром разогрею…
— Иди–ка ты, мамочка, лучше ванну прими. Полежи, погрейся, расслабься. А сырники я и сама сделаю.
— Да как же – расслабься…Ты что? Пашки же дома нет! А вдруг с ним случилось чего?
— Да ничего с ним не случилось, мам! Двадцать лет парню! И хватит о нем беспокоиться – он большой уже мальчик. Иди–иди…
Набрав полную ванну воды и запустив в нее все, что нашлось под рукой полезного – и соль, и мятный шарик, и пену, и даже несколько капель пихтового масла - Ася с наслаждением улеглась в ее пахучее ласковое нутро и закрыла глаза от удовольствия. Вспомнилось сразу, как она любила устраивать себе подобные удовольствия еще в той, относительно–благополучной замужней жизни… Любила вот так побаловать себя, поухаживать за собой тщательно, почистить перышки, перед зеркалом вдоволь да от души насидеться … Вообще, с Павликом она быстро для себя хорошему научилась. Не только его любовью свое внутреннее пространство до отказа заполнила, но и себя научилась, как ни странно, тоже любить. Потому и выглядела все годы своего счастливого замужества легкой, как перышко, девчонкой. К тому же была она от природы худенькой, и это обстоятельство при небольшом ее росточке отбрасывало набегающие незаметно годы на порядок назад — никто и никогда ей своего возраста не давал. А уж пословицу эту про маленькую собачку, которая до самой старости щенок, она просто терпеть не могла! Ненавидела просто! И полагала, что придумали ее злые, старые и толстые тетки себе в оправдание. Звучит–то как обидно – старый щенок… Всегда она почему–то постаревшую собачку мысленно себе представляла. Жалкое, конечно, зрелище. Но она, Ася, вовсе никакая и не собачка…
А вот муж ее, Павлик, считал, что не потому она так молодо выглядит, что ростом мала да худа, как подросток. А потому, что никак повзрослеть не может. Жизнь, мол, идет и идет себе, а она все еще там, в детстве не очень удачном своем задержалась. Испугалась взрослеть. Или не посмела, может. Или не дали… И повадки у нее все девчачьи сохранились, и выражение лица трогательно–наивное, как у ребенка, и отношение к жизни точно такое же. Будто она, жизнь, должна всегда только ярким солнцем светить да радовать, а от холода и ветра ее обязательно муж прятать должен, спиной своей прикрывать. А взрослеть ей вовсе и не обязательно – зачем? Вот и получилось так, что осталась она после Павлика вдовой–девочкой, и ничему больше и не научилась хорошему, кроме как жалеть себя да плакать, да горестно за детей тревожиться…
А что - она так, в общем, и поступала после Пашиной гибели: сидела и плакала, и себя жалела. А потом еще и страх на нее навалился. Страх с этой взрослой и самостоятельной жизнью не справиться, страх потерять последнюю опору – Жанночку с Левушкой. Ей даже сон такой часто снился, однообразно–одинаковый : будто стоит она на высокой горе одна, и со всех сторон дуют ветры злые, и вот–вот ее с этой горы снесут, и она с трудом на ногах держится, и замерзает, и ежится от холода, и взывает о помощи…Так и живет последние три года, в бесконечном страхе. Уже сама на себя не похожа стала…
Ася вздохнула, открыла глаза и села. Отогнав от себя пышную шапку белой пены, взяла в руки небольшое овальное зеркало, оставленное Светой на полочке, внимательно вгляделась в свое лицо. Да уж, ничего хорошего. Права Светка, действительно как у больного спаниеля лицо. Очень похоже. Выражение трагической обеспокоенности совсем не шло ему, делало его смешным и жалким. Хотя раньше оно ее вполне устраивало – лицо как лицо, симпатичное, круглое и милое, в обрамлении русых, выстриженных аккуратным каре волос, в меру улыбчивое, в меру наивно–открытое… И когда только успели образоваться эти глубокие морщинки–бороздки на переносице? Видимо, она все время так лоб сильно морщит, сводя горестно брови? И глаза будто опустились внешними уголками, поплыли–поехали вниз в мелкой сеточке морщинок, и выражение у них такое страдальчески–напряженное… Да уж, только длинных свисающих ушей не хватает. Точно — спаниель. Еще и больной совсем.
Положив с досадой зеркало обратно на полочку, она погрузилась с головой в воду, оставив снаружи только лицо, будто спряталась в ласковой и мылкой уютной теплоте. Вот и остаться бы в ней навечно, и не выходить навстречу жизненным тревогам… Только нельзя. Пашки же дома нет. И телефон у него отключен. Где он ночевал–то? Хорошо, если у Маргоши. А если нет? Он же еще про репетицию какую–то говорил… И что это за репетиции такие? Надо учебой заниматься, а не ерундой всякой. Вот пусть только домой придет, уж она с ним поговорит на эту тему. Придется опять и стыдить, и пугать, и плакать. И на жалость к себе давить. И на долг. И на совесть. Мозги вправлять таким нехорошим образом, в общем. А что делать? Господи, как же трудно, как невозможно трудно одной детей на ноги поднимать…
— Свет, ну что, Павлик не пришел? И не звонил? – выйдя из ванной, тут же накинулась она на дочь, честно стоящую у плиты, как и обещала, над сковородкой с сырниками.
— Ну мам, ну успокойся! Что ты, в самом деле! Мало тебе от тети Жанны досталось, что ли? Еще и сама себя изводить будешь!
— А причем тут тетя Жанна, Свет? — обиделась вдруг за свою подругу Ася. – Причем тут досталось — не досталось? Чего–то не пойму я тебя…
— Да чего тут понимать, мамочка? Смотреть же больно, как она с тобой обращается!
— И как, как она со мной обращается?
— Бесцеремонно, вот как. Как с пустым местом. Как с прислугой. Как хозяйка твоя, единовластная владычица…
— Свет, ну что ты такое говоришь, господи… — растерялась вдруг Ася и не нашлась даже, как ей ответить правильно, как объяснить дочери, что она вовсе, вовсе не права в отношении Жанночки. Вдруг подевались куда–то все нужные и важные слова, и вдруг так жалко себя опять стало, хоть плачь… Но плакать она не стала, конечно. Нельзя было ей сейчас плакать. Не тот случай. Надо было изо всех сил сейчас доказать дочери как раз обратное. И потому, проглотив торопливо слезный комок и спешно придя в себя, она проговорила сердито, придав голосу побольше материнской строгости и чуть–чуть, может, скорбности даже: - Ты сама–то хоть понимаешь, что говоришь, дочь? Какая такая владычица? А я что, рабыня, выходит? Тоже, сделала из меня Изауру! Смешно даже. Детский сад какой–то, ей богу… И где ты видела, чтобы хозяева рабам так жить помогали? Они же столько всего хорошего для нас делают! Да если б не Жанна с Левушкой, мы бы давно, давно уже пропали!
