Наталья Труш
День свалившихся с луны

Даша Светлова торопливо просмотрела электронную почту. Снова письмо от Поля Лежье! С ним, французом русского происхождения, Даша познакомилась в Интернете. Она собиралась в Париж и планировала наконец-то посетить Сен-Женевьев-де-Буа. В Париже Даша уже бывала, а вот до кладбища, где упокоились сотни русских, нашедших после революции приют во Франции, добраться никак не могла. Все руки не доходили. Вернее, ноги.

Вот и искала она в Интернете людей с похожими интересами. А нашла Поля Лежье. Он прилично говорил и писал по-русски. Еще бы! У него, как выяснилось, русская бабушка. Но самое главное – он жил в Сен-Женевьев-де-Буа!

«В том самом?!» – с удивлением спросила Даша. «Именно! И я Вам непременно его покажу, если Вы приедете в Париж!» – написал ей Поль.

Так в программе Дашиной поездки кроме выставок, музеев, презентаций, встреч и конечно же магазинов появился знаменитый парижский пригород и знакомство с симпатичным французом Полем Лежье, которого воспитывала русская бабушка.

Надо сказать, бабушкино русское воспитание в этом французском мужчине очень чувствовалось. Он сумел покорить Дашу своей галантностью и обходительностью в общении. К тому же Поль Лежье был очень симпатичным. И Дарья даже подумала, что при взаимной симпатии она, наверное, могла бы сорваться с насиженного места и уехать в Париж навсегда. Там у нее друзья, а теперь вот еще и воздыхатель Поль – мужчина с ослепительной улыбкой и прозрачной голубизны глазами.

И письма он ей пишет приятные. Не какие-то отписки «Привет! Как дела?», а обстоятельные и длинные, в которых рассказывает про работу в фирме по производству спортивного инвентаря, какие-то тонкости в различных спортивных снарядах и про то, что их мешки для кикбоксинга – лучшие в мире.

Он не оставлял без внимания и Дашины письма, подробно отвечал на вопросы и расспрашивал ее о новых выставках. А еще о том, что сегодня модно коллекционировать. И особенно лирично – о дождливой осени в Петербурге, которая совсем не похожа на парижскую осень, сухую и теплую.

«...Еще моя бабушка рассказывала, что это самое неприветливое время в ее русской жизни. Монотонные дожди, выстукивавшие свою музыку по жести крыш, приводили в трепет и особое творческое состояние поэтов и художников. Они часами могли стоять под зонтами на набережных, глядя, как длинные водяные стрелы легко входят в воду, растворяясь в ней и утекая по рукаву Фонтанки или Мойки. А им, детям, в дождь запрещалось гулять. Потому что было холодно и зябко, и в лужах мгновенно промокали боты, и за всем этим следовали кашель и насморк и визит доктора, который ставил страшные банки на спину.

А Вы любите осень?..»

Даша не любила осень. Безрадостный пейзаж за окном навевал тоску и уныние. Природа то ли засыпала, то ли умирала. Время останавливалось.

Все лето жирный мерзкий паук с желтым крестом на спине плел за Дашиным окном паутину. Едва заметные нити протянулись из угла карниза к форточной петле. Скрепленные между собой поперечными стяжками, липкие волокна были почти незаметны. И только после дождя четко прорисовывался за стеклом аккуратный и правильный чертеж. Он напоминал тонкую вышивку серыми нитками, с густо нанизанными на них прозрачными бусинами. На стеклярусное чудо можно было любоваться до тех пор, пока капли воды не высыхали на солнце.

Все лето в паутину попадали заблудшие мухи. Приклеиваясь крыльями к липким невидимым ниткам, мухи отчаянно били лапками, но освободиться не могли. Зато колебания паутины улавливал ее хозяин. Он резво выскакивал из своего укрытия под карнизом, словно на коньках скользил к пленнице и убивал ее.

Под осень паутина во многих местах оказалась порвана ветром, и паук постоянно штопал ее. Она уже не была так красива после дождя. В переплетениях запутались желтые листочки и сухие трупики мух, и даже бабочка с обтрепанными крыльями.

С наступлением холодов паук забился в щель форточки, где и вознамерился найти себе покой, но был выцарапан из укрытия когтистой лапой огромного рыжего кота. Кот все лето наблюдал за беспокойной жизнью паука, скреб стекло, но не мог добыть насекомое. И только осенью ему повезло.

Паук упал на подоконник и устало побрел, натыкаясь то на поддон цветочного горшка, то на угол оконной рамы. Кот выжидающе наблюдал за ним, иногда поправляя лапой серую живую горошину на тонких ножках-крючках. Он ухмылялся в усы, гоняя паука, а потом скатил его на пол. Паук уже не шевелился. Его скрюченные лапки плотно прижались к сухому тельцу. Может быть, он просто хотел обмануть кота, притворяясь мертвым, но кот не оставлял игрушку. Он подкидывал шарик, зашвыривал его под диван, а потом закатал паука в ворс ковра, откуда долго и упорно выкусывал насекомое. Пауку уже было все равно. Его уже не было. Кот вяло пожевал безвкусный комок и потерял к нему интерес. А паутину за окном унесло с первыми порывами сильного ветра...

Даша закуталась в теплый халат и вышла на лоджию. Внизу гудела мусоросборочная машина. Рабочий в синем комбинезоне прицеплял к грязному борту сразу два контейнера, они опрокидывались с жутким грохотом и вываливали в крутящееся страшное нутро машины очередную порцию бутылок, коробок, смятых пакетов и прочей дряни.

Несмотря на то что стеклопакет лоджии не пропускал запахи, да они и не долетали до двенадцатого этажа, Дарья недовольно сморщила симпатичный носик. Воздушное существо, каким была девушка Даша Светлова, было сродни бабочке, а от бабочки какая грязь?!

Дашино существование на белом свете было почти стерильным. Она редко обедала дома, практически не готовила и мусор выносила раз в неделю – крошечный пакетик, в котором умещались баночки от полезных биойогуртов и шоколадные обертки.

Впрочем, последние попадали в мусорное ведро крайне редко, да и то по рассеянности, свойственной творческим натурам: по детской привычке Даша аккуратно собирала фантики от конфет и обертки от шоколадок и складывала их в большую коробку. Привычка эта сохранилась с детства. Фантики были любимой Дарьиной игрой. У нее их было не так много, но зато какие!

Летом, когда Дашка была маленькой, ее отправляли погостить к бабушке, которая жила в крошечном поселке Мурино. Ничего ровным счетом там не было, кроме сельсовета да маленькой железнодорожной станции. Поезда здесь останавливались только местные, а скорые проносились, как им и положено, очень быстро, без остановок.

Летом в вагонах были открыты окна, и Дарья махала проезжающим рукой. А потом шла вдоль железки, выискивая на шпалах и в траве у рельсов яркие конфетные обертки. Главное, чтобы бабушка не прознала, что ее опять на дорогу носило, а то накажет – специально для этого случая у бабки на стене кухни висел старый ремень с пряжкой, которым она обещала драть Дашку как Сидорову козу.

Дома девочка тщательно разглаживала мятые бумажки, рассматривала картинки, отмывала их от грязи, сушила и, наконец, складывала в большую коробку из-под зефира. Коробку выбросили из проходящего поезда, она долго катилась, гонимая ветром, и застряла в высокой траве, где ее и нашла Даша. В коробке было пусто, только бело-розовые крошки какой-то далекой вкусной жизни и запах...

Ах, какой это был дивный запах! Позже Дарья, очень чувствительная к ароматам, научится легко распознавать любимый белый «Кензо» и запросто узнавать его среди всех остальных. И тонкий полет арабики и круассанов с шоколадной начинкой в кафе на Елисейских Полях ей тоже будет знаком. Но этот нежный запах навсегда останется в памяти запахом ее, Дашкиного, не очень радостного детства...

По возвращении домой она хватала свою драгоценную коробку и бежала к лучшей подружке, живущей через две улицы в частном доме. Людку на лето никуда не отправляли, поэтому фантики у нее были только от конфет, которые продавались в местных магазинах.

Людка с завистью смотрела на Дашины новые приобретения и тяжко вздыхала: у нее таких никогда не будет!

Откуда ей было знать тогда, что пройдет не так много времени, и она сможет покупать самые дорогие на свете конфеты в самых красивых фантиках! Людка быстро выскочила замуж за незаметного и не очень успешного мальчика из их класса, а он вдруг, как по волшебству, но не без помощи влиятельного дяди в Москве, сделал стремительную карьеру и вскоре отбыл с семьей во Францию с дипломатическим паспортом в кармане.

Подружки не потерялись в этой жизни и переписывались. Сначала Дашка получала письма в красивых конвертах со слюдяным окошечком, потом электронные письма.

Несколько лет назад они встретились в Москве. Расплакались от радости. До глубокой ночи сидели в номере гостиницы и говорили, говорили... Дашка, смеясь, рассказала подруге, что до сих пор по старой привычке собирает фантики от конфет.

– Счастливая, – грустно сказала Люда. – А у меня куда-то ушло. Просто сразу так много всего появилось, что не до бумажек стало. А помнишь, как я украла у тебя «Мишку на Севере», ты стала отнимать, и мы чуть не подрались?! Но самое страшное, фантик с белым мишкой порвали и потом обе над ним плакали. И даже склеили его, только он уже не был таким красивым.

– Помню...

Уезжая из Москвы, Дашка преподнесла подруге подарок: большой пакет с конфетами.

– Неужели «Мишка»?! – спросила со смехом Людмила.

– Он самый! – Дашка поцеловала подругу на прощание. – Отвези вашему Ванечке, он таких, наверное, не пробовал.

Мусоровоз загреб последние отходы жизнедеятельности людей, проживавших в ее, Дашкином доме, и уехал. Дарья услышала, как характерно пискнул ноутбук, и подошла к столу: на мониторе компьютера вспыхивала оранжевым цветом короткая строчка – к ней в аську ломился кто-то неизвестный. Дарья присела на стул-вертушку и щелкнула мышкой.

Его звали Франк. Голландец из Хелмонда предлагал Дарье пообщаться. Он писал на плохом русском, но вполне сносно. Он дотошно выяснял, когда Даша хочет поехать в Париж, в каком отеле планирует остановиться, какие достопримечательности хочет посмотреть.

Попутно он сообщил, что не женат, но регулярно посещает свою подружку Сигрен в Бельгии, что работает два дня в неделю – возит детей из местной школы в бассейн и обратно, а остальное время посвящает себе: учит языки, путешествует, танцует аргентинское танго, воспитывает кота Томми и летает на параглайде; на фото эта штука выглядела вполне симпатично – разноцветное шелковое «крыло», парящее в небе.

Сам Франк Даше не приглянулся: худенький, субтильный. Впрочем, он ведь предлагал подружиться, чтобы изучать русский язык и путешествовать вместе, поэтому внешность большой роли не играла. К тому же он тут же сообщил, что в Париж прихватит свою Сигрен, так что, считай, все точки где надо расставлены с первой минуты. Правда, кто их знает, этих голландцев, с их свободной любовью, с кварталом красных фонарей и прочими излишествами! Даша была хоть и современной девушкой, но придерживалась традиционных взглядов на взаимоотношения полов.

Впрочем, может быть, она поспешила с выводами и голландец действительно предлагал «пообщаться по-дружески», и более ничего. Поживем – увидим.

Вечером Даше позвонил Зиновьев:

– Как ты, девочка? Как настроение?

Его голос прозвучал на фоне уличных шумов, и Даша поняла, что ее благодетель отправился на прогулку со своим любимым бассетом Мамочкой. Он всегда гулял с ним сам и как-то признался Даше, что действительно любит только ее и Мамочку.

Таким странным, совсем не собачьим именем бассета назвала дражайшая супруга Зиновьева, Кира Сергеевна: она ненавидела свою давно ушедшую в мир иной свекровь и всех собак на свете и потому отыгралась на ситуации, когда муж принес в дом беспомощного складчатошкурого щена с длинными ушами.

– Ты сошел с ума! Собаку! В дом! У нас паркет из африканской сосны! Убирайтесь вон оба! – орала в запале жена Василия Михайловича, размахивая у него перед носом кухонным полотенцем.

– Ты, похоже, забыла, что дом этот не совсем твой. А еще правильней – это мой дом, – жестко оборвал ее Зиновьев, больно перехватив руку с тряпкой.

Щен, как и положено малышу, без устали наливал лужи на дорогущий паркет, Кира Сергеевна тыкала его мордой в мокрое и, вспоминая, как муж заботливо менял пеленки под умирающей свекровью, зло нарекла пса Мамочкой. Она не выносила его и называла «безногой собакой».

На самом деле бассет был мужиком, и очень скоро свое мужское естество он с удовольствием демонстрировал не только пробегающим мимо сукам, но и хозяйке дома, как будто всем своим видом говоря: «Вот смотрите: кобель я, а не Мамочка!»

Странно, но муж вдруг полюбил это имя и совсем забыл, что бассета зовут гордо и красиво – Луи-Гранд-Леколь-Бобби-Шарм... и дальше что-то еще «бла-бла-бла». На фига такое имя, если ни для выставок, ни для элитных случек псину не готовили?! Он был Мамочкой, для Васи Зиновьева нежнейшим существом на свете. Целуя пса в лобастую голову, хозяин закрывал глаза и вспоминал, как счастлив был в своем детстве, когда не стеснялся слез и прижимался нежно к женщине, пахнущей корицей и еще какими-то неведомыми ему пряностями.

