Воскр. Чт. 1873 г., m.II, стр. 312.

Немногие строки Луки (ст. 30—31) представляют обширную рамку, которую, к сожалению, почти нечем наполнить. Что касается его замечаний о том, что Павел «жил (в Риме) целых два года, проповедуя со всяким дерзновением невозбранно», — эти выражения, нигде еще не употребленные историком, дают право думать, что Павел действительно проповедовал в Риме с большей свободой, чем где-нибудь.

Зная обыкновенную деятельность апостола и его горячее желание посетить Рим, проповедовать в Риме, мы вправе думать, что его ревность к проповедованию Евангелия воспользовалась данной ему свободой. Ограничится ли она теперь тесным кругом? Конечно, в Риме труднее привлечь к себе общее внимание, чем в Ефесе или Коринфе, но, тем не менее Рим, как центр умственной жизни, как город философов, писателей, школ, скоро должен был узнать о присутствии в нем человека, который проповедует столько новых идей — и притом так смело, своеобразно и красноречиво. В послании к Филиппийцам, Павел посылает им приветствие от верующихся в Риме, «а наипаче из Кесарева дома» (). В начале послания он выражает радость о том, что его узы способствуют успеху Евангелия, «так что, — говорит он, — узы мои о Христе сделались известными всей претории и всем прочим» (1, 13). Выражение «всей претории» понималось некоторыми в тесном смысле. Думали, что здесь нужно подразумевать только стражу преторианскую, воины которой поочередно стерегли Павла, и которые, быв близко к Павлу, не могли не тронуться его словом. Но так как стража преторианская в то же время была стражей императора, как верховного претора, военачальника, то посему претория означает или резиденцию, дворец императора, или свиту его, как начальника над войском. Посему префект претории был не только начальником преторианцев, но и военным министром или, еще точнее, первым правителем, первым лицом после императора. Впрочем, разумея под Преторией дворец, не исключаем отсюда и преторианцев. Они занимали за городом обширный — постоянный лагерь и отсюда ежедневно, в определенном числе, отправлялись в караул — во дворец, где для них устроены были казармы. Вероятно, что при этих казармах была тюрьма. Поелику в то время, когда Павел говорил о претории, он не пользовался уже такой свободой, как в первые два года, то нет ничего невероятного предполагать, что апостол находился в то время в преторианской тюрьме. Впрочем, и без этого предположения понятна связь в словах апостола касательно . успеха евангелия в претории и между людьми из дома Кесарева.

Префектом претории, которому сотник, прибыв в Рим, сдал узника и который с первого же дня предоставил Павлу почти полную свободу, — был в то время Бурр-философ.

Если Павел был знаком с Бурром, что весьма вероятно, то не мог не знать и друга его Сенеку, сочинения которого бесспорно запечатлены христианским характером. Но откуда этот характер? На этот счет возможны три предположения. Или христианство Сенеки есть не что иное, как видоизмененный стоицизм, смягченный меланхолическими, поэтическими наклонностями автора; или, христианство настолько проникло всюду, что языческий писатель отчасти был уже знаком с христианскими сочинениями; или, наконец, Сенека знал Павла и до некоторой степени усвоил его учение. Впрочем, эти три гипотезы не исключают одна другой. Если Сенека, независимо от Павла, сблизил стоическое учение с христианской философией, или, если до знакомства с Павлом, он подчинился влиянию христианства — во всяком случае это заставляло его ближе узнать Павла. Историк Дион Кассий говорит, что Сенека переделал свои сочинения в конце своей жизни. Так объясняются следы христианских понятий в сочинениях Сенеки, написанных до знакомства с Павлом. Так объясняется и то, почему христианские понятия у него иногда как бы теряются среди других. Язычник писал их, но не язычник изменял или дополнял. Предания идут даже далее этих предположений и делают Сенеку христианином, пострадавшим за христианство. Но мы будем умереннее в своих предположениях. Труднее предполагать, чтобы Сенека не знал Павла, нежели думать, что знал. Знакомством с Павлом легче объяснить некоторые идеи и философские понятия в его сочинениях, нежели приписывать это странное сближение простому случаю. Этим же естественно может объясниться и довольно загадочное письмо Сенеки. В этом письме он рассказывает своему другу Люцилию, что, вследствие чтения некоторых сочинений, в нем произошла глубокая перемена, которой он весьма радуется. «Я пришлю к тебе эти книги, продолжает он, а чтобы тебе легче было просмотреть их, я поделал заметки на тех местах, которые я уважаю и которым удивляюсь». Что это за сочинения, столь замечательные, по его мнению, столь могущественные и между тем доселе неизвестные ни ему, ни Люцилию, хотя оба друга были хорошо знакомы с сочинениями философов? Заметьте, что он говорит не об одном, а о многих сочинениях, которым он приписывает одну мысль и одинаковую силу. Заметьте также, что он не называет автора их и даже совсем не упоминает о нем; странное дело, если здесь разумеется обыкновенный философ, и очень естественно, если он имеет в виду христианина — иудея, вообще человека, религия которого мало располагала Люцилия к его сочинениям.