— И ничего бы не пропали… — буркнула тихо Света, с досадой поглядев на мать. — С чего бы это мы вдруг пропали–то?
— Да? А как, по–твоему, Пашка в институт бы поступил? На какие такие средства я бы его учить стала, если б не Левушка? Да он давно бы уже в армию загремел! Сейчас сидели б с тобой, пригорюнившись, в ожидании всяких военных событий да страхов–горестей. Нет уж, не хочу быть солдатской матерью. Не по силам это мне. А ты? Ты бы во что была одета, если б не Жанночка? В противные китайские шмотки? Да ты выглядишь всегда, как модель! Прямо глаз мой материнский на тебя не нарадуется! Надо просто учиться быть благодарной, Света! И все! И уметь отдавать себе отчет, откуда и что берется! И вообще, не ожидала я от тебя такого…
— Мам, ну причем здесь шмотки…
Отставив сковородку с недожаренными сырниками в сторону, Света резко дернула за рычажок, отключив голубое пламя, мирно льющееся из газовой конфорки, и уселась за кухонный стол напротив матери. Сложив перед собой руки и нервно сплетя пальцы, она вздохнула и продолжила решительно:
— Мам, не пойду я больше с тетей Жанной ни на какой шопинг! Ну их, эти ее шмотки! Вот хоть убей меня, не пойду!
— Это еще почему? Ты что, Свет… — испуганно пролепетала Ася. – И не думай даже о таком! Она же от души тебя одевает! И вообще — ты страшно обидишь человека…
— От души? Это тетя Жанна – от души? Да не смеши меня, мам!
— А как тогда?
— Ну, уж не знаю как, только не от души! Понимаешь, мне и не объяснить этого так вот с ходу… А только не хочу больше, и все. Внутри у меня что–то сопротивляться начало этому надо мной человеческому насилию.
— Да в чем, в чем насилие–то, Светочка? Тебя одевают! О тебе заботятся! Хотят, чтоб ты хорошо выглядела! А ты – насилие…
— Да. Именно насилие, мам. Она же вертит меня на этих шопингах, будто я кукла неживая! Хоть раз бы поинтересовалась, нравятся мне эти тряпки или нет!
— Ну, знаешь! Дареному коню в зубы не смотрят!
— Ну да, все так, конечно! А только от этого коня почему–то подальше держаться хочется! Такое чувство иногда возникает, что она меня не одаривает, а наоборот, отбирает у меня что…
— Господи, Свет, опомнись! Ну что, что она такое может у тебя отобрать? И сама не понимаешь, что говоришь!
— Нет, я понимаю, мам. Только объяснить не могу. Я только чувство могу свое объяснить.
— Ну, так объясни!
— Ой, как бы это словами сказать…
Света задумалась, смотрела куда–то мимо матери, наморщив лоб. Потом, будто решившись, произнесла на одном только выдохе:
— Она будто вселяется в меня в этот момент, мамочка, понимаешь? И живет мной. Будто я – это и не я уже, а одна только сплошная тетя Жанна. А меня будто и нет совсем!
— Господи, чушь какая…
— Нет, мам, не чушь! Не чушь! Вот когда она на себя что–нибудь в этих дорогущих бутиках подбирает, это еще туда–сюда, этот спектакль у нас нормально проходит. Хотя на ее фигуру шмотки подбирать – это же история целая. На ней все, что ни надень, как на корове седло смотрится… В общем, она примеряет на себя одно, другое, третье, потом психует и за меня берется. Вернее, за вещи, которые мне купить хочет. И ты бы видела ее в этот момент, мамочка! Это не рассказать, это действительно видеть надо! Как она эти вещи трогает, как в руки берет, каким у нее при этом сумасшедшим вожделением глаза горят! Такое чувство, что меня в этот момент и рядом–то нет. Да что меня – как будто вообще никого в магазине нет! Только она и эти модные тряпочки, на худую да стройную фигуру пошитые. Мне поначалу даже смешно было. Представляешь, наша довольно внушительных размеров, отрешившаяся вмиг от всего земного тетечка Жанночка - и в окружении маленьких модных тряпочек…И она их глазами вожделеет, и набирает, набирает целую охапку! А потом ведет меня в примерочную и напяливать их заставляет. И опять у меня при этом такое чувство мерзкое, что это и не я вовсе. Что нет меня, не существую в природе. Что это не я их напяливаю на себя, а она… А потом наступает третье действие этого спектакля, мамочка! Самое отвратительное! Она берет меня за руку и выводит из примерочной на обозрение. И опять у нее глаза диким каким–то восторгом горят, и она смотрит на всех будто торжествующе - вот, смотрите, красота какая! А однажды даже взяла и оговорилась. Вывела меня и спрашивает у продавщицы кокетливо: «Ну, и как я выгляжу?» А потом опомнилась и поправилась быстренько: «Ой, то есть мы, мы выглядим…»
— Свет, а ты не преувеличиваешь? Как–то странно все это…
— Не, мам. Не преувеличиваю. Говорю же – мне и самой поначалу смешно было. А потом поняла вдруг – не хочу больше. Не могу…
— Да почему, почему? Если даже все и так, как ты говоришь…Тебе что, подыграть трудно? Подумаешь, не спросили ее! Жанна, она вообще такая…
— А зачем, мама? Зачем подыгрывать, если я не хочу?
— Да затем, что я никогда и ни при каких раскладах не смогу купить тебе эти шмотки! Ты знаешь, сколько они стоят? Это же бешеные просто деньги!
— Да и не надо, мам! Я их все равно не люблю! И не ношу практически. Не могу я их носить. Такое чувство, будто в обмен на эти тряпочки меня сильно пощипали–уменьшили. Будто отрывали каждый раз по маленькому кусочку что–то только мое, очень ценное и необходимое, какое–то мое потайное внутреннее, которое ни при каких условиях и трогать–то нельзя! Потому что оно мое и только мое, это внутреннее. И никому права не дано… Вот как будто обокрали меня, или обманули в чем! Или изнасиловали…
— О господи, дочь! Не пугай меня! Я понимаю, что ты девочка тонкая да впечатлительная, но не до такой же степени! Надумала себе бог знает чего…Да Жанночка тебя без ума же любит!