Зиновьев заметил за собой, что с годами стал сентиментальным, что очень часто ему приходится задирать голову в небо, дабы не дать пролиться каким-то предательским слезам.

Он не печалился по этому поводу. Наоборот, ему приятно было сознавать, что у него есть душа. Она тепло ворочалась где-то между сердцем и желудком, устраиваясь поудобнее после произведенного ею переполоха. Он ощущал ее присутствие под слоем накопленного за последние годы жирка.

Постепенно Кира Сергеевна Зиновьева осознала, что, дав имя Мамочка ушастой псине, она потрафила ненавистному супругу. Она специально выучила настоящее имя пса и орала на бассета в минуты раздражения, посылая на все титулы его коронованных родителей.

Увы, бассет не очень на это реагировал, как будто и не желал понимать ту, которая с раннего детства возила его мордой по мокрому паркету. Кусаться Мамочка не мог, просто не умел. Зато он классно научился вытирать испачканную кашей морду о вещи хозяйки дома. Очень ловко это у него получалось проделывать с замшевыми сапогами горластой тетки.

Ну а если она начинала заниматься рукоприкладством, то Мамочка поступал просто и сердито: он задирал лапу не только на ее сапоги, но и на ее ноги, обутые в изящные тапочки с пушистыми помпонами, причем старался проделать это в присутствии хозяина.

Во-первых, тот заливался смехом и выговаривал супруге, что она сама виновата – пнула Мамочку утром в прихожей.

Во-вторых, хозяин не давал Мамочку в обиду. Более того, он тут же находил время для внеплановой прогулки, нацеплял на пса поводок, и они уходили из дома. При этом Зиновьев не забывал кинуть на прощание женщине «Не кипи!», а когда захлопывалась за ними дверь, тихонечко добавлял: «...дура!»

Она уже не заламывала руки и не просила его «унять безмозглого пса!». В этой войне Кира Сергеевна проиграла. Муж не только не поддерживал ее. Он сумел против нее объединиться с ненавистной ей животиной.

– Ты гуляешь с Мамочкой? – спросила Даша.

– Да. Хочешь, приезжай к нам, – ласково сказал Зиновьев.

Он знал, что Дашка любит Мамочку, и вислоухий платит ей тем же. Во всяком случае, на Дашу Мамочка ни разу не задрал лапу. И морду свою слюнявую о подол ее модных платьев пес не вытирает. А когда она кладет ему на голову свою узкую ладошку, он блаженно закрывает глаза. И даже такую сомнительную вещь, как «самолет» – это когда длинные бассетовы уши растягивают в разные стороны, и морда становится похожей на авиалайнер с широко раскинутыми крыльями, – Дашке он позволяет с собой проделывать.

– Вас обидели? – ласково спросила Дарья.

– Как всегда, – грустно ответил Зиновьев. – Приезжай, а? Даш, мы тут долго будем гулять, а потом посидим где-нибудь. – Ему очень хотелось сейчас увидеть эту славную девушку, которая, как когда-то мама и как вот сейчас Мамочка, умеет понимать его.

– Хорошо, я приеду, – решила мгновенно Даша.

К Василию Михайловичу Зиновьеву у нее были чувства – целая гамма чувств. За те годы, что они были знакомы, они прошли все стадии отношений между мужчиной и женщиной, а разница в возрасте еще добавила красок в эти чувства. Главное, что они все эти годы оставались исключительно добрыми и светлыми.

– Ну, мы ждем тебя, – повеселел Зиновьев. И сказал Мамочке: – Дашка едет!

Мамочка радостно залаял: имя Дашкино он хорошо понимал.

Даша быстро переоделась: вынырнула из теплого домашнего халата и влезла в родные всесезонные джинсы и теплый пушистый свитер. Потом посмотрела на термометр за окном и достала из шкафа в прихожей элегантную куртку – сверху кожа, внутри – норка. Кто бы мог подумать, что норку будут вот так носить – шиворот-навыворот! Были времена, когда женщины на норковую шапку целый год копили деньги, потом доставали через знакомых грубо сработанный, жесткий и смешной, как кастрюля, головной убор, носили по праздникам и гордились этим произведением искусства неизвестного мастера-скорняка.

Потом она красиво подвела губы, прошлась мягкой кисточкой по щекам и подбородку, привычным движением руки собрала волосы в хвост и небрежно заколола их на затылке. Машинально надела на пальчики тонкие золотые колечки: у каждого было свое привычное место, и без них Даша чувствовала себя совсем неуютно, как голая.

«Ну, вот вроде все», – подумала про себя, проверяя, на месте ли ключи от машины, документы, кошелек, перчатки, расческа.

Черный «сузуки-гранд-витара» во дворе ласково «мяукнул», приветствуя Дарью, отключившую сигнализацию, и уже через минуту, шустро лавируя между беспорядочно припаркованными автомобилями, рвался на свободу.

Зиновьева Даша увидела издалека. Они с Мамочкой просто стояли на газоне, где собак выгуливать строго запрещалось, и смотрели на дорогу, в ту сторону, откуда и могла появиться Дарья Светлова.

Даша остановилась у обочины, подмигнула фарами Зиновьеву. Он дернул за поводок, что-то сказал собаке. Мамочка развернулся мордой навстречу Даше, которая уже выбиралась из машины, задрал голову и радостно залаял.

– Ну, что ты так радуешься, дурашка? – Даша легко перебежала дорогу и ткнулась своим носом в щеку Зиновьева. – Мы вот сейчас с твоим хозяином куда-нибудь пойдем кофе пить, а тебя в машине оставим! Переживешь?

– Переживет! Здравствуй, милая! – Глаза у Василия Михайловича заблестели от радости.

Ему наплевать было на то, что в щелочку между плотно задернутыми шторами на них сейчас смотрит его жена. Она давно все знает и даже злорадствовать на эту тему не пытается. Если проделки Киры Сергеевны в отношении Мамочки вызывают у Зиновьева смех, то из-за Даши он вполне может устроить нелюбимой супруге небо с овчинку, и она это хорошо знает.

– Если не замерзла, давай чуть-чуть погуляем. – Зиновьев взял Дашу за руку, увлекая ее за собой. В сквере он отстегнул поводок, и Мамочка потрусил по дорожке, задерживаясь у каждой скамейки, у каждого кустика. Он аккуратно задирал лапу через каждые три метра.

– Смотри, Михалыч, ему писать уже нечем, а он все метит и метит! – смеялась Даша.

– А знаешь, почему собаки поднимают лапу? – Зиновьев остановил Дашу, взял ее руки в свои и, глядя ей в глаза, сказал серьезно: – Однажды пес пристроился совершить свою малую надобность у забора, – тут Зиновьев сделал паузу, и Даша в нетерпении потрясла его за руки, но он специально тянул. – Ну, вот... а забор на него упал!

Даша расхохоталась.

– С тех пор собаки поднимают лапу – забор придерживают! – Зиновьев тоже засмеялся. – Дашка, ты такая красивая и так хорошо смеешься.

Даша внимательно посмотрела на него.

– Я очень старый? – грустно спросил Зиновьев.

– Ты мудрый. – Даша поправила на его шее мягкий шарф и подтянула повыше «молнию» на куртке. – И добрый.

– Ты не ответила...

– Я не хочу отвечать на этот вопрос. – Даша поморщилась. – Зачем много раз говорить о том, что очевидно: человеку столько, сколько он сам себе начисляет. А если не начисляет, то вот тут и приходит старость. Ты всегда говорил, что рядом со мной молодеешь. Что изменилось?

– Ты благородна, моя девочка. – Зиновьев погладил ее по щеке и заправил за розовое ухо выбившуюся из хвоста светлую прядку волос.

– Я просто люблю тебя. – Дарья положила руки ему на плечи.

– Любишь, как... как кого? – Зиновьев внутри сжался, боясь услышать от нее что-то, что ранит его.

– Просто люблю. И все. – Даша прижалась своим холодным носом к его щеке.

Он задрал голову в небо, чтобы она не увидела, как заблестели его глаза.

– Все, Дашка, я заморозил тебя! Нос как ледышка. – Он оглянулся, свистнул. Мамочка выскочил из кустов и понесся к ним. – Ну что, малыш, посидишь в машинке или под столом в кафешке?

Пес склонил лобастую голову набок, вслушиваясь в слова, и затрусил по дорожке на выход из сквера. Зиновьев с Дашей двинулись за ним следом.

– К Саше? – не то спросила, не то сказала Даша.

– Да, к Саше.

Они любили это маленькое уютное кафе неподалеку от Сенной. Заведовал им старый друг Зиновьева – Саша Никитин. Кафе было не для всех. Да все сюда и не ломились. Пива в нем не подавали, музыка сумасшедшая не играла.

Саша – человек вполне обеспеченный, держал заведение исключительно для друзей, которые тут собирались просто поговорить, обменяться новостями. Сюда несколько лет назад Зиновьев привез околевшую от холода Дашку, которую приметил на Невском.

Он тогда прогуливался по той стороне проспекта, которая при артобстреле была наиболее опасной, – об этом туристы читали полустертую надпись на памятной доске на одном из домов. Следом за ним по проезжей части медленно и печально полз его белый «мерседес» – такая вот прихоть была у Зиновьева: зимой он хотел ездить на белоснежной машине. Впрочем, тогда он мог уже позволить себе даже серо-буро-малиновый в крапинку лимузин, если бы захотел.

У Василия Михайловича Зиновьева в жизни было все. Неугомонная юность, коль скоро он не желал работать, как все, за сто рублей на заводе, а хотел на себя, сделала его цеховиком. Ладно скроенные по импортным лекалам джинсы разлетались по всей стране, что в пору тотального дефицита приносило баснословные прибыли. Вася на этом вырос и одним из первых на российских просторах стал называться не нашим словом «бизнесмен»!

За джинсами последовали видеомагнитофоны, за ними – компьютеры и программное обеспечение к ним. Потом было даже какое-то серьезное вооружение, которое Вася умудрился купить за копейки, модернизировать и продать китайцам. Но это уже потом, с величайшей осторожностью, с учетом полученного в жизни урока, который Зиновьеву преподали в местах не столь отдаленных.

А в конце восьмидесятых джинсовый бизнес Василия Михайловича Зиновьева, на который буквально молились модники и модницы, остановили. Правда, при обыске нашли не так уж много: все движимое и недвижимое было записано на кого угодно, только не на бизнесмена Зиновьева. И с деньгами облом вышел: несколько десятков тысяч долларов – вот и весь навар, который сняли с «дяди Васи». Да и те он «добровольно сдал». Но восемь лет бог знает за что Василий Михайлович все же схлопотал.

Сейчас у Василия Михайловича Зиновьева была пора, как он сам говорил, «глубокой мужской зрелости», когда не надо было скакать за каждой идеей, способной принести прибыль. Идеи сами плыли к нему в карман, а он еще смотрел, какая интересна банку, у руля которого он стоял, а какая – не очень.

Обдумывал идеи Василий Михайлович Зиновьев всегда на ходу, а поскольку ходить ему, в общем-то, было некуда, он устраивал пешие прогулки по центру города.

Вот и тогда он медленно шел, заложив руки за спину, как артист Евстигнеев в роли профессора Плейшнера, слегка наклонившись вперед, и думал о том, принимать ли предложение хитрющего жука Устиновича, который вдруг решил продать Зиновьеву землю под гостиничный комплекс. То упирался рогами как баран, а тут вдруг согласился. Как-то это не очень нравилось Василию Михайловичу, и, прежде чем соглашаться, надо было все хорошо взвесить. И проверить. Но не с той стороны, с которой Устинович наверняка все предусмотрел, а с какой-нибудь другой, чтобы узнать истинное положение дел с этим спорным земельным участком.

Остановила Зиновьева и буквально сбила с мысли какая-то импровизированная выставка картин: работы были расставлены прямо на тротуаре, прислонены к стене дома, развешаны на деревянных стойках под зонтиками, под навесами, спасавшими их от снега. Василий Михайлович присмотрелся, углубился во дворик, где было продолжение выставки.

Белый «мерседес» мгновенно припарковался у обочины, из него вышел высоченный Витя Осокин – верный помощник и телохранитель Зиновьева.

Смешно, да? «Хранитель тела»! Однако сегодня без телохранителя большому человеку нельзя.

Витя пробирался за «телом» в плотной толпе зевак, боясь потерять его из вида. И едва не сбил Зиновьева с ног.

...Он стоял у трехногого раскрытого мольберта, на котором были развешаны крошечные картинки в изящных рамках. С картинок на прохожих смотрели симпатичные кошечки, собачки и еще какие-то бурундучки и хомячки. У них были живые глаза. Хорошо прописанные, с мокрым блеском, они притягивали к себе, как притягивают на улице прохожих коробки с живыми котятами и щенками или клеточки с живым товаром в зоомагазине.

Витя никогда не видел у своего хозяина такого лица. Тот трогал картинки руками, наклонялся к ним, чтобы разглядеть поближе, чуть не нюхал. А потом перевел взгляд на девчушку, которая продавала их.

– Это ваши работы? – спросил он.

– Мои, – ответила она, стуча зубами. На ней была куртка, старенькая, с капюшоном, какого-то жуткого цвета застиранных синих семейных трусов эпохи развитого социализма, сильно поношенные джинсы, смешные туристские ботинки – «турики».

