С первых своих слов он дал ей понять, что не хотел бы компрометировать себя слишком серьёзными отношениями. И поэтому сказал приблизительно следующее:

— Ты мне очень нравишься, и для твоего же блага хочу с тобой договориться поступать очень осторожно.

Слова были так осторожны, что ей с трудом верилось в то, что они были сказаны не по причине любви. А более свободно их можно было бы интерпретировать так:

— Ты мне нравишься, но в моей жизни ты никогда не сможешь стать важнее игрушки. У меня есть другие обязанности: моя карьера и моя семья.

Его семья? У него была сестра, не обременяющая его ни физически, ни морально, маленькая и бледненькая, на несколько лет младше его, но старше по характеру или, может быть, по сложившейся судьбе. Из них двоих он был эгоистом, юношей, а она жила для него, как мать, забывшая ради него саму себя. Но это не мешало ему говорить о ней, как о другой важной судьбе, связанной с его судьбой и отягчающей её. И, таким образом, чувствуя на своих плечах всю тяжесть такой ответственности, он шёл по жизни осторожно, оставляя в стороне все опасности, а также и радость, и счастье. В тридцать пять лет он вдруг обнаружил в своей душе неудовлетворённую жажду удовольствий и любви и горечь от того, что он их не испытывает. А в своём сознании он чувствовал большой страх за самого себя и за слабость своего характера. Причём эту слабость он скорее подозревал, чем знал по опыту.

Что касается карьеры Эмилио Брентани, то она была сложнее, потому что совмещала два занятия и две очень далёкие цели. Он зарабатывал честные деньги, в которых нуждалась его семья, работая мелким служащим небольшой важности в страховом обществе.

Другая карьера была литературной. Но кроме репутации, — удовлетворения тщеславия даже больше, чем амбиций — она не давала ему ничего, но и обременяла его ещё меньше.

Многие годы после того, как он опубликовал роман, который был расхвален в городской печати, он ничего не делал, скорее по инерции, а не по недоверию. Сам же роман, напечатанный на плохой бумаге, желтел в книжных магазинах. Но во время этой публикации в маленьком художественном кругу города Эмилио считался подающим надежды, теперь же он представлял собой некую литературную респектабельность. Первое мнение не было изменено, оно эволюционировало.

С дорожайшим сознанием, что он ничего не имеет за собственный труд, Эмилио не жил прошлым. Однако, в жизни, как и в искусстве, он верил, заглядывая в свою самую тайную сущность, что находится постоянно в периоде подготовки, как мощная машина, гениальная в исполнении, но ещё находящаяся в бездействии. Жил всегда в нетерпеливом ожидании чего-то, что должно было прийти ему в голову, может быть, в ожидании искусства, чего-то, что должно было прийти извне. Может, удачи, успеха, как будто самый энергичный возраст для него не закончился.

Анджолина — блондинка с большими голубыми глазами, высокая и сильная, но стройная и гибкая, с лицом, озарённым жизнью в жёлтый янтарный свет, переходящий в розовый от хорошего здоровья, шагала рядом с ним с наклонённой в сторону головой, как будто сгибалась под тяжестью золота своих белокурых волос. Она шагала, глядя под ноги на землю, которой касалась с каждым шагом своим зонтиком, будто хотела найти там значение его слов, которые только что услышала. Когда ей показалось, что она поняла, сказала:

— Странно, — и украдкой робко поглядела на него, — никто мне такого ещё не говорил.

Но она на самом деле не поняла и поэтому чувствовала себя прельщённой, видя, что он ощущает себя обязанным, чего она не ожидала, и чувствовала, что опасность отдаляется от неё. Любовь, которую он предлагал, была для неё ожиданием сладкого союза.