— Ну да, любит! Конечно же, любит! Послушную куклу она в моем образе любит, а не меня! С таким же успехом она могла бы за собой манекен по этим проклятым магазинам таскать! Хотя какой манекен – от него ничего и не отщипнешь, и не переселишься в него глазами так запросто…Живая же кукла намного интереснее! В общем, мамочка, я не кукла. Я человек. И ни капельки от себя отдавать не хочу. Не пойду я больше с ней никуда. Так можешь ей и сказать. И тебе не советую за ними дерьмо ночами убирать, пока они дрыхнут! Унизительно все это, мама…Унизительно и страшно даже…
— Света, прекрати, наконец! Перестань! Мне надоели твои выдумки! – вдруг разозлилась на дочь Ася. Очень сильно разозлилась. Потому что на миг представилось ей, как она будет говорить Жанне, что дочь ее по магазинам с ней больше не пойдет…Она даже и лицо ее увидела в этот момент, и содрогнулась вся. Нет, нет и нет, она не выдержит Жанниной обиды, просто физически не выдержит! А то, что Жанна обидится, было совершенно определенно, уж она–то знала свою подругу…
— Мам, ну чего ты кричишь… — подняла на Асю удивленные глаза Света. – Я же тебе честно, как на духу, а ты кричишь…
— Да потому и кричу, что ты чушь, чушь несешь! Ты просто неблагодарная, зажравшаяся девчонка, вот ты кто! Нельзя людей так обижать! Нельзя плевать в колодец, из которого пьешь!
— Да не пью я из этого колодца! Не пью! И пить не собираюсь!
— Да? А как ты, например, милая моя, собралась образование получать? А? У меня нет таких денег, чтоб за твою учебу платить! Или ты у нас отличница–медалистка, на бюджетное место поступишь? Они же тебя, Левушка с Жанночкой, и учить будут! Ты что, не понимаешь этого? Я вот, например, прекрасно понимаю! И буду столько дерьма за ними убирать, сколько потребуется! Потому что я–то как раз и умею быть благодарной!
На последней фразе Ася вдруг задохнулась и схватилась руками за отвороты теплого махрового халата, будто застряло что–то очень больное и горькое у нее в глотке. Света посмотрела на нее, испуганно моргнув, и тихо совсем, будто уступив уже и сдавшись, еле слышно прошелестела:
— Но так же нельзя жить, мамочка! Нельзя, нельзя…
Потом вдруг отчаянно всхлипнула, обхватив руками голову и ткнулась лбом ей в плечо, и через секунду они обе уже плакали в голос, и обнимались, и вытирали пальцами одна у другой слезы со щек.
— Дурочка ты моя маленькая! Светочка! Ну что же делать теперь, если так жизнь сложилась? – с трудом выговаривала сквозь частые всхлипывания Ася. – И не надумывай себе ничего! Жанночка нас любит, очень любит… Мы столько лет вместе…Ты все, все себе придумала… Неправда все это, Светочка…
— Мамочка, ну не надо так унижаться, прошу тебя! – перебивая ее и мотая головой из стороны в сторону, причитала Света. — Это же невыносимо, в конце концов! Как ты этого не понимаешь–то? Да лучше вообще не надо мне никакого образования, я лучше работать пойду… Или сама поступлю…
— Замолчи! — вдруг резко перестав плакать, оттолкнула от себя дочь Ася. – Замолчи лучше! И в голове даже такого не смей держать! Работать она пойдет! Еще чего не хватало! Кем ты пойдешь работать без диплома? На рынке в палатке стоять? Или, может, к станку встанешь? И думать даже не смей!
— Мам, да я сама поступлю…
— Не говори ерунды! Никуда ты сама не поступишь. Ты будешь делать то, что подобает делать в нашем с тобой положении! Так надо, Света. Надо – и по магазинам с Жанночкой будешь ходить столько, сколько ей захочется! Надо – и посуду грязную будешь мыть на даче, и улыбаться, и дружить, и быть нужной и полезной. Надо просто знать свое место в жизни, понимать его и ему соответствовать. И надо уметь быть благодарной, Света. А все остальное – твои глупые выдумки. Чушь собачья…
— Нет, мама, не чушь, не чушь…
— Хватит! Хватит, я сказала! — уже совсем истерически закричала Ася и заколотила ладонями по кухонному столу. — Ты что, до белой горячки меня довести хочешь, дрянная девчонка? Мало мне достается в жизни, да? Мало я устаю? Мало из–за вас нервничаю? Ты хочешь, чтоб у меня еще и сердечный приступ случился? Этого ты хочешь? Этого?
И она действительно схватилась за сердце и, согнувшись, сопровождаемая в спину перепуганным Светиным взглядом, ушла к себе в комнату. Оттуда уже услышала, как вскоре хлопнул входной дверью вернувшийся домой Пашка, как долго шептался о чем–то с сестрой на кухне, как разбрелись они по своим комнатам и затихли, наконец.
Сон долго не шел к ней в эту ночь. Спать хотелось смертельно, но сон не шел. Не впускали его, видно, вовсю разгулявшиеся в ней тревога, страх да озабоченность, заняли, оккупировали внутри все свободное пространство и отгоняли вожделенный и сладкий сон–отдых, и заставляли ее напрягать шею, плечи, и дрожать веками, и сжимать изо всей силы в кулачки ледяные ладони. А под утро, когда, наконец, сон отвоевал–таки в ней себе маленькое пространство, привиделся ей совсем уж полный кошмар – куда там гениальному Спилбергу с его неуемными фантазиями. Снилось ей, как Жанна всем своим мощным туловом переселяется в хрупкую Свету, как юное лицо ее семнадцатилетней дочери становится лицом ее подруги: вот уже и глаза из серо–голубых и наивных стали темно–карими, жесткими и властными, вот розовые Светины губы окрасились в темно–багровый цвет дорогой французской Жанниной помады, а вот и рука ее поднимается вверх характерным резким Жанниным жестом и грозит ей, Асе, толстым пальцем с намертво вросшим в него кольцом с крупным черным бриллиантом…
***
3.