– А зовут вас как, милая барышня? – Вите показалось, что Зиновьев жутко смущается и потому выбрал для общения такой тон – старосветский какой-то, если такой на самом деле существует.

– Дарья, – ответила девушка.

– Вы замерзли? – снова спросил Зиновьев.

Она кивнула в ответ. Он видел, как она постукивает ботинком о ботинок, ежится и дует в рукава куртки, в которые буквально втянула по самые кончики пальцев свои худые, как веточки, руки.

– Я покупаю все, что вы продаете, – решительно сказал Зиновьев. – Какая цена вас устроит?

– Я не знаю, – засмущалась художница. – Я оптом не продавала еще!

Зиновьев достал из внутреннего кармана пальто бумажник, открыл его и вытащил все, что в нем было.

– Вот, этого хватит?

Даша увидела в его руках с десяток стодолларовых купюр.

– Ну, что вы! Это много! – Даша взяла три бумажки. – Вот этого хватит за работу, – сказала она и спрятала деньги в карман.

– А это – на теплые ботинки, – улыбнулся Зиновьев и сунул ей в карман остальное. – Витя, собирай все, помоги барышне, и мы едем к Саше! У моего друга тут неподалеку кафе, где вы отогреетесь и расскажете мне о себе. Годится?

Она почему-то сразу поверила ему, ну, что с ней ничего плохого не случится. И весело ответила:

– Годится!

Они просидели тогда у Саши до глубокого вечера. Он сам приносил им крошечные чашечки с дымящимся кофе, незаметно обновлял пустые. Потом перед Дарьей появились тарелки с салатами и чем-то безумно вкусным мясным и рыбным. Она освоилась и уничтожала еду быстро и чисто. Правда, как отметил про себя Зиновьев, не жадно, хотя девушка очень хотела есть. Она делала это удивительно элегантно, если о заморыше в старой болоньевой куртке вообще можно было такое сказать. Но это было так.

Даша рассказывала Зиновьеву о том, что больше всего на свете она любит рисовать. Что все это с детства. В детстве она собирала красивые фантики. Подружка – тоже. И чтобы понравившиеся картинки без обид были и у той и у другой, Дашка срисовывала их с ювелирной точностью, до последней буквочки. Тоненькие кисточки делала сама: выщипывала из хвоста чучела белки несколько волосков, аккуратно связывала их ниткой и этим приспособлением рисовала.

– А купить кисти не пробовали?

– Ну что вы! Разве такие купишь! Это ж когда было! Сегодня художнику раздолье – чего только нет, а тогда многое приходилось придумывать.

Зиновьев вспомнил, как сам изобретал способы изготовления вареных джинсовых штанов, и рассмеялся:

– Да, согласен!

Он спросил ее про родителей. Девушка нахмурилась и стала рассказывать, что жила с мамой и папой в маленьком северном городке, куда они приехали из Ленинграда еще до ее, Дашиного, рождения – зарабатывать деньги. Тогда многие за длинным рублем по северам мотались.

– У нас была очень дружная семья, – говорила она, рассматривая свои длинные пальцы, испачканные красками. – Наверное, я была бы самой счастливой девочкой на свете, потому что мама и папа безумно любили меня, но, когда я училась в десятом, случилась беда: они возвращались из отпуска и погибли в авиакатастрофе...

Дарья на минутку умолкла. Потом подняла глаза на собеседника, как бы проверяя его реакцию на сказанное. Зиновьев внимательно смотрел на нее.

– Ну вот... я окончила школу и приехала в Ленинград. Здесь у нас была комната в коммунальной квартире, где я теперь и живу. Прилепилась к группе художников. Они не приветствовали мое появление. Но и не гнали. Тем более я заняла свою нишу. То, что я делаю, не очень интересно. От настоящего искусства далеко. Поэтому той ревности, которая бывает у людей моего круга, ко мне ни у кого нет. Пишу свои картинки, продаю их. Участвую вот в таких выставках-продажах, как сегодня. Этим и живу.

Она рассказывала свою историю, привычно привирая там, где надо. Она уже несколько лет жила по этой легенде, и ее все устраивало. Ей верили.

Но сегодня она впервые почувствовала, что этот дяденька с улицы ей не верит! Они оба понимали это: он – что она врет, она – что он это хорошо чувствует. Но Остапа, как сказали классики, уже понесло, и ее несло и несло.

Она рассказывала, он слушал. А что, собственно, еще надо? Он захотел купить ее картинки. Не он первый, не он последний.

Картинки и правда симпатичные. Силой никому их не навяливает, цены не заламывает. Дяденька сам ей заплатил куда больше, чем она хотела. Ну, так это его личное дело. Сейчас вот обогреются, она поблагодарит его за все, и расстанутся.

Зиновьев достал из кармана баночку с леденцами. Он старательно отучался курить и поэтому нет-нет да и хватался за это спасительное средство. Он наблюдал за руками девушки. Пальцы, испачканные краской, обнимали чашку с горячим чаем, которую ей по ее просьбе принес Саша. Изящные такие пальчики, тонкие. Их не портили не знающие маникюра, просто по-домашнему обрезанные ноготки. Зиновьев протянул свою руку и погладил ее пальцы. Они были горячими.

Зиновьев откинулся на спинку стула и решительно сказал:

– Все это очень интересно! Но и ты, и я – мы оба знаем, что ты сейчас просто сочиняешь. А теперь попробуй рассказать мне все как есть.

Даша слегка вспыхнула, а потом рассмеялась и сказала:

– Догадливый вы человек! Первый раз со мной вот так. Но коль вы у меня необычный оптовый покупатель и вообще благодетель, вам я расскажу. Почему сочиняю? Да просто все. Самой противно вспоминать свою жизнь. А слезам не только Москва не верит. Питер не проще в этом отношении. И лимитчиков в нем не любят. Хотя, если так разобраться, за что?! Кто за брошенными вами – коренными жителями – вашими стариками в больнице, в дурдоме чистит? Мы, приезжие! Кто строит этот город? Снова не вы! Кто его от мусора убирает? Вы вот кем работаете? Вижу, что не дворником! А я за маленькую служебную комнатку город подметаю. Нет, я не жалуюсь. Я знала, на что шла. Мне надо было уехать из дома...

Сколько Даша себя помнила, перед глазами была одна и та же картинка: грязная нора в деревянном бараке, с маленькими окошками, по самые стекла занесенными снегом зимой и распахнутыми летом. Вечно косые родители. Такие же пьющие вусмерть соседи. Не только по бараку – по всей улице, а как выяснилось позже – по всему городку.

Пили по разному поводу и без повода. Особенно любили свадьбы и похороны. Свадьбы случались редко: молодые и не очень молодые сходились без лишних церемоний. Расписались – и хорошо.

А вот похороны были куда чаще. И на похороны можно было явиться без приглашения, не то что на свадьбу. А разницы, в сущности, никакой.

Первую пили за усопшего или усопшую, вторую за это же, а с третьей забывали, зачем собрались. Орали за столом как резаные, ругались и пили-пили-пили... Наконец напивались до кондиции, будили пьяного гармониста, совали ему в руки инструмент и начинали исполнять застольные песни.

Дашка нередко засыпала под вопли пьяных родителей, которые, вернувшись из гостей, продолжали банкет в их полуподвальной комнате. Напившись, родители отчаянно, но беззлобно дрались, потом мирились со слезами и признаниями в любви и без устали занимались любовью, не обращая внимания на Дашку.

Она рано поняла, что это такое – «заниматься любовью», и само это слово вызывало в ней жуткое отвращение. Было в нем что-то скотское, омерзительное. Когда в седьмом классе Дашке признался в любви мальчик из параллельного класса – подбросил ей записку в карман пальто, – она пришла на свидание за тем, чтобы отвесить ему пощечину.

Мальчик обиделся, убежал и больше никогда к ней не подходил. А она, как ни хотела извиниться, не могла себя перебороть.

Мальчишки, узнавшие про такой ход конем, к Дашке с «любовью» старались не приставать, хоть и нравилась она многим.

Когда Даша начала немного понимать, что к чему, ей стало невыносимо стыдно за своих родителей. Особенно когда в школе классная руководительница Вера Александровна пыталась делать ей какие-то поблажки: то бесплатные завтраки в буфете, то билеты на цирковое представление. Все дети сдавали деньги, а Даше, когда та приносила примятый рубль, добытый у отца, она говорила:

– Даша, тебе не надо сдавать деньги, у тебя бесплатный завтрак и билет.

Дашка вспыхивала, рубль прятала в карман передника, а на завтраки и представления старалась не ходить. Ей казалось, что все на нее пальцем будут показывать: «Эй! Смотрите! Вот она – бесплатница! У ее родителей рубля нет для ребенка!»

Никто, конечно, ничего подобного никогда не говорил, но Дарья не верила, что так не думают, и потому защищалась, как умела.

Дома она горько плакала, уткнувшись носом в угол старенького продавленного дивана. Диван был ее единственным личным местом в убогой норе. На нем она спала, на нем делала уроки, забравшись с ногами и устроившись на диванном валике с тетрадкой и учебником.

На ночь она застилала диван старым вылинявшим покрывалом, которое ей по ее просьбе иногда стирала соседка тетя Дуся, искренне жалевшая девочку. У тети Дуси была неслыханная для их барака роскошь – стиральная машинка, поэтому тетя Дуся не драла руки в кровь над проржавевшей общественной ванной, а заводила дребезжащий агрегат и стирала весь день не только на свою семью, но и на подруг, которые слезно просили ее «пропустить» на машинке громоздкие пододеяльники.

Тетя Дуся не отказывала никому. К тому же соседки за работу приносили ей не только стиральный порошок и мыло, но и что-нибудь вкусненькое к чаю.

Дашке тетя Дуся предлагала свои услуги бесплатно. Просто один раз она увидела, как Дарья пытается постирать свои тряпки в тазике.

Тот самый сэкономленный рубль Дашка однажды пыталась неловко сунуть в руки тете Дусе. Женщина расплакалась, а потом шумно высморкалась в передник и отругала Дашку:

– Чтоб я этого больше никогда не видела, слышишь?

– Слышу...

– Не хочешь быть обязанной, тогда в день стирки приходи и крути ручку, отжимай белье.

И Дашка приходила и отжимала белье, которое надо было запускать между двумя резиновыми валиками. Поворот ручки, и с обратной стороны белье вылезало полусухим многослойным языком.

Дашка была безумно рада тому, что тетя Дуся стирает на нее не «за просто так». У нее уже тогда выработалось стойкое чувство долга, в отличие от ее родителей, которые понятия об этом не имели.

Дашин отец Леха Светлов безумно любил ее мать – неудавшуюся актрису Танечку. После театрального училища она приехала в этот маленький северный городок работать в местном театре. Уже через неделю познакомилась на танцах с парнем, обычным работягой с завода. Любовь закрутилась такая, что Танечка обо всем на свете забыла.

А зря. Режиссер театра – похотливый Роман Кабилло, не пропустивший за свою «творческую жизнь» ни одной юбки, сначала дал ей возможность почувствовать себя в профессии. У нее были роли, в том числе и главные. А когда жертва «заглотила крючок», Роман Кириллович сделал ей предложение, от которого она никак не должна была отказаться, – путь на сцену должен лежать через постель режиссера.

Танечка отказалась. И не в том дело, что Кабилло был похож на хорька и от него всегда чем-то мерзко воняло. Просто у Танечки была любовь, Алеша Светлов. И заявление в ЗАГС они уже отнесли.

Подружки-актрисульки ей нашептывали, мол, плюнь, никто ничего не узнает, а не переспишь с Кабилло – пропадешь как актриса.

Танечка была гордой и неподкупной. Режиссеру она принародно заявила, что спать с ним не будет. И вывалила на него принародно же кучу причин отказа. В куче этой кроме жениха Алеши Светлова была ее неприязнь к похотливой морде Кабилло, его вонючести, нечистоплотности.

– И вообще, – закончила свою пламенную речь Танечка, – будешь приставать – пожалуюсь.

Она тогда и не предполагала, что жаловаться на режиссера ей некуда, у Кабилло в их занюханном городке все «было схвачено».

Так Танечка подписала смертный приговор актрисе, которая была в ней. Уже через неделю на Танечку обрушилась первая неприятность: ее заменили сразу в двух спектаклях.

Режиссер расправился со своей жертвой очень быстро. Через год Танечке ничего не оставалось, как покинуть театр. Никто не гнал, но оставаться смысла не имело. И она ушла. Ушла с гордо поднятой головой. А дома разрыдалась и выпила первый раз в жизни.

Потом Танечка Светлова немного успокоилась, поскольку была беременна и все равно рано или поздно ей пришлось бы уйти с работы. Ее не покидала мысль, что все это, как и беременность, временно.

Потом родилась Даша, Таня увлеклась живой куклой, забыла о своей актерской карьере. Но, как выяснилось, только на время.

Дашеньке исполнилось два годика. Ее взяли в ясли-сад, а Татьяна снова пошла в театр. Ей казалось, что все забылось, что режиссер прекрасно понимает, что такую одаренную актрису, как она, на улицу выгонять нельзя. Но не тут-то было. Роман Кабилло встретил ее не ласково. Более того, сказал такие слова, от которых перед глазами все поплыло.

