В сентябре 1773 года в семье императрицы Екатерины Алексеевны произошло значительное событие: ее сын, цесаревич Павел Петрович, вступил в брак с принцессой Августой-Вильгельминой Гессен-Дармштадской, которая, готовясь к браку, приняла православие, а с ним и новое имя: Наталья Алексеевна. Молодая чета поселилась в Летнем дворце на берегу Мойки – том самом, где за 19 лет до этого появился на свет сам Павел. Между молодыми супругами не было особой любви, но имелось согласие по большинству существенных вопросов. В частности, они оба весьма прохладно относились к царствующей императрице и старались завести у себя порядки, во всем отличающиеся от порядков при ее дворе.

В конце февраля 1774 года «молодой двор», как называли окружение цесаревича и его супруги, проводил вечер, как обычно. Перед хозяевами Летнего дворца выступили артисты, представившие одну из комедий Мольера, затем были исполнены стихи, также французские. Тут следует заметить, что Наталья Алексеевна, приняв русское имя, так и не выучилась языку своей новой родины, и во дворце обычно говорили по-французски. Этим и был обусловлен выбор пьес и стихов, исполнявшихся при «молодом дворе».

После представления хозяева и приглашенные перешли в обеденную залу, где был подан ужин. За столом помимо хозяев сидели гости, которых часто можно было видеть в Летнем дворце. По правую руку от Павла сидел его лучший друг, князь Александр Куракин, рядом с Натальей Алексеевной – граф Никита Иванович Панин, бывший воспитателем Павла в его молодые годы, далее – Александр Строганов с супругой. Кроме того, присутствовал писатель и композитор Григорий Теплов и ряд других лиц. Вообще гостей было немного, и это легко объяснялось: всем в Петербурге было известно, что императрица не жалует тех, кто водит тесную дружбу с ее сыном. Эти люди не могли надеяться получить выгодную должность или подарок от Екатерины, их обходили по службе, при «большом дворе» на них смотрели косо. В такой ситуации немногие решались открыто демонстрировать свою близость с цесаревичем.

Следует отметить, что в этот вечер за столом находилось новое лицо – французский шевалье Николя де Ружен. Он приехал в Россию в прошлом году, доставив государыне письмо от великого Вольтера. Привезя письмо, шевалье не стал торопиться обратно и как-то прижился в русской столице. Он сумел понравиться Екатерине и часто бывал у нее – и на званых вечерах, и на представлении пьес, написанных самой императрицей (она, как известно, была неплохой сочинительницей).

Редко случалось так, чтобы люди, вошедшие в круг общения Екатерины, попадали также в число тех, кто бывал на вечерах цесаревича. Никто не хотел рисковать своим положением, сближаясь с нелюбимым сыном государыни. Однако француз стал исключением. Он познакомился с Куракиным – блестящим молодым человеком, знатоком и любителем всего самого изысканного, и затем, уже от него, получил приглашение посетить Летний дворец.

Надо сказать, что появление шевалье де Ружена на ужине в Летнем дворце было необычно еще по одной причине. Насколько императрица Екатерина Алексеевна жаловала иностранцев и любила окружать себя приезжими из других стран, настолько не любил этого ее сын. В окружении Павла находились исключительно русские.

Когда ужин стал подходить к концу и собравшиеся перешли к десерту, разговор за столом оживился. Поскольку всем понравилась недавно увиденная пьеса, беседа естественным образом пошла о ней. Тут пришлось кстати присутствие за столом француза. Оказалось, что он хорошо знаком с биографией покойного драматурга Мольера и готов рассказать пикантные подробности. В частности, шевалье сообщил слух, гулявший сто лет назад по Парижу, о том, что находившийся в почтенных летах Мольер сочетался браком… со своей собственной дочерью Армандой.

Выяснилось, что принцесса Вильгельмина знала об этом слухе, и тут для нее не было ничего нового. А вот ее супруг слышал эту подробность впервые и был шокирован.

– Как это отвратительно! – произнес он с чувством. – Эта распущенность, в которой погрязла Франция и которую поощряют при французском дворе!