А утро свое она проспала. Соответственно проспали и Павлик со Светой – привыкли уже, что мать их все равно разбудит, и дрыхли себе в удовольствие. Умчались все по своим делам, не позавтракав даже – Ася на работу, Света в школу, Павлик в институт… Ругая себя на чем свет стоит, Ася влезла в переполненную маршрутку и под недовольные восклицания водителя–кавказца поехала «стоя», чуть согнув ноги в коленках и упершись головой в потолок. Да и какая разница – при ее росте можно и в маршрутке удобно устроиться. Если б не высокие каблуки, вообще пряменько бы стояла, и коленки бы не пришлось подгибать…
На работу ей опаздывать никак было нельзя. Такие обстоятельства сложились, что просто никак. Потому что в рекламном агентстве, где она занимала вот уже пять лет скромную должность офис–менеджера, происходила в этот момент самая настоящая революция, то есть смена власти. Правда, она была скорее розовой, эта революция, поскольку власть перешла всего лишь от мужа к жене, но если учесть при этом все сопутствующие нехорошие детали, то обстановка в офисе, если уж следовать этим грустным аналогиям, напоминала наступление жестокого постреволюционного диктаторского режима.
На это достаточно хлебное место привел ее однакашник, Валерка Маковский, то есть Валерий Федорович, конечно. Встретились как–то на улице, она и не узнала его сразу–таким стал вальяжно–презентабельным, куда там… Разговорились, конечно. Порасспросили друг друга об одноклассниках, кто, что да как, да где кто кем пристроился. Ася и о себе рассказала. Собственно, похвастать ей тогда было особенно и нечем : ранее важная ее бюджетная организация с громким и длинным названием разваливалась прямо на глазах, и все ждали со дня на день рокового решения сверху о скорой ее ликвидации, и потихоньку подыскивали себе другие места – некуда нынче бедному чиновнику и головушку свою приткнуть…Ася и не думала вовсе ни о чем таком Валерку просить, просто так пожаловалась. Надо же было о чем–то разговаривать, раз встретились. А Валерка вдруг взял да и сам предложил:
— Слушай, Аськ. А давай ко мне на фирму офис–менеджером! А что? Работа, конечно, не ахти какая престижная, но все же. А я тебе платить хорошо буду. Я ж тебя знаю – ты у нас девушка вусмерть обязательная, никогда не подведешь. И спокойная, не из скандалисток каких. Я вообще баб шумных не люблю, ты знаешь…
Так Ася и оказалась на Валеркиной фирме. После старых и допотопных письменных столов в ее конторе Валеркин офис показался ей вообще роскошью несусветной – она такое только в кино и видела. Даже квартира Жанночки с Левушкой перед этой красотой как–то померкла, хотя тоже казалась ей верхом совершенства и фешенебельности. Валерка встретил ее очень душевно: напоил кофе, представил всем сотрудникам, все честь по чести. А потом коротко и ясно обрисовал ей задачу:
— Аська, я не знаю, как ты все это будешь делать, но даю тебе полный карт–бланш. В общем, так: чтоб все кругом было свежо и чисто, чтоб все были в любое время на рабочем месте и в то же время довольны и сыты, чтоб было здесь в меру дружелюбно и тихо, без бабских этих ваших базарных склок…
Так Ася и приступила к новой своей должности. И старалась изо всех сил. Что касалось Валеркиных требований насчет свежести и чистоты – с этим было всего проще, конечно, потому что зарплаты на Валеркиной фирме платили хорошие даже уборщицам. С постоянной сытостью Валеркиных сотрудников тоже вопрос решился просто - в отдельной комнатке Ася организовала что–то вроде буфета на скорую руку, или «Асиного бистро», как его окрестили вскорости. В кофеварке там никогда не кончался кофе, а в большом термосе – хороший зеленый чай. Можно было на ходу засунуть бутерброд в микроволновку или достать какой–нибудь салатик из холодильника в пластиковой упаковке, а сильно страдающий от напавшего эпигастрального дискомфорта мученик мог себе и овсянку–пятиминутку из пакетика заварить. Все для вас, ребята, работайте только хорошо…
А вот в области затребованных Валеркой миролюбия и дружелюбия были у Аси постоянные проблемы. Сама она была девушкой неконфликтной совсем. И даже слегка завидовала тем, кто умел конфликтовать, кто жил конфликтом, кто чувствовал себя в нем, как рыба в воде. Этот выброс–обмен отрицательной энергией многим людям вообще жизненно необходим, но иногда просто лень, а иногда и очень страшно входить в это опасное состояние – а вдруг получишь в ответ плохого больше, чем своего выбросишь?
Ася всегда старалась от любых конфликтов держаться подальше, как от чумы какой, потому что очень болезненно переживала направленную в свою сторону чужую злобу. Ее будто в стружку скручивало от сознания, что кто–то и за что–то на нее вдруг осердился — начинала чувствовать себя жутко некомфортно и болезненно, и самооценка падала практически до нуля, и даже жизненные силы будто вмиг иссякали, и голова сама собой втягивалась в плечи. И становилась вялой и искательно–виноватой – сама себе противна была. Но ей всегда почему–то казалось, что стоит озлобившемуся на нее человеку увидеть, как она боится с ним конфликта, и он тут же ее и пожалеет, и поймет, и не будет исходить в ее сторону тошнотворными волнами раздражения. Она и возникающие в офисе ссоры–разборки стремилась уладить подобным образом, то есть виновато и от своего имени как бы извинялась перед каждой враждующей стороной, пытаясь угодить и вашим, и нашим. И оттого еще больше страдала, потому что в конечном итоге переводила весь огонь битвы на себя и получала в свой адрес уже двойную порцию злобы и раздражения. Потому что не любят таких, которые и вашим и нашим. Таких даже и обижают с удовольствием. И даже, бывает, и объединяются для этого бывшие заклятые враги…
Но, в общем и целом, все у нее шло относительно хорошо до поры до времени. А пора и время наступили совсем уж неожиданно. Никто и предполагать не мог, что они, эти пора и время, явятся к ним в комфортный и благополучно устроенный офис в лице менеджера по рекламе Наташеньки, приехавшей к ним из Питера меняться каким–то там опытом по составлению рекламных телевизионных роликов. Никто даже и предположить не мог, что Валерка вздумает в эту Наташеньку влюбиться без ума. Причем так сильно, что и жизнь свою благополучную решит поменять на корню, то бишь затеет развод с женой Катериной и уедет вместе с Наташенькой в Питер, чтоб начать там все с самого нуля, и даже фирму там новую откроет, чтоб жена прежняя в новой его жизни никоим образом не высвечивалась. А Катерине, жене бывшей, предложит шикарное отступное – вот это уже готовое и успешно функционирующее рекламное свое детище со всеми потрохами, сотрудниками и существующими наработками. Катерина и согласилась – а что ей оставалось делать? В конце концов, для сегодняшнего хищного времени это вообще настоящий мужицкий и благородный поступок…
Известие о произошедшей так быстро розовой революции повергло всех сотрудников в шок. Катерину, бывшую жену шефа, толком и не знал никто. Видели, конечно, на корпоративных вечеринках, но скорее на наряды ее больше внимания обращали, чем на проявления характера. Да и зачем им было знать ее характер, кто ж думал, что так оно все обернется? И внешностью она была не так уж и ахти – прямая да сухая, как палка. Имени своему резкому соответствовала, в общем. Потому и звали ее все не Екатериной, не Катей, а именно так, сухо и отрывисто – Катериной. А вообще, не столько даже и характера своей будущей руководительницы все испугались. Тут дело было в другом…
— Валер, ты представляешь, что она со всеми нами сотворит вообще? – испуганно приставала Ася к Валерке, первой узнав от него о готовящихся переменах. – Она же уничтожит тут нас всех одной левой…
— Да ну тебя, Аська, не нагнетай! С чего это ей вдруг вас уничтожать взбредет в голову? С кем она работать–то будет? Она ж в рекламном деле вообще ни бум–бум! Да она на первых порах наоборот вам всем в рот смотреть будет!