– Ну что, кошка драная?! Снова на поклон к хорьку похотливому пришла? А я не забыл, как ты тут зубки свои скалила! Не-е-е-ет! Хорек хоть и не волк, но сожрать тебя сумеет. Тебя в захудалый дом культуры в этом городе не возьмут!

Сказал, как отрезал. Хуже. Как выстрелил в упор.

И ведь так и оказалось.

Дома ее утешал любимый муж Алеша и ласково льнула к ногам маленькая Дашка. Но в душе у Татьяны что-то словно сломалось: она не слышала ни увещеваний Алеши, ни жалобных поскуливаний дочки. Она пила. Горько и страшно. Просто вливала в себя содержимое принесенной домой бутылки.

Алеша тогда хорошо зарабатывал на своем заводе, денег Светловым хватало, и Татьяна могла покупать спиртное ежедневно. Что она и делала.

Ее путешествие в никуда происходило так стремительно, что уже через полгода ее не узнавали соседи. Но самое страшное было в том, что абсолютно не пьющий до этого Алексей тоже стал пить.

Сначала он делал это для того, чтобы жене меньше досталось. Потом из солидарности. Потом – наперегонки.

Денег стало не хватать, так как Алексей из передовиков скатился в отстающие. С утра после пьянки он устало шлепал в свой цех, хмуро косясь на стенд «Они позорят наш завод». Его фотография и злая карикатура рядом не сходили с этой «доски почета».

Татьяна пыталась поработать уборщицей в садике, но оттуда ее вскоре попросили, так как она умудрилась напиться среди бела дня и чудом не придавила ребенка, распластавшись в коридоре на сыром полу.

Ее вторая работа – на рынке – пришлась ей больше по душе. С утра она бойко работала, а потом поддавала вместе с хозяевами-азербайджанцами. Но и оттуда ей вскоре пришлось уйти, так как горячие парни хотели от Тани «любви», а она по-прежнему хранила верность Алексею.

Наверное, тогда в ней еще много хорошего оставалось, коль не могла изменить мужу даже по пьянке. Но водка медленно, но верно выжигала все человеческое в Светловых. И скоро у Татьяны не осталось, как говорила бабушка Наталья, мать Алексея, «ни стыда ни совести».

Алексей еще краснел и пытался защищать жену от нападок матери, но потом махнул рукой, а скоро и сам допился до края. Нянчиться с ним на заводе устали и показали, где бог, а где порог.

Так Дашка осталась сиротой при живых родителях. Можно было бы уехать к бабушке, но в поселке у нее ничего, кроме железнодорожной станции, не было. А учиться как?

Бабушка держала корову и раз в неделю выбиралась в город, привозила продукты и немного денег. Для Даши. Дома оставлять ни продукты, ни деньги было нельзя, и бабушка отдавала все это соседке тете Дусе, которая Дашке стала самой родной. После подружки Людки, конечно.

Даша ждала и не могла дождаться, когда закончится учеба, чтобы можно было пойти на работу и начать нормально жить. Ей жалко было мать и отца. Она не могла без слез смотреть на фотографии, на которых они, такие молодые и красивые, держат за ручки ее, Дашу. Она много раз пыталась достучаться до них, но все было напрасно.

Порой у отца случались проблески сознания, и он плакал, обнимая дочь. И ей тоже было солено от слез, которые катились по щекам прямо в рот. И в такие моменты ей казалось, что эти ее детские слезы разжалобят мать и отца. И завтра они проснутся трезвыми и скажут: все! И начнется у них новая, хорошая жизнь.

Но с утра родители просыпались с больными головами, с синими лицами и начинали спешно собираться на поиски денег. Они давно забыли о постоянной работе. Искали такую: отработал – получил.

Самое странное, что приметила Даша, когда стала постарше: они и в таком виде очень любили друг друга. Правда, водка свое дело сделала: это была любовь не людей и даже не животных, а каких-то сущностей. Странная, выжигающая все до дна, всепоглощающая. О том, что в их пропитых организмах живет именно большая любовь, Даша видела по их глазам. Правда, проблеск любви быстро затягивало пьяным туманом, но то, что удавалось ей разглядеть, называлось именно так – любовь.

Даша заканчивала десятый, когда умерла бабушка Наташа. От нее остался в поселке большой дом, корова, огород, несколько стогов сена, дрова да баня. На Дашу навалились проблемы со всех сторон: экзамены, похороны, продажа деревенского бабушкиного хозяйства.

Пока бабуля была жива, Даша думала только о том, как получит аттестат и на все лето уедет к ней. За лето они решат, что ей делать дальше, как жить. Бабушка обещала через соседей устроить ее на учебу или работу в другом городе.

– Набедовалась девка, хватит! – говорила бабушка Наталья. – Батьку с маткой все едино – не спасти от зеленого змия, поэтому нечего тебе с ними жить! Устроим в другом городу, и точка! Я хоть помру спокойно...

Но вышло совсем не так. Дашка осталась совсем не пристроенная в жизни. За одно бабушка могла быть спокойна – ни капли в рот Дашка не брала, ни кобелей до себя не допускала. Экзамены Даша сдала хорошо, хоть горе захлестнуло ее с головой. Родители, услышав о том, что бабушка Наталья ушла в мир иной, запили по-черному. На похороны поехать не смогли, да Даша этому только рада была. То, что бабуля так рано отправилась в «Могилевскую губернию», во многом были виноваты отец с матерью. Из-за них она сердечными болями не первый год маялась.

Зато через пару недель, слегка трезвые, они явились в деревню «за наследством». Даша уже там жила. На выпускной бал она в городе не осталась. Смешить людей в стареньком платье? Нет уж! Аттестат получила, нехитрые свои пожитки собрала, с Людкой и тетей Дусей попрощалась – и уехала в Мурино.

Хотела в бабушкином доме поселиться, да побоялась. Все казалось ей, что бабушка не на погосте упокоилась, а невидимой тенью по дому бродит. И хоть не было у нее роднее человека, стала она шарахаться от бабушкиного дома.

Соседи по деревне, те самые, которые обещали бабушке Дашу в большой город отправить, приняли ее как родную. Все хозяйство, что от бабули осталось, они готовы были купить. На том и порешили.

Когда Дарьины родители в деревню заявились, там уж все было сделано. Никакого наследства им не полагалось. И хоть Дарье не было еще восемнадцати лет и полгода положенных не прошло со дня смерти бабушки, глава сельсовета Степан Мартыныч все оформил так, как надо.

Родители даже на кладбище не пошли. Выпили в бывшем бабулином огородике привезенную с собой бутылку водки, оборвали весь лук с грядки и уехали не попрощавшись.

А Даша еще через недельку появилась в городе. В сумочке у нее лежали документы, среди которых новенькая сберегательная книжка с немалой суммой денег и билет на поезд до города на Неве.

Она в этот день походила по магазинам, купила себе новую обувь и одежду и пришла к подруге Людмиле.

– Уезжаешь?

– Уезжаю...

– Напишешь?

– Конечно...

– Пашке что-нибудь передать?

– Передай, что он хороший...

Весь десятый класс за Дашей ухаживал Паша Рябинин, одноклассник. Может быть, она бы ответила на его любовь, но от слова этого шарахалась как от чумы. Из-за «любви» мать в свое время села на стакан, забыв о муже и ребенке. Да и физические проявления этой самой «любви», которых Даша насмотрелась в детстве, не привлекали ее, а отталкивали.

Поэтому ухаживания Паши Дарья аккуратно отвергала. Он не понимал почему. И однажды она ему сказала:

– Я никогда!.. Ты понимаешь? Никогда не смогу ответить тебе «любовью»!!!

Пашка даже предлагал Даше уйти из дома и жить у них. И даже с мамой своей, учительницей русского языка и литературы из их школы Марией Антоновной, договорился.

А Даша расплакалась и еще больше замкнулась.

– Передай, что он очень хороший. И пусть он будет счастлив...

Она переоделась у Людмилы во все новое, выбросила свои заношенные тряпки в ящик у помойки, последний раз посмотрела издалека на окна родительского барака. Вот их окно, где рама болтается на одной петле и противно скрипит. Она скрипит так уже лет десять. По осени отец захлопывал ее намертво, обещая починить... в следующем году, да и забывал. До рамы ли было...

Потом, стоя у вагонного окна, она смотрела, как убегает под горку, скрываясь за сосновым бором, ее город. Ей жаль было расставаться с Людмилой, она чуть не расплакалась на плече у всхлипывавшей тети Дуси. И все. Родителей тоже было жаль, но как-то по-другому. Не объяснить как. Больше было горечи за украденное ими детство. И в какой-то момент промелькнуло даже однажды услышанное от бабушки – «уж лучше б она дала этому режиссеру...».

В тощеньком чемоданчике, с какими дети ездят в пионерский лагерь, у Даши было спрятано все ее немудреное богатство: несколько книжек, полотенце, зубная паста, щетка, старенькое вылинявшее покрывало с дивана и новенькое белье, на которое потратилась в универмаге. Да, еще коробка из-под зефира, в которой Дашка везла в незнакомый далекий Петербург свои красивые фантики...

Поезд прибыл на Московский вокзал рано утром. Даша, щурясь от яркого солнышка, робко вышла на полупустую площадь и чуть не задохнулась от красоты. Это потом, прожив в Северной столице много лет, она поймет, что такое солнечное утро – большая редкость в этом городе. И ей будет казаться, что тем далеким июльским днем ей сама судьба улыбнулась.

Ее никто не встречал. Так договорились. Но ее ждали. И когда она нашла нужную ей улицу и нужный дом и позвонила в квартиру, ей открыли сразу.

– Ждем-ждем, – раскинув руки, приветствовал ее хозяин дома. – Ну, проходи-проходи, Дарья Алексеевна.

– А вы – дядя Боря! – радостно ответила Даша.

– Он самый! И хороший знакомый ваших деревенских друзей. С Семен Игнатьичем, что домик вашей бабушки купил, мы когда-то в тайге вместе работали... Так, ну, разговоры потом! Тамара! – крикнул дядя Боря в глубину квартиры, откуда тут же выплыла тетя Тамара. Именно «выплыла», и не иначе. Была она холеная и гладкая, с красивой прической в этот утренний час. И в шелковом красном халате, с китайскими иероглифами и драконами.

«Вот! – подумала про себя Дарья. – У меня такой же будет!»

– Здравствуйте, барышня! – сказала хозяйка дома красивым низким голосом. – Какая ж вы премиленькая!

Тетя Тамара поцеловала Дашу в обе щеки. Нет, не поцеловала, прижалась носом. И этот жест Даша запомнила. Навсегда. Она никогда с той минуты не целовалась при встрече с друзьями и знакомыми, а просто прижималась к щеке носом. Кокетливо так, нежно и аккуратно.

Вообще, то, как Дашу встретили ленинградцы, совершенно ей незнакомые, отложилось у нее в голове навсегда.

Даша отдала им сумку с подарками от деревенских друзей. Они разбирали ее и восторгались всем, что извлекали на белый свет.

– Ой, медок! Деревенский! Янтарный! – щебетала тетя Тамара. Она, кстати, тут же поправила Дашу, и сказала, что дома у них не принято называть друг друга «тетями-дядями». Она – Томочка, а он – Борюсик.

Ну, против Томочки Даша ничего не имела. А вот называть лысого дядю Борю Борюсиком...

Тамара увидела ее замешательство и быстро нашлась:

– Если хотите, можете называть его по отчеству – Борисом Ефимовичем. Годится?

– Годится, – улыбнулась Даша.

– А мы вас будем величать Дашутой! – пропела Томочка. – Борюсик! Покажи Дашуте ее комнату!

Так Даша поселилась в этом чудном доме. Борис Ефимович Климов работал в каком-то научно-исследовательском институте. Томочка была певицей. Где она работала, Даша так и не узнала. А вот как поет – слышала много раз.

У Климовых через день собирались гости. Томочка слыла хлебосольной хозяйкой. К ней с утра приходила из соседнего дома приятельница Виолетта, и они самозабвенно стряпали такие вкусности, что от одних запахов у Дарьи голова кружилась. А названия какие! Она и не слышала, что такие блюда могут быть в природе.

Буквально в первый же день, когда вечером к Климовым пришли гости по случаю приезда Даши, Виолетта поставила девушку в тупик своим вопросом. Раздавая кусочки курицы, она спросила у Дарьи, какого мяса она желает – белого или красного?

В принципе Дарье было все равно – курица – что с головы, что с хвоста – курица! Но надо было как-то ответить. А она не знала, что сказать.

Выручила Дашу Томочка.

– Виолетта, положи Дашуте ножку! Ну, право дело, что ты спрашиваешь? Как будто не знаешь, что дети в курочке любят исключительно ножку! Когда у нас рос Вовочка, Борюсик думал, что курочки вовсе безногими продаются. Так как ног он не видел никогда!!!

Гости посмеялись. На Дашино смущение никто не обратил внимания. А она усвоила еще один урок: в курочке самое вкусное – ножки! И вообще, по-ленинградски правильно не «курица», а «кура» или «курочка».

У Климовых Даша прожила почти месяц. Можно было и дальше жить, Томочка и Борюсик только рады были. Их сын Владимир работал на севере, дома появлялся два раза в год. Все остальное время его комната, в которой временно жила Даша, пустовала. Да и вообще у Климовых площади хватало.

