Глава 21
Проблемы с сердцем

Зарабатывание денег никогда не было моей единственной целью. Но я всегда рассматривал свои доходы как мерило успеха, и деньги открывали мне двери к интересным вложениям. И «Правдивая ложь», и «Джуниор» стали в 1994 году хитами, и это полностью исцелило мою карьеру в кино. Работал я много, и всю вторую половину девяностых деньги текли рекой — почти сто миллионов долларов одних только гонораров за фильмы. Кроме того, я получал дополнительные миллионы от продажи кассет и показов по телевидению моих старых картин. Даже первый мой фильм, «Геркулес в Нью-Йорке», также приносил деньги как неотъемлемая составляющая культа Арнольда, хотя мне из этих денег не доставалось ни цента. Десятки миллионов долларов поступали от недвижимости, сети «Планета Голливуд», книг и других деловых начинаний.

Подобно многим голливудским звездам, я также зарабатывал деньги, снимаясь в рекламе европейских и азиатских компаний. Реклама в Соединенных Штатах подорвала бы престиж торговой марки «Арнольд», однако рекламные ролики с участием американских знаменитостей пользовались огромным успехом за рубежом, особенно на Дальнем Востоке. Производители таких продуктов, как лапша быстрого приготовления, растворимый кофе, пиво и «Вфуй», японский витаминизированный напиток, с готовностью выплачивали мне по пять миллионов долларов за один ролик. А съемки рекламного ролика обычно занимали не больше одного дня. В договоре обязательно имелось «секретное приложение», согласно которому ролик не должен был демонстрироваться в Северной Америке. Вероятно, теперь такого пункта уже нет — сегодня, если снять рекламный ролик, через день он уже будет выложен во «всемирную паутину», однако в середине девяностых Интернет еще оставался чем-то незнакомым и непонятным.

Мой бизнес продолжал расширяться, и я сознавал, что настанет день, когда я уже не смогу заниматься всем лично и Ронда будет завалена работой с головой. Конечно, она посещала курсы делового управления, но все же в душе своей оставалась художником. То, чего я уже давно опасался, произошло в 1996 году. Ронда пришла ко мне и сказала: «Денег уже так много, что я едва справляюсь. Мне становится неуютно». Я успел полюбить Ронду, и мне не хотелось, чтобы у нее возникло ощущение, будто ей нашли замену. Я заверил ее, что она может оставить себе столько работы, сколько ей по силам, а я тем временем найду кого-нибудь для более крупных проектов, ставки в которых становились все выше и выше.

Я всегда считал, что гораздо важнее не то, сколько человек зарабатывает, а то, как он вкладывает деньги, как приумножает свой капитал. У меня не было ни малейшего желания пополнить длинный список звезд шоу-бизнеса и спорта, севших в финансовом плане на мель. В этом списке можно встретить Уилли Нельсона, Билли Джоэла, Жа Жа Габор, Бьорна Борга, Дототи Хэмилл, Майкла Вика и Майка Тайсона. Все эти люди доверили свои деньги управляющим. Я хорошо помню, как Берт Рейнольдс и его управляющий приезжали в Палм-Спрингс каждый на своем «Роллс-Ройсе». Затем деньги исчезли. Чем бы ни занимался по жизни человек, он должен разбираться в бизнесе и считать свои деньги. Нельзя просто спихнуть все на управляющего, сказав: «Пусть половина денег будет куда-нибудь вложена, чтобы можно было платить налоги, а вторую половину я оставлю себе». Моя цель заключалась в том, чтобы разбогатеть и оставаться богатым. Я не имел ни малейшего желания, чтобы как-нибудь утром мне позвонил мой управляющий и сказал: «С вашими инвестициями произошли кое-какие неприятности. Нам нечем платить налоги». Я хотел знать все подробности.

Мои интересы были настолько разносторонними, что, в конечном счете, все могло вылиться в появление целой команды советников. Однако я предпочитал работать в тесном контакте с одним необычайно толковым банкиром по имени Пауль Вахтер, с которым был знаком уже много лет. Пауль был близким другом моего шурина Бобби Шрайвера — они познакомились в конце восьмидесятых, когда после окончания юридического факультета работали помощниками судей в Лос-Анджелесе, — и мы с ним тоже быстро сблизились. Вряд ли можно было предположить, что у меня найдется что-либо общее с юристом и банкиром из Верхнего Манхэттена, из Ист-Сайда, евреем по национальности, который ни разу в жизни и близко не подходил к тренажерному залу или съемочному павильону. Окружающим казалось странным то, как легко мы с Паулем находили общий язык. Однако на самом деле у него были прочные австрийские корни: его отец, уроженец Вены, пережил холокост, мать была родом из той части Румынии, где говорят по-немецки. В детстве немецкий язык был для Пауля основным. И его отец, в отличие от многих, кто после Второй мировой войны перебрался в Соединенные Штаты, сохранял прочные связи со Старым светом. На самом деле он занимался экспортом ветчины и других мясных продуктов из Польши и Баварии в Соединенные Штаты. Пауль в детстве проводил лето в Европе, а затем работал инструктором по горным лыжам в австрийских Альпах.

По сравнению с большинством американцев, его образ мышления во многом совпадал с моим. Альпийские пейзажи были у нас обоих в крови: сосновые леса, бревенчатые охотничьи домики с большими каминами. Например, когда я признался Паулю, что у меня есть мечта — построить для своей семьи большой домик в горах с видом на Лос-Анджелес, Пауль меня прекрасно понял. В обоих жил сильный дух соперничества, и мы частенько состязались друг с другом в теннисе и горных лыжах. От своего отца, который мне также очень нравился, Пауль унаследовал менталитет иммигранта, который перебрался в Америку, основал свое дело и добился успеха.

Так что это был человек, веселый и дружный со спортом, которому я доверял, — близкий друг, с которым я мог поболтать ни о чем, с которым катался на лыжах, играл в теннис и в гольф, путешествовал и ходил по магазинам. Все это имело для меня большое значение. Я никогда терпеть не мог, чтобы деловые отношения замыкались сугубо на одной работе. В этом отношении мы с Марией совершенно разные. Она выросла в мире, где между друзьями и помощниками проведена четкая граница. Что же касается меня, никакой границы не было. Мне нравилось работать с теми, с кем я также дружил, спускаться с ними на плотах по горным рекам, ездить в Австрию и ходить по горам. В этом я похож на ребенка, который любит хвалиться пережитым и делиться этим с окружающими. Если я поднимаюсь на Эйфелеву башню пообедать в ресторане, где мне подают восхитительные блюда, и тут торговец привозит тележку с пятью тысячами дешевых сигар, и мне нравится, как он их рекламирует и зажигает, я хочу, чтобы все мои друзья испытали это. Поэтому, когда я в следующий раз продвигаю свой фильм за границей, я прикидываю, как взять с собой кого-нибудь из них. Я хочу, чтобы они увидели Оперный театр в Сиднее. Хочу, чтобы они побывали в Риме. Хочу, чтобы они присутствовали на играх чемпионата мира по футболу.