— А потом?
— Что — потом?
— Ну, когда она в наши рты насмотрится и в курс дела вникнет? Тогда что? Ты думаешь, она нам простит, что мы все были свидетелями твоего скоропалительного романа, то бишь ее позора? Ты, Валерка, женщин совсем не знаешь…
— Ой, ну чего ты так всегда и всего боишься, Аська? Раздуешь проблему из ничего и трясешься вся… Катерина – совсем не глупая баба, между прочим! Да и выхода у меня больше никакого нет, сама понимаешь. Если я ей свою фирму сейчас не оставлю, она меня тоже в покое не оставит. А так – пусть работает, пусть всю свою энергию сюда вкладывает. Так и позор свой, как ты говоришь, легче переживет…
— Ага! Она его на нас и выместит, позор свой!
— Ладно, Аська, успокойся. Не нагнетай. Да и дело уже сделано, и ничего назад повернуть уже нельзя. Прими все как есть – выхода–то у тебя другого нет…А насчет Катерины не волнуйся. В общем и целом, она очень даже ничего, вполне хорошая баба…
«Хорошая баба», по самым горестным предположениям Аси, действительно оказалась не такой уж и хорошей. И все действительно пошло по грустному Асиному сценарию. Присмотревшись–примерившись и быстренько набравшись маломальского опыта, Катерина начала выщелкивать по одному, как шашки с доски в детской игре, особо ей не понравившихся. Тех самых, которые и были свидетелями–предателями. Мужиков в основном. Тех, с кем особо близок был раньше Валерка и кто вхож был в их дом. Многие и сами быстренько подыскали другую работу, оберегая себя от излишних стрессов – кому ж охота быть выгнанным–уволенным? Если даже и причина для этого слишком уж банальная да объективная, все равно неохота. В общем, распался коллектив. Остались на фирме через три месяца после Валеркиного коварного предательства одни практически женщины. Ну, кроме двух водителей да дюжего охранника на входе, конечно. Да и тех вполне можно было заменить при желании. Тоска…
Асе все время казалось, что и к ней Катерина с самого первого дня слишком уж подозрительно присматривается. И улыбается ей как–то странно все время; не поймешь – то ли сердится, то ли дружить хочет… А недавно вдруг спросила, не знает ли она, какую обычно зарплату платят офис–менеджерам в других фирмах, из чего Ася сделала первый печальной вывод – пора и ей себе другое место работы подыскивать. Своими переживаниями она даже поделилась с секретаршей Леночкой, на что девятнадцатилетняя Леночка вполне резонно ей возразила, что для поиска новой работы у Аси возраст совсем не тот - скоро сорок стукнет. Старуха практически. И вообще, по Леночкиным словам выходило, что в таком солидном возрасте уже и предлагать–то себя другим работодателям не вполне прилично…
— А что же мне тогда делать? – ошарашенно заморгала подкрашенными ресницами Ася. — Дома сидеть, что ли? У меня же двое детей на руках…
— Ну, я не знаю, Ася, ну, придумайте тогда что–нибудь! – скорбно развела руками Леночка, хватаясь за трубку зазвонившего телефона. Выплюнув в нее скороговоркой вежливо–быстрый текст про отсутствие на месте руководительницы и совершенное незнание о времени ее появления, продолжила: — Тут, знаете, нужна фишка какая–то особая… Вот, например, можно пожаловаться, что вас муж бросил! А что? Вот Анна Ильинична из бухгалтерии, когда ей про себя такое рассказала, они после этого чуть ли не подругами стали! А? Как вам идея?
— Нет, Леночка, плохая это идея… — вздохнула горестно Ася. – Мы же с Валеркой… То бишь с Валерием Федоровичем одноклассники бывшие, и он вполне ей раньше мог рассказать, что муж мой погиб три года назад…
— Так вы с бывшим шефом одноклассники? Вон оно что… Ну, тогда вам действительно хана, Асенька…
На работу она в это утро все равно опоздала. И порядочно так, на полчаса целых. Каждый первый уже успел, наверное, за эти полчаса к вожделенной кофеварке в ее «бистро» сунуться. Приучила же на свою голову. Теперь уж и опоздать нельзя…Она не успела даже и раздеться, как к ней заглянула встревоженная Леночка и, округлив большие глаза, проговорила испуганно:
— Ася, вас Катерина уже три раза спрашивала! Вы чего так опоздали? Случилось что–нибудь, да?
— Лен, а она злая сегодня? Или так себе?
— Ну да, злая… Я ей сказала, что вы в соседнюю лавку за свежими салатиками убежали. Так что врите правильно, ага?