Он сделал такое вступление и успокоился, вернув голосу тон, более подходящий для подобной ситуации. Затем он осыпал её белокурую голову лирическими рассуждениями, которые зрели под его желанием и утончались долгие годы. Но, сказав всё это, он сам почувствовал свои слова обновлёнными и свежими, как будто они родились в этот самый момент под взглядом голубых глаз Анджолины. Это было чувство, которое он столько лет не испытывал. Оно состояло в составлении и извлечении слов и идей из глубины души, они давали ему утешение от тяжести груза его невесёлой жизни. Он почувствовал странное и незабываемое ожидание паузы и мира в своей жизни. В неё вошла женщина! Сияющая молодостью и красотой, она должна была всё осветить и заставить его забыть грустное прошлое, состоящее из желаний и одиночества, и обещала ему радость в будущем, которое она конечно же не подвергала никакому риску.

Он познакомился с ней с мыслью найти лёгкое и короткое приключение, о которых он так часто слышал и которые никогда его не волновали и не заслуживали того, чтобы о них помнить. Это стало предвестником само по себе, что всё будет легко и недолго. Зонтик упал вовремя для того, чтобы дать повод к сближению и даже — показалось коварством! — запутаться в кружевной жизни девушки. Зонтик совсем не упал бы, если бы не очевидная заинтересованность её в этом. Но потом, перед этим профилем, удивительно чистым, и перед этим отличным здоровьем (как говорят, испорченность и здоровье не совместимы) он ослабил свой порыв, испугавшись ошибки, и наконец пришёл в восторг, любуясь этим загадочным лицом с правильными и сладкими чертами, и был уже доволен и уже счастлив.

Она ему не стала рассказывать много о себе, а он, поняв всё из своих ощущений, почти не слушал и того, что ею было сказано. Она, должно быть, была бедной, очень бедной, но в этот момент Анджолина заявила ему не без высокомерия, что не нуждается в том, чтобы работать и этим жить. Это обещало ещё более приятное приключение, потому что близость голода волновала и тревожила там, где хотелось развлекаться.

Таким образом, Эмилио узнал не так много, и знания его были не глубоки, но он верил, что его логических заключений, основанных на этих знаниях, должно хватить, чтобы уверить его. Если девушка, как это можно было понять по её чистым глазам, была честна, то он не должен был стать тем, кто мог бы представлять для неё опасность развращения; если же, напротив, её профиль и глаза лгали — тем лучше. В любом случае можно будет развлечься безо всякой опасности.

Анджолина мало что поняла из первых слов Эмилио, но было видно, что ей не нужны объяснения, чтобы понять остальное; а также его самые трудные слова имели недвусмысленный характер. Краски жизни вновь прилили к красивому лицу, и рука правильной формы, хотя и большая, не ускользнула от чистейшего поцелуя Эмилио.

Они долго оставались на террасе площади Святого Андреа и смотрели на спокойное море, освещённое звёздным небом, ясным, но без луны. Ниже по переулку проехала телега, и в полной тишине шум колёс по неровной дороге продолжал доноситься до них очень долго. Было любопытно слушать, как этот шум постепенно затихает и через какое-то время сливается со вселенской тишиной. Всё это порадовало их обоих.

— Наши уши слышат всё одинаково, — сказал, улыбаясь, Эмилио.

Он уже сказал всё, что хотел, и не чувствовал никакой необходимости говорить что-то ещё. Однако всё же прервал долгое молчание:

— Кто знает? Возможно, наша встреча принесёт нам удачу!

Эмилио был откровенен. Он чувствовал необходимость усомниться в собственном счастье взволнованным голосом.

— Кто знает? — отозвалась она, пытаясь придать своему голосу то же волнение, которое она услышала в его голосе.

Эмилио вновь улыбнулся, но улыбкой, которую скорее желал бы скрыть. Сказав то, что он сказал в самом начале, как могло принести удачу Анджолине знакомство с ним?

А потом они расстались. Она не захотела, чтобы он провожал её до города, и он лишь некоторое время сопровождал Анджолину взглядом, не зная, как оторвать от неё глаза. О, какая изящная фигура! Она спокойно шла по грязной булыжной мостовой грациозно и уверенно, как кошка.