Но Дарья, поотдыхав с недельку, взялась за трудоустройство. При этом она категорически отказалась от прописки в доме Климовых, хоть они и предлагали ей. Борис Ефимович говорил, что с пропиской она сможет устроиться на хорошую работу. «На какую хорошую? – подумала про себя Даша. – У меня образования нет. Нет уж, начну сама и с самого нуля».

Это она и сказала Климовым.

– Хорошо, Борюсик, раз девочка хочет – пусть пробует. Помощь понадобится – мы всегда готовы. – Томочка по своей привычке нежно ткнулась носом в Дашину щечку.

Дарья решила долго не выбирать и пришла по объявлению в ближайшую жилконтору.

– На работу возьму – дворники во как нужны! – Домоуправ Клавдия Ивановна Петренко рубанула себя ребром ладони по шее. – Вот только с пропиской надо чуток подождать, месяца через два лимит будет. А комнату служебную хоть сегодня занимай. Вот адрес – иди и живи.

Она выдвинула ящик стола, выбрала связку ключей, на которой белела бирка с адресом, и пристукнула ею по столу:

– Обустраивайся!

Даша тут же отправилась смотреть свое жилье. Четырнадцатиметровая комнатка в коммуналке оказалась чистенькой и уютной. По сравнению с «апартаментами» родителей в бараке это жилье было просто идеальным. Конечно, комнату не сравнить было с квартирой Климовых, но Даша и не сравнивала. Она была счастлива, почувствовав, что у нее начинается настоящая самостоятельная взрослая жизнь.

Соседями Даши оказались беззлобный алкаш дядя Петя Синицын – сантехник того же ЖЭКа, в который пришла работать Даша, старенькая, но еще бойкая бабушка Евдокия Дмитриевна, которую дядя Петя звал Евдохой, и семейная пара – Алла Сергеевна и Юра.

Последних Дашка приняла за маму и сына и, видя, как Юра ухаживает за Аллочкой, что-то такое выдала на этот счет. Проходивший мимо в кухню с кастрюлькой дядя Петя коротко хохотнул и толкнул Дашку. Она поняла, что сморозила что-то не то, и прикусила язык.

Позже на кухне, когда, кроме нее и дяди Пети, там никого не было, Даша узнала от соседа, что Юра и Алла Сергеевна – муж и жена. Правда, гражданские. «Это когда без штампа в паспорте», – со знанием дела пояснил ей дядя Петя.

– Это ж какая разница в возрасте-то у них? – удивленно спросила Даша.

– Да незачем тебе знать! – оборвал ее дядя Петя. – Важно, что любовь промеж них.

Потом помолчал, почесал бок под голубой майкой и повторил, больше для себя, чем для Даши:

– Любовь! Вот!

Алле Сергеевне было сорок пять, Юрику – двадцать пять. Они жили странно, как будто с другой планеты прибыли. На людях говорили мало, только смотрели друг на друга и понимали все без слов. Почти никогда не участвовали в кухонных посиделках, которые устраивала Евдокия Дмитриевна, с пирогами и конфетами, с чаем глубоко за полночь. Все сидели, а они вежливо отказывались. Просто им лучше всего было вдвоем, они и старались быть вдвоем. Иногда из-за плотно прикрытой двери в их комнату Даша слышала серебристый смех Аллы Сергеевны и смешной басок Юрки – видать, он что-то смешное рассказывал даме сердца.

С появлением в квартире Даши Алла Сергеевна, по словам мудрой Евдохи, «погрустнела». Даша даже не сразу поняла, что Алла Сергеевна ревнует. А однажды она услышала, как Евдокия Дмитриевна тихонько говорит соседке:

– Да не мучайся ты, Аллочка! Не похожа наша Даша на стерву...

Дашку как кипятком тогда ошпарило. Это что же такое-то? Алла Сергеевна своего Юрку к ней, что ли, приревновала?! Да он же... да старик ведь для нее!! Двадцать пять! А ей, Дашке, всего-то семнадцать! «Ну, дает эта Аллочка!» – подумала про себя Даша, а Юры стала сторониться.

Потом Алла Сергеевна поняла, что молодая соседка на ее сокровище не покушается, оттаяла, смотреть на Дарью как-то иначе стала.

Они очень дружно жили в этой своей питерской коммуналке. Даша быстро переняла у соседей их ленинградские привычки и говор, который немного отличался от ее северного. О своем прошлом она почти ничего не рассказывала этим людям. Они хоть и стали близки, но не до такой степени, чтобы душу наизнанку выворачивать. Да и не к чему это было. Только раз, один-единственный, она открылась Евдокии Дмитриевне. Да и то в порыве, который ну никак сдержать не могла.

Была зима. Первая ее питерская зима. Снегу навалило тогда под самые окна первых этажей ее старого дома. Это потом зимы стали какими-то неестественно теплыми и бесснежными, а тогда все было нормально в природе, и Дашка радовалась, как в детстве. Она придумала оригинальный способ уборки этого снега. От лопаты, которая тянула ее к земле и оставляла занозы в ладошках, Дарья отказалась. Она лепила снеговиков. Мокрый ленинградский снег легко скатывался в большие и маленькие шары. Три шара друг на друге – один меньше другого, – и вот вам строгий страж на детской площадке. На голову – дырявое ведро с мусорки, угольки вместо глаз, а там, где нос, – сломанная ветка от дерева. Да еще не пожалела красной гуаши из своих запасов – щеки и рты накрасила – залюбуешься! К десяти часам утра, когда в жилконтору пришла начальница ее, Клавдия Ивановна, на Дашкином участке стояло с десяток снеговиков. И снегу в окрестностях не было!

– Вот... это... Я подумала, какая разница, как снег будет лежать: в кучах или так?! – Дашка немного опасалась за свое рукоделие.

Но Клавдия Ивановна улыбнулась и похвалила ее за смекалку.

А жильцы как были рады! Кинулись Дарье помогать: кто-то старый театральный ридикюль повесил одному снеговику, кто-то вышедшие из моды деревянные бусы. И снежные «люди» зажили во дворе своей жизнью. А Дашка стала местной знаменитостью. О ней даже в газете написали, после чего во двор стали чуть не на экскурсию приходить.

В один из дней, когда Дарья, справившись со своими основными обязанностями, лепила очередного снежного жильца, в арке дома появился Борюсик, Борис Ефимович. Не часто, но он заглядывал к Дарье. Не столько в гости, сколько с законспирированной проверкой по наставлению Томочки:

– Борюсик! Юная барышня одна в незнакомом городе! Мало ли что и как – надо тебе проведать девочку.

Сама Даша изредка звонила им из жилконторы – в ее коммуналке телефона тогда еще не было. Но то, что рассказывала она, – это одно. Тут доверяй, да проверяй! Поэтому раз в месяц Борюсик появлялся у Даши под каким-нибудь надуманным предлогом. То якобы лампу настольную старую в ее хозяйство пристроить, то покрывало на диван. Дарья дары принимала, так как ей один раз четко и грамотно объяснили: это нормальная человеческая помощь.

– У тебя комнатка пустая, а у нас – излишки. А мы хорошо знаем, что такое переезд и обустройство, правда, Борюсик?!

Спорить с Томочкой было бесполезно. Да Даша и не спорила. И спасибо им, помогли обставить ей ее норку «излишками» так, что у Даши стало уютно и все необходимое для жизни было.

– Борис Ефимович, здравствуйте! – Даша улыбнулась.

– Здравствуй, Дашенька. – Климов как-то странно посмотрел на нее и устало вздохнул. – Как ты?

– Я – хорошо. А вы? Борис Ефимович, что-то случилось? С Томочкой? С Володей?

Дашку было не провести. Она по природе своей была чуткой и с тонкой интуицией. Сразу поняла, что Борюсик к ней не просто поболтать, чайку попить пришел. От него каким-то горем тянуло.

Он и в самом деле отказался от чая. И сказал:

– Даша, я к тебе с плохими вестями...

Он мог и не договаривать. Она догадалась обо всем. Родители...

Она часто думала о том, что такой образ жизни до добра не доведет. И знала, что не далек тот день, когда все кончится. Иногда она казнила себя, называла бессердечной, призывала себя проявить к ним милосердие. Иногда порывалась собраться и поехать домой, забрать мать и отца, привезти их в Петербург, а тут вылечить и...

Никакого «и». Никакого «и» уже больше никогда не будет. Дашка думала, что по отношению к родителям у нее внутри все давно очерствело, столько боли и горя принесли ей эти самые близкие люди.

А оказалось – нет. Ничего подобного! Оказывается, она жалела их и любила, просто боялась показать им это, потому что они в пьяном угаре не поняли б ее порывов. И себе боялась признаться, что это так. И сейчас, узнав от дяди Бори Климова, что родителей больше нет, она забыла про все свои обиды на них, про искореженное детство, и накатившееся на нее снежным комом большое сиротство хлынуло из глаз солеными слезами.

Наплакавшись, вытерла рукавом глаза и нос и, не глядя на Климова, сказала:

– Ехать надо...

– Не надо. Даша, это случилось две недели назад. Ты же понимаешь, нам не сразу сообщили. Пока в деревню, пока оттуда нам... Вот такой испорченный телефон. А ехать не надо...

Да, ехать ей было не к кому. Подружка Люда и ее приятель Андрей Мурашов тихонько поженились и уехали в подмосковный Жуковский. Там у Андрея жил дядя. С его помощью Андрей поступил учиться в какой-то крутой столичный вуз. Даша не очень поняла из Людкиного письма – в какой, но учат там чуть ли не на дипломатов.

Родители Даши – Таня и Алеша Светловы – после хорошего подпития сгорели вместе со своей комнатухой в бараке. Видимо, кто-то закурил в постели. Так, во всяком случае, решил следователь. Да и то правда: врагов у них не было, кроме себя самих. Угловая квартира Светловых выгорела быстро – только чудом удалось не пустить пожар в остальное жилье, вовремя заметили и потушили. Но хоронить фактически было нечего. И некому. Соседи соорудили на местном кладбище что-то вроде могилки, а потом пили три дня за помин души. И лишь спустя две недели кто-то догадался позвонить в сельсовет в бабушкину деревню Мурино.

– Не надо, Даша, никуда ехать. Помочь ты им уже ничем не сможешь. Раньше-то не могла, а сейчас им другая помощь нужна...

Даша поняла его. В этот же день ближе к вечеру собралась она в храм. Что делать – не знала. Знала, что сама крещеная – бабушка в детстве ее за ручку взяла и в церковь отвела. Батюшка тогда еще сказал, что имя у Даши правильное, совпадает с каким-то церковным праздником.

Сама она в этом деле не очень разбиралась. Крещеная и крещеная. А тут как открылось ей что-то. Поняла сразу, какая помощь нужна ее непутевым родителям.

В храме Даша, краснея и заикаясь, спросила у какой-то старушки, что ей делать. Бабушка оказалась правильной и понятливой, направила к батюшке. Даша все думала о том, как рассказать чужому человеку о родителях, о жизни их неправедной, чтобы хоть более-менее приличными выглядели они в ее рассказе, а батюшку увидела, глаза его, руки, и полилось из нее все как есть вместе со слезами.

– Крещеные были родители твои? – спросил в конце ее исповеди отец Павел.

– Крест не носили, но крещены были – это точно.

Про то, как отца крестила, бабушка ей сама рассказывала, и от матери слышала, что ту ее тетка тайком от родителей в церковь водила.

Отец Павел совершил обряд заочного отпевания. Даша стояла со свечой в руке, горячий воск скатывался по ее пальцам, и боль потихоньку уходила из сердца. Она по-детски успокаивала себя: «Им там хорошо, моим мамочке и папочке. Ведь там нет водки...» И еще подумала о том, что есть какой-то знак в том, что ушли они в иной мир вместе. И впервые от слова «любовь» ее не передернуло...

А за вечерним чаем, который организовала Евдокия Дмитриевна, Дарья вдруг стала рассказывать соседке горькую историю своей жизни. Они засиделись на коммунальной кухне допоздна. Алла Сергеевна и Юра, которые крайне редко составляли соседям компанию, в этот день и вовсе отказались от кухонных посиделок – видели, что Даша пришла заплаканная. В душу к ней не лезли, просто сослались на занятость. Дядя Петя на скорую руку перекусил и поспешил в свою комнату – к телевизору. Тоже, видать, почувствовал, что не до него. И Даша слово за слово разговорилась.

Евдокия Дмитриевна слушала не перебивая, не ахая и не охая, не давая своих оценок событиям Дашкиной жизни, интеллигентно помалкивая, чем расположила к себе Дашу еще больше. А когда расходились на ночлег, сказала:

– Ты не казни их, особенно сейчас. Родителей не выбирают. Они жизнь дали тебе. Вот и живи не как они, а разумно. И счастливо.

– Да где бы его взять, счастье-то... – горестно, как старая бабка, возразила Даша.

– «Где взять»... Самой строить!

А по весне Даша познакомилась с художниками. Они жили в огромной квартире – бывшей питерской коммуналке, прямо под самой крышей. Окна в той квартире были маленькие, округлые сверху, потолки низкие, паркет высох и пел под ногами на разные голоса. Даже при дефиците жилплощади эти хоромы не привлекали никого и были отданы под мастерскую художника Ивана Сурина. Ваня был личностью незаурядной, и вокруг него кучковались парни и девушки, которые готовы были ему кисти промывать и холсты грунтовать. Да что там! Даже варить для Вани супы и каши и стирать его уделанные краской портки, лишь бы рядом быть.