Когда я вел переговоры с «Планетой Голливуд», Пауль был моим неофициальным раввином. Именно он посоветовал мне пригласить собственного юриста, в то время как все остальные довольствовались теми, которых предоставляла компания. Он также настоял на том, чтобы мы не торопились, тщательно прорабатывая все пункты. В результате мы почти два года обговаривали мои права, и в то время, как остальные звезды заботились только о том, чтобы прописать в своих контрактах всякие дополнительные премии и привилегии, я в конечном счете получил гораздо более выгодные условия, а также дополнительные гарантии на тот случай, если предприятие прогорит. Впоследствии Пауль и инвестиционный банк «Вертхайм Шредер», в котором он работал, помогли мне и с другими контрактами. Его специализацией были гостиницы и спорт: он продавал поля для гольфа, теннисные клубы и апартаменты на горнолыжных курортах. Однако я видел его в деле и понимал, что его потенциал гораздо больше. С чем бы ни сталкивался Пауль — киностудия, винный завод в долине Напа, штат Калифорния, строящийся торговый центр, — он всегда доходил до самой сути проблемы. Я никогда не видел, чтобы человек так быстро осваивал что-то новое.

Мы с Паулем неофициально сотрудничали на протяжении нескольких лет, до тех пор пока Ронда не дошла до предела своих возможностей. Здравый смысл подсказывал мне, что нужно расширить спектр своей деятельности за пределы недвижимости, единственной сферы, в которой я действительно разбирался. Экономика была на подъеме, постоянно образовывались новые компании, которые принимались осваивать новые сектора деятельности, фондовый рынок рос как на дрожжах. Меня не интересовала как таковая продажа и покупка акций, и мне было неинтересно тщательно изучать работу различных компаний. Но я понимал, что в целом реальный рынок возрос больше чем в шесть раз с тех пор, когда президентом был Джимми Картер. И мне хотелось снять пенку с этого роста. Пауль договорился о покупке права собственности в частном взаимном инвестиционном фонде «Дименшонал фанд эдвайзерс», чей офис находился как раз в Санта-Монике. Я встретился с руководителем фонда Дэвидом Бутом, учеником моего любимого экономиста Милтона Фридмена. Пауль рассыпался в похвалах в адрес фонда.

— Я имел дело с сотнями компаний, но никогда еще не встречал такой группы людей, — сказал он. — Все они кристально честные, блестящие интеллектуалы, и у них есть деловая хватка.

Хотя ДФЭ еще не привлекал к себе особого внимания, он был нацелен на то, чтобы занять доминирующую позицию в том секторе взаимных инвестиционных фондов, которая не была охвачена гигантом-монополистом «Вэнгард». Я обеими руками ухватился за предложение Пауля, и ДФЭ быстро стал одним из самых ценных моих предприятий.

Я уже давно теребил Пауля, предлагая ему пуститься в самостоятельное плавание, и вот в 1997 году он наконец открыл в моем административном здании собственный офис, как независимый финансовый управляющий. Первоначально у него был всего один клиент — я. К тому времени мы уже понимали друг друга с полуслова, и я дал ему лишь несколько самых общих указаний. Первым было мое давнишнее правило: «возьми один доллар и преврати его в два». Я хотел совершать крупные инвестиции, которые были бы интересными, творческими и не похожими друг на друга. Консервативные, осторожные вложения, которые приносили бы, скажем, гарантированные четыре процента в год, меня не интересовали. Офшорные махинации и прочие темные делишки меня не интересовали. Я с гордостью платил налоги с честно заработанных денег. И чем больше я платил, тем было лучше, поскольку это свидетельствовало о том, что я больше зарабатываю. Меня также не интересовали инвестиции, привлекавшие в Голливуде многих, такие как модные гостиницы и клубы. Я был готов идти на большой риск в обмен на большие доходы, но при этом мне хотелось быть в курсе всего происходящего. Паулю пришлось по душе то, что я был открыт новым веяниям и принимал самое деятельное участие в делах. Он понимал, что работа предстоит большая.

Мысль приобрести собственный «Боинг-747» оформлялась медленно. У нас был один знакомый в Сан-Франциско, Дэвид Крейн, чья инвестиционная фирма занималась лизингом самолетов. Лизинг самолетов — это целая индустрия, которая процветает потому, что авиакомпании нередко не желают иметь собственные самолеты. Покупка самолета требует вложения больших средств, которые оказываются выведены из оборота, при том что основной задачей авиакомпании является перевозка пассажиров и грузов. Поэтому авиакомпании часто берут самолеты в лизинг у кого-то другого. По договору лизинга авиакомпания использует и обслуживает самолет в течение, скажем, восьми лет, после чего возвращает его владельцу, а тот уже волен его продать или снова дать в лизинг.

Фирма Дэвида работала с «Сингапурскими авиалиниями», компанией, у которой была лучшая репутация из всех авиаперевозчиков. Она намеревалась агрессивно увеличить количество маршрутов и для того, чтобы высвободить капитал, распродавала свои самолеты и снова брала их в лизинг благодаря контрактам, финансируемым правительством Сингапура. Я почитал кое-какие материалы об авиакомпаниях и лизинге и дал им утрястись у себя в голове. И вот как-то утром я проснулся, и у меня в голове была кристально чистая картинка. «Мне нужно купить один из этих „747-х“!»

Насколько я понимал, момент был благоприятный. К тому же, у меня было приблизительно то же самое чувство, которое я испытал, впервые увидев «Хамви». «Боинг-747» — чумовой самолет, и цена его такая же огромная, как и он сам. Новый самолет сто́ит от 130 до 150 миллионов долларов, в зависимости от модификации и комплектации: кабина, салон, сиденья, грузовой отсек, оборудование и так далее. Конечно, выплачивать всю сумму сразу никто не просит, поскольку покупка самолета для того, чтобы сдавать его в лизинг, в чем-то похожа на приобретение коммерческого здания с целью сдавать помещения внаем. Достаточно вложить, скажем, десять миллионов долларов, а остальную стоимость покрыть банковскими кредитами.

Мы связались с Дэвидом Крейном. Он отнесся к нашей идее скептически. Лизинг самолетов находится в сфере деятельности таких финансовых гигантов, как «Джи-и кэпитал». Частные лица никогда этим не занимались.

— Сомневаюсь, что из этого что-нибудь получится, но я наведу справки, — сказал Дэвид, пообещав связаться со своими клиентами в Сингапуре.

Он перезвонил через неделю.

— Это невозможно. У вас ничего не получится. Сингапурцы не желают иметь дела с частными лицами. Им нужны только солидные компании.

— Что ж, я их прекрасно понимаю, — сказал я. — Вероятно, они полагают, что речь идет о каком-то голливудском придурке, заработавшем в одночасье кучу денег, и вот ему взбрело в голову купить «747-й». Однако к тому времени, как сделка будет заключена, следующий его фильм провалится, он разорится и пойдет на попятную. Ваши клиенты не хотят связываться с голливудскими наркоманами и извращенцами. Я это понимаю. А нельзя ли устроить нам встречу? Им когда-нибудь приходилось бывать в Лос-Анджелесе по делам?

— Я это выясню.

