Глава 3. Слуги «Посейдона»
Это был самый жаркий день московского лета 1977 года: красные столбики термометров взметнулись до тридцати четырех градусов по Цельсию и застыли там до позднего вечера. В десятом часу зной все еще стойко держался над Москвой. Город не раздвигал портьер, но распахнул окна. Впрочем, и это не помогало томящимся от зноя москвичам: форточки напоминали духовки, вместо прохлады и свежести из них струились волны горячего воздуха. Было тихо: ничто не могло нарушить царственной неподвижности и покоя этого дня.
Ветер гулял лишь по взлетной полосе Шереметьево. Крылья самолетов, отправляющихся и прибывающих со всех концов мира в столицу одной шестой части суши, резали плотный горячий воздух. Ветер теребил одежду, ерошил волосы пилотов и пассажиров, портил высокие шиньоны стюардесс и аккуратные укладки иностранных туристок…
По радио сообщили: «Самолет рейсом 1265 «Осло-Москва» задерживается». Самуил Моисеевич минут сорок томился в раскалившемся зале. Его большой полосатый носовой платок, которым он то и дело стирал крупные капли пота с высокого лба, можно было выжимать. Человек был уже не молод — жаркие летние месяцы давались ему нелегко. Слегка дряблые щеки покраснели, нос с горбинкой, доставшийся владельцу явно не по росту, лоснился от пота, около глаз обозначились синие прожилки сосудов. Влажными от пота были и пепельно-седые завитки волос, окаймляющие блестящую лысину. В общем, он был далеко не красавцем: однако всякий, кто встречался с ним, проникался к этому человеку симпатией и расположением. Ведь в его черных, слегка на выкате глазах, окаймленных морщинистыми веками, светился тонкий, проницательный ум и печальная доброта.
Уставшее лицо его оживилось, когда он услышал долгожданное объявление: «Совершил посадку самолет рейсом 1265 «Осло — Москва». Самуил Моисеевич подошел к огромному окну. Как только величественный, размытый и дрожащий в раскаленном воздухе силуэт самолета замер, к нему подкатили трап.
Сначала из чрева самолета вышли на свет божий сотрудники посольств и консульств, московских представительств крупных фирм. Несмотря на жару, они были облачены в строгие костюмы и галстуки. Их быстро увез с поля аэродрома заранее ожидавший их микроавтобус. Затем пестрой массой выкатилась веселая многочисленная туристическая группа. Скандинавы (советских граждан на этом борту не оказалось) на затекших ногах спустились по трапу и погрузились в большой вместительный автобус.
Мужчина отошел от окна и сменил «пункт наблюдения», передислоцировавшись поближе к линии таможенного контроля. С человеком, которого он ожидал в этот день в Шереметьево, он не виделся уже год. Знал он его плохо, и черты лица гостя расплылись в его памяти в некий невнятный, смутный и усредненный образ. Встречавший опасался, что они просто не узнают друг друга, и на поиски уйдет много времени. Потому-то встречающий так напряженно и вглядывался в каждое новое лицо, появляющееся по ту сторону таможенного терминала. Среди прибывших, выстроившихся длинной узкой вереницей в зоне погранконтроля, мелькала рыжая голова, невольно привлекающая внимание. Длинные, слегка ниже плеч, волнистые, распущенные волосы были яркого рыжего цвета.
Самуил Моисеевич рассеянно перевел взгляд с «Рыжего» на его спутника: и сразу же узнал в нем своего приятеля! Зрительная память, вопреки тревогам и сомнениям, его не подвела. Когда иностранец заметил встречающего, он приветливо махнул рукой и вместе со своим рыжеголовым приятелем, миновав таможню, быстрым шагом направился к нему.
Визит этих людей в Москву не носил ни официального, ни делового характера. Норвежские океанологи не были крупными учеными с мировым именем: даже в академических кругах не было известно более-менее значимых публикаций или монографий Кнута Скоглунда или Руна Киркебена. Ученые приехали в Москву как туристы-индивидуалы, по крайней мере, такова была их «официальная версия» при получении советских виз. Встречал и опекал иностранных гостей их коллега, сотрудник Института океанологии АН СССР имени академика Ширшова Самуил Бронштейн.
— Самуил! Дружище, как же я рад тебя видеть! — устало, но искренне поприветствовал Скоглунд встречавшего.
— Добро пожаловать в Москву, Кнут, — они крепко пожали друг другу руки.
Самуил украдкой, но с немалым удивлением разглядывал его приятеля. Этого высокого молодого человека в пижонском костюме Самуил видел впервые.
Новый знакомый был красив: его правильное, с холеной белой кожей и нежным девичьим румянцем лицо портил разве что мягкий, несколько безвольный подбородок и капризный, женственный изгиб пухлого рта. Рядом с ним Кнут казался усталым и неприметным. Элегантный светлый костюм помялся в дороге и утратил свой шик. Белая рубашка на жаре быстро потеряла свежесть, узел галстука съехал набок. Коротко стриженные волосы намокли и взъерошились.