Сколько Сурину было лет, не знал толком никто, да и он сам, наверное, тоже. Заросший от макушки до пяток густой шерстью, Ваня был похож на неандертальца. Клочковатая шерсть торчала из прорех на застиранной тельняшке не только на груди, но и на спине, на боках и на плечах. Буйную гриву Ваня затягивал в конский хвост, а иногда его многочисленные поклонницы сооружали из нее прически, украшая Ванину голову цветными побрякушками-заколками.

Но при всем при этом Ваня был человеком уважаемым, и его периодически приглашали на разные тусовки. Где речь сказать, где живопись свою выставить. Тут уж Ваня, дабы не ударить в грязь лицом, наряжался в выходной костюм, доставал из-под дивана гору нестираных носков-бумерангов, обнюхивал их старательно, выбирал те, что воняли меньше, не всегда попадая в пару. С носками была вечная беда. Зато с галстуками все было в порядке! Галстуков у него имелось штук сто, ему их дарили на все случаи жизни, причем как мужчины, так и женщины.

– Они думают, что я их коллекционирую! – беззлобно ворчал Ваня, перебирая прорву разноцветных змеиных шкурок, развешанных на гвоздях, коими утыкано было нутро шкафа.

Вот такого Ваню и повстречала первый раз Даша, когда ее отправили разобраться с протечкой: из Ваниной мастерской регулярно текло на соседей снизу. Ваня рассеянно выслушал Дашу, переспросив пару раз, кто она такая. Потом небрежно перекинул двубортное драповое пальто с правой руки на левую и сказал:

– Хорошая моя! Я щаз разбираться не могу! Я щаз еду в Смольный! Найдите Свету, она вам покажет, что на сей раз никто не виноват, никто не уснул в ванне и не засрал раковину жиром. А вот фановую давно пора менять! И я вам советую ее посмотреть. И рассказать вашему начальству, что приличные люди тут совсем ни при чем!

И Ваня застучал каблуками вниз по лестнице, ругая на ходу ЖКХ, местные коммунальные службы и всю страну. А Даша позвонила в дверь, за которой гремела какая-то дикая музыка. Дверь тут же распахнулась. На пороге стояла девица, босиком, в какой-то полупрозрачной накидке, под которой виднелись только маленькие полоски типа купальника-бикини. Считай, девица без ничего была!

Глаза у нее страшно косили и были разного цвета, отчего мордашка выглядела презабавной. В тонких пальцах с длинными ногтями алого цвета она изящно сжимала длинный мундштук, в котором дымилась длинная тонкая сигарета. И вообще, все у нее было какое-то длинное-предлинное. Ноги, волосы, нос.

Девица посмотрела сквозь Дашу, вполуха выслушала про протечку, про жалобу соседей снизу, про то, что Дарье нужно осмотреть ванную и туалет. Потом посторонилась, пропуская ее в квартиру, вымолвив только одно слово в ответ – «бред!», в котором было по крайней мере штук десять букв «р», и поплыла за Дашей по длинному коридору, спотыкаясь босыми ногами о какие-то банки, тряпки, доски и тарелки.

Девушка пошарила по стене, щелкнув выключателем, и Дарья увидела перед собой две узкие, освещенные тусклыми лампочками норы. В одной в самом конце у стены, выкрашенной жуткой синей краской, стоял покосившийся унитаз. Вдоль стены выстроились в рядок кошачьи горшки, над которыми висели коммунальные «сидушки» для унитаза – всех цветов и фасонов. Хозяева их давным-давно съехали в новые квартиры, побросав тут ненужное барахло.

– Котиков держите? – полюбопытствовала Дарья, кивнув на кошачьи туалеты.

Света с удивлением на нее посмотрела, не сразу поняв вопроса. Потом чуть не поперхнулась дымом, сказала:

– С ума сошла? Какие котики??? Чем их тут кормить???

Дарья поняла, что и кошачьи корытца из той, прошлой жизни. А в этой у обитателей мастерской только покосившийся на один бок и проржавевший от времени сантехнический прибор да гвоздь в стене, на котором болтался рулон дорогой туалетной бумаги.

В ванной было не лучше. Сама чугунная посудина, желтая от ржавой воды, с подтеками от химических средств, что используются против ржавчины, стояла чуть не посреди помещения. Над ней выгнулся дугой допотопный душ, «голова» которого запуталась в паутине старых провисших веревок для сушки белья. Пол был заставлен ведрами и тазами с замоченным бельем, тряпками и даже старыми кроссовками.

– Как же вы тут живете? – спросила Даша, оглядев санузел.

Что правда, то правда, хозяин мастерской не соврал, потопа у них не было. А вот по всей длине фановой трубы шла трещина, которая уходила к соседям с нижнего этажа. Через нее, видимо, и текло на соседские головы.

– Прекрасно живем! Ты чай будешь?

Даша кивнула утвердительно и тут же испугалась: какой чай?! Наверняка ведь и кухня в этой нехорошей квартирке такая же дикая, как санузел. Но кухня оказалась чище и веселее – из-за необычных окон и цветастых занавесок на них. Под потолком качался старый оранжевый абажур с кисточками. Точно такой был в комнате у тети Дуси в бараке, где жила Даша, и все обитатели барачного пристанища завидовали соседке. Абажур был предметом роскоши и не выходил из моды.

К чаю Света достала баранки и сахарницу. Ложки и чашки с блюдцами были чистыми, и Даша присела на краешек табурета.

– Тут же вроде как не дом совсем, – рассказывала Света, заваривая чай в чайнике с отбитым носиком. – Дом у нас у всех есть. Но эта Ванина обитель нам всем дороже дома.

– А можно картины посмотреть? – попросила Даша.

– Можно. Отчего ж не посмотреть?! Бери чай и пошли в зал.

«Залом» Света назвала самую большую комнату, совершенно пустую, если не считать одинокого венского стула с гнутыми ножками у окна и засохшего цветочного букета в трехлитровой банке на подоконнике. Стены были завешаны картинами в рамах и без.

– Смотри! Это все Ванькины. Тут, конечно, не все! Но это наше лучшее и любимое. Ванька эти работы никому не отдает!

Света села по-турецки на низкий широкий подоконник, затянулась новой сигаретой, выпустила дым тонкой струйкой и блаженно прикрыла глаза. И дальше вещала вот так, не меняя позы, слегка раскачиваясь, не открывая глаз.

– У Вани удивительное чувство цвета. Вот смотри, как синяя чашка на столе отражается в луже разлитого чая и как все это смотрится в зеркальном боку самовара. Вроде бы одна и та же чашка. Но вот она с оттенком чайного цвета. А вот – в самоварном золоте. И как он этого добивается – знает только он, Ванька Сурин. Нам всем учиться и учиться у него. Хотя и нет смысла. Не догнать! Ванька – кто? Талант!! А мы... так... подмастерья...

– Света, а вы пробовали?

– Хм... «Пробовала»... Да я в академии училась! Правда, малость не закончила. Че-то такое в мозгу повернулось, жизнь лихая закрутила, ну, я и... отдала ее Ваньке! И не жалею...

Даша просидела у Светы чуть не до вечера, слушая ее рассказы про Ванькин талант, про выставки и домашние презентации «для своих».

– Ты приходи! – разрешила ей хозяйка.

Света проводила Дашу красивым воздушным поцелуем и захлопнула двери. Спускаясь по лестнице, Дарья слышала, как Света запела. Вернее, это была просто музыка без слов. Словами было Светино завыванье, будто ветер пробежался по трубе.

А на следующий день Даша пришла снова. Света была не одна. Даше открыл парень, светленький, в круглых очочках, похожий на кролика из мультфильма. И фамилия у него была соответствующей – Зайчик. Это уже потом Дашка фамилию узнала и обрадовалась: до чего ж она подходила этому мультяшному кролику!

– Сеня! – сунул ей «кролик» маленькую ладошку.

– Даша.

– Будешь Даней! – И парень заорал благим матом куда-то в глубь квартиры: – Народ! Валите сюда! Я вас с Даней познакомлю!

Народ и правда повалил из всех углов. На Дашу посмотрели все обитатели мастерской. Кто просто кивнул, кто к ручке приложился. Последним выплыл из дальней комнаты Ваня Сурин.

– Дык... мы того... знакомые! Ты чего, опять из-за протечки?! Я ж объяснил – не мы засрали трубу! Мне что, пойти всем там глаз на корпус натянуть?! Я могу, раз слов не понимают!!!

– Ваня! Ты что разошелся?! – высунула нос из кухни Света. – Это Дашка! Нормальный человек. Человек, понимаешь?! – У Светы получилось «челаэк». – А не какая-то там Марь Иванна из ЖЭКа. Проходь, Даш, Ваня не в духе сегодня. Иди, Ваня, поспи, поешь, но не отсвечивай тут и не ори! Сенька, девочку введи в курс дела, что тут и как!

Сеня, спрятавшийся было куда-то в лабиринт коридора от грозного рыка Вани, мгновенно выскочил из укрытия, помог Дашке снять куртку и повел ее по мастерской.

– Я сейчас тебе свое покажу. Скажешь, как тебе, ладно? А то некоторые тут орут – «мазло»!

Даше Сенино письмо тоже как-то не пришлось по вкусу. Чудовища с гребнями на головах, уродцы шестиногие и семиглазые, и все это в диких красках. Нет, Даше это было совсем не понятно. Но сказать вслух не смогла и на Сенино «Ну, как?» кивнула и промычала: «Интересно...»

– А я что говорю??? Я им всем говорю – это вот самая истина. Это вот мы такие, и жизнь наша такая. А реализм – бабушки, там, с палочками, пионерки в сандаликах и с эскимо на палочке – это все полная хрень на палочке... Я такое тоже могу. Могу! Не веришь? Пошли мою папку с эскизами посмотрим. Пошли-пошли!

– Сеня! Ты что человека напрягаешь, а?

У Светы опять получилось «челаэка», видимо, она так говорила это слово всегда.

– Сеня, тебе все верят, и не надо никого напрягать. Потом покажешь ей свой реализм. И уродов своих хватит демонстрировать. Нравится писать такое – пиши, но никого не агитируй. А то опять на Ванино «Прости, нечаянно!» нарвешься!

Сеня послушался и от Даши отстал. Но еще несколько раз подходил к ней за какими-то мелочами, что позволило Свете в конце дня сказать, хитро заглянув в Дашкины глаза:

– А Сенька на тебя запал! Нормально. Он парень хороший, правда, со своими тараканами... И тараканищами...

Что это значит – Даша узнала потом. А сейчас ей пока это было и не интересно. Какая разница, какие у человека тараканы, если она просто дружит с ним?

С Сенькой было прикольно. У Дашки нарядов никаких особых не было. Деньги, что остались от продажи бабушкиного дома, Дашка не трогала, не тратила на глупости, зная, что, случись что, никто ей не даст ни рубля. Так что это был ее НЗ. Одевалась и кормилась на дворничью свою зарплату. Много на нее не разгуляешься. И потому Дарья носила старенькие джинсы и свитера с вытянутыми рукавами и воротом типа «труба».

Сенька был, как и Даша, одинок в этом городе, который не очень-то принимал пришлый люд. Он приехал в Питер из-под Пскова, где у него остались родители и куча братьев и сестер. Ни о какой помощи из дому и речи быть не могло. А Сенька еще и категорически отказывался «молотить на государство», и никакой комнатой, которую мог бы по лимиту получить, его было не соблазнить. Лимиту Сенька презирал. Это Даша сразу поняла.

– Ты дворником трудишься за комнату, что ли? Лимита, что ли? – спросил Сенька, и Даша уловила в голосе что-то такое, что заставило ее прикусить язычок и правду не выдать.

– Нет! Ты что! Я местная! Вернее, так: корни у меня питерские. Просто я родилась на Севере. У меня бабушки-дедушки знаешь кто? Полярники! Метеорологи! Они тут почти не жили. Все больше на Таймыре. А тут комната была. Вот она мне и досталась.

– Везет тебе! – оценил Сенька, и Даша поняла, что сказала все правильно. Она уже наслышалась «Понаехали тут!» от ухоженных старичков и от тетенек, которые и сами-то в недавнем прошлом были из «понаехавших», просто тщательно заполировали это прошлое, забыли, из каких псковско-новгородских деревень приехали покорять Петрову столицу. Забыли или сделали вид, что забыли, как жили в рабочем общежитии, вставали в шесть утра и пилили на другой конец города на трех-четырех видах транспорта и гнули горб с утра до вечера на стройках, чтобы через десяток лет получить квартиру, уехать из общаги и навсегда забыть свое лимитированное прошлое.

Вот Сенька и не хотел приобщаться к армии питерской лимиты ни за какие коврижки.

– Чем же ты живешь? Как бабки зарабатываешь?

– Да как все наши! – Сенька свистнул. – Дел хватает...

Уклончиво ответил. Карты раскрывать не хотел, потому что приходилось ему порой заниматься делами очень далекими от тех, какие он любил. Да и жить было негде. Спасибо Ване и всей этой гоп-компании, с которой судьба свела Сеню год назад. Его приняли в команду, как принимали туда всех, кто приходил и что-то делал ради общего блага. У Вани можно было поесть и заночевать – квартира огромная. А если еще принесешь раскладушку, как это сделал Сеня, то, считай, обеспечен спальным местом надолго.

