Книга: Сестра милосердия
Назад: Глава 19
На главную: Предисловие

Глава 20

Весна пришла в город в один день будто. С утра зашпарило бойкое апрельское солнце, навело свои порядки, как шустрая невестка-молодуха в дому у замшелой свекровки. В один миг просохли тротуары, и замерли в ожидании земных соков деревья, и потянулись голыми пока ветками к чисто промытому небу. А с утра и дождичек чуть-чуть крапнул, дохнул озоном на город, зимнюю пыль к земле прибил. Таня с работы вечером шла – уже и улиц знакомых не узнавала. Вот же хорошее дело возобновили с прежних времен – апрельский городской субботник проводить! Забавно так – выходят чистенькие дядечки с гладкими ручками, берут метлы да лопаты в руки и убирают с улиц зимний мусор около своих контор. А про дамочек и говорить нечего – тут уж особая песня, шибко страдательная. Стоит, бедная, на шпильках, машет метлой туда-сюда, а на лице отстраненность и сплошное оскорбление черным по белому прописано: за что вы, мол, со мной, люди добрые-начальники, так жестоко? Зато чистота кругом какая – глаз радуется! Самой же потом и приятнее будет по чистому тротуару каблучками стучать, чего оскорбляться-то! Подумаешь – метлой по асфальту махать. Не лопатой же в коровнике, где навозу по колено…
Вот пройтись бы потихоньку по этой чистой улице, в небо бы поглядеть да на солнце пощуриться! Хорошо бы, конечно, да только некогда. Бабка на работу ей позвонила, сказала, Гришук придет. Выпросился у отца, говорит, в гости на целый вечер. Игру, говорит, новую привезу… А про Павла ничего не сказала. А вдруг он тоже на пироги зайдет? Обещал же в прошлый раз…
Таня улыбнулась своим мыслям и припустила было бегом по тротуару, но вовремя и одумалась. Нельзя ей сейчас бегать-то – растрясет еще, не дай бог, свою драгоценность, наличие которой уже и врач ей подтвердил, и ультразвуковое исследование сомнений никаких не оставило. Будет, будет у нее ребеночек! Господи, сколько счастья кругом – с ума же сойти можно. И весна, и солнце светит, и улица чистая, и Гришук в гости придет, и Павла Беляева она увидит, может быть… Хоть на пять минут, да увидит…
Получилось не пять минут. Получилось этих минут гораздо больше, потому как Павел и впрямь потребовал обещанных раньше пирогов да борща, и за стол с ними сел, и бутылку вина вытащил, и торт с собой привез, и конфеты всякие. А уж как бабкин борщ они с Гришуком наворачивали – точно за ушами пищало. Бабка даже всплакнула опять, на них глядя – без бабы в дому живут, горемычные… А потом Гришук увел ее новую игру показывать, и остались они с Павлом вдвоем за кухонным столом, и опять Таня сидела и смущалась, и боялась на него глаза поднять. А когда подняла – вздрогнула сильно. Потому что смотрел он на нее очень уж внимательно, странно смотрел, изучал будто. И молчал. Грустно очень молчал, безысходно как-то, Таня аж поежилась. И вообще – чего ее изучать так пристально? Не надо ее изучать, она и так вся на виду – какая есть, такая и есть, лучше не станет…
– Тань… А Гришка тебя вспоминает все время. Только про вас с бабушкой и трещит, – произнес он вдруг и тихо улыбнулся, одними губами только. А глаза прежними остались – грустными да ее в упор рассматривающими. – Добрые вы с бабкой, Тань, ему хорошо с вами. В детдоме, когда я его забирал, ко мне училка какая-то подкралась, отвела в сторонку и говорит – вы с ним уж помягче будьте, уж подобрее как-то, он, говорит, мальчишка особенный, тонкий да ранимый, он без тепла погибнуть может… А я ж мужик – какое ему от меня тепло? Я и не умею этого, наверное…
– Ой, ну что ты такое говоришь, Павел! – загорячилась Таня, забыв про свое смущение. – Какая разница – мужчина, женщина… Сердце, оно у всех одинаковое! Горячее и бьется…
– Нет, не у всех. Далеко не у всех. Вот у моей жены, например, оно хоть и бьется, а совсем, совсем холодное. Ушла она от нас, не смогла Гришку принять. Вот такое у нас горе, Тань.
– А я знаю, Павел. Мне Гришук рассказал. Ты уж прости, но так получилось. Ты не ругай его, ладно? А жена твоя еще сорок раз пожалеет о том, что натворила! Это она просто сдуру, наверное. Она поумнеет и вернется. Вот увидишь – обязательно вернется. А как же иначе? Столько лет, в любви прожитых, – они ж никуда не деваются…
– Сдуру, говоришь? Хм… Да уж… Все поступки у вас, у баб, сдуру совершаются. Ты сдуру Матвея Костькиного телом закрывать бросилась, Жанна сдуру ребенка усыновила… Все сдуру. Только «дур» этот у вас разный, противоречивый какой-то. У тебя – один, у нее – другой.
– А знаешь, что я тебе скажу, Павел? Хотя и не мое это дело – советы тебе давать… Ты возьми да прости ее, и все дела… – снова опустив глаза, тихо проговорила Таня. – Она обязательно одумается, вот увидишь. У нее тоже сердце есть, просто ей красота мешает, весь мир кругом застит… Сердце в ней добром да любовью бьется, а через красоту пробиться никак и не может. Но все равно рано или поздно оно иль само пробьется, иль Бог вдруг сам наградит любовью…
– Хм… Интересно рассуждаешь, слушай! – засмеялся Павел тихо. – Да ты у нас вообще философиня, как выяснилось! Любовью, говоришь, наградит? Хм… А я и не знал, что ей награждают. И впрямь – награда… Ни за какие деньги ее не купишь. Красоту купить можно, это сейчас запросто, только деньги плати, а любовь, выходит – фиг вам, и за миллион ни грамма? Может, потому за красотой все сейчас и гоняются, что она товар более доступный? На кого ни посмотри – все хотят быть умными да красивыми…
– Ну, в красоте да уме тоже ничего плохого нет, – робко возразила ему Таня. – Если они даны кому – отчего плохо-то? Лишь бы сердце для любви не застили…
Павел ничего ей не ответил. Только взглянул снова тем, тяжелым своим глазом, насквозь проколол будто. В наступившей тишине слышно было, как шуршит за окном теплый апрельский дождь, как хихикают в комнате дружненько бабка Пелагея с Гришей, завлекаясь новою компьютерной игрушкой – стар да мал, одни забавы… Таня тоже молчала, сидела, опустив голову, слушала густую непролазную эту тишину, все больше обрастающую непонятным напряжением. Потом не выдержала, подняла глаза, спросила робко:
– Чаю еще хочешь? Я подогрею…
– Нет, спасибо. Да нам пора уже, и так засиделись, – поднялся со своего стула Павел. – Пойду благодарить Мудрую Пегги за пироги, и впрямь очень вкусно… Эй, Гришка, закругляйся давай, ехать надо, у нас еще уроки не сделаны! – крикнул он в сторону комнаты, на ходу подмигнув Тане и мотнув головой – пошли, мол, выпроваживай дорогих гостей…
Тане потом надолго этого их визита хватило. Весь май ходила как пьяная, внутри себя песни пела. Да и время весеннее этому способствовало, струилось перед глазами нежной зеленой дымкой да голубело небесным оком – плавай себе в счастье сколько влезет! Ходила, улыбалась всем, как блаженная. Однажды Петров ее в коридоре поймал, схватил за руку, в глаза заглянул:
– Слушай, Танюха… Тут слух прошел, будто бы ты в положении. Правда это иль врут завистники?
