IX

Насколько же выше его была Амалия! На следующий день она вновь проявила удивление, что Балли не появляется, но с таким безразличием, что трудно было обнаружить в её поведении хотя бы малейшее неудовольствие.

— Может, ему нездоровится? — спросила она Эмилио, и тот вспомнил, что она всегда говорила с ним о Балли очень непринуждённо.

Однако Эмилио ни на секунду не сомневался в том, что она вводит его в заблуждение.

— Нет, — ответил он и не нашёл в себе мужества что-нибудь добавить.

Безмерная жалость охватила Эмилио при мысли, что то же горе, от которого мучился он, надвигалось теперь неминуемо и на эту бедную девушку, а она об этом даже не догадывалась. И это он сам собирался нанести по ней удар. Несчастье уже вышло из его руки, но зависло на время в воздухе и скоро обрушится на эту маленькую серую голову, чтобы сломить её, а кроткое лицо утратит свою безмятежность, сохранившуюся неизвестно каким героическим усилием. Эмилио захотелось сжать сестру в объятиях и начать её успокаивать прежде, чем это горе её постигнет. Но он не мог. Эмилио даже не был в состоянии, не краснея, назвать имя друга в её присутствии. Между братом и сестрой теперь возникла преграда: вина Эмилио. Он сам её не осознавал, а лишь дал себе слово прийти сестре на помощь, когда она будет нуждаться в поддержке. Тогда он только раскроет ей свои объятия. В этом не было никаких сомнений. Просто Амалия в этом походила на него самого: когда страдала, то искала поддержки у всех окружающих. Поэтому Эмилио позволял ей ждать прихода Балли.

Хотя это и было то ожидание, которое Эмилио не поддерживал. Амалия никого ни о чём не просила, проявляя огромный героизм, и только спрашивала:

— Балли не придёт?

На столе стоял лишний бокал, предназначенный для Балли. Амалия поставила его медленно в кухонный шкаф в углу комнаты. За бокалом в то же место отправилась и чашечка, из которой Балли в их доме всегда пил кофе. После этого Амалия закрыла шкаф на ключ. Она была спокойна, но очень медлительна. Когда Амалия повернулась к Эмилио спиной, он осмелился долго посмотреть на неё, и тогда его воображение стало искать признаки страдания в каждом проявлении физической слабости организма сестры. Были ли всегда такими поникшими её плечи или стали такими теперь? А её шея, не стала ли она ещё тоньше за последние дни?

Амалия вернулась к столу и присела рядом с Эмилио, а он подумал: «Вот! С этим спокойствием она решила ждать ещё двадцать четыре часа». Эмилио восхитился! Сам он не знал, как прождать ещё одну ночь.

— Почему синьор Балли больше не приходит? — спросила Амалия на следующий день.

— Думаю, ему с нами скучно, — ответил Эмилио после короткого замешательства, решив, что должен объяснить сестре состояние души Балли.

Но, кажется, Амалия не придала большого значения замечанию брата и поставила бережно бокал на обычное место в шкафу.

Эмилио же решил не позволять сестре предаваться своим сомнениям. Увидев опять на подносе три чашки вместо двух, он сказал ей:

— Можешь не утруждать себя приготовлением кофе для Стефано. Возможно, он ещё долго не появится.

— Почему? — спросила сильно побледневшая Амалия с чашкой в руке.

Эмилио не решился сказать уже приготовленные на этот случай слова:

— Потому что не хочет.

Но не было ли ещё хуже помогать Амалии в её притворстве и позволять ей скрывать своё горе, вместо того, чтобы она раскрыла свои секреты? Была ли она готова довериться ему? Эмилио сказал, что Балли, по его мнению, не придёт потому, что очень упорно работает.

— Очень упорно? — повторила Амалия, возвращаясь к шкафу.

Вдруг чашка выпала из её руки, но не разбилась. Она подняла её, аккуратно вытерла и поставила на место. Затем Амалия присела рядом с Эмилио. «Ещё двадцать четыре часа», — подумал он.