На следующий день мы узнали, что у сингапурцев через две недели намечена поездка на Западное побережье. Они изъявили желание заглянуть ко мне в офис. «Ага, — подумал я. — Как это частенько бывает, невозможное потихоньку начинает становиться возможным». К моменту приезда представителей «Сингапурских авиалиний» мы уже прилежно выполнили домашнюю работу, поэтому нам без труда удалось их убедить. Начало встречи я посвятил тому, что подробно описал предлагаемую сделку, в основном для того, чтобы показать, насколько я владею вопросом. Было видно, что сингапурцы сразу же успокоились. Через тридцать минут мы уже фотографировались вместе, и сделка в принципе была заключена. В качестве сувениров я подарил гостям куртки с «Терминатором-2», шляпы с «Хищником» и футболки, посвященные культуризму. Я понял, что в глубине души они были поклонниками моего творчества.

Далее последовало самое трудное — для Пауля. Порой бывает: смотришь на какую-нибудь сделку, и если нет полного объема информации или не сознаешь всех проблем, риск начинает казаться заниженным, и ты готов очертя голову броситься в омут. Я видел только то, что было у меня перед глазами, и это выглядело не таким уж плохим. Разумеется, риском тоже пахло, однако чем больше в деле риска, тем больший можно сорвать куш.

Моя задача по большому счету заключалась лишь в том, чтобы сказать: «Мне это нравится». Задача Пауля заключалась в том, чтобы за всем проследить и убедиться в том, что нам известны все подводные камни. Сама мысль о том, чтобы владеть такой огромной штуковиной… Я подписывал документы и думал о том, что никакой ответственности на мне не будет, потому что обслуживание самолета и его безопасность являются заботой авиакомпании, — вот только так ли это? Пауль раскопал множество неприятных мелочей. Например, если самолет разобьется, меня ночами определенно будут мучить кошмары, но в то же время страховка покроет все убытки. С другой стороны, если разобьется другой самолет «Сингапурских авиалиний» и репутация авиакомпании будет безнадежно испорчена, это существенно понизит стоимость моих инвестиций. Когда срок лизинга истечет и «Сингапурские авиалинии» вернут самолет, возможно, никто больше не захочет его брать.

— Вот один вариант, как все может пойти прахом, — объяснил Дэвид Крейн. — У вас будет на руках никому не нужный «747-й», а вы по-прежнему должны будете продолжать делать выплаты банку.

Действительно, прибыльность вложений напрямую зависела от так называемой остаточной стоимости. А на остаточную стоимость могло повлиять все, что угодно — от репутации авиакомпании до состояния мировой экономики и цен на нефть и до новых технологий, которые появятся через десять лет. Но когда я выслушал худший сценарий, предложенный Дэвидом, я рассмеялся.

— Совершенно верно! — воскликнул я. — Именно это со мной и произойдет.

Я просто был уверен в том, что со мной это никогда не случится.

Наконец все тонкости сделки были улажены. Я был в восторге.

— Тебе следует поговорить и с другими голливудскими звездами, — предложил я Паулю. — Возможно, эта идея им тоже понравится, и ты сделаешь неплохой бизнес.

Пауль действительно обратился к пяти-шести именитым актерам и продюсерам, но вернулся ни с чем.

— Все смотрели на меня так, будто у меня три головы, — объяснил он. — У них в глазах я видел только страх. Похоже, все это показалось им слишком сложным и непонятным.

Самолет, который мы в конце концов купили, обошелся в 147 миллионов долларов. Прежде чем подписать контракт, мы съездили в аэропорт и посмотрели на «Боинг». Где-то есть фотография, как я в прямом смысле пинаю колеса своего «747-го», проверяя, как они накачаны. Разумеется, мы подписали всевозможные соглашения о конфиденциальности, но банки не смогли удержаться от соблазна поделиться секретом, и новость просочилась в массы на следующий же день. Я был этим очень доволен, поскольку все думали, что я купил «Боинг», чтобы самому летать по всему миру, как арабский шейх. Никому в голову не пришло, что эта экстраординарная сделка на самом деле является выгодной инвестицией. Она окупилась с лихвой: прибылью, налоговыми льготами и гордостью обладания собственным самолетом. Слушая, как знакомые хвалятся своим новеньким «Гольфстримом IV», я давал им выговориться, после чего небрежно замечал: «Все это замечательно, ребята. А теперь давайте поговорим о моем „747-м“…» Разговор умолкал.

Покупка самолета стала приятным событием в период, непростой во всех остальных отношениях. Во время съемок «Бэтмена и Робина» в конце прошлого года я от лечащего врача во время ежегодной диспансеризации узнал, что мне нужно будет выкроить в своем календаре время для серьезной операции на сердце.

Эта новость не стала для меня сюрпризом, хотя я и не ожидал, что все случится так скоро, — вот уже двадцать лет мне было известно о наследственном заболевании, которое когда-нибудь придется исцелять. Еще в конце семидесятых, во время одного из весенних приездов матери в Соединенные Штаты, мне пришлось везти ее в больницу, поскольку ее мучили тошнота и головокружения. Врачи установили, что у нее шумы в сердце, вызванные болезнью аортального клапана — клапана на главной артерии, ведущей из сердца. Со временем этот клапан нужно будет менять. Врачи объяснили, что подобные проблемы часто проявляются в среднем возрасте, а матери тогда было за пятьдесят. Мне тогда был всего тридцать один год, но врачи осмотрели и меня и установили, что я унаследовал ту же болезнь.

Врачи мне сказали: «Ваш клапан еще долго можно будет не трогать. Просто нужно за ним присматривать». Поэтому я каждый год проверял свое сердце. Врач слушал шумы и говорил: «Причин для беспокойства нет, просто поддерживайте физическую форму и следите за уровнем холестерина». И я еще на год задвигал проблему в дальний угол.

Когда матери наконец сказали, что пришло время делать операцию, она наотрез отказалась.

— Когда господь захочет прибрать меня к себе, я буду готова идти к нему, — объявила она.

— Странно, когда тебе удаляли матку, ты ничего такого не говорила, — заметил я. — И все остальные проблемы со здоровьем ты также решала. Так почему же теперь, с сердцем, ты вдруг заговорила о боге? Именно бог сделал так, чтобы наука развивалась. Бог обучил врачей. Все в его руках. Ты можешь продлить свою жизнь.

— Нет, нет и еще раз нет.

Это были отголоски Старого света. И, тем не менее, даже без операции мать выглядела вполне здоровой, а ей было уже семьдесят пять.

Однако мои дела были плохи. Первый серьезный звонок прозвенел вскоре после того, как были закончены работы над «Правдивой ложью». Я был у себя дома, плавал в бассейне и вдруг ощутил странное жжение в груди. Это был сигнал о том, что клапан начинает отказывать. Врач сказал: «Первое время процесс ухудшения будет проходить медленно, но затем он резко ускорится. Мы собираемся перехватить его как раз на границе резкого сползания вниз — это будет самый оптимальный и наиболее безопасный момент для операции. Если затянуть, начнутся необратимые изменения в самой аорте, сердце увеличится в размерах, а это никому не нужно. Но я не могу сказать, когда наступит этот момент. Это может произойти в следующем году, а может и через пять лет. У каждого это протекает по-разному».