— Спасибо, спасибо, Леночка. Я твоя должница. В следующий раз я тебя тоже прикрою…
«А будет ли он вообще, следующий–то раз?» — промелькнула у нее в голове тоскливая мыслишка, пока она мчалась быстрой испуганной мышью в кабинет начальницы. Робко постучав, Ася вошла и встала у порога виновато и пристыженно, как натворившая неприличных дел школьница. Пристыженность и виноватость эту она вдруг ощутила так остро, так объемно, будто она легла несусветной какой тяжестью в виде огромного булыжника на ее плечи, и потянула их вниз, и заставила задрожать губами от страха и напряжения.
— Заходите, Ася. Садитесь. У меня к вам вопрос. И не вопрос даже, а претензия.
— Да, я слушаю… — пытаясь изо всех сил унять трусливую внутреннюю дрожь, тихо проговорила Ася.
— Вот ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос: у нас тут что, богадельня? Или приют для бедных голодных странников? Никто целыми днями не работает, все только в буфете этом вашем толкутся! Я что, обязана всех кормить? Это хоть в одном законе написано, что работодатель обязан кормить своих сотрудников? А? Я вас спрашиваю, Ася, чего вы молчите?
— Нет…
— Что – нет?
— Ну, нигде не написано… Но ведь у них и официального перерыва нет…
— И что? Это значит, что они должны проводить целый день над тарелкой и чашкой? Вам не кажется, что все это несколько странно? Превратили офис в столовую, и рады! Мне кажется, пора прекращать это безобразие. А вы как думаете?
— Я? Я не знаю… То есть все правильно, конечно…Это ваше право…
Ася сбилась и замолчала. Сидела, низко склонив голову и боясь поднять на строгую Катерину глаза. Откуда она знала, что она об этом думает? Да ничего она такого вообще и приблизительно даже не думает. Как просил ее Валерка в свое время, так и делала. Чтоб все довольны были. Чтоб сыты. Чтоб никто и никуда не убегал…
— И вообще, я как–то не совсем понимаю здесь вашей основной функции, Ася. За чистотой следят уборщицы, канцелярские принадлежности могут сами сотрудники себе покупать, а за их питанием следить – так это вообще нонсенс какой–то, здесь не детский сад с нянечками. Чем вот вы сейчас намерены заняться, например? В ближайшие полчаса?
— Ну… Надо заказать бумагу для принтера и факса, надо съездить к энергетикам сверить счета - у нас переплата идет, потом там от арендодателя нашего письмо лежит, он просит согласовать условия для продления договора, потом…
— Ну ладно, хватит. Я поняла. Идите, работайте. А насчет вашего буфета — дайте мне предложения к концу дня. С учетом всех моих замечаний. Будем что–то решать… Выдумал же умник какой–то должность такую – офис–менеджер…Господи…
Катерина дернула презрительно головой и уткнулась в бумаги, вертя между большим и указательным пальцем красивую тоненькую авторучку. Ася тихо поднялась со стула, пристыженно и обреченно побрела к дверям, ступая на носки и стараясь не стучать каблуками. Выйдя из кабинета начальницы, ощутила вдруг страшную леденящую усталость, похожую на равнодушное смирение перед гибелью. Опять стало до слез жаль себя, и она даже донесла эти слезы прямо до своего маленького кабинетика, забитого всяческими нужными коробками и коробочками со всяческими нужными в хозяйстве вещами и канцелярскими товарами. А чуть всплакнув, тут же это дело и прекратила – работы и в самом деле было много. Ее всегда много у тех, кто не кричит на каждом углу об авралах и недостатке времени, кто делает ее для другого глаза незаметно, но для себя честно и добросовестно от своей же простоты, страха и совести. Ей до конца дня и подумать больше некогда было о нависшей над ней угрозе потери работы и заработка, страх этот вернулся к ней тревожными мыслями лишь в переполненном автобусе, в котором она возвращалась вечером домой. Вернулся и встал перед ней нехорошим вопросом – а куда ты, матушка, и в самом деле устроишься в свои почти сорок лет? И где еще такую зарплату найдешь, которой баловал тебя Валерка на протяжении долгих пяти лет? И слава, слава богу, что у тебя есть такие друзья, как Жанночка с Левушкой. Слава богу, не бросают они тебя, бедолагу, на произвол судьбы…
Вечером она позвонила Жанночке. Как–то само собой вошло у них в строгое правило – каждый вечер Ася должна была ей звонить и рассказывать обо всем, что случилось с ней за день. И спрашивать мнения. И совета. И слушать комментарии. И не спорить, не дай бог…
Жанночка выслушала ее грустный рассказ о случившемся утреннем разговоре с начальницей будто даже и с удовольствием. Задавала вопросы, смаковала–уточняла детали – в общем, проявляла живейший интерес к происходящим с Асей на работе событиям. И хохотнула даже весело в трубку, обозвав Катерину Дунькой, которую пустили в Европу — офис–менеджер ей на фирме, видишь ли, лишним ртом показался. И на той же радостной ноте вдохновенно начала убеждать Асю в крайней безысходности ее положения, и голос в трубке звучал при этом так бодро и жизнерадостно, будто речь шла о какой–то давно ожидаемой Асей жизненной удаче, которая вот–вот должна подоспеть, да только задержалась где–то на полпути и ее просто терпеливо ждать надо, отбросив все сомнения:
— Да ты даже и не думай, Аська! И не сомневайся! Она обязательно тебе зарплату урежет, вот увидишь! Раза в два точно урежет! Уж она на тебе отыграется, это и загадывать заранее не надо! Так что будь готова. А как наиграется, так сразу и пинка хорошего под зад даст! И правильно сделает. А как ты хотела? Баба же руководить да командовать вами пришла, а не дружбу дружить! Да и зачем ей с тобой дружить, подумай? Ты для нее – не тот формат…И ты это в первую очередь должна для себя уяснить.
— Жанночка, ну как же… Как же это – зарплату урезать? Или выгнать? Нет, это несправедливо…У Валерки никогда по поводу моей работы замечаний не было…
— А ничего, проглотишь и переморгаешься! Куда ты денешься? – снова жизнерадостно констатировала Жанна и снова хохотнула довольно. – Так уж этот мир устроен, и ничего с этим не поделаешь – кто–то на ком–то обязательно должен отыграться. Так почему не на тебе? Слушай, Аськ, а с другими она так же себя ведет?
— Да еще хуже, говорят.
— Лбами сталкивает?
— Как это?