— Это тебе, Самуил. В знак моей благодарности! — сказал Кнут на сносном английском и вручил Самуилу небольшой тубус, завернутый в яркую упаковочную бумагу.
— Что ты, Кнут! Это уже лишнее. Спасибо тебе! — Самуил смущенно принял подарок. — А что там?
— Карта Северного моря второй половины XVIII века.
— Не может быть. Это же очень дорогая вещь!
— Пусть это тебя не беспокоит. Все документы на карту внутри тубуса.
Самуил Моисеевич, обуреваемый нахлынувшими чувствами, принялся тискать Скоглунда. Наконец, избавившись от объятий русского, Кнут представил своего спутника:
— Рун Киркебен, наш коллега, мой старый друг, давний ученик и надежный помощник.
— Самуил Бронштейн, — встречавший протянул ему руку. Рун, перехватив черный атташе-кейс из правой руки в левую, ответил вялым рукопожатием и делано улыбнулся одними губами. Его прозрачные травянисто-зеленые глаза рассеянно блуждали по суетливой толпе…
Бронштейн был озадачен: он ожидал встретить одного человека и был не готов к появлению этого экстравагантного персонажа.
— Что ж, еще раз с приездом. В какой гостинице Вы заказали номер?
— Будем жить в «России», рядом с Красной площадью и Кремлем.
— Давайте я провожу вас до стоянки такси?
— Спасибо, не нужно. Нас встречает знакомый из посольства.
— Ну, что ж, тогда будем прощаться. До завтра… Вот мои координаты, — Бронштейн протянул Кнуту сложенный вдвое лист с адресом и телефоном и направился к выходу.
Попрощавшись с Бронштейном, Кнут и Рун не пошли к выходу. Через минуту Рун кому-то заулыбался и помахал рукой. Пружинистой походкой к ним приближался высокий светловолосый человек в сером строгом костюме. Иностранцы обменялись рукопожатиями.
Рун представил Скоглунда встречавшему дипломату.
— А это — мой добрый друг, Кнут Скоглунд.
— Торвальд Йоргенсен, — улыбнувшись, представился дипломат и тут же добавил: Атташе по науке и культуре.
— Рад знакомству, господин атташе.
— Можно просто Торвальд, — предложил дипломат.
Втроем они вышли из здания аэропорта к ожидающей их черной «Volvo» с дипломатическими номерами. На улице Рун поморщился от яркого солнца и водрузил на нос большие солнцезащитные очки. Они проследовали до автомобиля, оживленно беседуя.
Самолет из Осло ждали в Шереметьево не только Бронштейн и Йоргенсен: Скоглунду было оказано гораздо большее внимание, чем это могло показаться на первый взгляд. В небольшом служебном помещении, где размещались пограничники, двое человек в штатском потягивали чай, заботливо предложенный дежурным. Несмотря на «партикулярное платье», профессиональная принадлежность этих лиц не оставляла ни малейших сомнений: это были люди с Лубянки. Оба они были сдержанны, молчаливы. Один из них был уже далеко не молод, но его годы выдавали лишь резкие глубокие морщины около глаз и на высоком выпуклом лбу. Осанка и движения этого поджарого, жилистого человека выдавали силу и энергию, которые, благодаря аскетизму и самодисциплине, остались с ним даже в его возрасте. Второй был значительно моложе, лет тридцати-тридцати пяти. У него были крупный прямой нос, рельефные скулы, жесткие складки по краям губ, высокий лоб и волевой подбородок. Короткая стрижка, офицерская выправка и пронизывающий, цепкий взгляд холодных серых глаз придавали ему сходство с древнеримским центурионом.
Наконец, таможенники аэропорта принесли багаж Скоглунда: компактный серый чемодан. Специалисту по запорным устройствам Оперативно-технического управления КГБ не составило труда справиться с простыми чемоданными замками, но, как выяснилось несколько минут спустя, в чемодане были только свежие сорочки, электробритва, бульварный роман, пузырек снотворного, трусы, носки и носовые платки… Никакого «двойного дна», тайников под подкладкой и ничего, даже отдаленно напоминающего научно-техническую документацию. В кармане крышки чемодана завалялись несколько машинописных листков, вызвавших было интерес чекистов — но не надолго.
Серый чемодан отправился к своему хозяину, а разочарованные чекисты покинули служебное помещение.
Несколько минут спустя Анатолий связался по рации со старшим бригады наружного наблюдения.
— Двадцатый, ответьте базе! Что там у вас? Прием, — произнес Анатолий отчетливым, тихим голосом.