На следующий день Эмилио с трудом удалось убедить Балли проводить его до двери своего дома. Стефано посмотрел на мгновение по рассеянности на окна первого этажа, но сразу же поднял глаза. Наверняка, в одном из окон он заметил Амалию и не поприветствовал её! Вскоре Эмилио осмелился посмотреть и сам, но не увидел сестру; она, должно быть, уже отошла. Он хотел бы упрекнуть Стефано, что тот не поприветствовал Амалию, но доказать это Эмилио не мог.

Много позже он поднялся к сестре. Она, наверное, всё уже поняла.

Эмилио не нашёл её на кухне. Однако вскоре она вышла, шагая быстро; должно быть, она плакала. Скулы Амалии были красными, а волосы мокрыми. Определённо, она умылась для того, чтобы скрыть следы слёз. Амалия ничего не спросила, хотя во время обеда Эмилио постоянно беспокоился, опасаясь её вопросов. Было ясно, что она возбуждена и не находит сил для разговора. Амалия захотела объяснить своё возбуждение и сказала, что плохо спала. Эмилио не увидел бокала и чашку на столе. Она больше не ждала.

Но ждал Эмилио. Для него стало бы облегчением увидеть, как она плачет, услышать горестные звуки. Но долгое время он был лишён такого удовлетворения. Эмилио каждый день возвращался домой, готовый к горю и к виду плачущей сестры, чтобы она созналась в своём отчаянии, а он находил её спокойной, подавленной и с теми же медленными движениями уставшего человека. Амалия ждала его с той же кажущейся заботой о домашних делах и снова говорила об этом с ним как всегда, когда два молодых человека, оставшись одни, пытались приукрасить своё маленькое жилище.

Было сущим кошмаром ощущать рядом с собой такую бессловесную грусть. И каким же сильным, видимо, было это горе, усиливающееся различными сомнениями. Эмилио даже казалось, что Амалия способна сомневаться и в самой правде, и чувствовал опасность в объяснении совершаемых им действий, которые и ему самому уже казались невероятными. Иногда сестра просто смотрела на него подозрительно и вопросительно своими серыми глазами. О, её глаза не шелестели. Они просто смотрели, серьёзно и неподвижно, и искали причину таких бед. Он не мог больше это переносить.

В один из вечеров, когда Балли был занят — с какой-то женщиной, вероятно, — Эмилио остался с сестрой. Но вскоре ему стало тягостно находиться с ней в тишине, что царствовала между ними так часто, как будто они были приговорены молчать о том, что являлось их доминирующей мыслью. Эмилио взял шляпу, чтобы уйти.

— Куда идёшь? — спросила Амалия, развлекавшаяся тем, что тыкала в тарелку вилкой.

Голова её лежала на руке. Этого вида Эмилио хватило для того, чтобы потерять смелость покинуть её. Если эти два часа пролетели так тягостно, то какими они будут для Амалии, если она останется одна?

Эмилио отбросил шляпу в сторону и сказал:

— Хотел прогулять своё отчаяние.

Кошмар исчез. Это была находка. Если она не могла рассказать о своём горе, то, по крайней мере, могла отвлечься разговором о несчастье его. Амалия сразу же прекратила своё занятие и повернулась к Эмилио, чтобы получше увидеть его лицо и рассмотреть, как выглядит её собственное горе на лице другого.

— Бедняга, — пробормотала Амалия побледнев.

Было видно, что она страдает и не находит себе места по неизвестной и ей самой причине. Далее Амалии захотелось поговорить начистоту с братом:

— Сколько дней ты уже её не видел?

Эмилио с радостью всё подробно рассказал. Он уже давно её не видел. Каждый раз, оказавшись на улице, он думал об Анджолине и искал её, но не встречал со дня их последнего разговора. Ему казалось, что с тех пор она избегала показываться на улице.

— Наверное, это так и есть, — сказала Амалия, которая преданно желала разделить несчастье брата.