— Ну как, как! Не знаешь, что ли? Это называется «разделяй и властвуй»… Когда людей специально друг против друга настраивают, и они грызутся между собой до потери человеческого облика. Таким коллективом и управлять гораздо легче, и позабавиться всегда можно. Вот Левчик, например, всегда так со своими людьми поступает. А потом наблюдает…
— Нет, Жан, такого я не замечала. Никого она лбами не сталкивает.
— Ну и дура, значит! Или не научилась еще! Или во вкус не вошла! Вот я бы на ее месте обязательно какой–нибудь скандальчик–междусобойчик устроила… И поглядела бы…И определилась…
В общем, ничего путного ей Жанна не присоветовала. Асю даже обида кольнула слегка, когда она трубку положила. Как в детстве, когда бежала к маме, чтоб пожалела за содранную коленку, а она вместо жалости подзатыльник отвешивала за испачканное платьице… И тут же почему–то вспомнился ей предутренний кошмар, навеянный Светкиными дурацкими фантазиями, только странно как–то вспомнился. Потому что вместо Светки в Жанну начала превращаться уже сухопарая и бледнолицая Катерина: начала раздаваться в теле, смуглеть лицом, чернеть волосами и прихохатывать весело Жанниным низким голосом:
— Ничего, Ася, ничего, переморгаешься, куда ты денешься…
Ася сильно встряхнула головой, чтоб отогнать от себя разом и обиду, и наваждение это дурацкое, и даже провела ласково рукой по телефонной трубке, будто пытаясь загладить вину за свои фантазии. Чего это она, в самом деле. Ей ли на подругу обижаться? Да если б не Жанночка с Левушкой, она бы с детьми пропала уже давно, сгинула бы из этой жизни к чертовой матери…
***
4.
А на следующее утро Ася получила еще один неприятный сюрприз: из комнаты сына выплыла, на ходу завязывая пояс Светкиного халата, заспанная Марго и, вежливо с ней поздоровавшись, прошествовала гордо в ванную. Ася только ахнула ей вслед – вот уже до чего дело дошло…
Нет, она не была по большому счету ни ханжой, ни блюстительницей чужой нравственности. Все эти модно–гражданские молодежные отношения она понимала и принимала, конечно же. Но Павлик… К нему, как ей казалось, это вообще не должно было иметь никакого отношения. Потому что у Павлика должно быть все, все по–другому. Примерно так, как она для него и задумала: сначала диплом, потом хорошая престижная работа под крылом у Левушки, чтоб в дорогом костюме, чтоб в галстуке, чтоб со всякими там блестящими перспективами, потом женитьба на хорошей девушке из благополучной семьи, потом свой уютный дом, потом дети… А тут вдруг нате вам – утренняя Марго в Светкином халате! Нет уж, не бывать этому…
Она кое–как дождалась, когда Павлик проводит Марго до входной двери и вернется к ней на кухню. Прямо все клокотало внутри у нее от нетерпения. И уже совсем было открыла Ася рот, чтобы высказать сыну свое недовольство, да не успела – Павлик вдруг проявил инициативу первым, прямо с порога кухни заявив:
— Мам, ну зачем ты себя ведешь так по–хамски? Чего ты вызверилась на девчонку, не пойму? Она тебе что–то плохое сделала? Мы, между прочим, уже пять лет встречаемся, и я надеюсь, ты не думаешь, что мы только под луной гуляем и за ручки держимся…
— Паша! Как ты со мной разговариваешь? Ты что…
Ася выразительно шмыгнула носом и отвернулась к окну. И растерялась даже. Чего это он хамит? Непривычно как…
Детей своих Ася растила всегда в строгости. С самого их младенческого нежного возраста не дозволялось им никаких капризов и баловства. И никакой такой свободы действий, как другие родители, она тоже не приветствовала. Что это за воспитание такое, когда все можно? Можно только то, что можно, и все! Иначе на шею сядут. Вот попробовали бы они хоть раз ей истерику устроить… Еще чего! Ей всегда почему–то странно было наблюдать, как малые дети берут власть над своими родителями, как закатывают сцены в магазинах, топая ножками и визжа, и требуя купить себе все, что ни попадя. Она, Ася, помнится, уничтожала все детские капризы на корню, в самом их зародыше – Павлик и Света и пикнуть не смели где–нибудь в общественном месте. Да и дома тоже. А чтоб нахамить матери - о таком и подумать страшно было. Чего ей хамить? Враг она им что ли, в самом деле? Она же знает, что говорит! Подумаешь, на девчонку не так взглянула! Потому и взглянула, что не нравится она ей. Потому что не она сейчас нужна Павлику. Потому что она лучше знает, что ему сейчас нужно…
— Ну, мам… Ну, чего ты…Обиделась, что ли? Я вполне даже нормально с тобой разговариваю! Просто ты слышать меня не хочешь…
Павлик вздохнул и замолчал обреченно, уселся напротив нее на кухонный стульчик и попытался заглянуть в глаза.
— Ну, не плачь, чего ты…
— Да, не плачь… — тихо всхлипнула Ася, вытирая дрожащими маленькими ладошками слезы со щек. — Мне так трудно одной вас поднимать, я ведь только ради вас со Светой и живу теперь. Как папы не стало, мне кажется, и меня будто нет совсем… А еще ты хамишь…
— Да не хамлю я, мам! Мне странно просто – чего ты на девчонку так взъелась?
— Да, взъелась! А зачем ты ей голову морочишь? Вон до чего уже дошло – домой, в постель свою затащил! Так и опомниться не успеешь, как она тут и жить останется!
— Ну, и останется. И что?
— Павлик, да ты с ума сошел… Что ты говоришь такое? Тебе же учиться надо! Тебе же еще три года учиться, ты не забыл? Да и потом тоже… На ноги вставать…
— Ну и что? Маргошка–то тут при чем? Она что, мне на ноги вставать не дает? Гирями на них висит?
— Да, Паша, висит! Ты просто не замечаешь этого, а я вижу! Потом захочешь эти гири сбросить, да поздно будет! Вот возьмет и объявит тебе завтра о своей беременности, что тогда делать будешь?
— Ой, мам, ну прекрати, ради бога, - поморщился отчаянно Пашка. – Ты прямо как с Луны свалилась, или из прошлого века… И вообще, мам, не вмешивалась бы ты, а?
