()

С. Дв. «Воскресное чтение», 1875

Во время одного из посещений Иисусом Христом и Его учениками Капернаума (небольшого города, находившегося на северо-западном берегу Генисаретского или Тивериадского озера), подошли к Петру собиратели дидрахм и сказали: «Учитель ваш не даст ли дидрахмы»? Дидрахма (то есть две драхмы) — греческая серебряная монета, равняющаяся древнееврейскому полсиклю — составляла ежегодную определенную подать на храм, установленную на основании и бывшую обязательною для всякого иудея, достигшего двадцати лет, кроме священников и левитов (; Иосифа Флавия Древн. 18,4.1). Поэтому под собирателями дидрахм, очевидно, нужно разуметь сборщиков податей, употреблявшихся на поддержание храма и его принадежностей, на приобретение различных предметов, необходимых для ежедневных жертвоприношений, — животных, масла, муки, дров и т. п. Так сборщикам этим, без сомнения, не было неизвестно учение Иисуса Христа о Себе как Мессии, то они, по всей вероятности, предполагали, что Он воспользуется привилегиями, предоставленными законом священникам и левитам, и потому обратились со своим требованием не к Самому Иисусу Христу, а к апостолу Петру, и вопросительною формою своих слов выразили некоторое сомнение в исполнении этого требования. Впрочем, может быть, они поступили так «с коварною целью, т. е. как бы говоря: Учитель ваш, как противник закона, хочет ли заплатить дидрахму?» (мнение блж. Феодорита). Со стороны Петра тотчас же последовал утвердительный ответ, из чего можно заключать, что Иисус Христос никогда не отказывался от уплаты податей. Когда Петр вошел в дом, то Иисус, предупредив его (то есть прежде, нежели Петр сообщил Ему о своем разговоре со сборщиками), сказал: «Как тебе кажется, Симон (другое имя Петра), цари земные с кого берут пошлины или подати? С сынов ли своих, или с посторонних? То есть с членов ли своего семейства, или с не принадлежащих к нему?» На этот вопрос, легко свидетельствующий о Божественном всеведении Спасителя, Петр отвечал: «С посторонних». Тогда Иисус сказал ему: «Итак, сыны свободны», то есть если цари земли не берут податей со своих сыновей, то тем более Я как Сын Царя Небесного, Самого Бога, должен быть свободен от податей, которые собираются на содержание храма Отца Моего. «Но, — продолжает Свою речь Спаситель, — чтобы нам (здесь Иисус Христос говорит о Петре, не потому, чтобы считал его свободным от подати, а потому, что она не была еще уплачена им) не соблазнить их (сборщиков)», то есть чтобы они не составили о нас превратного мнения, как о презрителях храма и закона, «пойди на море (Генисаретское озеро, на берегу которого находился Капернаум), брось уду и первую рыбу, которая попадется, возьми и, открыв у ней рот, найдешь статир (римская серебряная монета, равнявшаяся ценностью двум дидрахмам); возьми его и отдай им за Меня и за себя». Хотя об исполнении повеления Иисуса Христа в Евангелии не говорится ясно, однако как самый характер евангельского повествования, так в особенности то значение, которое это событие имело для Петра, дают полное право заключать, что повеление было исполнено. Евангелист не говорит также и о том, каким образом статир явился во рту рыбы, — был ли он случайно найден и проглочен ею или непосредственно создан Божественною силою Иисуса Христа; но самою обстановкою, которая должна была, согласно словам Господа, сопровождать ловлю Петра, оно показывает, что во всяком случае это было сверхъестественное, чудесное событие, и что Виновник его Сам Бог. Если Иисус Христос заранее знал, что у первой рыбы, которую поймает будет найден во рту проглоченный ею статир, то значит, Он был всеведущ; а если эта монета была создана Им во рту рыбы, то Он всемогущ; а всеведение и всемогущество — это такие свойства, которые принадлежат только Богу.

Все попытки рационалистической критики лишить это повествование чудесного характера при беспристрастном отношении к ним оказываются вполне несостоятельными. Так, одни из рационалистов (например, Павлюс) в выражении Иисуса Христа «найдешь статир» видят указание на приобретение статира чрез продажу рыбы, а слова «открыв у ней рот» относят к освобождению рыбы от уды или к самому Петру, который должен был предложить желающим купить рыбу, причем αὐτοῦ (у ней) объясняется в смысле наречия «тотчас». Но чрез продажу одной рыбы, и притом в Капернауме, в котором было большое обилие ее, очевидно, не мог получить статир, тем более что это была рыба, пойманная удою и, следовательно, небольшая, вследствие чего некоторые из представителей этого направления должны были понимать слово (рыбу) в собирательном смысле, и чрез это впадали в новую несообразность, потому что в Евангелии ясно говорится не о нескольких, а об одной только рыбе (возьми первую рыбу). Да и все вообще это искусственное объяснение, или, вернее, извращение евангельской истории, предполагающее совершенно неуместные в ней поэтические картины, вполне противоречит прямому, естественному смыслу ее и обличает высшую степень предвзятости. Другие из критиков (например, Газе и Эвальд), сознавая ненатуральность натуралистического объяснения, считают за лучшее совершенно отвергнуть действительность рассматриваемого нами события, и все повествование о нем признают религиозно-нравственным вымышленным или символическим рассказом, который только в народных сказаниях получил апокрифический характер, но который сам по себе служит только выражением мысли о неизмеримом возвышении Иисуса Христа над всеми обстоятельствами жизни, или о благословении, которое Бог ниспосылает на занятие, ведущее к приобретению необходимых средств жизни, или же о легкости приобретения суммы для уплаты податей. Но в таком случае весь этот рассказ нужно было бы назвать по меньшей мере странным и не представляющим ясной связи со своею целью; в нем ничего не говорится также о самой ловле, а подобное опущение совершенно не свойственно апокрифам. По мнению иных (Кестлина, Гильгенфедьда), цель этого рассказа состоит во внушении иудеохристианам мысли о необходимости уплаты подати, идущей на содержание храма. Но для этого достаточно было бы одного слова и примера Иисуса Христа, присоединение чуда здесь было бы совершенно излишне, — оно не только не способствовало бы, но могло бы даже препятствовать достижению этой цели. Из указанных основами видна несостоятельность также взгляда на этот рассказ как на притчу (Вейссе), в котором противопоставляется оправдание чад Божиих верою оправданию рабов законом. Кроме того, чрез это объяснение вносится в Евангелие то учение, которое только впоследствии было развито апостолом Павлом. Мы уже не говорим о воззрении некоторых исследователей Священного Писания (например Штрауса) на рассматриваемое нами событие как на миф, подобный тем, которые Геродот сообщает в своей истории (3, 42), потому что произвольность и крайне неуважительное отношение к евангельской истории, обнаруживающаяся здесь, так очевидны, что совершенно нет нужды указывать на несостоятельность этого воззрения. Таким образом, самым естественным и верным остается взгляд на евангельское повествование о необыкновенной находке апостола Петра, как исторический рассказ о действительном чудесном событии.