Больше неприятных симптомов я не чувствовал и продолжал жить обычной жизнью. Катался на лыжах, снимался в кино, ездил на открытие новых ресторанов «Планета Голливуд», занимался общественной работой. Однако во время ежегодного осмотра в 1996 году врач сказал: «Время пришло. Вам требуется операция на сердце. Необязательно прямо завтра, но в этом году».

Я обошел три больницы и переговорил с хирургами-кардиологами. Я всегда считал, что, принимая какое-либо важное решение относительно здоровья, необходимо выслушать три разных мнения. Я остановил свой выбор на Воэне Старнсе из больницы при медицинском факультете Университета Южной Калифорнии. Это был очень опрятный дядечка в очках без оправы, говоривший об операции и связанных с нею рисками совершенно буднично. Он также знал, кто я такой.

— Я обожаю ваши боевики и хочу, чтобы вы и дальше продолжали их снимать, — сказал он. — Поэтому мне нисколько не хочется, чтобы вы бегали и прыгали с искусственным клапаном.

Старнс объяснил, что оптимальный вариант — пересадить клапан, изготовленный из ткани печени. С механическим клапаном мне пришлось бы до конца жизни принимать препараты, разжижающие кровь, и ограничить физическую активность. Но с органическим клапаном «вы сможете и дальше выполнять трюки, сможете заниматься спортом, горными лыжами, сможете кататься на мотоцикле, ездить верхом — все, что только пожелаете».

Это были плюсы. Минусом был риск. Операция, предложенная Старнсом, давала благоприятный результат в шести случаях из десяти.

— Я хочу, чтобы вы в полной мере сознавали: в шестидесяти и даже семидесяти процентах случаев операция проходит успешно, однако в тридцати или сорока процентах клапан не приживается, — объяснил он. — В таком случае нам придется пробовать все сначала.

Большой риск, большая награда. Мне это было понятно.

— Отлично, — сказал я. — Я рискну.

Мы запланировали провести операцию сразу же после завершения работ над «Бэтменом и Робином», чтобы ничего не пропустить. Операция должна была состояться в апреле, после чего я собирался летом заниматься продвижением «Бэтмена и Робина», а затем в конце 1997 года приступать к съемкам следующего фильма, каким бы он ни был.

Я никому не сказал про операцию. Об этом не знал никто. Ни моя мать, ни племянник, ни дети — никто. Потому что я не хотел о ней говорить. Чтобы успокоить себя, я притворялся, будто мне предстоит не операция на сердце, а что-то вроде удаления зуба мудрости. Я войду в кабинет врача, сделаю дело и отправлюсь домой.

Я даже не хотел ничего говорить своей жене. Мария как раз вынашивала четвертого ребенка, беременность проходила тяжело, и я не хотел ее расстраивать. Мария имела склонность раздувать любую мелочь в трагедию, даже если речь не шла о жизни и смерти, в то время как я, напротив, всегда стремился преуменьшать проблемы. Так, например, я никогда не говорил ей: «Через три месяца мне предстоит отправиться в Норвегию и выступить там с речью», поскольку она бы начала заранее переживать, что меня не будет дома целую неделю и она останется одна. Она замучила бы меня бесконечными вопросами: «Каким рейсом ты полетишь? Зачем тебе вылетать в субботу, а не в воскресенье? Неужели тебе действительно нужно отсутствовать так долго? А что это еще за две дополнительные встречи?» И к тому времени, как я садился бы в самолет, от радостного предчувствия не оставалось бы и следа, поскольку я уже слишком много обо всем говорил. Поэтому я строго-настрого наказал Ронде и Линн: «Ни в коем случае никому не сообщайте мой распорядок дел». Марии я сообщал всего за несколько дней. Я не из тех, кто любит долго мусолить какую-нибудь мысль, обсуждая ее снова и снова. Решения я принимаю очень быстро. Я не прошу всех знакомых высказать свое мнение, и я не возвращаюсь к одному и тому же. Я хочу двигаться вперед. Вот почему Мария всегда говорила, что я похож на ее мать.

Тут Мария — моя полная противоположность. Она прекрасно разбирается в медицине, и ее метод заключается в том, чтобы разложить все по полочкам, переговорив с как можно большим количеством людей. Она делится всем, что у нее на сердце, в то время как я предпочитаю держать все в себе. Я боялся, что если открою ей правду, эта новость разойдется по свету еще до того, как я лягу на операцию. Но я также опасался, что Мария догадается обо всем сама, и тогда начнутся ежедневные разговоры. Мне нужно было все отрицать. Я уже принял решение у врача в кабинете и больше не хотел возвращаться к этому вопросу. А если Мария будет постоянно заводить об этом разговор, я не смогу долго отпираться. Это разрушит мой подход к проблеме жизни и смерти. Поэтому мне казалось, что лучше заранее не посвящать Марию ни во что и говорить ей только непосредственно перед поездкой — или, в данном случае, непосредственно перед тем, как лечь в больницу.

Когда подошел срок операции, я поделился с доктором Старнсом своими планами.

— Скажу своим родным, что отправляюсь в Мексику, — сказал я. — Скажу, что мне нужно отдохнуть с недельку. И тогда вы прооперируете мне сердце. Вы говорили, что из больницы я выпишусь через пять дней. Значит, через пять дней я переберусь в гостиницу. Я полежу на солнце и загорю, у меня будет здоровый вид, и когда я вернусь домой, никто не узнает, что я перенес операцию на сердце. Как вам это нравится?

Похоже, врач был несколько удивлен. Задумчиво посмотрев на меня, он выложил откровенно, как было ему свойственно:

— Не получится. Вам будет больно, вам понадобится помощь, вы никого не обманете. Я настоятельно рекомендую сказать жене правду. Она беременна. Она должна знать все. Я бы сказал ей прямо сейчас.

Вечером я как бы мимоходом сказал Марии:

— Кстати, помнишь, я как-то говорил, что когда-нибудь придет срок заменять клапан? У врача через пару недель будет «окно», и я решил, что надо этим воспользоваться прямо сейчас, в промежутке между съемками, поскольку ехать в Европу рекламировать «Бэтмена» мне только недель через шесть-семь. Так что я как раз втиснусь. Сейчас самое подходящее время, и я просто хочу поставить тебя в известность.

— Что? — встрепенулась Мария. — Так, постой-ка, ты хочешь сказать, что тебе нужна операция на сердце?

Она словно услышала все в первый раз. С этого момента Мария постоянно говорила о предстоящей операции, но при этом она также помогала мне сохранить все в тайне. В это время у нас как раз гостила моя мать, и даже ей мы ничего не сказали.

Накануне того, как лечь в больницу, я до часу ночи играл на бильярде с Франко и другими друзьями. Мы пили шнапс и от души веселились, и я никому не сказал ни слова о том, куда мне предстоит отправиться на следующий день. В четыре часа утра Мария встала и отвезла меня в больницу. Мы воспользовались скромным микроавтобусом, а не роскошным «Мерседесом». По совету Марии я договорился о том, чтобы меня зарегистрировали в больнице под чужим именем. Охранник на стоянке ждал нас, и мы проскользнули в гараж. К пяти часам меня приготовили и подключили к оборудованию, а в семь операция уже была в полном разгаре. Мне это было по душе. Встать в пять утра, в семь лечь на операцию, а к полудню все уже будет кончено. Бац, бац, бац. В шесть часов вечера я очнулся после наркоза, готовый снова играть на бильярде. Ну, по крайней мере, так значилось в планах.

