• 38 •

Театр-сад «Эрмитаж» жил ради лета. Когда наступали солнечные денечки, строилась летняя сцена, выставлялись столики, развешивались бумажные фонарики в китайском стиле и начиналось настоящее веселье. Театр с легкостью проходил цензуру, потому что игрались здесь только веселые музыкальные представления. Цензору оставалось следить за тем, чтобы не слишком попирались нормы общественной морали зажигательными любовными историями. А уж политикой тут не пахло вовсе. В несезон сад был пуст, завален снегом, спектакли давали на главной сцене. И чаще всего – иностранные труппы, что было выгодно.

Пристав Давыдов шел в театр, как на последний бой. Краешком сознания он понимал, что творит вещи немыслимые. Правила столичной полиции не запрещали ему проводить дознания на территории любого участка. Но негласно это было не принято. Надо было заручиться разрешением, пусть устным и формальным, действовать на чужой территории. Охранка, жандармы и сыск могли себе позволить ловить кого угодно и где угодно. Общая полиция старалась держаться в рамках. Что очень удобно: можно сослаться, что преступник скрылся за границами участка. Но пристав пошел напролом. Ему хватило ума не срывать с постов городовых, что было бы прямым служебным нарушением. Но весь штат участка, включая заплаканного и еле ковылявшего Василия Автономовича Макарова, плелся за ним. Чиновники, загнанные как лошади, мечтали только об одном: чтобы их начальник упал, сраженный молнией, и эти мучения прекратились. А пристав ничего не замечал. Им овладело то легкое чувство веселого безумия, которое зовет на подвиги, не думая о последствиях.

Наступающая колонна полиции была остановлена у афиши. Персонаж в черном плаще, треуголке, маске и с тростью крался с явно коварным умыслом. Сегодня вечером ставили комедию дель арте в исполнении труппы из Милана.

– Вот ты у меня где… – сказал пристав, погрозив персонажу кулаком. И, повернувшись к своей хилой армии, отдал приказ: зайти со всех сторон так, чтобы ни один не улизнул, обойти и взять в кольцо. Где эти «стороны», чиновники не имели представления. Да и кого брать в окружение и как это сделать силами четырех человек? Кто-то предложил пойти обычным путем, через главный вход. На что пристав согласился без колебаний. Он вообще ощущал в себе редкий подъем сил. Не было усталости, и ему хотелось, наконец, показать, на что он способен на самом деле. А не только брать подношения. Он догадывался, что другого случая отличиться судьба ему не предоставит.

Антрепренер Сильфидов, который привез итальянский театр в столицу, был доволен результатом. Изголодавшись в Великий пост по зрелищам, публика шла отлично, билеты были распроданы. Сегодня вечером ожидался аншлаг. Настроение Сильфидова было чудесным, он подумывал, как бы вернее закрутить романчик с черноокой итальяночкой. Как вдруг заглянул его перепуганный помощник и, задыхаясь, сообщил новость невероятную и жуткую: заявилась полиция и арестовала всю труппу. Сильфидов ощутил, как от сердца его что-то оторвалось, наверно, целый кусок, не меньше. Отчаянно робея, он побежал в зал. Картина, которую он застал, любого могла привести в трепет.

На сцене в одну шеренгу были выставлены актеры. Перед ними, как тигр перед ягнятами, вышагивал разъяренный полицейский пристав, трясущий черным плащом и треугольной шляпой. Помощник тут же доложил, что полиция перевернула гардеробные ящики и забрала этот костюм. Сильфидов слышал, что пристав несет какую-то несусветную чушь и грозит актерам, не понимавшим по-русски ни слова, «свернуть их в бараний рог», «отправить туда, куда Макар телят не гонял» и «вывести на чистую воду». И еще он требовал немедленно, не сходя с этого места, выдать ему убийцу, иначе сам его найдет, улик предостаточно. Сильфидов еще подумал, что полицейский хочет проверить документы актера, исполнявшего роль наемного убийцы. Но тот поминал каких-то фабричных и грузинского князя, к итальянской пьесе не имевших ровно никакого отношения.

Набравшись духа, Сильфидов приблизился к нему, спросив, что происходит.

– Происходит возмездие! – заявил пристав, и Сильфидов сразу догадался, что полицейский отчаянно пьян. Судя по смущенным чиновникам, старавшимся держаться как можно дальше, все это было не чем иным, как пьяной выходкой, не более. Догадка окрылила его и дала сил. Сильфидов повысил голос и потребовал прекратить это безобразие. Здесь театр, такое поведение – позор для всей Европы. И не пора ли господину ротмистру убраться вон.

– Кому вон? – спросил Давыдов, нехорошо, недобро улыбаясь. – Нам, защитникам закона и порядка, – вон? Вертеп убийц покрываете? Крови нашей русской хотите? Итальяшки поганые! Макаронники кровавые!

– Я буду жаловаться губернатору! – закричал Сильфидов внезапно тонким фальцетом, глубоко и окончательно поняв, что терять ему нечего. – Нас сам господин Клейгельс имел честь посетить и очень смеялся! Да как вы смеете?! Произвол! Полицейщина! Держиморда!

Поймав антрепренера за галстук, пристав притянул его к себе.

– Выдай убийцу, и, так и быть, прощу остальных! Иначе театр твой мерзкий закрою и заколочу досками!

Сильфидов хотел было ответить, как полагается настоящему служителю искусства, но воздуха не хватило, и он только и сумел выдать булькающие звуки.

– Ага, подлая душонка, признаешь, что укрываешь убийцу?! – торжествовал пристав. – Кто он? Этот? – Его палец уперся в невысокого актера, исполнявшего женские роли. – Или этот? Или вон тот? Да какая разница… Улики налицо. Где шпага? Выдавайте шпагу…

Помощник расторопно сбегал за кулисы и вернулся с бутафорской шпагой, оклеенной фольгой. Пристав только взглянул и потребовал настоящую.

– Других не имеется… – чуть живым голосом пробормотал Сильфидов. – Пощадите, скоро спектакль…

– Пощады запросили?! Не будет вам пощады! Спектакль отменяется. Всех забираем в участок, там будем разбираться, кто виноват, а кого помиловать…

Это была катастрофа полная и окончательная. Сильфидов понял, что он гибнет, гибнет безвозвратно. Недоразумение разрешится, но итальянцы возмутятся и разорвут контракт. И что ему тогда делать? Что показывать в театре? Чем развлекать публику? Только чудо могло спасти его.

– Это что здесь происходит?

Голос, прозвучавший в тишине, охватившей зал и сцену, показался Сильфидову самым прекрасным на свете. Это был голос чуда.