Получилось так, что Эмилио на следующий же день после знакомства с Анджолиной узнал о ней гораздо больше, чем она ему рассказала.

Он случайно встретился с ней в полдень на улице Корсо. Благодаря неожиданной удаче Эмилио загадочно поприветствовал Анджолину и она ответила лёгким кивком головы, который сопровождался полным тайного смысла взглядом.

Некий Сорниани, человечек худой и жёлтый, большой бабник, как можно было понять из его рассказов о себе, и определённо также тщеславный и болтливый, что шло во вред доброму имени других, да и его собственному, повис на руке Эмилио и спросил, каким образом он познакомился с Анджолиной. Эмилио и Сорниани были друзьями с детства, но не говорили друг с другом уже несколько лет, и тут для Сорниани представился удобный случай возобновить отношения в связи с появлением красивой девушки, что давало тему для разговора.

— Я встретил её в доме знакомых, — ответил Эмилио.

— И чем она занимается сейчас? — спросил Сорниани, давая понять, что знаком с прошлым Анджолины и негодует, что не знает, что с ней теперь.

— Я даже не знаю на самом деле, — сказал Эмилио и добавил с напускным безразличием, — она показалась мне девушкой что надо.

— Полегче! — отреагировал Сорниани решительно, как будто хотел доказать обратное, и только после короткой паузы изменил тон. — Я об этом ничего не знаю, но когда я её знал, все считали её честной, хотя однажды она оказалась в положении довольно двусмысленном.

И без того, чтобы Эмилио попросил поведать ему, что он знал, Сорниани рассказал, что эта бедняжка в прошлом поймала за хвост большую удачу, которая затем переросла в немалое несчастье по её или по чьей-то ещё вине. В ранней молодости она сильно влюбилась в некоего Мериги, красивейшего мужчину (Сорниани признал это, хотя это и было ему неприятно), и он был коммерсантом. Мериги имел в отношении Анджолины самые честные намерения и забрал её из её семьи, которая ему не очень-то нравилась.

Они вместе были вынуждены уйти в дом матери Мериги.

— В дом его собственной матери! — воскликнул Сорниани. — Каков глупец (он старался показать, как глуп мужчина и непорядочна женщина). Нельзя наслаждаться жизнью с девушкой вне дома, а в собственном доме они всегда были на глазах матери. Потом, через несколько месяцев Анджолина вернулась в свой дом, который уже не покидала, а Мериги с матерью уехали из города, и, говорят, он просто разорился на неудачных спекуляциях. Другие же утверждают, что дело кончилось несколько иначе. Будто бы мать Мериги узнала о тайной позорной интрижке Анджолины и выгнала её из дома.

Дальнейшие рассуждения на эту тему уже не требовались.

Но было слишком очевидно, что Сорниани злорадствовал, приводя свои излишние аргументы, и Брентани не считал нужным принимать во внимание из его рассказа ничего, что не заслуживало полного доверия, и учитывал только явные факты. Эмилио видел раньше Мериги и помнил его высокую фигуру атлета, настоящего мужчину для Анджолины. Он также помнил, как о нём говорили и почти осуждали за то, что в делах он был идеалистом: человек слишком смелый и уверенный, что может завоевать весь мир своей активностью. В конце концов, от людей, которые работали с ним, Брентани узнал, что эта смелость дорого стоила Мериги — ему пришлось ликвидировать своё предприятие, находящееся в бедственном положении.

Таким образом, Сорниани только сотрясал воздух, потому что Эмилио теперь считал, что точно знает произошедшее. Разорённому и разочарованному Мериги не хватило духу создать новую семью, и так Анджолина, которая должна была стать женщиной городской, богатой, солидной, оказалась, в конечном итоге, в руках Эмилио, игрушка. Он почувствовал к ней глубокую жалость.