– Правда, Дмитрий Алексеевич, ой правда! – весело рассмеялась Таня, блеснув ему в лицо счастьем из глаз. – Только вы не думайте ничего такого, ладно? Не от вас этот ребенок, он от другого…
– Хороший хоть мужик?
– Очень. Очень хороший…
– Да? Ну ладно тогда… Смотри, Танюха, я тебя плохому-то не отдам! Как его хоть зовут-то?
– Павлом…
– Что ж, доброе имя. А ты похорошела – глаз не оторвать! Красавица, чистая красавица…
– Ой, да скажете тоже!
– И скажу. И всегда повторять буду. Красота – она не в кудрях да не в краске, она из сердца у бабы идет. Павлом, говоришь, зовут? Ну, дай бог, дай бог, рад за тебя…
Таня и сама себе удивилась, как легко ей далось это вранье. Совместила, что называется, приятное с полезным. И Петрова от совестливых мук избавила, и удовольствие себе поимела. Огромным удовольствием оказалось Павла Беляева в отцы к своему ребенку пристроить! А что? Право на витание в облаках никто еще, слава богу, отменить не в состоянии. Вот и она полетает там немного – кому жалко? Никому от этого и не плохо, а ей так очень даже хорошо…
Так бы и летала Таня Селиверстова в своем счастье, если б события грядущие в этот полет не вмешались. Видно, опять не понравилось Богу ее блаженное состояние, решил он ей новое испытание ниспослать. Не испытание даже, а искушение настоящее. Хоть и известно всем, что искушает нас вовсе не Господь, не его это вроде дело… Но как еще можно назвать тот ночной звонок в дверь, от которого всколыхнулось и зашлось дробью Танино сердце? Отчего-то знала она, кто там, за дверью, стоит и на кнопку звонка изо всей силушки давит… Еще до двери не дойдя – уже знала. Сердцем чуяла. Можно и в глазок было не заглядывать…
За дверью и впрямь стоял Павел Беляев, правильно ее сердце увидело. Схватил за руку, вытащил в подъезд, встряхнул за плечи. Долго смотрел ей в глаза, из темноты на свет лестничной лампочки сощуренные. Был он не сильно, но все-таки пьян – Таня это сразу учуяла, и не по запаху даже, а по отчаянному блеску в глазах. Такой был в них блеск странный, будто человек думал-сомневался, да и решился на что-то вдруг, и тяпнул сто грамм для храбрости, чтоб и не сомневаться больше ни минуты. Хотя ста граммами Павел Беляев явно не обошелся…
– Тань, выходи за меня замуж! – брякнул он громко и решительно. Даже и не брякнул – рыкнул скорее. – Будем одной семьей жить… И Гришку ты будешь любить. И он тебя любит…
– А ты? – тихо спросила Таня и улыбнулась довольно глуповато, и тут же отвела взгляд от его глаз в сторону.
– Что – я? – быстро переспросил Павел, отпуская ее плечи.
– А ты сам – любишь?
– Хм… А что, для тебя это так важно, да? Она что, только ответная, выходит, сердечная привязанность твоя? Непременно к ней и моя любовь еще прилагаться должна?
– Да, должна вообще-то. Любовь, она ко всему прилагается, Павел. Без любви нигде и никак, понимаешь ли. Так что зря ты сюда пришел…
– Погоди, я не понял… Или, может, ты не поняла чего? Я тебе замуж предлагаю выйти, чтоб вместе всем жить и чтоб Гришка счастливым был… И с тобой, и с бабушкой твоей…
– Да все я поняла, Павел. Спасибо тебе, конечно, за добрые твои порывы. А только замуж я за тебя не пойду. Давай я лучше Гришу к себе возьму…
– Зачем?
– Ну… Усыновлю его… Воспитаю… А ты свободен будешь, и Жанна твоя к тебе вернется. Ты же любишь ее очень, Жанну свою, правда?
Он долго смотрел на нее, не мигая и не отрывая взгляда, ходил желваками на пьяном лице, потом развернулся резко и пошел вниз по лестнице, и не оглянулся даже, и «прощай» не сказал… Хлопнул громко железной дверью подъезда так, что содрогнулась слегка хлипкая хрущевская лестница, и Таня тоже содрогнулась, прижала кулаки к губам, заплакала по-бабьи с тихим воем. Выглянула из-за дверей перепуганная бабка Пелагея, простоволосая, потянула ее за подол халата обратно в прихожую. Закрыв дверь, подтолкнула сухонькой рукой в сторону комнаты, ворча на ходу:
– Ну чего теперь кричать-то, раз выгнала… Мужик к ей все сердцем двинулся, а она – гляди-ко, гордая какая нашлась…
– Да как же, как же, бабушка… – сквозь горькие сухие рыдания проговорила сдавленно Таня, бросаясь головой в подушку. – Он же… он же просто так… из-за Гриши… а меня… меня и не любит вовсе…
– А ты откудова знаешь, что не любит? Ишь шустрая нашлась, за другого судить! Глазами он, может, и не любит ишшо, а зато сердцем тянется. Расчуял тебя, видно, сердцем-то, вот и мается, вот и непонятно ему ничего, и сам не знает, кого теперь глазами любить, а кого и не надо бы…
– Нет, бабушка, не любит. Ты посмотри на него! Ты что… Кто он и кто я? И рядом нельзя поставить…
– Глупая ты, Танька, ой глупая еще… По-твоему, для любви надобно, чтоб мужик да баба одинаковые с лица были, что ль? Если он шибко умный да красивый, так и любить только такую же должен?