Эмилио от души рассмеялся и сказал, что Амалия даже не может себе представить, из какого теста сделана Анджолина. Прошло уже восемь дней, как он её оставил, и Эмилио был абсолютно уверен, что она его уже совсем забыла.

— Умоляю тебя, не смейся надо мной, — попросил Эмилио, хотя и прекрасно понимал, что сестра далека от того, чтобы высмеивать его. — Я расскажу тебе о ней.

И Эмилио поведал Амалии биографию Анджолины. Говорил о её легкомысленности, тщеславии и о всём остальном, что составляло его несчастье. А Амалия просто молча слушала брата и не высказывала никакого удивления. Эмилио подумал, что она изучает его любовь и пытается найти сходство с любовью своей.

Так они провели восхитительные четверть часа. Казалось, всё, что разделяло их, исчезло или даже объединяло их теперь. Эмилио так разговорился не из-за того, что испытывал нужду облегчить бремя любви, а только для того, чтобы доставить удовольствие сестре. Он относился к Амалии с огромной нежностью, и ему казалось, что, слушая историю его несчастной любви, она дарует ему своё прощение.

Однако нежность Эмилио побудила его сказать слова, которые совсем изменили течение этого вечера. Закончив свой рассказ, он безо всяких колебаний спросил:

— А ты?

Эмилио не только не колебался, но и даже не обдумал этот шаг. После долгих дней, когда он боролся с желанием попросить сестру довериться ему, в этот час, увлёкшись, он уступил ему. Эмилио почувствовал такое большое облегчение, честно признавшись во всём сестре, что для него показалось естественным попросить и Амалию довериться и рассказать всё ему таким же образом.

Но Амалия не поняла его. Она посмотрела на него вытаращенными от ужаса глазами:

— Я? Не понимаю тебя!

Если она действительно не поняла, то могла бы обо всём догадаться по неловкости, которая охватила Эмилио, увидевшего потрясение сестры.

— Мне кажется, ты сошёл с ума.

Амалия всё поняла, но очевидно ещё не могла объяснить себе, как Эмилио удалось догадаться о секрете, который она так ревностно хранила.

— Я спросил тебя… — пробормотал Эмилио, потрясённый в равной с Амалией степени.

Он пытался солгать, но тем временем Амалия уже нашла для себя самое очевидное объяснение:

— Синьор Балли говорил тебе обо мне.

Она кричала. Её горе само нашло слова. Лицо Амалии стало красным от неистового гнева, а губы изогнулись в дугу. В этот миг она снова стала сильной. В этом она совершенно походила на Эмилио. Было ясно, что Амалия ожила, преобразовав своё горе в гнев. Она больше не была покинутой без объяснений — теперь её переполняло презрение. Но этой силы и гнева надолго не хватило. Эмилио заверил Амалию: синьор Балли никогда не говорил ему о том, что считает себя любимым ею. Но она не поверила и, лишённая сил горестными сомнениями, принялась плакать:

— Почему синьор Балли больше не приходит?

— Просто так получилось, — сказал Эмилио, — через несколько дней он обязательно придёт.

— Не придёт! — закричала Амалия, снова неистовствуя. — Он со мной даже не здоровается.

Рыдания мешали ей произносить более длинные фразы. Эмилио бросился к ней с объятиями, но она не могла принять это сочувствие. Амалия резко встала, освободилась от объятий Эмилио и побежала в свою комнату, чтобы успокоиться. Её рыдания превратились в выкрики. Однако вскоре и они прекратились совсем, Амалия вернулась и уже могла говорить, прерываемая лишь продолжающимися вздрагиваниями. Остановившись у двери, она сказала:

— Сама не знаю, почему так плакала. По инерции впала в такое возбуждение. Определённо, я больна. Я не сделала ничего, что могло бы позволить этому синьору так поступать со мной. Ты виноват в этом, не так ли? Что ж, с меня хватит! Что мне остаётся сказать или сделать?

Амалия прошла от двери, присела и снова принялась плакать, на сей раз не так безудержно.