Сорниани сам помог Эмилио своими заявлениями о любви Мериги. Он видел несколько раз по воскресеньям на пороге церкви Святого Старца Антонио, как Мериги долго ждал Анджолину, которая, преклонив колени, молилась у алтаря, глядя сосредоточенно на её белокурую голову, светящуюся даже в полумраке.

— Пара голубков, — сказал тронутый Брентани, которому было легко представить всю нежность, с которой Мериги был прикован к порогу этой церкви.

— Дурак, — заключил Сорниани.

Важность всего этого дела возросла в глазах Эмилио после рассказов Сорниани. Ожидание четверга, когда он должен будет увидеться с Анджолиной, становилось лихорадочным, и нетерпение сделало Эмилио болтливым.

Его самый близкий друг — некий Балли, скульптор, узнал о встрече сразу же на следующий день после неё.

— Почему бы и мне не поразвлечься, когда я могу сделать это почти даром? — спросил Эмилио.

Балли слушал это с видом, который очевидно свидетельствовал, что он считает случившееся чем-то невероятным. Будучи другом Брентани более десяти лет, он в первый раз видел его разгорячённым из-за женщины. Балли сразу же встревожился, распознав в этом опасность, которая угрожала Брентани. Тот запротестовал:

— Я в опасности? В мои годы и с моим опытом?

Брентани часто говорил о своей опытности. То, что он подразумевал под этим, было высосано из книг и представляло собой большую подозрительность и громадное презрение к тому, что в этих книгах было сходным с его натурой.

Балли, напротив, провёл свои полные сорок лет лучше, и его опыт позволял ему судить об опытности друга. Балли был менее образован, но обладал отеческой властью над Эмилио, который допускал и желал этого и который, к стыду за свою малорадостную судьбу без риска и за свою жизнь, в которой не было ничего неожиданного, нуждался в опоре для чувства уверенности.

Стефано Балли — человек высокий и сильный, с молодыми голубыми глазами, проседью в каштановых волосах и лицом, смуглость которого его ни сколько не старила. Он тщательно следил за бородой, и вся его фигура являлась правильной и немного жёсткой. Иногда, когда Балли посещало любопытство или сочувствие, лицо его оживлялось, но становилось жесточайшим в борьбе или в споре, даже пустячном.

Успех Балли также не сопутствовал. Некоторые члены жюри, отвергая его наброски, хвалили в них ту или иную часть, но ни одна из его работ не нашла себе места на какой-нибудь площади Италии. Он, однако, никогда не испытывал подавленности от неудач и довольствовался одобрением некоторых мастеров, полагавших, что только оригинальность мешает широкому успеху работ Балли и одобрению их массами. И он продолжал вести свою жизнь, следуя какому-то идеалу спонтанности, намеренной грубости и простоты или, как он говорил, ясности идеи, в которой должно было выразиться его собственное художественное «я», отличное от всего того, что являлось чужой формой и идеей.

Балли не считал, что результат его работы мог унизить его, но эти доводы не спасали его от огорчения, так как он не испытывал большого личного успеха, не получал удовлетворения, и это он скрывал, даже отрицал. Однако эти доводы немало помогали его красивой, стройной фигуре держаться всегда прямо.

Любовь женщин являлась для него чем-то большим, чем просто средством удовлетворения своего тщеславия, и, к его стыду, будучи амбициозным прежде всего, он никогда не знал, что такое любить. Для Балли любовь была очень сходной с чувством успеха, и для любви представителя искусства, каким он являлся, женщины должны были любить и его ремесло, в котором так мало женственного.

Таким образом, будучи глубоко убеждённым в собственной гениальности и чувствуя себя обожаемым и любимым, Балли сохранял со всей естественностью своё поведение человека высшего порядка. В искусстве он имел суждения резкие и дерзкие, а в обществе предпочитал неосмотрительную манеру держаться, и мало кто любил его, а он знался только с теми, кому умел импонировать.