– Да, бабушка. Именно так и получается…
– Ну да. Может, оно и получается, конечно, пока петух жареный в задницу не клюнет. А как клюнет, так с лица красивого уж никакой воды и не напьесси. Да не реви, смотреть на тебя тошно! Чего уж теперь реветь-то, раз счастье свое от себя погнала? Ничего, все образуется, Танюха. Даже и сама не поймешь, как все образуется. Может, и хорошо, что ты сейчас-то его прогнала. Пусть идет, пусть думает. Пусть получше разглядит, где конфета, а где обертка блескучая. Ничего, прибежит ишшо…
– Ну какая обертка, бабушка? Что ты несешь-то? Обертка какая-то… – снова залилась горькими слезами Таня. – И вовсе он уже не вернется. Никогда…
– Какая обертка, говоришь? А вот я скажу тебе какая… – тихо поглаживая ее по спине, ласково заговорила бабка. – Вот помнишь, вчерась я в магазин ходила, шибко мне конфеток шоколадных захотелось, как будто прихоть беременная на меня вместо тебя нашла, прости господи. Ну вот, купила я этих самых конфеток – и обертка красивая, и цена дорогущая – так сами в глаза и залезли, заразы такие! А пришла домой, стала чай пить – отрава, а не конфетки оказались! Под красивой оберткой одно дерьмо вязкое, только зазря к зубам прилипло, а вкусу никакого и нету. Не стала я их и есть – в вазочку для красоты положила. Вишь, в буфете стоит вазочка-то? Ты хоть их в рот не потащи, конфеты эти, отравишься ишшо, не дай бог. Пусть уж без дела на виду красуются…
Под тихое ее бормотание Таню сон и сморил, и провалилась она в него крепко – как раз до очередного звонка, уже утреннего, телефонного. Прибежала бегом в прихожую, схватила поскорее трубку, чтоб бабку не разбудить…
Звонила Ада. У Тани аж сердце зашлось от такой неожиданности. Так и стояла, раскрыв рот и переступая босыми ногами, и не могла выдавить из себя ни слова.
– Эй, Татьяна, ты что, ты не слышишь меня? Алё! Ты где там? Эй!
– Да-да, Ада… Я здесь, я слушаю! – прорезался наконец Танин голос на выдохе. – Конечно слушаю! Что-то случилось? Что-то с Отечкой, да?
– Ой, да все в порядке с твоим Отечкой… – почему-то очень довольно рассмеялась Ада. – Даже больше тебе скажу – скоро его сама и увидишь. Не забыла его, нет?
– Нет, конечно! Что вы…
– Ну, тогда до встречи. Завтра уже в родные края мы с внуком и прибудем. Как прилечу, позвоню Павлику, чтоб он тебя привез… Я в Костином доме остановлюсь, он знает.
– Да зачем? Я и сама вас найду! Вы мне только адрес скажите – куда ехать?
– Нет, одна ты не найдешь, это за городом.
– Да я найду! А Павлу не надо звонить. Я сама… Не звоните ему, пожалуйста!
– Да почему? Что-то не пойму я твоей горячности…
– Ну… ему просто некогда очень. Работы много, и вообще…
– А ты откуда знаешь? Вы что с ним, общаетесь?
– Да как вам сказать… Ну, помогла я ему тут маленько – он у нас с бабушкой Гришу оставлял на недельку…
– Гришу – это приемыша своего, так я понимаю?
– Ну да…
– Так, понятно… А вертихвостка его Жанна где? То бишь жена любимая да хваленая?
– А жена от него ушла…
– Ну, так я и думала! Вот же зараза! Я же сразу ему говорила – не иди у нее на поводу! Так и получилось, как я ему все предсказывала. Бросила она его вместе с приемышем, а обратно его сдать у него духу не хватило – это уж Пашку знать надо… А к тебе, значит, Пашка захаживает… Ну-ну… Это хорошо… Это очень даже хорошо… Ты его как – успела уже пригреть? Или ума не хватило?
– Ой, Ада! – рассердилась вдруг на нее Таня. – Это совсем не то, что вы подумали!
– Да какое тебе дело, что я подумала, дорогая? Что хочу, то и думаю. В общем, пусть Пашка тебя везет, там и поговорим. Это хорошо, что он к тебе захаживает. Это очень даже кстати… Все, до встречи, Танюха!
Положив трубку, Таня долго еще пялилась на нее удивленно, потом вздрогнула от осторожного бабкиного вопроса, прозвучавшего у нее за спиной:
– Ктой там, Тань? Эта старая чувырла из Парижу трезвонит, спать не дает? Ух, жалко, я к звонку первая не поспела… Уж я бы с ей поговорила! Так бы поговорила, что все цифры наши телефонные из ее подлой башки бы повылетали! Надо же – звонит ишшо…
– Баб, ну чего ты разбушевалась-то? – засмеялась тихо Таня. – Успокойся давай… Она вон, чувырла эта, завтра Отю сюда привезет…
– Что, прямо сюда? К нам?
– Нет… Велела в дом какой-то ехать, за городом. Будто бы Павел меня туда завтра отвезти должен будет…
– Ну а я тебе чего говорила, Танюха? Прибежит, прибежит сюда твой Пашка! Не сам, так судьба его заставит! Раз углядел в тебе конфету, теперь уж никуды и не денется, голубчик…
– Ой, бабуль, ну чего говоришь такое, господи! Он должен меня к Аде отвезти, и все. И больше никаких дел…
– Ну да. Ну да. Никаких, конечно. А я разве против? И пусть все идет своим чередом, кто ж тому мешает… А ты давай умывайся иди – тебе на работу пора. А я завтрак какой-никакой спроворю…
Весь день Таня провела как на иголках. Слава богу – операций не случилось, ни срочных, ни плановых. А то хороша б она была – с дрожащими руками. И домой шла – дороги не заметила. И кефиру забыла купить, и творогу, как ее бабка просила… Вспомнила на пороге уже и собралась было развернуться да в магазин бежать, как бабка ее известием огорошила:
– Твой-то недавно звонил…
– Кто это – мой? – распахнула на нее глаза Таня.
– Ну, Пашка твой, кто ж еще. Вежливый такой, чертяка… Все об тебе выспросил – когда дома будешь, в котором часу, как да что…
– А ты? Что ты ему сказала?
– А что я? Я все, как есть… Так и сказала, что завтра, мол, выходной у тебя, и ты можешь завсегда к этой чувырле французской поехать. Хошь утром, хошь вечером…
– И что? Что он мне просил передать?