— База, говорит двадцатый. «Гукас» не один. С каким-то рыжим пидором. «Рыжий» держит в руках атташе-кейс, который не сдавал в багаж.
— Вас понял. Конец связи.
«Все ясно, — Анатолий сразу понял, почему багаж Скоглунда оказался пустым, — он прихватил с собой «грузчика». Бронштейну он ничего не сообщил, мы узнаем о нем только сейчас, и багаж досмотреть уже не успеем. Предусмотрительный, черт» — Анатолий был раздосадован. Кроме контрразведчика и специалиста ОТУ, Скоглунда встречали две машины бригады наружного наблюдения. Одна из них была замаскирована под такси: если повезет, ее можно будет подставить норвежцу. Но не повезло и тут.
— Я второй, вызываю первого.
— Вас слышу, прием.
— Кроме «Бориса», их встречает «Филин». Они вместе направляются к его «Volvo».
— Следуйте за ней.
— Вас понял. Конец связи.
* * *
Секретно
Экз. № 1
7 Управление КГБ СССР.
Сводка наружного наблюдения за объектом «Гукас».
В соответствии с заданием оперативного отдела, в аэропорту Шереметьево 13 июля 1977 года в 14 ч. 16 мин. взят под наблюдение объект «Гукас». «Гукас» прибыл в Москву рейсом № 1265 из Осло. Выше среднего роста — 170–175 см, плотного телосложения, на вид лет 45–47. Носит усы, волосы темные, коротко подстрижены, пробор с правой стороны. Курит сигареты «Camel». Одет в двубортный костюм бежевого цвета. Ботинки коричневые, темные носки, рубашка белая на запонках, галстук светло-коричневый в горошек. «Гукас», получив багаж (сумка черного цвета размером 90 / 60 / 30 см), подошел к «Борису» (известен инициатору задания), поздоровался с ним, обнял его. Рядом с «Гукасом» стоял неизвестный, которому присвоена кличка «Рыжий». Иностранец при себе имел коричневый чемодан и атташе-кейс. Поговорив 5–7 минут, похоже, на английском языке, попрощались. «Гукас» передал «Борису» завернутый в подарочную бумагу тубус размером 60x15 см. «Борис» передал «Гукасу» листок бумаги с каким-то номером телефона и с тубусом в руках направился к выходу. К иностранцам подошел «Филин» (атташе по науке посольства Норвегии), известный «нам» по другим заданиям. Поздоровавшись, «Филин», «Гукас» и «Рыжий» проследовали к машине «Volvo» черного цвета, дипломатический номер Д 14 41–34, которая их ожидала на стоянке около здания аэропорта. Погрузив багаж, объекты наблюдения сели в машину, которая направилась в сторону Ленинградского проспекта. За объектом «Филин» работала бригада наружного наблюдения 7 Управления КГБ СССР. По договоренности с инициатором задания бригада НН прекратила работу за объектом «Гукас» и передислоцировалась к гостинице «Россия», где для него был зарезервирован номер. В 16 ч. 40 мин. Объект прибыл по адресу: Кутузовский проспект, дом 16, подъезд № 4, кв. 86. Известно, что по этому адресу располагается квартира «Филина». Пробыв у «Филина» 25 минут, «Гукас» с черной сумкой и «Рыжий» с коричневым чемоданом без атташе-кейса остановили такси № ММТ 26–01 и в 17 ч. 10 мин. прибыли в гостиницу «Россия», западный вестибюль, где разместились в номерах 1054 и 1055. На этом наблюдение за объектом «Гукас» было прекращено.
Начальник 2 отд. 5 отдела 7 Упр. КГБ СССР
майор Панкратов А.Ю.
13.07.1977 г.
— Все ясно, — досадовал Николай Соболев, просматривая сводку наружного наблюдения, — норвежец оказался гораздо умней, чем нам бы того хотелось.
Подполковник Николай Соболев, старший оперативный уполномоченный 2-го управления КГБ, вел работу по посольству Норвегии в Москве. К изучению Скоглунда были подключены майор Анатолий Барков и подполковник Эдуард Круглов. Утром 14 июля в кабинете Соболева проходило совещание.
— Как будем действовать дальше? — спросил Анатолий, морщась от едкого дыма любимых Соболевым «Столичных».
— Как, как… Будем выполнять план мероприятий, утвержденный руководством Главка. Сейчас главный «забойщик» — «Ихтиандр». Ты, Эдик, отвечаешь за то, чтобы он вывел скандинава на нашего вербовщика. Скоглунд ему должен что-то показать, какие-то бумаги, чертежи. Мы их попробуем пометить, чтобы наверняка знать, где он хранит то, что привез. Главная задача — это понять, что за птица вообще прилетела к нам из Норвегии. Не стоят ли за ним американцы? Может они хотят спровоцировать очередной международный скандал? Если же он умелец-одиночка, то надо его прощупать на предмет возможного сотрудничества. Наши дальнейшие планы будут зависеть от того, удастся ли нам выцыганить у него максимум информации о «Посейдоне», чтобы понять, стоит ли это железо такую кучу денег. Вот ты, Анатолий, можешь себе представить пятьсот тысяч долларов вживую? И чтобы ты с ними сделал, окажись они у тебя?