Другие указания можно извлечь из жизни того же Сенеки. Внутренняя перемена, о которой он упоминает в письме к Люцилию, обнаруживалась, по словам Тацита, и внешним образом. Спустя немного после смерти Бурра, именно в 64-м году, Сенека просит у Нерона дозволения возвратить ему полученные от него богатства; не хочет, чтобы его клиенты приходили к нему каждое утро с поздравлением и провожали его по городу, как требовал того обычай. Его стол, бывший до того времени роскошным, делается простым. Он сам не является почти никуда. Все это указывает в нем человека, решившего искать мира и славы не в земных удовольствиях и отличиях. Не будь письма к Люцилию, мы увидели бы в том только выражение сурового стоицизма; но он пишет о перемене, преобразовании, а это не было бы согласно с его прежними принципами. А между тем даже хронология показывает, что существовало полное согласие.

Несмотря на это, повторяем: невозможно видеть в Сенеке христианина, даже тайного. Ни его положение, ни слабость его характера не допускают, чтобы он, будучи христианином, не высказал или не дал понять своих убеждений. Если в его сочинениях много христианских понятий, которые мог высказать только христианин Павел, то в них много и такого, чего христианин не написал бы, много пропусков, которые христианин пополнил бы. В доказательство укажем на пропуск учения об искуплении. Таким образом Сенека остался верен стоическому принципу, совершенно противоположному принципу христианскому. Он учит, напр., что сила человека — в нем самом. В этом-то учении, может быть, и заключается настоящий ключ к примирению всех данных за и против Сенеки. Итак, Сенека увидел ап. Павла, узнал христианское учение, насколько оно соответствовало его философской системе, принял его только как философскую систему, помогающую человеку извлекать силу единственно из своего внутреннего источника. Если его изображение истинного мудреца (посл. 41) содержит такие черты, по которым почти нельзя не узнать в нем Иисуса Христа, то в целом это портрет стоика. Хотя христианин и стоик могут иметь нечто общее, но у него их разделяет целая бездна, которой Сенеке никогда не удалось перейти, хотя он и стремился к тому при помощи Павла.

Но если христианство того времени обратило на себя внимание даже лиц, высокопоставленных в обществе, каков, напр., Сенека, то почему Тацит, писавший несколько позже, говорит о христианах, как о презренной секте, и их учению не придает значения?

Такими странностями полна история религий. Всякая господствующая религия презирает тех, кто уклоняется от единства с нею, и органы ее, даже преданные ей, делаются посему эхом ее мысли и антипатии. Значит, нет ничего удивительного, если Тацит в своих Анналах, император в своих декретах называют христиан презренной сектой. Впрочем, Тацит противоречит сам себе. В одном месте он называет христиан ничтожной сектой, а христианское учение суеверием, в другом, касаясь Помпония (Annal. XIII, 32), говорит, что это суеверие увлекло знатнейших римских патрициев. А это увлечение началось, конечно, со времен Павла.

Другой вопрос, менее интересный для нас: почему в первые два года пребывания Павла в Риме его положение не изменилось ни к лучшему, ни к худшему? Мы не имеем никаких данных, показывающих, чтобы его дело подвинулось вперед на суде, а последние слова Деяний доказывают даже противное.

На этот вопрос можно отвечать только вопросами. Не ожидали ли кого-нибудь из Иудеи, уполномоченного поддерживать перед императором обвинение против Павла, выраженное перед Феликсом и Фестом? На основании характера римского законодательства, некоторые отвечают на этот вопрос утвердительно. Но другие возражают, что теперь процесс Павла изменился в существе своем, что в Кесарии, со времени произнесения апелляции к императору, не упоминается об иудеях, отправляющихся в Рим, что ни Деяния, ни сам Павел, говоря о своем процессе, не упоминают ни об отсутствии, ни о присутствии обвинителей, пришедших из Иудеи. Итак, может быть, или судопроизводство велось письменно и потому не могло идти скоро, или медленность его зависела от небрежности, свойственной римским неограниченным правителям, или оно было следствием ходатайства друзей Павла, видевших в замедлении суда пользу для него. Как бы то ни было, но Дееписатель говорит, что Павел пользовался два года почти полной свободой. Был ли он освобожден? Когда умер — в первое или второе пребывание в узах в Риме?