– А то – чтоб завтра дома была как штык да его поджидала. В четыре часа он за тобой приедет. Танюх, а нельзя ли и мне с вами податься, а? Уж шибко я по Отечке скучаю…
– Нет, бабуль, не стоит, наверное. Неудобно как-то. Чего мы всем табором… Да я попрошу у Ады, она отпустит его к нам погостить, я думаю. Вот и увидитесь…
– Ой, так а мне ж Пашка твой завтра Гришука на постой привезет, чего это я с тобой-то навязываюсь! Я и забыла совсем, вот память девичья! Пока вы туды-сюды ездите, я с Гришуком тут понянькаюсь…
– Бабуль! Ты хоть при нем не брякни, что он «мой Пашка»! А то с тебя станется…
– Да не бойся, не брякну. Будет она меня тут ишшо обращению культурному учить, грамотная нашлась. Да и не помрет Пашка твой, если и брякну чего… Иди давай руки мой да за стол садись. Я тебе морковки с яблочком потерла…

 

Павел приехал за Таней ровно в четыре, как и обещал. Поджидающая у окна бабка, увидев въехавшую во двор машину, вскинулась радостно, посеменила в прихожую, закрутила замки на входной двери – беспокойное хозяйство, одно слово. Таня взглянула на себя в последний раз в зеркало, одернула на плечах новую кремовую блузку – залезла-таки в Адин чемодан с подарками, нарядилась во все новое-модное. Глаз у Ады оказался не глаз – чистой воды алмаз. Все вещи сели на Таню, как на нее пошитые, даже придраться не к чему было. И брюки всякие, и блузки, и платья-костюмы, и даже духи в том чемодане обнаружились. Открыли – такой запах по комнате поплыл, аж душа встрепенулась от радости. «Ровно в деревне на покосе побывала, там первый дух от привядшей травы такой же терпкий да медвяный стоит», – определила для себя французское амбре бабка. А потом еще и для себя подарок в чемодане обнаружила – огромный шерстяной платок цвета темной бутылочной зелени с кистями, теплый и мягкий, как плед. А может, это и был плед? Таня, подумав, все же не стала ее разубеждать – пусть уж лучше платок будет…
А еще в том чемодане Таня обнаружила пакет с косметикой. Скрылась под шумок в ванной, пока бабка перед зеркалом в обновке вертелась, рассмотрела все его содержимое. Потом решилась и на себе кой чего испробовать. Покрыла веки густо-зелеными тенями, потом провела неумелой дрожащей рукой две черных стрелочки от внутреннего уголка глаза к внешнему – сверху и снизу, основательно тронула ресницы тушью… Ресницы оказались у нее на удивление длинными – вспорхнули над глазами черными мохнатыми шмелями. Потом очередь до пудры дошла, потом до яркой красной помады… А потом бабка Пелагея в ванную заглянула, вскрикнула испуганно, будто черта живого перед собой увидела, замахала заполошно руками:
– Ой, свят, свят, свят… Ты чего это с собой сотворила, Танюха? Ой, прости меня, Господи, чуть со страху не померла…
Таня, снова глянув на себя в зеркало, и сама испугалась того, что там увидела. И расхохоталась от души, представив, как она нарисуется в этом вульгарном виде перед Павлом Беляевым. Ужас тихий. Вот она я, кикимора болотная… Нет уж. Не надо ей такой красоты. Своим лицом обойдется, румяно-природным. Может, для кого-то оно и «рожа деревенская», а для нее и такое сойдет. Ничем не приукрашенное. Какое уж есть. Зато свое, собственное, не обманно-чужое… Взглянув на часы, она ойкнула испуганно, принялась шустро смывать с себя всю чужую «красоту». Зачесала волосы в привычную фигу на затылке, влезла в новые брюки да нежную кремовую блузку, и вот уже бабка Пелагея заохала обрадованно, посеменила от окна к двери…
Павел вошел, поздоровался вежливо, уставился на Таню удивленно. Что ж, она и сама себя в новом наряде не узнавала… Откуда-то стройность в ней появилась, элегантность даже. И спину захотелось прямо держать, и подбородок поднять гордо-свободно. Вот же они хитрые какие, эти дорогие одежонки! Только надень – они уж и сами тобой управляют… И живот сам по себе захотел вовнутрь втянуться… Хотя втягивать его и не имело уже никакого смысла – твердым стал живот, очень даже ощутимым в своем беременном положении. Хотя чужому глазу пока ничего не видать, слава богу. А глазу Павла Беляева так и подавно ничего такого видеть не надо, и нечего на нее пялиться так откровенно – подумаешь, шмотки новые надела. Да и бабка туда же – Таня видела, как она следила за Павлом исподтишка, усмехалась себе под нос хитренько – вот тебе, мол, миленький, и простушка деревенская, а ты думал… Таня глянула на нее строго – уймись уже, наконец…
А Гриша кое-как и дождался, когда же посплетничать можно будет с подружкой своей – со вчерашнего вечера терпел. Распирали мальчишку новости до дрожи нетерпеливой в коленках, и вот прорвало, наконец…
– Пегги! Пегги! Слушай быстрей, чего расскажу! Вчера вечером к папе его жена приходила… Ну, та, которая моей мамой хотела стать, а потом передумала…
Сбиваясь на подробности и проглатывая концы слов, он рассказал торопливо, как пришла вечером Жанна, как заплакала прямо на пороге, как втащила за собой целый пакет игрушек для него всяких… А отец его тут же в детскую развернул – пихнул под зад легким шлепком бесцеремонно и дверь закрыл. Но он, Гриша, все-таки не лыком шит, он пристроил ухо к замочной скважине и все услышал. Нет, он понимает, конечно, что подслушивать взрослые разговоры вовсе даже нехорошо, но как же тут не подслушивать, скажите? Как не подслушивать, когда его трясло всего от страха… Нет, про то, чтоб его обратно в детдом сдать, его бывшая мама и не говорила уже, а все равно было страшно. Она так плакала потому что… И про любовь говорила, и что без отца жить не может, и что так уж и быть, и на него, на Гришу, она уже согласна… А отец даже и разговаривать с ней не стал. Сказал – уходи… А еще сказал, что у нее этого нету… Вот опять он это слово забыл! Помнил-помнил и опять забыл! Как же его… Красивое такое слово… А, вспомнил же! Милосердие, вот как…
– … Пегги, я вот все спросить потом у отца хотел, а что это такое – милосердие? Только не решился как-то. Еще догадается, что я подслушивал… Ты не знаешь, случаем, а? Ну чего ты плачешь-то, Пегги? Ну не знаешь, так и скажи, чего плакать-то…
А в это же самое время Павел Беляев, сердито нахмурив брови и внимательно глядя на дорогу, наставлял Таню на правильное относительно предстоящей встречи поведение:
– Ты, главное, не удивляйся ничему. От этой старухи, знаешь ли, всего можно ожидать, даже самого непредсказуемого. И сразу не реагируй никак – паузу держи. А то знаю я тебя – глаза нараспашку да в омут с головой!