Для Эмилио было очевидным, что прежде всего он должен оправдать друга, и он попытался, но не было никакой возможности доказать сейчас что-либо Амалии. Спор только возбуждал её ещё больше.

— Пусть он придёт! — прокричала она. — Если не хочет, он меня даже не увидит.

Эмилио показалось, что он придумал хорошую идею:

— Знаешь причину изменения поведения Балли? Его прямо при мне попросили жениться на тебе.

Амалия посмотрела на Эмилио, думая, может ли она поверить ему, не поняла его хорошо и, чтобы проанализировать получше его слова, сказала:

— Кто-то ему сказал, чтобы он собирался жениться на мне?

Она громко рассмеялась, но Эмилио не составил ей компанию в этом. Следовательно, Стефано боялся скомпрометировать себя тем, что должен жениться на ней? Но кто вбил подобную идею в его голову, ведь он никогда не рассматривал серьёзно глупости? А она, была ли она девчонкой, которая способна влюбиться безрассудно после двух слов и одного взгляда?

— Конечно, — замечательная сила воли Амалии позволила ей даже изобразить тон совершенного безразличия, — конечно, компания Балли мне приятна, но я и не думала, что всё так обернётся.

Амалия снова захотела рассмеяться, но в этот раз её голос прервался плачем.

— Не вижу никаких причин плакать, — сказал робко Эмилио.

Ему захотелось прекратить этот откровенный разговор, который он так легко спровоцировал. Слово не лечило Амалию, от него её горе лишь обострялось. И в этом она отличалась от него.

— У меня нет причин плакать, когда со мной так поступили? Он убегает, как будто я преследую его, — опять прокричала Амалия, но от приложенных усилий быстро обессилела.

Слова Эмилио были неожиданны для неё, потому что после такого долгого периода рыданий она ещё не обрела привычного спокойствия. Амалия захотела уменьшить впечатление, которое произвела на Эмилио эта сцена.

— Моя слабость является причиной моего возбуждения, — сказала она, положив голову на руки. — Разве ты не видел меня плачущей и по менее важным поводам?

Не говоря этого, оба вспомнили тот вечер, когда Амалия тоже горько плакала только потому, что эта Анджолина увела у неё брата. Эмилио и Амалия молча серьёзно посмотрели друг на друга. «Получается, — подумала она, — что я действительно плакала тогда без причины, потому что ещё не знала того уныния без возможности выйти из него, в котором нахожусь сейчас». Эмилио, напротив, вспомнил, как та сцена была похожа на эту. И он почувствовал, как новый груз ложится на его совесть. Эта сцена, очевидно, являлась продолжением той, предыдущей.

Но Амалия решила:

— Думаю, ты должен защищать меня, не так ли? Теперь мне кажется, что ты не можешь продолжать оставаться другом человеку, который так обижает меня без всякого повода.

— Он тебя не обижает, — запротестовал Эмилио.

— Думай, как хочешь! Но он должен вернуться в этот дом, иначе ты будешь вынужден отвернуться от него. Со своей стороны могу тебя заверить, что он не обнаружит никаких изменений в моём поведении, сделаю над собой усилие и отнесусь к нему не так, как он того заслуживает.

Эмилио признал, что сестра права, и заметил, что не станет говорить Балли о том, что от того, придёт он или нет, зависят их отношения, а просто скажет, что его снова хотят видеть чаще в их доме.

Но даже этого обещания не было достаточно для кроткой Амалии:

— Значит, тебе кажется пустяком обида, нанесённая твоей сестре? Веди себя, как хочешь и как тебе кажется правильным, но и я поступлю так же, — пригрозила она гневно. — Завтра я пойду в агентство напротив и попрошу принять меня гувернанткой.

В словах Амал и и чувствовался такой холод, что лерсо верилось в серьёзность её намерений.

— Разве я сказал, что не хочу делать того, что хочешь ты? — сказал испуганный Эмилио. — Завтра я поговорю с Балли, и если завтра же он не придёт, я охлажу своё отношение к нему.