Врачи согласились после операции переодеть меня в гавайскую рубашку, чтобы, когда я пришел в себя, у меня не было ощущения, будто я в больнице. Это была главная тема. И действительно, замысел удался. Я проснулся, увидел сидящую рядом Марию, успокоился и снова заснул. Когда я опять проснулся на следующее утро, Мария по-прежнему была рядом, и я, окинув взглядом палату, увидел велотренажер, на котором мне предстояло заниматься через несколько дней. Через пару часов я встал с кровати и уселся на тренажер. Врач, заглянувший в палату, был изумлен.

— Пожалуйста, уберите отсюда велотренажер, — сказал он.

— Я установил минимальную нагрузку, — сказал я. — Это чисто для меня, для моего сознания: сразу же после операции я занимаюсь на велотренажере.

Осмотрев меня, врач остался доволен тем, как проходит процесс восстановления. Однако к вечеру я начал кашлять. У меня в легких скапливалась жидкость. Врач вернулся в девять часов и предписал мне пройти кучу всяких тестов. Чуть позже, когда Мария уехала домой проведать детей, я постарался заснуть. Однако кашель усилился, и вскоре я начал задыхаться. В три часа ночи ко мне опять зашел врач. Сев на кровать, он взял меня за руку.

— Я очень сожалею, — сказал он, — но так не пойдет. Нужно снова делать вам операцию. Я собираю лучшую бригаду. Мы вас не потеряем.

— Не потеряете? — спросил я.

— Мы вас не потеряем. Просто продержитесь до утра; возможно, мы дадим вам лекарства, чтобы вы заснули. Где Мария?

— Уехала домой.

— Я должен ей позвонить.

— Послушайте, с ней случится истерика. Не надо ей ничего говорить.

— Нет, она должна быть здесь.

Есть в операции под общим наркозом один момент, который я просто ненавижу. Это тот момент, когда наркоз начинает действовать, когда ты чувствуешь, что отключаешься, когда ты засыпаешь и не знаешь, проснешься ли. Мне казалось, что кислородная маска меня душит, — я задыхался, судорожно глотал воздух.

Это была значительно более страшная версия той клаустрофобии, с которой я боролся, когда мне на лицо и тело надевали маски, чтобы я сыграл Терминатора или мистера Фриза из «Бэтмена и Робина». Для меня спецэффекты в исполнении Стэна Уинстона были сплошным мучением. Чтобы изготовить маску, сначала нужно снять слепок, а для этого на лицо кладут большой, тяжелый гипс. Многие актеры терпеть этого не могут, поэтому Стэн и его команда выработали целую методику. Когда ты впервые приходишь к ним в студию, там звучит приятная музыка, все счастливые и радушные. «Да, как хорошо, что ты здесь!» Затем тебя усаживают и говорят: «А теперь будет немного неприятно. Ты не страдаешь клаустрофобией?»

— Ни капельки, — неизменно отвечал я, изображая невозмутимое спокойствие.

После чего тебя начинают обматывать бинтами, пропитанными гипсом. Скоро твои глаза оказываются завязанными, и ты ничего не видишь. Затем и уши тоже замотаны, и ты больше ничего не слышишь. Одно за другим отключаются все твои органы чувств. Вот и рот уже закупорен, и ты не можешь говорить. Наконец тебе закрывают и нос, оставляя только две тонких соломинки, торчащие из ноздрей, чтобы ты мог дышать.

Далее нужно ждать где-то с полчаса, пока застынет гипс. Сознание начинает вытворять разные штучки. А что, если воздуха будет недостаточно? Что, если в одну из соломинок попадет крошечный кусочек гипса и закупорит ноздрю? Поскольку у многих актеров начинается паника, Стэн и его ребята стараются поддержать настроение музыкой и веселыми разговорами. Когда ты уже ничего не слышишь, ты по-прежнему продолжаешь чувствовать, как они ходят вокруг тебя, наматывая бинты. Тебя предупреждают, что если ты почувствуешь, что начинаешь отключаться, «я буду здесь, просто подай знак или похлопай меня по руке».

Через какое-то время приходит настоящий страх. Ты чувствуешь, как гипс твердеет, а это означает, что его уже не сорвешь просто так с головы. Теперь его нужно будет разреза́ть. Садясь в кресло, ты обратил внимание на инструменты — на маленькую электрическую циркулярную пилу, которая используется для резки гипса, — но ты не успел расспросить обо всем подробно, пока у тебя еще была такая возможность.

И вот теперь ты думаешь: «Подождите-ка! А как они узнают, насколько глубоко резать? Что, если пила полоснет меня по лицу?»

Когда в первый раз я задумался об этом, проблема пилы настолько встревожила меня, что я начал учащенно дышать. Мне не удавалось вдыхать необходимое количество воздуха через тоненькие соломинки, и я всерьез испугался. Я попытался себя успокоить. «Перестань думать об этом, перестань мысленно представлять пилу, — приказал я себе. — Выбрось ее из головы… Так, отлично, я больше не думаю о пиле. А теперь давай думать о чем-нибудь другом. Может быть, мне думать о море? Или о лесной чаще, о чем-нибудь приятном, щебечут птицы, ветерок шелестит листьями, вдалеке работают лесники… циркулярная пила!» И меня снова захлестнул страх. Разумеется, к этому моменту рядом со мной никого не осталось. Быть может, в комнате кто-то по-прежнему находился, но я больше не ощущал ничье присутствие. Наверное, мне сказали: «Так, осталось еще десять минут», но я ничего не слышал. Я был полностью отрезан от окружающего мира. Вокруг меня не было никого. И мне оставалось только надеяться на лучшее.

И вот сейчас операция напомнила мне именно это.

Когда доктор Старнс позвонил Марии в четыре часа утра, та настолько перепугалась, что позвонила своей подруге Роберте и попросила ее отправиться вместе с ней в больницу. Роберта Холландер, продюсер редакции новостей канала Си-би-эс, была Марии как сестра, когда та впервые оказалась перед телекамерой в прямом эфире, — сильная женщина, прирожденный лидер, она умела обращаться с людьми. Через несколько часов они с Марией сидели в кабинете доктора Старнса, а меня снова забрали в операционную. В кабинете был большой монитор, по которому можно было наблюдать за тем, что происходит в операционной, поскольку некоторые действия — такие, как отключение пациента от аппарата искусственной вентиляции легких, — доктор Старнс лично не выполнял. Он возвращался к себе в кабинет, принимал других пациентов, встречался с врачами, но при этом оставался в курсе происходящего на тот случай, если понадобится его участие. Впоследствии Мария призналась мне, что много раз отворачивалась от монитора, не в силах видеть, как мне разрезают грудь, плоскогубцами разъединяют проволоку, скреплявшую грудную клетку после предыдущей операции, и открывают сердце. Но Роберта пододвинула стул к самому монитору. «Ты это видела? — спрашивала она. — Врачи только что перерезали аорту и теперь пришивают новый клапан!»