– Да не умею я паузу…
– А ты учись! С волками, как говорится, жить…
– Ну почему сразу с волками? И почему жить? Мы же не знаем, зачем она нас позвала! Может, соскучилась просто…
– Тань, у Ады никогда и ничего так просто не бывает. Не тот это человек! Так что приготовься ко всему, даже самому невероятному. Что-то уж слишком загадочно она со мной вчера говорила, знаешь ли. Все намеками какими-то… Неспроста все это. Я думаю, нам с тобой сегодня предстоит стать участниками дел чудных всяческих. Вон за тем поворотом уже и Костькин дом будет.
И вот еще что, Тань… Поговорить я с тобой хочу. Время у нас еще есть, ты не думай. Я нарочно пораньше выехал…
Он медленно съехал на обочину, заглушил мотор, посидел немного молча, глядя перед собой на дорогу. Потом, резко к ней развернувшись, проговорил быстро и решительно:
– Ты прости меня, Тань, за тот визит ночной дурацкий! Приперся идиот пьяный… И правильно сделала, что выгнала меня. Я ж и правда хотел… Ну, в общем, ты понимаешь… Я и правда ради Гришки старался…
– Не надо, Павел! Не надо передо мной извиняться. Да и не обиделась я на тебя вовсе!
– Погоди, Тань. Я же не все сказал! Не перебивай меня, пожалуйста, ладно? Я и сам собьюсь…
Он снова замолчал, даже к окну отвернулся, будто с мыслями да со смелостью собираясь. Вздохнул, провел нервной рукой по затылку, опять вздохнул. Таня смотрела на него во все глаза – чего это он? Павел Беляев, человек почти из телевизора, и ведет себя как-то странно. Волнуется будто. Сидела, замерев и почти не дыша, пока он не заговорил снова:
– Черт, даже не знаю, как и говорить-то… Знаешь, полным придурком себя чувствую! Я и не знал, что так бывает, Тань. Слышал, конечно, про такое, в книжках читал… Но чтоб со мной…
Жил и не знал, что вот так наизнанку меня всего вывернуть может в одночасье. А тут – поди ж ты… Хм…
Он повернул к ней голову, усмехнулся, но как-то очень неубедительно, одними губами. Встретив ее испуганный взгляд, протянул к ней было руку, но тут же ее и отдернул, вцепился пальцами в ободок руля. А что, что он ей мог сказать? Что и сам не верил с ним происходящему? Рассказал бы ему такое кто про себя раньше, обсмеял бы он того рассказчика, повеселился бы над ним от души. Потому что так не бывает на самом деле! Может, в фильмах каких сопливых и бывает, но чтоб с ним, с Павлом Беляевым такое произошло… И вообще, не верил он никогда в эту внутреннюю да душевную женскую красоту… И что она есть вообще такое, красота эта? Эфемерность, придуманная писателем Иваном Тургеневым для своих барышень? Так это ради бога, это мы сами читывали, и умилялись даже, бывало. А только с женщиной, которая плевать на такую красоту хотела, жить как-то удобнее. Уж извините, но так получается. Хлопот потому что меньше. Или, может, у него так просто получилось, что ему было удобнее? Без душевных хлопот? Жил же он со своей Жанной и горя не знал, пока… Пока… А что, собственно, пока? Пока Гришку ему судьба не подбросила? Или пока эту наивную деревенскую простушку не встретил, рядом с которой прежняя его жизненно-комфортная устроенность нелепым суррогатом теперь ему кажется? Прямо революция в душе по всем правилам разыгралась, ей-богу! Верхи не могут, низы не хотят… Или как там правильно, черт их разберет…
– Да уж, такие вот пироги, Тань… – тихо пробормотал он, закончив вслух свой внутренний монолог.
– Ну да… – будто поняв до конца все, что он хотел ей сказать, тихо проговорила Таня. – Такие они, Пашенька, эти пироги…
Ей отчего-то вдруг очень легко сделалось. Так легко, что вздохнулось полной грудью и засмеяться захотелось. Просто так. Без причины. Хотя почему это без причины? Причина как раз была. Счастьем называется. Потому что сидит рядом Павел Беляев, молчит так замечательно, так многозначительно, так вцепившись сильными пальцами в колесо руля… Как хорошо, что он сейчас ей не говорит ничего! И как хорошо, что она понимает, о чем он сейчас ей не говорит…
– Ты чего улыбаешься, Тань? – тихо спросил Павел, повернув к ней голову.
– Да так… Хорошо мне и улыбаюсь…
– А… Ну да… А тебе идет, когда ты улыбаешься… Ты еще красивее становишься…
– Я? Красивее? – удивленно повернула она к нему голову. – Это ты с кем сейчас разговариваешь, Павел? Со мной, что ли?
– Ну вот, и кокетничать уже научилась, слава богу… – тихо рассмеялся он, выпустив, наконец, из рук многострадальный руль на свободу. – Да и то, давно уж пора…
– Так что ты мне все-таки сказать-то хотел, Павел? Или передумал уже?
– Нет, не передумал. Скажу. Да ты и сама уже наверняка знаешь что… Только… Я тебе сейчас, Тань, про любовь ничего пока говорить не буду, ладно? Я пока и сам не знаю, что это. И ты мне ничего не говори. В смысле – «нет» не говори. Пожалуйста. Я ведь только сейчас понял, зачем меня тогда, пьяного, к тебе среди ночи потащило с этим дурацким предложением. Это я сам себя вроде как убедил, что так надо, что лучшей для Гришки матери я и не найду никогда. А на самом деле… Знаешь, как говорят? Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме…
– Ну что ты, Павел… Вот тоже, чего придумал… – вдруг то ли испугалась, то ли рассердилась Таня, и даже руками на него слегка замахала. И отвернулась к окошку. А про себя подумала – молчал бы уж лучше! Когда он молчал, как-то спокойнее ей было. Да и не знала она, как ведут себя женщины в таких случаях. Опыта у нее не было. Вот с Петровым – там все по-другому было, конечно. Там она такого стеснения совсем даже и не чувствовала. А тут такая вдруг оторопь напала, что даже повернуть обратно голову в его сторону страшно стало. Нехорошо, наверное.