– Хочу вас уверить, ваше высочество, что ныне распущенность ничуть не поощряется при дворе! – воскликнул де Ружен. – Новый король Людовик, который вступил на престол в нынешнем году, – человек строгих нравов. Он однолюб и всецело предан своей супруге Марии-Антуанетте.

– Да, я слышал об этом, – кивнул Павел. – Хорошо, что французы получили достойный образец для нравственного поведения. Чего нельзя сказать о нас, русских! Никак нельзя сказать! Моя мать подает своим подданным дурной пример.

При этих словах цесаревича сидящие за столом переглянулись. Разговор принимал несколько рискованный характер. Однако, с другой стороны, именно такие разговоры здесь и велись чаще всего; перемывать косточки Екатерине и ее фаворитам было излюбленным занятием цесаревича и его молодой жены.

– Что вы молчите? Все вы знаете, как ведет себя моя мать, – продолжал между тем Павел. – Мне передавали, что недавно князь Потемкин получил очередное имение на юге и еще миллион рублей в подарок. Миллион! А кроме Потемкина есть еще и Орлов, и этот новый, Васильчиков, и не знаю, кто еще. И это в то время, когда я вынужден существовать на суммы гораздо меньшие. Но речь не обо мне! Речь об армии, флоте, о других государственных нуждах. Нет, когда я стану государем, такого больше не будет. Никогда не будет!

– Но русская армия вроде бы находится в изрядном порядке, – позволил себе заметить шевалье. – Победы она одерживает славные, особенно над турками. Да и Пруссии от нее досталось. В Европе много говорят о блестящих победах генерал-аншефа Суворова…

– Да, у нас есть достойные полководцы, – важно кивнул Павел. – Румянцев, Суворов, Ушаков… Вот кого надо награждать! Им дарить имения, алмазные броши и другие драгоценности, а не любимцам. А в армии нашей, несмотря на ее успехи, многое нуждается в переделке. Многое можно улучшить, многое! Я, как и мой великий прадед император Петр, намерен заняться армией. Я посвящу этому все силы во время моего царствования. Армией, а также дорогами и мануфактурами. И еще борьбой с казнокрадами. У меня красть не посмеют!

– А искусствами ты не хочешь заняться, милый? – с улыбкой спросила мужа принцесса Вильгельмина, она же Наталья Алексеевна. – Чтобы у нас был не один-единственный театр, а много, как в Париже. И чтобы там играли не одни лишь пьесы твоей матери да еще господина Сумарокова.

– Да, надобно, чтобы у нас расцвели все музы! – согласился Павел. – Хотя это и не главное, но надобно, чтобы мы ни в чем не имели ущерба перед иными землями. Вот только… – Он вдруг помрачнел, все его оживление исчезло.

– Что случилось, ваше высочество? – спросил Строганов. – Что омрачило ваши мысли?

– Я совсем не уверен, что буду править, – ответил Павел. – Ты же знаешь, моя мать не хочет этого. Мне уже двадцать лет, а она все делает, чтобы оставить меня в стороне от управления государственными делами. Между тем после своего совершеннолетия я имею все права занять престол своего прадеда. Она всюду распускает обо мне вздорные слухи. Вот скажите, месье, – повернулся к де Ружену цесаревич, – что вы слышали обо мне, находясь при дворе моей матери? Только отвечайте честно, я терпеть не могу вранья!

– Извольте, ваше высочество, я отвечу честно, – сказал француз. – Но заранее прошу извинить меня за содержание своего ответа: ведь оно принадлежит не мне.

– Я понял и гневаться не стану, говорите же!

– Признаюсь, до меня доносились самые нелицеприятные мнения о вашем высочестве, – стал рассказывать де Ружен. – На приеме во французском посольстве приближенные императрицы наперебой говорили послу о вашей неуравновешенности, доходящей до приступов бешенства, о жестокости и злобности, о подозрительности, принявшей характер мании, о весьма слабом уме, неспособности понять простейшие вещи, о нелюбви к наукам… Вообще, трудно припомнить такую отрицательную черту, такой порок, который молва не приписывала бы вашему высочеству. Некоторые слухи бросают тень на саму императрицу. Например, говорят, что отцом вашим был вовсе не государь Петр Федорович, а совсем другое лицо, и даже что родила вас не Екатерина, а другая женщина. Я был изумлен, когда выяснил, что эти слухи распространяет сама императрица!