Итак, я получил вторую — или третью — жизнь, смотря как считать. Очнувшись после наркоза, я обнаружил рядом с собой Марию и Роберту, оставшихся, чтобы меня поддержать. И снова я чувствовал себя хорошо. Болезненный кашель прошел. Я дышал без труда.

— Поразительно! — сказал я. — Все замечательно. Как сказал врач, когда мне можно будет домой?

В столовой больницы мы нашли одного австрийца, умевшего готовить шницели по-венски, и первые два дня я их с наслаждением ел. Пахли они великолепно. Но когда на третий день санитарка принесла еду, я сказал: «Пожалуйста, поскорее унесите это! Я не могу выносить его запах». Мне показалось, что от шницеля воняет, как от помойки.

Отныне я мог есть только мороженое и фрукты. Все остальное для меня воняло. Я потерял ощущение вкуса. Мне внушала отвращение вся еда, которую приносили. Настроение у меня ухудшилось.

Врач предупреждал, что операция на открытом сердце часто вызывает у пациентов депрессию. Однако после всего того, что мы только что пережили, Мария не на шутку встревожилась. «Это на тебя не похоже», — сказала она. Прошло еще два дня, а я по-прежнему оставался в подавленном состоянии, и Мария начала думать, что врачи ведут себя излишне самоуверенно. «Вы должны что-то предпринять, — заявила она. — Арнольд не должен оставаться в таком состоянии. Когда я вернусь завтра, он должен быть веселым и жизнерадостным».

Другим больным пришла мысль тайком угостить меня сигарой, так как они знали, что я люблю затянуться крепкой сигарой. Они решили, это поднимет мне настроение. На крыше была площадка с баскетбольным кольцом, куда больные поднимались, чтобы подышать свежим воздухом и размяться, и вот меня вытащили туда, чтобы я покурил. Никому и в голову не пришло, что я утратил ощущение вкуса и все вызывает у меня отвращение. Только я взял сигару в рот, как меня чуть не вырвало. «Нет, благодарю, я просто не могу», — сказал я. Все кончилось тем, что я сидел в кресле-каталке, тупо наблюдая за тем, как остальные больные играют в баскетбол, словно персонаж «Пролетая над гнездом кукушки». Я просто таращился на них, не понимая, что вижу перед собой: просто мельтешили какие-то фигуры. В происходящем перед глазами для меня не было никакого смысла. В конце концов меня откатили обратно в палату. Пожалуй, очутившись в помещении, я почувствовал себя чуточку лучше.

Но в итоге я пришел в себя. Особенно быстро этот процесс пошел после того, как я вернулся домой. Я играл с детьми, затем начал потихоньку заниматься в тренажерном зале. Конечно, никаких штанг — только велотренажер, — а потом я стал ходить гулять в парк Уилла Роджерса с Конаном и Штруделем, двумя черными лабрадорами, которых подарил мне на день рождения Франко. Через какое-то время я смог вернуться к гантелям, однако отныне ни о каких сильных нагрузках не было больше и речи, поскольку клапан мог не выдержать. Врач категорически запретил силовые упражнения. До конца жизни.

Я представить себе не мог, как сильно известие об операции ударит по мне в Голливуде. Нам пришлось сообщить о ней, поскольку слухи все равно уже поползли и отмалчиваться дальше было бы подозрительно. Мне сразу же позвонили из киностудий, с которыми я работал. «Не беспокойтесь о сценариях, мы их для вас придержим. Берегите себя и поправляйтесь. Как только вы будете готовы, дайте нам знать».

Мне следовало бы догадаться, что все будет далеко не так просто.

Когда ты рекламируешь себя как супергероя, когда расхваливаешь себя, красочно расписывая, как ты прекрасно ездишь верхом, прыгаешь и дерешься, у окружающихся складывается о тебе многократно завышенное представление. Они начинают видеть в тебе настоящего супергероя, а не просто актера, играющего роль на экране. А символом всего является сердце. Оно находится в самом центре тела, в самом центре организма. Именно сердце считается фундаментом мужества и воли. И оно также отвечает за чувства — любовь, страсть, сострадание. Сердце, сердце, сердце, сердце — оно в основе всего.

И вот вдруг выясняется, что ты перенес операцию на сердце. Врачи резали то, что на протяжении десятилетий двигало тебя вперед. И начинаются разговоры: «Что произошло? У него был инфаркт? А, замена клапана? Если честно, я понятия не имею, что это такое. Но операция на открытом сердце… Врачам пришлось останавливать сердце, вскрывать его и менять в нем какие-то участки. А поскольку операций было две, значит, что-то пошло не так. Похоже, тут дело серьезное. Бедный Арнольд! Я хочу сказать, твою мать, это конец».

Десять лет назад к известию о том, что комику Дэвиду Леттерману сделали операцию коронарного шунтирования, отнеслись совершенно иначе. Через две недели он уже снова снимался в своей программе, и жизнь продолжалась своим чередом. Но никто не ждал от него, что он будет поднимать тяжести, бегать по объятому пламенем коридору и висеть на руках под потолком. Как правило, после операции на сердце человек возвращается к обычной повседневной жизни. Вот только мою повседневную жизнь назвать обычной нельзя было никак. Мои фильмы не были обычными, мои трюки не были обычными, поэтому на меня смотрели иначе. Это было чем-то сродни тому, как если бы ученому, специалисту по теоретической физике, сделали операцию на головном мозге. Все сочувственно вздыхают: «Говорят, у него поражена треть мозга, и это катастрофа».

«Аксесс Голливуд» и другие передачи, любящие посплетничать о знаменитостях, сразу же ухватились за эту сенсацию. Так называемые «медицинские эксперты», ни разу не видевшие меня и понятия не имеющие о моей наследственности и особенностях проведенной операции, давали по телевидению пространные интервью. Все они говорили приблизительно следующее: «Как правило, подобная операция означает, что больному вживляют искусственный клапан, он должен принимать препараты, разжижающие кровь, и до конца жизни ему следует избегать повышенной физической активности, способной привести к травмам, — такой, как, например, кинотрюки, которые могут вызвать внутреннее кровотечение и мгновенную смерть». Конечно, можно было бы выступить с заявлением, уточнив, что механический клапан мне не пересаживали и препараты для разжижения крови я не принимаю, однако непоправимый ущерб уже был нанесен. Киностудии принимали решение на основе недостоверной информации. Все были уверены: «Больше мы не увидим Арнольда в боевиках».

Несмотря на все это, я на самом деле испытывал небывалый подъем, что нередко является следствием подобных операций. Я чувствовал себя сильным, словно Геркулес, и был готов одним прыжком вернуться в нормальную жизнь. В июле я уже разъезжал по свету, продвигая «Бэтмена и Робина». И, как обычно, у меня было множество проектов на различной стадии осуществления. Меня заинтересовали разные роли. В фильме «С крыльями как у орла» я должен был сыграть роль офицера немецкой армии, который на заключительном этапе Второй мировой войны получает приказ расстрелять американских и английских военнопленных, но вместо этого их спасает. «Особое мнение» задумывалось как продолжение «Вспомнить все», написанное тем же сценаристом. Я должен был сыграть следователя, но эта роль в конечном счете досталась Тому Крузу. В «Благородном отце» мне предстояло сыграть овдовевшего полицейского, который один воспитывает трех дочерей и борется с преступностью. Были также проекты перенести на широкий экран популярный в семидесятые телевизионный сериал «Отряд особого назначения», снять фильмы «Арбалет», экранизацию легенды о Вильгельме Телле, и «Следопыт», о мальчишке-викинге, который попал на Американский континент во время первой европейской колонизации, остался сиротой и вырос среди индейцев.