Надо ведь как-то по-другому, наверное, а не махать руками, как деревенская дурочка…
– Только не гони меня, Тань, ладно? Руками маши, конечно, сколько хочешь, только совсем не гони… – мягко рассмеялся Павел, дотронувшись рукой до ее твердо скрученной волосяной фиги на затылке. – Волосы у тебя какие красивые… Теплые, тяжелые…
– Да я и не гоню. Что ты? – неловко мотнула она головой, пытаясь вывернуться из-под его руки. – Да разве я… Чтоб тебя – и вдруг прогнать…
Внутри у Тани тут же дрогнуло, съежилось и повернулось, прошлось по телу то ли коликами легкими, то ли судорогой какой забытое на время самое главное ее обстоятельство – напомнило так о себе ревниво. Чего это ты, мол, не запамятовала ли обо мне, случаем? Она инстинктивно положила руку на живот, напряглась вся, будто от боли. И впрямь, чего это она уши тут развесила. Сидит, краснеет, как невеста какая без места. А у нее, между прочим, внутри свои обстоятельства волнуются, о себе напоминают…
– Я не гоню, Павел. А только… Чего зря об этом говорить? Ты же сам понимаешь, что ты для меня абсолютно недосягаем. Сам подумай – кто я и кто ты?
– А кто я? – моргнул он, удивленно на нее уставившись. – И кто ты? Не понял… У тебя что, есть кто-нибудь, да?
– Нет. Нету. Да не в этом дело…
– Ладно, Тань. Не в этом, конечно. Давай пока оставим все так, как есть. Чего события торопить? Пусть они идут и идут себе. Может, к чему и придут. Хорошо?
– Хорошо.
– Ну что, поехали? Пора уже. Как раз к назначенному времени и прибудем. Мадам Ада – тетка пунктуальная. Терпеть не может, когда гости опаздывают. И помни, что я тебе говорил! Ни за что перед ней не тушуйся!
– Ладно, не буду… – улыбнулась ему легко и благодарно Таня. – Поехали давай. Там Отечка ждет…
Костин дом открылся им сразу – замелькал на пригорке белым фасадом меж стволов янтарных сосен, подсвеченных заходящим солнышком. Красиво. Двухэтажный, аккуратненький, за ровным высоким забором. Подъехали к воротам – Павел посигналил требовательно. А вот и Серегино красивое лицо выплыло вместе со своим хозяином к ним навстречу…
– Привет, Тань! Кто б мог подумать, что снова встретимся! – улыбнулся он ей почти ласково, почти как родной. – Привет, Паш… Заходите, ребята, Ада вас ждет уже…
По белой гравийной дорожке прошли к дому, поднялись на невысокое крыльцо. Такое же, как то, французское… Да и дом был похож на тот – разве что колонночек вычурных на фасаде не наблюдалось. А в остальном – очень похож…
Ада встречала их в дверях гостиной – тоже с улыбкой. Ласково приобняла Павла, похлопала по плечу, подставила щеку для поцелуя. Потом повернулась к Тане и к ней потянулась руками… Только Таня и не заметила этих протянутых к ней рук. Таня застыла немым изваянием, уставившись на сидящего посреди гостиной малыша. Отя, присев на коленочки, катал перед собой по ковру машинку, фурчал увлеченно губами и в ее сторону даже не смотрел. Она подошла к нему тихонько, на цыпочках, опустилась на колени, склонилась к опущенной вниз белой головке…
– Отя, Отечка… Здравствуй, малыш… – Голос ее тут же пресекся, но, проглотив волнение, она все же с собой совладала, потянула к нему руки: – Иди ко мне, Отечка…
Он поднял на нее глаза, смотрел долго, будто не узнавая. С обидой смотрел. Может, и не увидел бы кто другой в этих на первый взгляд безмятежных детских глазках обиды, но Таня увидела. Да и не были они раньше такими, глазки эти. Не были такими – словно припыленными тоненькой пленочкой страха, совсем по-взрослому равнодушными…
– Забыл, забыл он тебя, Тань… – грустно констатировал сверху Адин голос. – Видишь, и не узнает даже. А ты рыдала-плакала, как он без тебя будет…
– Нет, не забыл… – проглотив жгучий слезный комок, тихо проговорила Таня. – Я же вижу, что не забыл… Правда ведь, Отечка? Ты меня прости, невиноватая я перед тобой… Я тебя не бросала, так уж получилось… Ты прости меня, малыш…
Отя, не отрывая от ее лица взгляда, моргнул медленно, как маленький больной совенок, еще моргнул, еще… Вскоре едва заметная дрожь пробежала по бледному личику, исказила его будто в судороге, толкнулась в маленькую грудь горестным сильным всхлипом. Привстав на ножки, он упал с ходу ей на грудь, обхватил руками шею в плотные клещики и долго еще не мог никак заплакать по-настоящему, в голос – застряли на выдохе все рыдания. Но наконец и прорвались на свободу, выскочили из легких всепобеждающим оглушительным детским ревом – громким, будто по спирали нарастающим, от всей детской исстрадавшейся по настоящему теплу душеньки. И Таня от слез таки не удержалась, подняла на Аду смущенное мокрое лицо:
– Узнал… Конечно узнал, что вы… Он обиделся просто. Он решил, что я его бросила, понимаете?
– Да вижу, вижу. Слава богу, хоть какую-то эмоцию выдал, и то хлеб. А я уж перепугалась, знаешь… Молчит все время, как старичонка немой, вроде и голоса у него нет… Ленка же сволочь такая оказалась – в пансион его какой-то пристроила там, в Ницце. Куча нянек кругом, а дитя без глазу. Они мне так и сказали в том пансионе – не говорит, не плачет – робот маленький, а не ребенок будто…
– Так я ж вам говорила – нельзя было его сразу отрывать! Он такой стресс перенес, и сразу резкая перемена обстановки… А вы…
– А что я? Говорю же – как лучше хотела! Да я, между прочим, потом вся уже совестью извелась, и без твоих упреков. Звоню Ленке, а она одно свое талдычит – все хорошо, все хорошо! Прекрасная маркиза! Не волнуйтесь, не беспокойтесь! Ну вот, я и решила сама проверить, как у нее там все хорошо… Приехала, а ее и дома нет уже как дней десять! И Матвея тоже нет. Я к горничной – где, говорю, ребенок? А она на меня глаза вылупила – никакого ребенка, говорит, тут и не было. Вы, говорит, мадам, может, попутали чего… Ну, я им там всем показала, чего и как я попутала! Такой шум устроила – не поверишь! Через полицию только и отыскала мальчишку…
– И что? И как вам Лена потом все это объяснила?
– Да никак не объяснила. Я ей и звонить больше не стала. Взяла Матвея да увезла. А она его и не потеряла, стало быть. Не позвонила после этого мне ни разу. Говорят, куда-то в Испанию со своим Анри умотала, на сборище свободных художников…
– Получается – украли вы Отю, что ли?
– Ну почему – украла? Я ему не кто-нибудь, я ему родная бабка! А вот Ленка – никто, и всегда будет никто…
– Так это что, Ада? Ты передумала насчет Ленкиного опекунства, так надо полагать? – подал острожный голос из угла гостиной Павел.