Примерно десять лет назад Балли встретился с Эмилио Брентани, тогда юношей, эгоистом, как и он сам, но менее удачливым. И Балли был рад дружбе с ним. Сначала он предпочёл эту дружбу только потому, что чувствовал восхищение Эмилио, но гораздо позже привычка сделала его для Стефано ценным и необходимым. И их отношения наложили определённый отпечаток на Балли, со временем они стали близкими друзьями, намного ближе, чем Эмилио из своей осторожности хотел бы. Брентани оказался одним из тех, кто сблизился с Балли как со скульптором, связи которого были немногочисленны. И их интеллектуальные взаимоотношения стали едиными как представителей искусства, и в них они совершенно солидарны, так как в этом искусстве для них существует одна Идея, выбранная Балли, а именно восстановление простоты и наивности, которые так называемые классики у них украли.

Так и было — Балли учил, а другой никогда не пытался даже понять. Они никогда не говорили о сложных литературных теориях, выведенных Эмилио, потому что Балли ненавидел всё, что не понимал. А Брентани подвергся влиянию друга даже в привычке ходить, манерах говорить и жестикулировать. Мужчина в полном смысле слова, Балли, находясь рядом с Эмилио, иногда мог почувствовать, что идёт рядом с одной из тех женщин, которые ему полностью подчинялись.

— Действительно, — сказал Балли после того, как Эмилио рассказал ему все подробности своего знакомства с Анджолиной, — никакой опасности здесь быть не должно. Характер дела уже определён зонтиком, что так вовремя выскользнул из руки, и вскоре назначенным свиданием.

— Это правда, — подтвердил Эмилио, который, однако, не упомянул, что он сам вовсе не придал значения этим двум особенностям, подчёркнутым Балли, и Эмилио удивился им как чему-то новому.

— Так ты думаешь, что Сорниани прав? — спросил Брентани, потому что в своей оценке рассказов Сорниани он не учёл эти детали, отмеченные Балли.

— Познакомь её со мной, — ответил Балли осторожно, — а потом решим.

Брентани не собирался сохранять в тайне знакомство с Анджолиной и от своей сестры. Синьорина Амалия никогда не была красавицей: длинная, сухая, бесцветная (Балли говорил, что она родилась серенькой мышкой), с детских лет ей не было дано ничего, кроме белых, тонких и удивительно красивых рук. За ними она тщательно следила.

Он впервые заговорил с ней о женщине, и Амалия принялась слушать со сразу изменившимся лицом его слова, которым она верила и которые звучали из его уст, преисполненные желания и любви. Эмилио не рассказал ей всего, а Амалия, испуганная, уже пробормотала предостережение Балли:

— Смотри, не наделай глупостей.

Но потом она захотела, чтобы он рассказал ей всё, и Эмилио посчитал, что может доверить сестре восхищение и счастье, испытанные им в тот первый вечер их встречи с Анджолиной. Однако он умолчал о своих намерениях и надеждах и не догадался, что рассказанное им было частью их встречи, наиболее рискованной в глазах Амалии. Она слушала его внимательно, сохраняя молчание и накрывая ему на стол для того, чтобы он не мог прерваться и спросить её о чём-нибудь. Конечно, с тем же любопытством она прочитала и с полтысячи романов, которые красовались в их доме в старом шкафу, переделанном под книжный. Но те чувства, которые Амалия испытывала теперь, к её удивлению, были совсем другими. Она становилась не просто пассивной созерцательницей со стороны, и это уже не была чужая судьба, которой можно только сопереживать — её собственная жизнь минута от минуты оживлялась. Любовь вошла в их дом и жила рядом с ними беспокойно и насыщенно. С первым же её дуновением Амалия ощутила всю застойность атмосферы, в которой она, не сознавая этого, провела свои дни, и сразу удивилась, оценивая свои чувства, что сделана так, и при этом ранее даже никогда не хотела радоваться или страдать.

Брата и сестру ждали сходные переживания.