Сначала я даже не замечал, что студии не желают иметь со мной дела. Но когда я начинал предлагать сценарии и сюжеты, которыми хотел бы заняться, ко мне относились крайне сдержанно. Постепенно я осознал, что студии не желают вкладывать в меня большие деньги. «Фокс» отказался от идеи снять «Терминатора-3». «Уорнер» зажгла красный свет фильму «Я легенда», постапокалиптической кровавой драме, к съемкам которой должен был приступить этой осенью режиссер Ридли Скотт. Тот запросил бюджет в сто миллионов долларов, в то время как «Уорнер» готова была потратить только восемьдесят миллионов. Точнее, именно эту причину мне назвали — однако в действительности все дело было в моей операции на сердце.

Параллельно с этим я бился изо всех сил, чтобы удержать на плаву «Планету Голливуд». Что это было, мимолетная причуда или серьезный бизнес? Старт явился, мягко говоря, полным сумасшествием. За следующие полтора года я участвовал в открытии ресторанов в Москве, Сиднее, Хельсинки, Париже и еще десятке городов по всему миру. Нередко эти мероприятия превращались в события чуть ли не общенационального масштаба. В Москве собралось десять тысяч человек, а в Лондоне — все сорок тысяч. Открытие ресторана в Сан-Антонио, штат Техас, вылилось в общегородской праздник, на улицы вышло больше ста тысяч человек. Это стало самой настоящей сенсацией, которую не обошли вниманием все средства массовой информации. «Планета Голливуд» становилась чем-то вроде «Битлз» — гениальная идея, грамотно преподнесенная и великолепно разрекламированная.

По мере расширения компании, к участию в ней присоединялось все больше звезд: Вупи Голдберг, Уэсли Снайпс, Антонио Бандерас, Синди Кроуфорд, Джордж Клуни, Уилл Смит, Джеки Чан и так далее. Мы собрали также плеяду выдающихся спортсменов, таких как Шакил О’Нил, Тайгер Вудс, Уэйн Гретцки, Рей «Шугар» Леонард, Моника Селеш и Андре Агасси. Спортсмены были связаны с сетью кафе «Все звезды», также принадлежавшей торговой марке «Планета Голливуд». Когда в 1996 году акции «Планеты Голливуд» впервые вышли на рынок, американская фондовая биржа в первый день зафиксировала рекордные объемы торгов. Общая стоимость компании превысила 2,8 миллиарда долларов.

Не вызывало сомнений, что этому предприятию суждено большое будущее. Когда мы праздновали премьеру «Стирателя» в кафе «Все звезды» на Таймс-сквер в Нью-Йорке, дорожное движение было полностью парализовано в радиусе нескольких кварталов. Посетители за пятнадцать долларов получали возможность войти в зал, съесть гамбургер, выпить кружку пива и увидеть своими глазами Джорджа Клуни, Ванессу Уильямс, меня и остальных актеров, задействованных в фильме, а также наших гостей, пирующих внизу на первом этаже. В кафе были выставлены такие ностальгические экспонаты, как часть коллекции бейсбольных сувениров Чарли Шина и кусок праздничного торта со свадьбы Джо Димаджо и Мэрилин Монро. В киосках можно было купить сделанные на заказ сувениры и одежду.

Все события, связанные с «Планетой Голливуд» — презентации, поездки, церемонии открытия, — доставляли мне большую радость. Иногда я брал с собой Марию и детей, и мы устраивали мини-каникулы. Слай, Брюс и я быстро нашли общий язык и прекрасно проводили время вместе. Также мне было всегда интересно встретиться с местными знаменитостями, составлявшими неотъемлемую часть нашего бизнеса. В каждом городе были свои звезды — легендарный футболист, оперная дива или еще кто-нибудь. Открывая очередное заведение в Мюнхене, Торонто, Кейптауне или Канкуне, мы всегда приглашали как международных звезд, так и местных знаменитостей, что добавляло празднику элемент неповторимости. Местные звезды присоединялись к нам ради возможности пообщаться с международными знаменитостями, и нередко у них имелись свои собственные финансовые интересы в данном конкретном ресторане. После пышной церемонии открытия международные звезды разъезжались, и теперь уже поддерживать популярность заведения предстояло местным знаменитостям: в ресторанах устраивались праздники, проводились показы фильмов — практически в каждом из них имелся кинозал.

Акционируясь, компания получает капитал, чтобы расшириться. Но мы очень быстро столкнулись и с обратной стороной того, что акции «Планеты Голливуд» поступили в свободную продажу. По сравнению с такими обычными ресторанными сетями, как «Пондероза» или «Эпплби», затраты «Планеты Голливуд» были существенно выше, и для стороннего человека некоторые статьи расходов были совершенно непонятны.

Например, собственные авиалайнеры. «Планета Голливуд» тратила большие деньги, развозя знаменитостей по всему миру. На самом деле нет лучше способа спаять взаимную дружбу звезд — он даже более эффективен, чем пакеты акций, которые также вручались всем знаменитостям. Большие звезды не любят летать обычными регулярными рейсами, однако собственными самолетами могут похвастаться лишь считаные единицы. По этой причине киностудия «Уорнер бразерс» на протяжении двадцати или тридцати лет владела собственной флотилией воздушных судов, на которых летали Клинт Иствуд и другие ведущие актеры и режиссеры. Также у киностудии были дома отдыха в мексиканском Акапулько и в Аспене, штат Колорадо, и апартаменты в Нью-Йорке. Для звезд это было что-то вроде леденцов. Любой член семейства «Уорнер» мог пользоваться всем этим совершенно бесплатно. И актеры и режиссеры хранили верность студии, подписывая один контракт за другим, поскольку понимали, что если они перейдут, скажем, в «Юниверсал», никаких собственных самолетов больше уже не будет. Мы обратили себе на службу это же самое волшебство, однако простые акционеры жаловались: «Подождите-ка! Зачем вы тратите столько денег на знаменитостей? Я не хочу платить за всю эту ненужную роскошь».

Также они были недовольны затратами на разработку сувенирной продукции. Во всех ресторанах продавались такие товары, как куртки, бейсболки и брелоки, и ассортимент постоянно обновлялся. Поклонники хотели знать, сколько футболок с эмблемой «Планета Голливуд» из разных городов можно собрать. Случалось, на какой-нибудь церемонии открытия меня просили подписать сразу тридцать футболок, так как поклонник уже побывал в тридцати ресторанах, разбросанных по всему миру. И это было хорошо. Однако акционерам все равно хотелось знать: «Зачем вам постоянно требуется разрабатывать новые куртки и другие товары? Почему нельзя остановиться на чем-нибудь одном?»