Это «охлажу» оказалось недостаточным для Амалии.

— Охладишь? Делай что хочешь.

Она поднялась, и, не прощаясь с ним, прошла в свою комнату, где ещё горела свеча, что она зажгла в первый раз.

Эмилио подумал, что Амалия продолжает проявлять свою обиду, потому что ей было гораздо легче повелевать им: сам момент, когда она бы смягчилась, чтобы сказать ему слова благодарности или просто согласия, помог бы ему вернуть утраченное душевное спокойствие. Эмилио хотел пойти за ней, но понял, что она раздевается, и пожелал ей спокойной ночи. Амалия ответила вполголоса и с жестоким безразличием.

В конце концов, она была права. Балли был должен появляться хотя бы изредка в их доме. Это внезапное прекращение визитов было обидным. И хотя Эмилио понимал, что делается это с целью излечения Амалии, но в данной ситуации главным становилось заглаживание перед ней вины. Эмилио вышел из дома в надежде найти Балли.

Но получилось так, что он сразу отвлёкся от всех своих трудностей, как только мог: по странному стечению обстоятельств у дверей своего дома Эмилио столкнулся лицом к лицу с Анджолиной. Как же быстро он забыл сестру, Балли и свои угрызения совести! Это был для него настоящий сюрприз. За эти несколько дней Эмилио уже забыл цвет волос Анджолины, который делал белокурой её всю, он снова увидел эти голубые глаза, что сейчас вопросительно и испытующе смотрели на него. Эмилио быстро поприветствовал её, при этом стараясь, чтобы приветствие это было холодным, и от этого оно получилось порывистым. В то же время Эмилио вытаращил на неё глаза, от чего Анджолина, если и сама не была удивлена и взбудоражена, то наверняка должна была испугаться.

Да! Она была возбуждена. Анджолина ответила смущённо и краснея на его приветствие. Её сопровождала мать, которую она догнала и посмотрела назад на Эмилио. Он понял, что она ждёт, чтобы он пошёл с ними, и поэтому прибавил шаг.

Они шли бесцельно какое-то время, лишь желая успокоиться. Может быть, Амалия была права, и пребывание Анджолины без Эмилио только пошло ей на пользу. Возможно, теперь она его любила! Шагая, Эмилио предался сладким мечтам: она его любила, следовала за ним, была к нему привязана, а он продолжал бежать от неё, отталкивать её. Какое чувственное удовлетворение!

Когда Эмилио очнулся, то вспомнил о сестре и его снова посетили тягостные мысли. В последние несколько дней его судьба стала ещё горестнее; также правда и то, что мысли об Анджолине, что до сих пор терзали его, сейчас уже являлись неким убежищем, хотя и не были совсем приятными от уверенности в том, что она усугубила участь его сестры.

В этот вечер он не нашёл Балли. Позже его остановил Сорниани, который возвращался из театра. После приветствия тот сразу же стал рассказывать о том, что в театре с балкона первого яруса он видел Анджолину с матерью. По словам Сорниани, она и вправду очень красива в своём лифе из жёлтого шёлка и в шляпочке, из которой можно было увидеть две или три большие розы в золоте волос. В этот вечер шла премьера «Валькирии», и Сорниани удивился, что Эмилио, слывший некогда музыкальным критиком, предвосхищающим будущее — что он не делал в своей жизни? — не был этим вечером в театре.

Анджолина смутилась и забеспокоилась, увидев Сорниани, и затем в театре выбрала себе более дорогое место. Кто знает, кто ей заплатил! Следовательно, видение Эмилио опять являлось только плодом его воображения.

Он сказал Сорниани, что в ближайший же вечер тоже пойдёт в Комунале, хотя и не собирался этого делать. Эмилио упустил единственный вечер, когда получил бы удовольствие от похода в театр. Следующим вечером Анджолина не пошла бы туда, даже если бы ей опять оплатили этот поход. Вагнер и Анджолина! И одной их встречи было слишком много.