Раскладушкой Сенька разжился на чердаке, видать, бомжи там когда-то жили, а потом по какой-то причине насиженное место оставили. И раскладушку тоже. У нее порой подламывались ноги-дуги и на растянутых пружинах брезент вытягивался чуть не до пола, но все едино лучше, чем просто на полу.

Одеяло, подушка и белье – это уже Ванин презент. Этого добра у него было предостаточно.

Надо сказать, что у Вани имелась маменька – чистенькая питерская старушка, которой Ваня вполне мог во внуки сгодиться. Просто у Нины Васильевны детишек было немерено, а Ванька – последний и самый непутевый. И было его Нине Васильевне жальче, чем всех остальных. Хотя «непутевый» – это по ее собственному определению. Из-за того, что у сорокалетнего сынка не было семьи нормальной и сам он иной раз маменьку шокировал своими выражениями и нарядами. На самом-то деле Нина Васильевна сынком гордилась. Про него и в газетах писали, и по телевизору несколько раз показывали. Огорчало только, что Ванька дома не жил, а отпивался с голытьбой какой-то в мастерской на Обводном.

С голытьбой этой Нина Васильевна познакомилась. Люди только внешне были чудненькие, а вообще-то душевные и добрые. И Светка, которую Ванька отрекомендовал как «невесту», Нине Васильевне тоже понравилась. Ну, еще б причесать ее, лахудру! Но они нынче все такие вот, нечесаные! И в позорных штанах, что с задницы спадают. У Ваньки ее тоже такие – брюхо волосатое поверх ремня. Мать шикнула на него, мол, негоже при дамах так, на что Ванька заржал как конь, объяснил что-то про моду, и мать отступилась.

Маманя Сурина, побывав в Ванькиной мастерской, произвела дома ревизию да потрясла детишек, и Ванька получил приданое – гору подушек, несколько одеял-покрывал и чемодан постельного. Не нового, но приличного и крепкого. Так что «пятизвездочный отель» Вани Сурина, как называли мастерскую между собой ее обитатели, был вполне приличной ночлежкой для художников, непризнанных гениев, поэтов, каких-то патлатых музыкантов и гостей всех мастей, которые за счастье считали подержаться за кисти, которыми писал сам Ванька Сурин.

У Вани в обители можно было крепко выпить, можно было даже пяток дней бухать, ежели у кого потребность такая была. Ваня против выпивки ничего не имел. Сам он был такого могучего роду, что свалить с ног этот волосатый организм можно было лишь спиртом. Но спирт Ваня не пил. Он интеллигентно употреблял коньяк и виски и обитателям «отеля» пытался эту культуру прививать. Но тут было сложно. Гости к Ване являлись самые разные, чаще всего взросшие на дурном современном пиве и баночных коктейлях, от которых лично у Вани начиналась зверская изжога. Поэтому его было не соблазнить этой гадостью. Но другим не мешал.

Единственное, против чего Ваня выступал резко и готов был «дойти до смертоубийства» – по крайней мере обещал! – это были наркотики. Всех подозрительных Ваня самолично проверял на наличие следов от иглы, заглядывал в глаза изучающе, и были случаи – гнал гостей к чертовой матери!

– Мне конфликты с ментами и властью на фиг не нужны! Это раз! – грохотал Ваня страшным басом, объясняя непонятливым свою позицию. – И наркота – это оружие истребления нации, причем лучшей ее – творческой – части. Это два! Поэтому кто не согласен – прошу на выход!

Ваня объяснял все доходчиво, и посему никто не рисковал ослушаться. «Траву» втихаря курили – бывало такое. Но остальное – ни-ни!

Когда Сенька первый раз показал Ване свои работы, Сурин внимательно взглянул на парня, взял его за подбородок крепко и посмотрел глаза на свет.

– Ты это все не в дурке писал, парнишка? – спросил Ваня подозрительно.

– Ну, это иное измерение, срез с общества, – замямлил Сеня.

– Короче, больше не показывай мне этот срез, понял? Я в этом не Копенгаген. У меня, видишь, все просто. Вот очередь за водкой в перестройку, вишь, мужика придавили дверью, и он орет там? Вишь? Вот если ты сейчас вопль его слышишь так, как слышу я, то это и есть искусство. Или вот баня деревенская. Не сауна с девками! Следи за мыслью! А баня! Деревенская! В которой и мужики, и бабы! Но мысли у них не как в саунах этих гребаных, а чистые и светлые. Улавливаешь? И это тож искусство. Да, на переднем плане у бабы задница, как столешница! Дык это ж реализм! А у тебя, прости господи, шестикрылый... Это кто??? Если зверь сказочный, так он добрым должен быть. Даже Баба-яга – добрая баба, и Змей Горыныч не злой музчинко. А это – тьфу! Не, Сеня, ты можешь думать, что это искусство, но ты с этим далеко не уйдешь. И не продашь ни фига.

– Я уже одну картину продал, – неуверенно пискнул Сеня.

– Ну, и что и кому ты продал?

– Я по сюжету одного нового русского написал. Там, типа, преисподняя, нечисть разная. Кто без рук и без ног, кто с одним глазом. Он сказал, что мир таким видит и хочет, чтоб в спальне у него висела такая картина, – робко объяснил Сеня.

– Тьфу ты, задавись! Мир он таким видит! Да он наворовал бабла и теперь ссыт кипятком, что друганы его порвут на части. Оттого и мир ему не в ромашках с бабочками видится, а в дерьме сплошном. Да еще в спаленку тако дерьмо, чтоб не спать, а дрожать под одеялом, потому как от такого произведения на стене не до сна и не до сексу! Ты, Сеня, ишо дурак. – Ваня любил в речь свою вставлять старорусские словечки типа «ишо», «надысь», «кубыть» и прочие. У него это получалось смешно и ласково, но порой не понятно было, что он имел в виду. – Кубыть, у тебя дурь твоя выветрится и, может, чего доброе останется. Но мой тебе совет: с чертовщиной этой завязывай. А нет – то мне не показывай. Я тут тебе не новый русский, не заценю. Я просто русский, Сеня. И люблю самовары, баню, баб красивых, цветочки разные, и чтоб все в реализьме.

Сеня к Ване с сюжетами своими сумасшедшими больше не лез. Все больше техникой интересовался. Любил смотреть, как Ваня мазки кладет на холст. Дашке же больше по душе было содержание картин. Увидев первый раз с помощью Светы, как дорожит Ваня каждой мелочью, каждой самой незначительной деталькой, она научилась угадывать задуманное художником, услышала, как кричит придавленный дверью в очереди за водкой.

Ваня это понял. К Дашке проникся. Не гонял ее, когда она часами стояла за его спиной с открытым ртом, глядя на то, как оживают персонажи на Ванином холсте.

– Дашка! Рот закрой! А то ворона але что ишо хуже залетит! – проорал ей однажды весело перемазанный краской Ваня Сурин. – Бери кисть, пиши. Дозрела уже.

– Я не умею! – пискнула Дарья.

– Не ври! Все умеют. Просто тот, кто не делает этого, тот и не знает – умеет ли... Это как в детстве! В детстве ведь все рисуют, правильно? Вот и вспомни, как ты это делала.

– Я, Вань, в детстве любила фантики копировать. Но меня никто не учил, сама. – Дашка вспыхнула. – И ведь получалось!

– А я что говорю! Давай, пиши!

И Дашка взялась за кисть. Она нарисовала картинку, которую хорошо помнила с детства. Девочка держит конфетку, дразнит щенка. Фантик от конфет «А ну-ка, отними!». Получилось красиво.

– Сказочно! – оценил Ваня Сурин. – У тебя дар! Пиши вот такие штучки, попробую их куда-нибудь пристроить...

Так у Дашки появилось занятие, которому она отдавала все свое свободное время. А еще в ее жизни появился Сенька. Даша боялась сама себе признаться, что влюбилась в этого смешного мальчика-кролика с фамилией Зайчик. Сенька стал бывать у Даши в ее каморке на первом этаже и даже как-то попытался там остаться на ночь, но девушка на правах хозяйки жилья настойчивого кавалера выпроводила. И потом не спала всю ночь, ворочалась, как медведица, не понимая, что с ней происходит.

– Так это любовь! – уверенно сказала ей Света, когда Дашка раскололась и рассказала, что Сеня порывался остаться у нее, а она выгнала его, а потом мучалась, до утра глаз не сомкнув. – А что выгнала-то? Не нравится?

– Сеня? Ну что ты, Свет! Он мне очень-очень нравится. Но как его оставлю?

– Не поняла. Ты у нас что, девушка, что ли?!

– Да.

– И у тебя никого-никого не было???

– Нет.

– Батюшки-светы! Я такого не встречала уже лет двести! Вань! Ты слышал? Дашка – девица, а Сенька-то ведь думает совсем иначе!

– Тише ты! Зачем Ване знать эти подробности? – покраснела как рак Дашка.

– Затем! Ваня Сене хвост прижмет, чтоб он не очень-то...

– Свет, да он и так не очень-то...

– Не обижает? – сурово спросил Ваня Сурин, выползая в кухню в рваной тельняшке и стоптанных тапочках, из которых торчали босые ноги. – Я его малость причешу. А то давай, выходи замуж! На свадьбе погуляем!

– Что ты, что ты! Какое «замуж»??? Я пока не собираюсь...

Наверное, Ваня все-таки провел с Сеней беседу, потому что тот стал относиться к Дашке еще более трепетно и нежно, чем покорил ее окончательно. И Дашка перестала думать о том, что любовь – это что-то грязное и разнузданное, совершаемое по пьянке, нескрываемое перед детьми, соседями и друзьями. И ее отпустило. И была у нее с Сеней Зайчиком восхитительная ночь, которая сблизила их уже не как друзей, а как любящих друг друга людей. И Сеня прижился в Дашкиной квартире, и на него уже не косились подозрительно соседи. И Даша сказала всем, что, наверное, она выйдет за Сеню замуж...

Все рухнуло в один день. Даша с утра сказала Сене, что поедет к Климовым помогать Томочке мыть окна. Они ждали Володеньку в отпуск и совершенно не успевали привести в порядок квартиру. А молодой Климов еще сообщил, что привезет маме и папе невесту. И по этому поводу у Томочки была тихая истерика. Борюсик утешал ее, предлагал вспомнить, много ли пыли она разглядела в свое время в квартире его родителей, когда он привел ее знакомиться, но на Томочку это не действовало. Она сама крутилась как белка в колесе и Бориса Ефимовича трудоустроила по полной программе.

Он все это рассказал со смехом Даше по телефону, и она конечно же вызвалась помогать.

– Зайчик! – прошептала рано утром в воскресенье Дашка в теплое ухо Сене, который еще спал и просыпаться не хотел. – Я уехала, Зайчик! Завтрак на столе. Вернусь поздно.

Сеня мыкнул в ответ что-то нечленораздельное и повернулся к стене. Даша с любовью посмотрела на его всклокоченную макушку, торчащую из-под одеяла, вздохнула: «Натуральный зайчик! Беленький и пушистенький».

У Климовых подготовка к встрече сына и будущей невестки шла ни шатко ни валко. Томочка, вместо того чтобы просто быстро прибраться, развалила все углы, пытаясь сделать генеральную уборку. В итоге в прихожей возникла куча незапланированного для стирки белья, на которое надо было пришить метки и отнести его в прачечную – дома тогда большое белье нормальные люди не стирали. Эту работу – метки пришивать – Томочка взвалила на Борюсика.

Дашу Томочка отправила на кухню – чистить картошку. У Томочки, хоть каменья с неба, а обед должен быть. Тем более если полон дом работников. «Работники» – Даша и Виолетта – так и не могли понять своей роли в генеральной уборке, так как Томочка перебрасывала их с одного участка фронта на другой. Наконец Виолетте эта безрезультатная чехарда порядком надоела, и она взяла бразды правления в свои руки...

Потом они обедали, потом «разговаривали разговоры» – это святое у Климовых, и отменить ритуал Томочка не пожелала даже по случаю генеральной уборки. Словом, когда общими усилиями они помыли высоченные окна, отужинали и выпили целый чайник чаю, за окнами стемнело.

– А мы быстро справились, – подвела итог Виолетта, когда они с Дашей вышли от Климовых. – Я думала, как всегда, за полночь закончим.

– Я тоже не рассчитывала раньше освободиться.

Они распрощались на углу. И тут Даше снова повезло: пришел ее троллейбус. А может, как раз не повезло? Потому что случись им задержаться или троллейбусу пропасть где-то в парке, и Даша бы не увидела того, что увидела.

Сеня Зайчик не ждал ее с поздним ужином и не болтался у Вани Сурина, доказывая кому-то до хрипоты, что реализм в масле – это устарело. Сеня спал в Дарьиной комнате, на Дарьином диване. Спал не один, а вместе с тощей рыжей девицей, которую Даша уже видела в мастерской у Сурина. Оба были пьяны. То, что всегда вызывало у Даши приступ тошноты с детства, произошло в ее доме, в ее постели, с ее любимым мальчиком, фамилию которого – Зайчик – она успела полюбить и примеряла на себя и даже тайно училась расписываться этой симпатичной редкой фамилией.