Самой главной проблемой было расширение. Фондовые рынки захлестнул интернет-бум, и все инвесторы требовали высоких доходов. Основатели «Планеты Голливуд» Роберт Эрл и Кейт Бариш на бумаге стоили каждый приблизительно по пятьсот миллионов долларов, поскольку им по-прежнему принадлежало шестьдесят процентов акций. Они пообещали акционерам увеличивать общий оборот и количество ресторанов на тридцать-сорок процентов в год. Это означало открытие новых заведений в таких американских городах второго и третьего эшелонов, как Индианаполис, Сент-Луис и Коламбус, а также в десятках городов за границей. В апреле 1997 года, когда я сделал операцию на сердце, компания заключила договор с саудовским миллиардером принцем Аль-валидом бин-Талялем об открытии трех с лишним десятков ресторанов «Планета Голливуд» в Европе и на Ближнем Востоке, начиная с Брюсселя, Афин, Каира, Лиссабона, Стамбула и Будапешта. Другая сделка была заключена с сингапурским магнатом Ораг Бен Сеном об открытии двадцати заведений в Азии.

Я не переставал повторять Роберту и Кейту, что это ошибка. Они все дальше уходили от оригинальной концепции. Отправляясь в «Планету Голливуд» в Беверли-Хиллс, посетитель имел все шансы действительно увидеть Арнольда Шварценеггера. Отправляясь в ресторан в Париже, он мог рассчитывать на встречу с любимой звездой французского кино Жераром Депардье. Отправляясь в кафе «Все звезды» в Токио, он мог увидеть знаменитого бейсболиста Исиро Судзуки. А в Орландо можно было встретиться с великим Шакилом — в тот период, когда он там играл. Но если пойти в «Планету Голливуд» в Индианаполисе, можно ли там встретить ужинающего Брюса Уиллиса? Наше предприятие постепенно начинало смахивать на надувательство. Мы уже не могли поддерживать свою марку. К октябрю мое беспокойство возросло настолько, что я пригласил Роберта и Кейта к себе на серьезный разговор. Мы уселись за большим столом для совещаний — лишь мы втроем и Пауль Вахтер, — и я высказал все, что думал по поводу выправления курса. Я сказал, что к настоящему времени у нас уже есть рестораны во всех крупнейших городах мира, и этот потенциал до сих пор еще не раскрыт полностью. Например, мы можем работать в более тесном контакте с киностудиями и устраивать премьеры. «Голливуд выпускает по пятьдесят фильмов в год, — сказал я. — И у каждого фильма бывает премьера, в Соединенных Штатах и мировая. Так где отпраздновать это событие?»

Я хотел вовлечь в предприятие ведущих лиц киностудий, возить их на премьеры, предлагать им всяческие льготы и подарки и вообще обходиться с ними как с королями, чтобы они на совещании по рекламному продвижению нового фильма говорили: «Премьера состоится в „Планетах Голливуд“ в Москве, Мадриде, Лондоне, Париже и Хельсинки — всего в десяти городах. В каждом городе сначала будет устроен показ в кинозале ресторана, а затем в крупнейшем кинотеатре, после чего в „Планете Голливуд“ состоится праздничный прием. И вот хорошая новость, ребята: „Планета Голливуд“ берет все расходы по перелету знаменитостей и устройству торжественных приемов на себя. Нам останется позаботиться только о бронировании гостиниц и остальных моментах, связанных с премьерой. Разделив затраты, мы здорово сэкономим, но при этом все равно обеспечим необходимую огласку».

Для устройства подобных сделок нам нужен был человек, который бы договаривался с киностудиями. В первую очередь я подумал о Джеке Валенти, который уже много лет возглавлял Американскую ассоциацию кино и являлся главным защитником интересов Голливуда в Вашингтоне. Мы с Джеком были хорошими друзьями, он был одним из ближайших моих советников в бытность мою председателем президентского совета по физической культуре и спорту. Я рассчитывал, что мы обратимся к нему и скажем: «Джек, вам семьдесят пять лет. Вы столько лет трудились на кино, но сколько вам платят? Миллион долларов в год? Вот вам два миллиона в год. Расслабьтесь. И вот вам пенсия и привилегии для ваших внуков». И вот уже Джек Валенти общается со студиями и заключает соглашения.

Вторая важная тема, которую я поднял на встрече: конечно, гамбургеры и пицца — это хорошо, но все же я хотел, чтобы наши рестораны предлагали более интересные блюда. И я видел огромный потенциал в торговле сувенирами. Я считал, что вместо того, чтобы сокращать расходы на разработку новой продукции, мы, наоборот, должны тратить на эти цели больше. Я был очарован тем, как модельер Том Форд пришел в «Гуччи» и превратил ее из отсталой, старомодной компании в производителя сверхмодной одежды и сверхмодной обуви. До прихода Форда у меня и в мыслях не было покупать продукцию «Гуччи» — и вот я стал завсегдатаем в фирменном магазине компании.

— Вот такой человек должен заняться разработкой образа «Планеты Голливуд», — сказал я Роберту и Кейту. — Нам нужны показы моды «Планета Голливуд», с которыми можно будет ездить в Японию, Европу и на Ближний Восток, чтобы люди хотели покупать самые последние наши новинки. Вместо того, чтобы бесконечно продавать одну и ту же куртку, нужно постоянно ее менять — менять форму пряжек, менять навешанные на нее цепочки. Если товар будет качественным, модным и новейшим из новейшего, он будет продаваться тоннами.

В течение всего моего выступления Роберт и Кейт дружно поддакивали: «Да, да, замечательная мысль». В конце они пообещали обдумать мои предложения и связаться со мной. Однако записи делал только один Пауль. «По-моему, они не прониклись твоими идеями», — сказал он после того, как Роберт и Кейт ушли. Я надеялся, что эта встреча ознаменует собой перемену курса, поскольку реклама и продвижение товара были именно тем, в чем я разбирался лучше всего. Однако у меня возникло ощущение, что Роберт и Кейт были напуганы происходящим. Их донимало давление со стороны рынка. Хотя формально Роберт занимался практической стороной дела, а Кейт разрабатывал общую стратегию, в действительности они говорили только о новых инвестициях. И «Планета Голливуд» достигла такого уровня, когда два человека уже физически не могли заниматься всем. Компании требовалась структура управления, требовались специалисты, способные мыслить глобальными категориями. Я привык хранить верность и еще в течение нескольких лет оставался в этом деле. Однако популярность «Планеты Голливуд» быстро снижалась, рыночная стоимость компании неуклонно падала, и в конце концов она объявила себя банкротом. В финансовом плане я не пострадал, благодаря тем предохранительным мерам, которые мы обговорили в соглашении, хотя и близко не получил тех ста двадцати миллионов долларов, которые когда-то на бумаге стоил мой пакет акций. Но мне повезло больше, чем остальным акционерам, потерявшим все свои деньги, и многим актерам и спортсменам, участвовавшим в проекте.

И все-таки, несмотря ни на что, я бы еще раз взялся за все это, но только организовав управление по-другому. Вупи, Брюс, Слай и другие звездные участники проекта скажут в один голос, что «Планета Голливуд» — это было здорово. Грандиозные премьеры, открытия, презентации — мы путешествовали по всему миру, встречались с интересными людьми и прекрасно проводили время.