Ночью Эмилио опять не спал. Он был беспокоен и не находил в постели достаточно удобного положения, чтобы надолго в нём оставаться. Наконец, он встал, чтобы успокоиться, и вспомнил, что, возможно, мог бы отвлечься, услышав что-нибудь из соседней комнаты. Но Амалии больше не снились сны, она утратила свои весёлые видения. Эмилио слышал, как она часто ворочается в своей постели.

Ближе к утру Амалия услышала, что Эмилио стоит в двери, и спросила, что он хочет.

Он подошёл туда в надежде услышать, как она разговаривает, и желая узнать хоть что-то, о чём она думает целыми сутками.

— Ничего, — ответил Эмилио, глубоко опечаленный тем, что она не спит, — мне показалось, что ты двигаешься, и я захотел узнать, что с тобой случилось.

— Ничего со мной не случилось, — ответила Амалия мягко. — Спасибо, Эмилио.

Он почувствовал себя прощённым и испытал от этого такое живейшее и сладкое удовлетворение, что глаза его увлажнились.

— А почему ты не спишь? — Эмилио на мгновение почувствовал себя таким счастливым, что захотел насладиться этим; если бы сестра проявила ещё свою трогательную любовь к нему, то это наслаждение продлилось бы и даже усилилось.

— Я проснулась только что, а ты?

— Я мало сплю последнее время, — ответил он, всегда полагая, что может рассчитывать на поддержку Амалии, если та узнает и о его страданиях.

Затем, вспомнив разговор с Сорниани, Эмилио сказал сестре, что решил пойти развеяться на «Валькирию».

— Пойдёшь со мной?

— С удовольствием, — ответила она. — Только смотри, чтобы это не было слишком дорого.

Эмилио запротестовал:

— Один раз это можно себе позволить.

У него застучали от холода зубы, но, стоя на этом месте, он испытывал сейчас такое сладкое волнение, что не решался его покинуть.

— Ты в рубашке? — спросила Амалия, и, услышав, что да, приказала брату отправляться спать.

Эмилио неохотно пошёл в постель, но когда лёг, то сразу же нашёл положение, что тщетно искал всю ночь, и проспал подряд пару часов.

Договориться с Балли оказалось легко. Утром Эмилио нашёл Стефано шагающим за псовой упряжкой. Тот был очень взволнован, проникнувшись ощущением тяжести участи этих бедных созданий. В этом сострадании он черпал свою скорбь, но сказал Эмилио, что сознательно искал это чувство, чтобы проникнуться им, будучи художником в своей любви к животным.

Стефано выслушал слова друга не особенно внимательно, оглушённый визгом собак, который являлся самым душераздирающим звуком в природе; Балли вызывал его болью, что была так неожиданна от внезапного резкого натяжения верёвки, дёргающей собак за горло.

— Это от страха перед смертью, — сказал Балли, — и в то же время от огромного, бессильного негодования.

Брентани с горечью вспомнил, что даже в жалобах Амалии чувствовалось удивление и огромное, бессильное негодование. Присутствие псарни облегчило ему задачу. Балли выслушал его отвлечённо и заявил, что не имеет ничего против того, чтобы явиться к нему в этот же день.

У Балли появилось некоторое лёгкое сомнение только в полдень, когда он зашёл за Эмилио в контору. Стефано уже был убеждён, что влюбившаяся в него Амалия доверилась брату и тот искал повода отвадить его ходить в свой дом; теперь же, напротив, Эмилио хотел вернуть его, потому что Амалия не понимала, почему он больше не приходит.

— Они хотят этого ради приличия, — подумал Балли, объясняя всё со своей привычной лёгкостью.

Они уже подходили к дому, когда на Стефано нашло другое сомнение:

— Синьорина, наверное, сердится на меня.

Эмилио, заверенный сестрой, успокоил его:

— Ты будешь принят, как и раньше.

Балли замолчал. Он подумал, что, может, его и примут, как раньше, но он будет вести себя по-другому, чтобы не обольщать Амалию и не провоцировать больше в её сердце тех чувств, что были так нежеланны для него.