Перед глазами поплыли радужные круги. Даша вышла из комнаты, посильнее хлопнув дверью, чтобы любовники проснулись. В коридоре громко поздоровалась с соседями, уронила под дверью связку ключей. Потом протопала на кухню, где долго пила из-под крана невкусную теплую воду.

Евдокия Дмитриевна, восседавшая за общим кухонным столом под старым абажуром с яркой лампой, читала газету в ожидании вечернего чая. Она внимательно посмотрела на Дашу поверх очков, сидевших на кончике носа.

Дарья пила и пила эту противную воду из-под крана, как будто попала в пустыню и, мучимая жаждой, не хотела уходить от ручья. Потом плеснула себе в лицо, пригладила влажными руками разлохматившиеся волосы и села за стол напротив соседки. Она смотрела в одну точку, сцепив руки в замок. Плотно сжатые пальцы побелели, но Даша боли не чувствовала и все сильнее и сильнее сжимала их в замке.

– Девочка моя, – начала Евдокия Дмитриевна. – Даша, я должна была тебе уже давно сказать, но ранить не хотела. Думала все, что раз так складывается, то и сама скоро заметишь или просто разбежитесь. А вышло видишь как.

– Он что, не первый раз?

– Не первый...

Они услышали, как в конце коридора робко заскрипела дверь Дашиной комнаты, потом зашуршало, и стукнула входная дверь. «Ушла», – поняла Дарья. И тут же в дверном проеме кухни возник Сеня.

– Даш, ты все не так поняла. Это...

Даша усмехнулась.

– Уходи.

– Даш, я все объясню.

– Уходи. И все вещи сразу забирай.

Сеня уныло поплелся в комнату, а Дарья сорвала с гвоздя кухонное полотенце и заперлась в ванной. Она терла куском серого хозяйственного мыла пропахшее растительным маслом и солеными огурцами полотенце – опять дядя Петя сослепу о ее полотенце свои грабли вытирал, закусывая на ходу! – и глотала слезы.

Сеня с пожитками, которые он побросал в клетчатую сумку, снова пришел в кухню. Увидел, что Дарьи нет. Прислушался. В ванне журчала вода в кране. Он несмело постучал.

– Даш! Ты прости, а?

– Простила, – ответила Дарья и включила воду посильнее, чтобы прополоскать полотенце.

– Даш, может, я... это... останусь, а?

– Уходи.

– Даш, может, останусь? Куда я сейчас??

– Уходи! – рявкнула Дарья и влепила сырым полотенцем по двери, как хлыстом. С гвоздя, вбитого в стену, соскочил таз, поскакал по просторной ванной комнате и заплясал на одном месте, гремя на сером кафельном полу. От звука этого Сеня отшатнулся от двери, испуганно посмотрел на Евдокию Дмитриевну.

– Тогда я пошел, – сказал в кухонную пустоту, подхватил сумку, и через минуту входная дверь притворилась за ним почти без звука.

Даша вышла из ванной минут через десять. Глаза покрасневшие, руки тоже. Глаза, видать, от слез, руки – от холодной воды. Полотенце встряхнула, развесила аккуратно на батарее.

Евдокия Дмитриевна все так же невозмутимо восседала за столом и читала газету.

– Евдмитна, – скороговоркой выпалила Даша. – Я права?

Мудрая соседка, казалось, как будто ждала вопроса от нее.

– Ты вправе поступать так, как считаешь нужным. Кто-то готов мириться, кто-то – не может и не хочет. Тут нет правил.

– Я не могу и не хочу.

– Тогда будет болеть, пока не зарастет.

– А если бы я поступила иначе, не болело бы?

– Болело бы. Только там нужен был бы терапевт. А тут ты поступила как хирург. Это я тебе как врач в прошлом говорю. И еще, как доктор, скажу: любящее сердце болит всю жизнь, потому что на каждую каплю любви приходится по сто капель боли.

Даша переболела Сеней Зайчиком достаточно быстро. Наверное, потому, что обида была сильна. Да еще потому, что все это напомнило ей ее детские страдания. Неделю она лежала на диване, отвернувшись к стене. Вставала только утром на работу, быстро убирала двор, еще до того момента, когда жильцы начинали выползать на улицу, и пряталась в своей комнате. Сеня приходил несколько раз. Об этом ей додожил дядя Петя. Но мальчика с красивой фамилией Зайчик не пустили в дом, где он умудрился так легко нагадить.

Даша бы и еще с недельку хандрила, но в один из дней рама ее окна, завешенного плотными шторами, содрогнулась, с улицы в комнату протянулась здоровенная волосатая лапа, которая легко выбила шпингалет из его гнезда, после чего окно открылось, и в Дашину комнату ввалился Ваня Сурин.

– Вань, ты как это? У меня ведь этаж полуторный... – с удивлением сказала Даша.

В это время над подоконником поднялась голова Светы.

– Вань, ты не убился? – спросила его верная подруга. – Ну, Дашка, соседи у тебя – чистые церберы! Такую оборону тут организовали. Пришлось в окно пробираться.

Ваня присел на краешек дивана и неуклюже погладил Дашино плечо под старым свитерком.

– Даша-Данечка-Дашута! Уж такие мы, мужики, засранцы, прости господи! Дашка, нам плохо без тебя. Ты почему не приходишь? Сеньку мы выгнали. А тебя ждем.

– Вань, ему ведь идти некуда.

– Некуда. Так об этом раньше надо было думать, когда паскудничать решил. Ты не вздумай жалеть его! Он мужик. И я с него просто как с мужика спросил. Ты уж извини, я по-другому тоже не мог. И рыжую выгнали. Поэтому ты приходи к нам, а? Дашка, тебя все любят! А любовь еще будет у тебя!

– Ну уж нет! – Дашка зло прищурилась. – «Любовь»! Ты, Ваня, вроде большой мужик, а в сказки веришь...

Ваня со Светой, которая так и осталась за окном, переглянулись.

– Вот именно, Дашка, в сказки. И ты еще вспомнишь меня. А сейчас собирайся и пошли. Нам тебя недостает. Да, еще есть заказ на твои картинки! Пошли! Там все объясню.

Дарья немного поупиралась, но Ваня не отступал, и она вынуждена была покинуть диван, причесаться и пойти в мастерскую, где хитрый Ваня нагрузил ее работой. Потом уж она поняла, что «заказ на картинки» Ванька просто придумал, чтобы затащить Дашу к себе. Он выдал ей аванс, приличный, между прочим, объяснил задачу, мол, якобы некий книжный магазин желает оформить секцию детских сказок и с этой целью заказывает сразу десять маленьких – в Дашкином стиле! – работ.

Дашка взялась с таким энтузиазмом, что скоро от печали ее по Сене Зайчику не осталось и следа. Правда, вместе с этим Даша Светлова обрела способность очень цинично обращаться со словом «любовь» и с теми, кто ей ее предлагал. Как хирург. «Резать, к чертовой матери, не дожидаясь перитонита!»

– Вань, – сказала она как-то старшему другу. – Мне теперь жить страшно. Я никому не верю.

– Доктор – время, Дашка. Просто твой день еще не пришел. День, как праздник, которого нет в календаре. У кого-то это День Розового Слона, у кого-то – День Малинового Варенья! Ну, в общем, чего-то такого, что имеет значение только для двоих. Для остальных – тайна за семью печатями. Сказка, Дашка!

– У меня пока что каждый день – День Сурка! И пока придет такой праздник, о котором ты говоришь, я разобью не одно сердце! Но и вывернуть себя наизнанку не могу, – жаловалась Дашка. – Ты Костика видел из 95-й квартиры? Ну, я пару раз его сюда приводила. Приличный парень, в университете учится. Мама-папа – замечательные люди. Бабушка меня обожает. И всем нутром я чувствую, что он человек хороший.

– Ну?

– А я ему сразу сказала – ничего серьезного, необременительные отношения. Вот тебе и «ну»...

– Сама не хочешь серьезного?

– Не хочу, представь себе. Не столько не верю, сколько не хочу. А, да ну их всех к черту! Счастье, Вань, не в том, чтобы кто-то сидел рядом. Да и рановато мне думать, есть ли кому стакан воды подать! Извини за цинизм, но, говорят, что пить-то тогда совсем и не хочется! Счастье в том, что у тебя что-то рождается. Мысль, картинка, ребенок. Про-из-ве-де-ни-е! Вот в этом, Вань, счастье. Для меня по крайней мере.

– Ну ничего, Дашка. Главное, ты не киснешь! Переубеждать ни в чем не буду. Всему свой срок. Но мысль твоя о «про-из-ве-де-ни-и» мне нравится. Я себя и сам уже ловил на ней. Но как-то не мог оформить. А ты схватила правильно.

Невинный обман художника Вани Сурина с заказом для книжного магазина сыграл в жизни Даши серьезную роль. Отработав его и получив приличные деньги, она загорелась идеей и дальше создавать свои маленькие «произведения». И у нее это славно получалось. Потом Ванька, конечно, признался, что не было никакого заказа, что это он, так сказать, для «поддержания штанов» Дашке помогал, а вернее, для поддержания духа.

– Дашка, но ты не думай, ты ничего не должна. Я твои картинки сувенирщикам отдал, они у них вмиг ушли. Можешь, кстати, писать свои картинки и так же продавать – пристрою тебя.

Так Даша Светлова стала своей среди художников, которые устраивали выставки-продажи на Невском. Благодаря авторитету Вани Сурина относились к ней там терпимо. А когда увидели, что она со своим письмом, с кошечками-собачками и прочей четвероногой мелюзгой – Дашка стала рисовать разных звериных детенышей – никому дорогу не переходит, с ней стали дружить.

Для Даши это был не просто существенный приработок к ее не очень большой дворничьей зарплате, но и дверца в иной мир. Дворник – это, конечно, хорошо. И стыдного в том ничего нет, и жилье опять же. И Дарья к этому всему относилась правильно. Вот только очень переживала, слыша «Понаехали!», поэтому предпочитала жить по легенде, которую сама придумала.

Этим всем, которые на свою голову «понаехали», приходилось тяжело пробивать себе дорогу в иной, нелимитный, мир. Учиться на заочном, так как надо было работать. Работу поменять не моги – жилье потеряешь. Прописка – с особой отметкой. Хорошо хоть, печать на лбу – «лимита» – никто не ставил!

Может быть, кому-то все это было, как говорится, по барабану, но вот Даша Светлова тяжело переживала эти унижения. Слишком много их было в жизни. И слишком мало радости. Вот поэтому, влившись в компанию уличных художников, она, словно через крохотную дверку в каморке папы Карло, уходила в иной мир. Картинки Дарьины раскупали охотно, цену она не задирала. Могла и вообще бесплатно отдать, если видела, что работа ее понравилась, а денег у покупателя нет. Она не им дарила, а себе, и главным образом то, чего у нее самой никогда не было в жизни.

А потом ее нашел Василий Михайлович Зиновьев.

Они тогда до закрытия просидели в этом кафе у Саши Никитина, который не мешал, не торопил. Дарья все-все о себе рассказала. Они выпили, кажется, ведро кофе, и, наконец, Зиновьев встал, задвинул стул и сказал:

– Поехали!

Вместе с молчаливым Витей Осокиным они довезли Дашу до дому.

– Даш, оставь мне свой телефон. Пожалуйста. – Зиновьев покопался во внутреннем кармане своего пальто, достал толстую записную книжку и, смущенно глядя на Дарью, спросил:

– На какую букву записать?

– На букву «С». Я – Светлова.

Даша продиктовала номер телефона.

– Только он у нас коммунальный, поэтому не звоните, пожалуйста, очень рано и очень поздно.

Даша неуклюже вылезла из машины и тут же почувствовала, как холодно на улице, как резко секут лицо сухие снежинки. После теплого и уютно-кожаного салона белого «мерседеса» Василия Михайловича Зиновьева контраст был разительный. И вообще, Дашка вдруг заметила свою дурацкую изрядно поношенную куртку из старомодной болоньи, красные руки с длинными пальцами, которые слишком сильно торчали из куцых рукавов.... Ей стало стыдно. Первый раз за ее питерскую жизнь. Среди обитателей мастерской Вани Сурина Даша ничем не выделялась. Там в ходу были изношенные свитера неопределенного цвета, драные джинсы и обувь, которую приличные люди стесняются носить. А тут...

Дашка вспомнила тонкий флер запахов этого вечера: нежно-морской парфюм очень небедного, судя по всему, человека, который почему-то сумел вытянуть ее на откровенность, запах нового автомобиля – кожаный, слегка острый, щекотавший ноздри, терпкий аромат хорошего кофе и даже ментоловый вкус крошечных конфет, которыми Василий Зиновьев заменял сигареты. И почему-то ее очень волновало то, что ее новый знакомый попросил у нее номер телефона. Правда, ее смущало, что мужчина вдвое старше ее... И вообще, она ведь совсем ничего о нем не знает.

Он первый раз за много лет испытал нежные чувства к женщине. Вернее, к девушке. Еще правильнее сказать – к большому ребенку. Это была такая смесь чувств, в которой он не мог разобраться сразу. Такого у него, пожалуй, не было никогда. Существовала семья, имелись жена, сын. Но Зиновьев не мог вспомнить, когда от чувств к своим близким у него щекотало под ребрами.

– На дачу поехали, – сказал Зиновьев. Витя Осокин обернулся к нему вполоборота и вопросительно посмотрел.

– На дачу, Витя, на дачу.