– Ага. Передумала. Я, Павлик, другое чего надумала насчет Матвея, но это уже разговор особый. Для того я вас обоих сюда и позвала. Да ты встань, встань с ковра-то, чего расселась, как клуша… – снова повернулась она к Тане. – И Матвея отпусти, пусть пока один посидит. Никуда он от тебя не денется, не бойся. Поговорить нам надо…
– Ой, да он мне не мешает, пусть на руках будет! – с трудом поднялась с колен Таня, по-прежнему прижимая к себе ребенка. – Да он и не успокоился еще, дрожит весь…
– Ладно, ладно, пусть на руках будет, переживательница моя сердешная… – с улыбкой проговорила Ада. – Успеешь еще, напереживаешься досыта, мало не покажется… Пойдемте хоть за стол сядем, что ли. Серега постарался, в столовой стол к ужину накрыл…
Ужин в их странной компании, если посмотреть официально, прошел в теплой, дружественной почти обстановке. Ада расспрашивала Павла об общих знакомых, потом всплакнула за помин души погибших сына с невесткой, потом оценила, как на Тане французская дорогая блузка сидит… Очень похвалила, кстати. И Павлу при этом так фривольно подмигнула – он покраснел даже, неловко улыбнувшись. Вот стерва старая – ругнулась беззлобно про себя Таня. Еще и подмигивает, главное… А когда расторопный Сергей принес из кухни поднос с кофе, Ада вдруг посерьезнела лицом, подобралась вся, хлопнула сухими ладошками по белой скатерти:
– Ну, теперь, друзья, давайте о главном поговорим… Я вот что решила, собственно. Я вам Матвея на воспитание в семью отдам. В вашу семью. Вы меня поняли?
– Нет… – дружным хором ответили Таня и Павел, удивленно на нее уставившись.
– А чего тут непонятного-то? Ну, нет у вас пока семьи… Так пусть будет! Женитесь, и все дела. Ты, Павлик, сейчас мужик одинокий, насколько я понимаю. Отец-одиночка, да? Вот говорила тебе тогда – не иди у стервы своей на поводу! А ты не послушался! Ну ладно, это я так, к слову… И ты, Танюха, девушка свободная, так ведь? Вот и женитесь! И живите здесь, в этом вот доме. Он мне в наследство переходит, а я вам его отпишу… Чего молчите-то?
Они и в самом деле молчали, только смотрели на Аду во все глаза. Павел даже вперед чуть подался, потом откинулся на спинку стула и расхохотался от всей души:
– Ну, Ада, ну женщина… Ой уморила, не могу! Ну, молодец… Все как всегда – в бой и с шашкой наголо! Вот вся ты в этом… Я сюда ехал – готовился к сюрпризу, конечно, но чтоб к такому…
– И чего ты ржешь, как молодой конь, Павлуша? – не улыбнувшись даже, обиженно проговорила Ада. – И ничего я такого сюрпризного вам и не предложила… На мой взгляд – прекрасная семья у вас получится. Ты – не дурак, Танюха – добрая очень. И жена из нее золотая должна получиться. Посмотри, как она детей любит! И приемыша твоего любить будет. А мне в вашем браке свой резон есть – хочу Матвея в добрые руки пристроить. Чтоб в семье хорошей рос, чтоб с настоящим отцом, с доброй матерью. И чтоб любили его по-настоящему, а не из-за наследства Костиного… А ты ему, сыну моему, не чужой вовсе, ты ему друг был! Я знаю, ты не обманешь. Ну скажи, чего я такого плохого надумала? Ржет он, видишь ли… А я знаю, что делаю! Я всегда знаю, что делаю, между прочим…
– Да ты не обижайся, Ада. Просто нельзя вот так, сразу. Сама огорошила, а теперь сердишься… Да и Таня, смотри, до сих пор в себя прийти не может…
– Ну, это и понятно – она же женщина все-таки. Ей-то как раз в этой ситуации и пристало подрастеряться немножко да помолчать из скромности. А ты мужик! Ты взвесить все, обдумать да решить все должен, а ты ржешь! Вот я и не поняла – ты против моего предложения, что ли?
– Ну почему сразу против… – тихо проговорил Павел, осторожно взглянув на Таню. – Разве я сказал, что я против?
– Тогда слушай меня, Павлик… – снова хлопнула Ада ладошками по столу. – Жить, как я уже сказала, будете здесь, в этом доме. Он ваш будет. Матвея усыновите официально, все честь по чести. Всеми финансами, после Костика оставшимися, тоже ты распорядишься в пользу Матвея. Ну и о своем приемыше позаботишься, это понятно… Я тебе верю, Паша. Не обманешь. Ты ж у нас мужик честный… Правда, с Ленкой будут проблемы, она как ближайшая родственница может этому воспротивиться. Ей же не Матвей нужен, ей опекунство над ним нужно, сам понимаешь… Ну, да это уж мои заботы будут! Откуплюсь от нее, припугну немного, и подпишет она все отказные бумаги как миленькая. Ну что, согласны? Танюха, скажи хоть слово. Чего молчишь? Или ты от радости язык проглотила? Что ж, оно и понятно – такие мужики, как Пашка, на дороге не валяются. Да и Матвей, или, как ты говоришь, Отечка, всегда с тобой теперь будет – в сыночках твоих. Ты же так этого хотела, Танюха!
– Да… Да, я и вправду хотела… Я и сейчас хочу… А только… Только…
– Что – только? Говори громко, чего ты там лепечешь себе под нос!
– Да не могу я замуж, Ада! Все хорошо вы придумали, да только я – не могу! Я бы конечно… Но не могу!
– Почему?!
– Да долго объяснять. В общем, есть одно обстоятельство… Вы о нем не знаете… Вернее, Павел не знает…
– Отказываешься, значит? И Матвей тебе уже не нужен, выходит?
Таня вздрогнула от ее громкого сердитого голоса, испуганно прижала к себе ребенка. Он давно уже спал на ее руках, сложив ручки в любимую свою позу – ладошка в ладошку, молился будто. Потом взглянула на Павла почти затравленно…
– Так, стоп. Не кричи на нее, – вытянул он вперед руки, будто отодвигая Адин сердитый рык в сторону. – Чего ты сразу голос повышаешь, ей-богу? Не все ж тут к твоему характеру адаптированы… Мы сейчас с Таней домой уедем, посоветуемся немного, а завтра тебе объявим свое решение. Хорошо?
– Да ладно, черт с вами… Поезжайте, советуйтесь. Хотя чего тут решать? Ишь, обстоятельства у нее выискались…
– Ада, а можно я Отю с собой возьму? Вдруг он проснется, а меня нет… – жалобно попросила Таня.