Амалия приготовилась ко всему, кроме этого. Она хотела вести себя с Балли вежливо, но с прохладцей, и вот оказалось, что это он тот, кто выбрал подобный стиль в их отношениях. Ей не оставалось ничего другого, кроме как принять его и пассивно следовать этой установленной им манере поведения. Амалия даже не могла выказать неудовольствия. Балли обращался с ней как с синьориной, которую едва знал, и с соответствующим безразличным почтением. Больше не было той весёлой болтовни, которой Балли раньше так беззаветно предавался, раскрывая, насколько выше он себя ставит по сравнению с окружающими его людьми, и не было той нескромности, которую он так разнузданно проявлял, зная, что находится в обществе преданнейших людей. Он не мог снова вести себя так потому, что ирония перебила бы при этом у него голос и дыхание. Сегодня Стефано совсем не говорил о себе, а, напротив, лишь кратко рассуждал о тех вещах, которые Амалия даже не собиралась слушать, поражённая таким безразличием.

Балли рассказал, как он порядком поскучал на «Валькирии», где половина публики стремилась лишь показать другим, что они развлекаются. Потом он пустился в рассуждение о другой скуке — продолжительном карнавале, которому осталось агонизировать ещё месяц. От такой скуки Балли был вынужден периодически зевать во весь рот. О, изменившись таким образом, каким же скучным стал и он сам. Куда делась та яркая живость, что так любила Амалия, полагая, что она была рождена для её удовольствия?

Эмилио чувствовал, что сестра, должно быть, страдает, и искал, как пробудить со стороны Балли больший интерес. Эмилио сказал о плохом цвете лица Амалии и пригрозил сестре позвать доктора Карини, если ничего не изменится. Доктор Карини, друг Балли, был, собственно, упомянут для того, чтобы побудить последнего поговорить о здоровье Амалии. Но Стефано с детской упрямостью не решился принять участие в такой дискуссии, и Амалия ответила на ласковые слова брата грубостью. Она хотела проявить резкость в отношении кого-нибудь, будучи не в силах быть такой с Балли. В конце-концов, вскоре Амалия ушла в свою комнату, оставив Эмилио и Стефано вдвоём.

Когда они вышли на улицу, Эмилио вернулся к своим неудачным словам и попытался объяснить их и снять с Амалии какую-либо вину. Эмилио признал, что повёл себя легкомысленно. Он, наверное, ошибся относительно чувств Амалии, которая (тут он торжественно поклялся) никогда в них ему не признавалась. Балли притворился, что верит ему. Он заявил, что бессмысленно снова возвращаться к этому делу, которое он уже давно забыл. Как всегда, Стефано был очень доволен собой. Он вёл себя, как и должен был, чтобы вернуть Амалии спокойствие и не давать другу повода для беспокойства. Тот замолчал, поняв, что лишь бросает слова на ветер.

В этот же вечер брат и сестра пошли в театр. Эмилио надеялся, что необычное развлечение затмит для Амалии все остальные печальные мысли.

Но нет! В течение всего вечера представление ни разу не оживило её глаз. Она едва замечала людей. Мысли Амалии постоянно возвращались к несправедливости, которую ей пришлось пережить, и она не могла сосредоточить внимание на этих женщинах, что были более счастливы и элегантны, за которыми в другое время она бы с удовольствием понаблюдала и была бы уже рада просто поговорить о них. Когда Амалия имела такую возможность, то всегда обсуждала их формы, а сегодня она их даже не замечала.

Некая Бирлини, богатая синьора, которая приходилась подругой матери семьи Брентани, находясь в ближайшей ложе, заметила Амалию и поприветствовала её. В прошлом Амалия гордилась расположением некоторых богатых дам. Сегодня же, напротив, ей пришлось приложить усилия, чтобы улыбкой ответить на такую любезность, и вскоре Амалия забыла про эту белокурую и добрую синьору, которая, очевидно, обрадовалась, встретив и Амалию в этом театре.