— То есть как это — не вмешивалась? - подняла на сына холодные и злые глаза Ася. – Я должна смотреть, как никчемная девица ломает твою судьбу, и не вмешивалась?
— Ну почему никчемная, мам…
— Да потому! Потому что я вижу! Нормальная и воспитанная девушка не останется ночевать у парня! Потому что ее дома родители ждут! И беспокоятся! И вообще, тебе сейчас не об удовольствиях плотских надо думать, а об учебе! Надо уметь правильно расставлять акценты, сынок! Всему свое время…
— Жить по плану, значит?
— Да, сынок, именно так. По плану. А иначе нам с тобой нельзя. Не можем мы иначе. Только по плану и можем.
— Ага. Только давай уточним – по твоему плану…
— Ну зачем ты так? Правильнее будет, по нашему… Согласись – институт закончить надо? Надо. Место хорошее получить надо? Надо. Материально–жизненную базу себе заработать надо? Надо. А потом уж и семейную жизнь начинай, какую захочешь – хоть гражданскую, хоть официальную…
— Так это тебе так надо, мам. А ты не задумывалась над тем, надо ли все это мне?
Пашка произнес последние слова совсем тихо, едва слышно и будто равнодушно даже, будто сам себе этот вопрос задал. А только Ася испугалась вдруг. Очень испугалась. Повеяло от его тихого голоса чем–то очень уж опасным, тревожным и незнакомым, и захотелось срочно закрыться от этого опасно–тревожного и непонятного, или убежать куда поскорее… Правильно, лучше убежать, чтоб не развивать тему, не дай бог…
— Ой, Павлик, ну что ж я тут с тобой сижу–то — опять на работу опоздаю! – резво соскочила она со стула и метнулась заполошно в прихожую. – Второй день уже! С ума тут с вами сойдешь, господи…
Быстренько собравшись, она выскочила из квартиры и даже лифта ждать не стала – застучала каблуками вниз по лестнице, как будто гнался за ней кто. Как будто кто–то жестокий и неумолимый хотел непременно догнать и отнять у нее детей, таких хороших и послушных, таких вставших на правильную жизненную дорогу, в удобные ее рамочки–ограждения, таких правильных, таких любимых и любящих…
Выйдя из автобуса на своей остановке, Ася прямиком было отправилась в знакомый супермаркет, чтоб прикупить по привычке колбаски–сыру–салатиков для своего «бистро», да вовремя одумалась. Она так и не сумела вчера сочинить никаких «дельных предложений» по поводу не понравившихся начальнице принципов народной кормежки — сидела–сидела за чистым листом бумаги, и ничего путного ей в голову не пришло. Ну какие такие могут быть предложения, в самом деле? Если жаба тебя задушила – не корми. Вот и все. Предложения какие–то, главное… Вот написать бы вместо предложений, от нее затребованных, одну короткую эту строчку про жабу да и положить ей на стол! Только она ж никогда на такое не осмелится. Это ж конфликт будет. С последующим выяснением отношений. А отношения выяснять она страсть как не любит, да и не умеет. И даже с родными детьми, как выяснилось…
Весь день ее не покидало странное и тревожное чувство опасности, возникшее так внезапно после утреннего разговора с Павликом. Иногда оно, правда, утихало, и на его место приходило возмущение – да как он смеет вообще? Она что, плохая мать? Она зла ему желает? Или радоваться должна присутствию в доме этой пустой и наглой девчонки, которая даже на первый взгляд ему не пара и которая только отвлекает его от занятий? И вообще, что происходит с ее детьми? Оба как с цепи вдруг сорвались. Одна фантазировать принялась по поводу захвата ее внутренностей бедной, ничего не подозревающей Жанночкой, другой матери начал хамить да обвинять бог знает в чем… Как же он там сказал? Ага, вот. Вроде того, что не хочет жить больше по ее планам. Ну, и не бессовестный ли? Как будто она чужая ему. Кому же, как не матери, жизнь своего ребенка планировать? Сами инфантильные еще, ничегошеньки не могут пока, а туда же…
Как Ася про себя считала, сама она инфантильной никогда не была. Возможностей у нее таких не было. Все приходилось ей определять самостоятельно, потому как мама растила ее одна, без мужа и безо всяких там дедушек–бабушек, и жизнью ее не интересовалась совсем. Некогда ей было – она свою собственную жизнь изо всех сил пыталась устроить. Асе только и оставалось, что перед фактами ее лицом к лицу ставить, доносить до ее сознания уже практически свершившееся: «Мама, я поступила в институт! Мама, я вышла замуж! Мама, ты скоро будешь бабушкой…» Это мама потом, в старости, когда совсем одна осталась, свою личную жизнь так и не устроив, начала осаждать ее пристальным вниманием и требованиями положенной ей дочерней любви. «Поскольку у меня своей жизни так и не состоялось, буду жить жизнью твоей! А что? Дочь ты мне или кто, в конце концов?», - заявила она как–то дочери и тут же принялась приводить свою угрозу в исполнение, то есть немедленно затребовала дубликаты ключей от квартиры, чтоб «помогать по хозяйству», то бишь исследовать внимательно содержимое Асиной семейной территории, а так же затребовала и время для долгих и душевных разговоров с трогательными откровениями и выворачиванием Асиной души наизнанку. Все ей вдруг захотелось про Асю знать – и с кем работает, и с кем дружит, и какова ее интимная с мужем жизнь… Асе все время казалось, что мама ее даже физически наизнанку эту самую выворачивает и с горячим и больным любопытством вглядывается в нутро. И это было ужасно, ужасно противно… Даже домой идти не хотелось. А потом пошли в ход чтения Асиных записных книжек, Асиных писем, проверка сумочек, карманов и косметичек. Ася все это стоически терпела, конечно. И все время слово себе давала – она никогда, никогда не станет подробным образом вести себя со своими взрослыми детьми. Она будет их уважать, и они будут ее уважать, и она никогда в своем материнстве так вот вдруг не спохватится, а будет им авторитетной, любящей и хорошей матерью с самого их рождения…
А что - она и уверена была в хорошем, правильном своем материнстве. До сегодняшнего испуганного утра. Никогда, никогда Павлик не говорил с ней раньше таким голосом! Даже Светкина странная истерика по поводу Жанночкиных в нее переселений так не напугала ее, как этот тихий Павлушин голос и тихий его вопрос: «А не задумывалась ли ты о том, что все это так уж надо мне, мамочка?»
***