– Довольно! – властно произнес Павел. – Я вижу, что вы честный человек. Вы точно передали мне все то, что я и ранее слышал о себе. А теперь скажите: сейчас, когда вы видели меня и моих друзей, согласны ли вы с этими слухами? Верен ли мой портрет, который рисуют моя мать и ее фавориты?

– Нет, ваше высочество, – ответил француз. – Я сижу за вашим столом, слушаю беседу, которая здесь ведется, и спрашиваю себя: где же тот злобный, подозрительный, мелочный человек, которого рисуют, говоря о вас в Зимнем дворце? Напротив, я вижу человека любознательного, просвещенного, хотя и обиженного той несправедливостью, что творится по отношению к нему.

– Отлично сказано, шевалье! – воскликнула цесаревна Наталья Алексеевна. – Вы, с галантностью, свойственной вашему народу, дали точную оценку моему супругу.

При этих словах Павел с благодарностью взглянул на жену; на его лице промелькнула улыбка, совершенно преобразившая его, но тут же исчезла, и он положил свою маленькую ладошку на руку жены:

– Спасибо, мой друг, ты истинное мое утешение в жизни, моя надежда и опора.

На лицах всех присутствующих при виде этой трогательной сцены появились улыбки. Один лишь шевалье де Ружен не улыбался, он сидел, опустив глаза, чтобы никто не мог заметить их странное выражение: это была жалость, глубокая жалость. Ведь Игорь Дружинин был единственным в этой комнате, кто знал о печальной судьбе цесаревны Натальи Алексеевны, о горе, которое ожидает их с супругом. Он знал, что спустя два года цесаревна забеременеет (к радости Павла и Екатерины – и эта радость на время сблизит сына с матерью), однако роды закончатся трагедией. Ребенок не сможет появиться на свет естественным путем. Кесарево сечение, которое могло бы спасти мать и ребенка, в то время применялось редко, и придворные врачи не решатся на операцию. Младенец умрет в утробе матери, а спустя пять дней в муках скончается и сама Наталья Алексеевна.

– А хочешь, я повеселю тебя, мон шер? – спросил Куракин. Он, друг детских игр Павла, знавший его уже много лет, был единственным из присутствующих (наряду с Натальей Алексеевной), кто обращался к цесаревичу на «ты». – Ведомо ли тебе, что твое имя звучит сейчас в пустынях Уральских гор? Мне докладывали, что восставшие казаки, эти сыны степей, заявляют, что хотят возвести на трон законного государя Павла Петровича. И даже их атаман, самозванец, провозгласивший себя «императором Петром Федоровичем», говорит, что власти для себя никакой не хочет, а хочет только свергнуть неправедную царицу Екатерину, чтобы передать власть Павлу. Мне так передавали. Каково?

Шевалье де Ружен, он же майор Дружинин, весь обратился в слух. Интересно, что ответит Павел? А еще интересней, откуда у придворного щеголя Куракина такие сведения? Углов ничего такого не говорил. При нем Пугачев не упоминал о Павле. Значит, посланец из Петербурга еще раз побывал на Яике?

– Ежели ты думал этой вестью меня повеселить, то ты плохо меня знаешь, – нахмурившись, произнес цесаревич. – Всякие новости о бунте мне глубоко противны. Я за то и осуждаю свою мать, что она допустила чернь до возмущения. Получить скипетр из рук злодеев, чьи руки запятнаны кровью невинно убиенных жен и дочерей дворянских? Да я скорее соглашусь сам погибнуть! И пусть никто не смеет мне предлагать ничего подобного! Слышите? Никто пусть не смеет!

И Павел грозно оглядел всех присутствующих. Взгляд его при этом ни на ком из них не задержался. А де Ружен как раз надеялся, что задержится. Тогда многое стало бы понятным. Но и так, без явных намеков, слова Павла многое давали. Стало быть, такие предложения ему делали? Интересно, очень интересно…