– Ну, началась старая песня! Да бери, бери, чего уж…
Она вышла их проводить на крыльцо, смотрела грустно, как отъехала от ворот машина, постояла еще, сгорбившись. Потом усмехнулась про себя, качнула головой и пошла в дом, спасаясь от первых капель майского дождя – теплого, звонкого, по-русски разухабистого. Во Франции так дождь и не пляшет – он там изысканно льет, будто строго по нотам, будто боясь ненароком сфальшивить, не в ту тональность попасть… А русский дождь – он такой. Лупит и лупит от души, и не боится ничегошеньки…
Выбравшись на шоссе, машина Павла Беляева, вздохнув облегченно, полетела весело по майскому дождю, бодро стряхивая «дворниками» лишнюю влагу с лобового стекла. Ехали молча, если не считать тихого Таниного носом пошмыгивания – никак не могла со слезами своими управиться, все текли и текли по щекам, по подбородку, по шее, потом пропадали в вырезе французской блузки… Павел изредка взглядывал на нее сбоку, потом проговорил тихо:
– Тань… Я понимаю, конечно, все это так… Ну, нелепо, что ли… Я, кстати, тебя предупреждал, чтоб ты ко всему готова была…
– А ты… Ты почему тогда согласился, если все так нелепо? Ты сказал, что ты вовсе не против…
– Так я и в самом деле не против! Что изменилось-то? Ну, не будет у нас времени на раздумья всякие. Не дала нам с тобой судьба времени на них. И ладно, и бог с ним! Только не подумай, что я из-за дома, из-за денег… Хотя, знаешь, и дом, и деньги никому по большому счету помешать тоже не могут! Чего уж тут из себя дурного альтруиста изображать… Просто вот этот пацаненок у тебя на руках – он сын моего друга, понимаешь? Сам бы я, может, и не напросился на такой подвиг, конечно… Я ж не благородный герой, я обыкновенный мужик, как все. Но теперь я за него в ответе, раз мне его доверили. И я хочу, чтоб он в хороших условиях рос! И Гришка мой тоже! Чего тут плохого, скажи? Да и для тебя мне тоже хочется… Чтоб и ты жила хорошо, и бабка твоя – Мудрая Пегги… Чего ты, Тань? Ты во мне сомневаешься, да? Так я давно уже… Ты не сомневайся во мне, пожалуйста. Я и сам в себе теперь не сомневаюсь. Я другой уже, будто промыли меня всего внутри дочиста, и я сначала жить начал…
– Да я верю тебе, Павел. Я и сама… Но только… Ты действительно всех обстоятельств не знаешь…
– Ну так возьми да расскажи, что у тебя там за обстоятельства такие!
– Расскажу. Вот соберусь с духом и скажу…
В Танину квартиру они зашли уже ближе к полуночи. Бабка мирно похрапывала на своей кровати, Гриша приподнял было голову со своей подушки, но тут же уронил ее обратно – снова заснул. Таня показала глазами Павлу на кухню – проходи туда, мол. Уложив Отю на свой диван, прошла на цыпочках через комнату, закрыла за собой чуть скрипнувшую дверь.
– Ну вот, все святое семейство в сборе… – веселым шепотом проговорил Павел, беря ее в темноте за руку. – Давай рассказывай быстрее, чего у тебя там, не томи душу. Только не говори, что у тебя кто-то есть, а то я умру от горя. Ладно?
– Да никого у меня нет, Павел. Я говорила уже. Никого, кроме тебя, и нет. Ни в душе, ни в сердце. Давно уже. А только… Так уж получилось, что я в положении, Паш…
– В каком таком положении? Не понял…
– Ну, в беременном, в каком… И я ничего об этом рассказывать тебе не буду. Так уж вышло, прости. Это мой ребенок, только мой, и все. А отец его – очень хороший человек, но он об этом моем ребенке знать вовсе не обязан. Такие вот у меня обстоятельства, Паш…
Он молча выпустил ее руку, откинулся на спинку стула, стал смотреть куда-то в сумеречное кухонное пространство. Лица его Таня не видела – темно было. И хорошо, наверное, что не видела. В ней вообще будто все умерло в эту минуту, будто исчезли из окружающего мира все ощущения, запахи и звуки. Конец наступил. Апокалипсис ее, Тани Селиверстовой, маленькой жизни. Так и сидела она, замерев, пока не ударил по глазам неожиданно вспыхнувший на кухне свет, отменяя страшную молчаливую темноту, и Гришин сонный голос не прорезал густое тревожное пространство:
– Ой, а чего это вы тут в темноте сидите? Теть Тань, а чей там пацаненок на вашем диване спит? Он застонал во сне, я проснулся…
– Это, Гришук, не пацаненок, это братец твой младший. Завтра с ним поближе познакомишься, – очень ровным, очень спокойным голосом проговорил Павел Беляев, поворачивая к нему голову. – Потом, стрельнув синим красивым глазом в Таню, точно таким же спокойным голосом, ни на одном слове не сфальшивив, словно говорил сейчас о вещах абсолютно обыденных, еще и добавил: – А скоро, Гришук, мы тебе и еще одного братца родим. Ты как, не возражаешь против еще одного братца? Я вот тут предложение руки и сердца тете Тане сделал, и она согласилась. И решили мы – еще одного себе родим… А может, ты сестренку хочешь?
– Хм… Ничего себе, в гости они съездили… А когда успели-то? И предложение, и чтоб родить сразу… Так ведь не бывает, пап!
– Ну, поучи отца, как оно там бывает… У кого, может, и не бывает, а у нас бывает! Правда, Таня?
Таня на его вопрос никак не прореагировала. Она вообще повела себя в этот момент странно очень. Сидела, закрыв глаза, бормотала что-то себе под нос – и не разобрать толком. Хотя некоторые слова слышались очень уж явственно в ее горячем шепоте – и «спасибо» там было, и «господи», и «за счастье»… А потом зажала вдруг рот рукой, будто спохватившись, и испуганно на них вытаращилась. Сначала на Павла вытаращилась, потом на Гришу, потом опять на Павла…
Зря, зря испугалась Таня Селиверстова свое очередное счастье сглазить. На сей раз уж точно зря. Да, не любит Господь, когда его благодарят слишком уж горячо. Да, посылает новые испытания этого счастья страждущим. Да только, видно, надоела ему Таня Селиверстова вместе со своим простодушием – сколько ж можно учить ее… А может, и не надоела. А может, он так посчитал – хватит с нее учебы да трудностей всяких. Их, трудностей этих, и без того впереди много будет, разных да всяких. Потому как жизнь у нее впереди долгая – семейная, суетная, нелегкая, многодетная…
Назад: Глава 19
На главную: Предисловие