Но на самом деле её здесь не было. Она позволила убаюкать свои мысли этой странной музыкой, которую Амалия не разделяла, а воспринимала всю вместе. Эта музыка казалась ей дерзкой и монолитной и звучала в таком виде угрожающе. Эмилио вырвал на мгновение Амалию из круга её мыслей, чтобы спросить, нравится ли ей этот мотив, что продолжал раздаваться из оркестра.

— Не понимаю, — ответила она.

И действительно, она его не слышала. Но, поглощённое этой музыкой, её горе приобрело различные краски, стало ещё важнее, чтобы упроститься, очиститься и избавиться от оскорбления и унижения. Маленькая и болезненная, Амалия была подавлена. Никогда ещё она не ощущала себя такой кроткой, свободной от гнева и расположенной долго, тихо плакать. Здесь Амалия не могла это сделать и поэтому была лишена облегчения. Но она ошибалась, утверждая, что не понимает эту музыку. Величественная звучная волна представляла собой судьбу любого. Амалия видела её бегущую вниз по склону, управляемую неровностями поверхности земли. Сейчас это был один каскад, затем он разделялся на тысячу маленьких, окрашенных различными цветами, отражающих разные вещи. Всё это создавало гармонию красок и звуков, из которых состояла эпическая судьба Сьелинды, но также такое жалкое нечто своё, конец одной из частей жизни. И это своё больше не требовало слёз других, а только своих собственных, оно было угнетено и не находило места в этом выражении, которое в чистом виде было так совершенно.

Эмилио глубоко знал происхождение этих звуков, но ему не удавалось погрузиться в них так, как это получилось у Амалии. Эмилио полагал, что его любовь и его горе вскоре преобразовались бы в мысль гения. Нет. Для него по сцене перемещались герои и боги, и они уносили его далеко от этого мира, где он страдал. В перерывах Эмилио напрасно искал в своих воспоминаниях какой-то акцент, который заслуживал бы такого преобразования. Может быть, искусство его лечило?

Когда представление закончилось и они вышли из театра, то Эмилио был так оживлён этой надеждой, что не увидел того, что его сестра переживала ещё более сильную подавленность, чем обычно. Вдыхая полные лёгкие холодного ночного воздуха, Эмилио сказал, что этот вечер был для него замечательным. Но, разговорившись, как всегда, и рассказывая, каким странным спокойствием он пропитался, огромная грусть сошла в его сердце. Искусство лишь дало ему период мира, который не мог продолжаться долго, потому что сейчас некоторые обрывочные воспоминания об этой музыке находили своё наилучшее воплощение в его собственных чувствах, а это было не что иное, как сочувствие себе самому, Анджолине и Амалии.

В возбуждении, в котором пребывал Эмилио, ему захотелось успокоиться, чтобы спровоцировать Амалию на новые откровения. Но он должен был понять, что тогда они объяснились напрасно. Она продолжала страдать молча, не принимая в расчет то, что уже рассказала о своём горе брату. Становилось очевидным, что их несчастья, имея общее происхождение, не сближали их.

Однажды Эмилио застал Амалию врасплох на Корсо, когда она прогуливалась неспешно среди бела дня. На ней было платье, которое она, видимо, давно не надевала, так как Эмилио его никогда не видел. Платье это имело голубую, яркую расцветку на серой материи, оно мешковато висело на её бедном худом теле.

Амалия смутилась, увидев брата, и сразу же решила вернуться вместе с ним домой. Кто знает, какая грусть сподвигла её на эту прогулку в поисках развлечений! Эмилио мог легко понять её, вспомнив, как часто подобные желания заставляли и его убегать из дома. Но какая безумная надежда заставила Амалию надеть такую одежду? Эмилио пришёл к определённому выводу, что, одевшись таким образом, она хотела понравиться Балли. О, это было поразительное явление для Амалии — такая мысль. В конце концов, если у неё и в самом деле родилась подобная идея, то это было в первый и последний раз, потому что она вернулась к своему обычному платью, серому, как её фигура и вся её судьба.