Ст. 16—20. Из Кесарии ап. Павел вместе со своими спутниками и некоторыми кесарийскими христианами отправился в Иерусалим. Историк говорит (), что Павел со своими спутниками поселился в Иерусалиме у некоего Мнасона, родом Кипрянина, но жившего в Иерусалиме. «По прибытии нашем в Иерусалим, — продолжает историк, — братия радушно приняли нас. На другой день Павел пришел с нами к Иакову; пришли и все пресвитеры» (XXI, 17, 18). Где происходило собрание, мы не знаем, потому что предание не оставило точных указаний на это. Но заметим, что рассказ свидетельствует о теснейшем братском единении между апостолом и пресвитерами иерусалимскими. «Приветствовав их, Павел рассказал им подробно, что сотворил Бог у язычников служением его, они же, выслушав, прославили Бога» (XXI, 19—20).

Ст. 20—29. Но этот радушный прием, радость и благодарение Богу за труды Павла наводят на довольно страшный вопрос, который и был предложен апостолу обществом. «Ты видишь, говорили ему, сколько тысяч уверовавших иудеев, и (между тем) все они ревнители закона» (XXI, 20), все убеждены, что обращение к Евангелию не обязывает иудеев по рождению к отмене формальности и обрядов, предписанных законом. «А о тебе наслышались они, что ты всех иудеев, живущих между язычниками, учишь отступлению от Моисея, говоря, чтобы не обрезывали детей своих, и не поступали по обычаям» (Моисеевым) (XXI). В этом выражении есть доля правды, но есть и ошибочный взгляд. С одной стороны, Павел считал царство закона кончившимся и тем из иудеев, которые были способны и склонны возвыситься до такого понятия, советовал жить вполне по Евангелию. Но с другой — снисходя к «слабым», он признавал за ними право соблюдать некоторые обряды, а «сильных» убеждал не соблазнять слабых равнодушным нарушением требований закона. Иерусалимские пресвитеры лучше всех верующих вообще знакомы были с такими воззрениями Павла. Им казалось, что лучше и скорее всего можно уничтожить недоразумение и недоверие, когда сам Павел исполнит, публично, один из тех обычаев, в уничтожении которых его обвиняли. «Сделай же, что мы скажем тебе: есть у нас четыре человека, имеющие на себе обет. Взяв их, очистись с ними и возьми на себя издержки на жертву за них, чтобы остригли себе голову, а равно и ты с ними в законе обета» (23—24). Итак, здесь идет речь о том же обете, который, как мы видели, Павел добровольно исполнил в Греции. Не без удивления видим, что Павел без сопротивления действует согласно с убеждениями христиан, действует, конечно, не против сознания, а по слишком расчетливому снисхождению к слабым, считая обязанностью не соблазнять их. Чтобы вернее судить об этом, нужно знать и силу убеждений, которым он, по-видимому, уступил, и тогдашнее состояние Церкви. Из немногого, рассказанного нами, заметно, что пресвитеры чувствовали страх при мысли, что народ напрасно соберется, узнав о прибытии Павла в Иерусалим (22). Этот народ, — конечно, христиане, но проникнутые иудейскими понятиями и убежденные, что Церковь иерусалимская есть главная хранительница древнего закона. Между ними были и настоящие иудеи, но склонные к христианству, которых не следовало отталкивать. Подобное положение не ставило ли в затруднение пресвитеров Церкви? И не должны ли они убеждать апостола сберечь готовых принять Евангелие? Да и сам он после всего; что сделал для поддержания единения церквей, после сбора милостыни, которым он надеялся сгладить разность их и который дал блистательные результаты, — мог ли теперь отвергнуть желание пресвитеров, без опасения уничтожить труд свой? Итак, Павел согласился с убеждениями иерусалимских пресвитеров. Обет назорейства, по закону, продолжался тридцать дней, но срок его мог быть уменьшен и до семи дней. Когда приходил к концу срок обета четырех человек, указанных пресвитером, Павел начал свой обет и отправился с ними в храм, чтобы назначить время, «когда должно быть принесено за каждого из них приношение» (26). Но в один из последних дней он был узнан в храме некоторыми малоазийскими иудеями, вероятно, пришедшими на праздник Пятидесятницы и с завистью смотревшими на успехи апостола в этой стране. Они «возмутили весь народ и наложили на него руки, крича: мужи израильские! помогите: этот человек всех повсюду учит против народа, и закона, и места сего; притом и эллинов ввел в храм и осквернил святое место сие» (27—28). Последнее обвинение ложно и основывалось единственнона том предположении, что Павел, приведя с собою в Иерусалим Трифона ефесского, непременно введет его и во храм, т.е. во внутреннюю часть храма, куда язычникам запрещалось входить как гласила надпись при входе. Запрещение было безусловное, и иудеи утверждали, что имеют право убить всякого язычника, даже и римлянина, нарушившего его. Кажется, и римская власть, не желая оскорблять религиозного чувства покоренных народов, готова была серьезно защищать неприкосновенность храма. Таким образом, по понятию иудеев, Павел совершил важное, преступление, вводя во храм, как предполагали иудеи, христианина ефесского, обратившегося из язычества и, в глазах их, не переставшего быть язычником. Их особенно раздражала и оскорбляла мысль, что человек, поколебавший закон в иудейских колониях, хочет теперь осквернить святыню храма, вводя туда язычника. Понятно, что такое обвинение взволновало толпу. Будучи христианином, подобно многим иерусалимским христианам, сам Павел не подвергся бы насилию, войдя в храм: иудействующие формы прикрывали несогласие между Евангелием и законом. Прошло почти двадцать лет после волнения, произведенного первым возвращением Павла в Иерусалим из Дамаска; теперь народ не знал ни его, ни его истории, ибо удивлялся, слыша его говорящим по-еврейски. Но обвинения со стороны малоазийских иудеев было более, чем достаточно, чтобы произвести сильное возмущение.

Ст. 30-XXII, 2. Из внутренней части храма, где схватили Павла, волнение быстро распространилось к наружным частям, и вновь подоспевшая толпа помогла вытащить его к внешнему преддверию храма. Был ли Павел один против всех? Историк говорит, что иудеи хотели убить его вне храма; а это показывает, что они встретили какое-нибудь препятствие или со стороны бывших с ним друзей, или от других, более сострадательных иудеев, не допустивших исполнения замысла. Волнение усилилось, когда прибыл с несколькими воинами и сотниками. тысяченачальник, заведовавший караулом подле самого храма, в крепости Антонии. При виде воинов, иудеи «перестали бить Павла»; но тысяченачальник, освободив его из их рук, «велел сковать его двумя цепями», и потом «спрашивал: кто он и что сделал?» Вот следы римской политики, которая, из угождения народу, сначала сковала апостола, а потом допрашивает, соображаясь с народным криком. То же самое было двадцать пять лет тому назад — при Пилате. Но расспрашивать в первые минуты было невозможно. «В народе одни кричали одно, другие — другое» (XXI, 34), и, вероятно, очень немногие могли с точностью сказать, в чем обвиняли Павла. Тысяченачальник, «не могши, по причине смятения, узнать ничего верного, повелел вести его в крепость» (XXI, 34). Но толпа могла подумать, что его хотят освободить, а потому бросилась за воинами по ступенькам крепостной лестницы. Слышался ропот и крик, требовавший смерти; воины, ведшие Павла, должны были нести его, потому ли, что цепи мешали ему идти скоро, или он не хотел ускорить шагов в виду возмущения. Несмотря на волнение, Павел остался совершенно спокоен. Взойдя на лестницу, перед дверями крепости, он просил v тысяченачальника позволения говорить к народу. «Горе мне, если я не благовествую», — писал он Коринфянам; и вот теперь, в нескольких шагах от храма, на этой лестнице, внизу которой волновалась яростная толпа, Бог устроил ему, так сказать, новую кафедру, с которой должно раздаться его слово, тем более красноречивое и свободное, что его руки были скованы.

Тысяченачальник согласился на просьбу Павла.

Он вообразил, что ему удалось захватить некоторого египетского иудея, который незадолго перед тем произвел волнение. Своими ложными пророчествами он привлек иудеев на Масличную гору, откуда обещал показать им чудесное зрелище — падение городской стены. Отсюда, с четырьмя тысячами иудеев, он прошёл всю страну, всюду доводя свой фанатизм до разбоя. Правителю страны Феликсу удалось захватить их; но предводитель их успел убежать. Стоя наверху лестницы, Павел подал знак, что хочет говорить. Толпа смолкла. «Услышав же, что он заговорил с ними на еврейском языке, (т.е. на сирохалдейском), они еще более утихли» (XXII, 2), может быть, потому, что этот язык был им более понятен, а может, и потому, что они через это увидели в нем соотечественника и тем самым были уже расположены оправдать его, ибо прежде не считали его асийским иудеем (Воскр. чт. 1873 г., ч. 2, стр. 182— 185).