— Четыреста пятьдесят тысяч я бы тут же отдал на подъем революционного движения в капиталистических странах. Остальные поделил бы среди своих друзей.
Присутствующие одобрительно заулыбались.
— Нет, я серьезно.
— Ну, а если серьезно — давай заниматься делом. Потому что уже пора идти в столовую, иначе нам ничего не достанется.
— Хорошо, продолжим. На «Филина» у меня заведено дело оперативной разработки. Я его пасу и создаю условия для захода в квартиру, если бумаги будут храниться у него дома. Если «Филин» увезет их в посольство…. Тогда — пиши пропало, шансов у нас останется очень мало. Посольство — это все-таки не ювелирный магазин, большой международный скандал может случиться, однако…
— Ты, Анатолий, берешь на себя анализ материалов «наружки», подготовку агента и хаты на Поварской. Каждую пятницу в шестнадцать часов собираемся у меня здесь для подведения итогов и подготовки информации руководству управления. На том и порешили.
* * *
История дружбы Самуила Бронштейна и Кнута Скоглунда, столь разных людей, началась почти год назад. 14 июля 1976 года международный симпозиум океанологов свел на Калифорнийском побережье советского профессора и норвежского инженера-конструктора.
Симпозиум собрал представителей нескольких десятков стран. От великих держав, торговые флотилии и боевые армады которых уже не первую сотню лет хозяйничали во владениях Посейдона, до маленьких стран, чьи каботажные суденышки издревле закидывали неводы в соленые прибрежные воды.
Три дня, с 14 по 17 июля, жизнь в «Президент-Отеле» не замирала, и далеко за полночь в огромных окнах здания из стекла и бетона не гас свет. Почтеннейшее сообщество разрывали противоречия между политической конфронтацией и научной солидарностью. Делегации сверхдержав СССР и США обвиняли друг друга во всех возможных грехах, и научные диспуты в таких случаях переходили в политические дебаты. Впрочем, противники в конференц-залах быстро мирились в кулуарах, а глубоко за полночь в номерах гостиницы за «рюмкой чая» становились на время приятелями. Но на утреннем заседании следующего дня все начиналось сначала.
Что, тем не менее, не мешало им выуживать друг у друга новые оригинальные идеи. Контрразведки стран-участниц старались изо всех сил удержать секреты своих ученых от утечки к противнику, но это удавалось далеко не всегда. Есть еще одно немаловажное обстоятельство, которое просто толкало некоторых крупных ученых на раскрытие секретов своим противникам — их огромные амбиции. В научном мире идет жестокая борьба за приоритеты — кто первый запустит в космос самый тяжелый спутник; кто первый создаст бесшумную атомную подводную лодку; кто первый с одного выстрела попадет с расстояния в десять тысяч миль в «бочку с солёными огурцами»; кто первый создаст невидимый для радаров самолет. И почти нет никаких сил, которые могут закрыть рот гению, кричащему на всю планету: «Это сделал Я!». Мировое научное сообщество жило и развивалось по своим органическим законам. Иногда какая-нибудь химическая формула ракетного топлива, написанная нетвердой рукой на ресторанной салфетке и переданная соседу, в одночасье уравнивала соотношение сил НАТО и стран Варшавского договора.
За русскими на Западе закрепилась стойкая репутация народа, склонного к буйному веселью, широким жестам, роскошному угощению и обильным возлияниям. И советская делегация стремилась не разочаровать своих иностранных коллег, еще в Москве позаботившись о стратегическом запасе икры и водки. Последняя с наступлением вечера становилась одним из самых веских аргументов разрешения научных споров: даже вина и коньяки французской делегации не могли стать ей достойным противником. Делегация СССР была немногочисленной: в Сан-Диего приехало всего четверо ученых. Почти все они достаточно свободно владели английским, специального переводчика не потребовалось. Не было в ней и «океанолога в штатском» — контрразведчику было бы почти невозможно «затеряться» в столь небольшой группе. Комитету государственной безопасности на этот раз пришлось положиться на бдительность и патриотизм советских ученых.
Итак, нашим соотечественником пришлось действовать «по-суворовски»: брать не числом, а умением. Что ж — они оказались на высоте и в залах заседаний, и в кулуарах, и в номерах. Заместитель директора научно-исследовательского института Океанологии Александр Беляев и Алексей Кошелев, новая восходящая звезда, активно участвовали в возлияниях, радушно подливали в бокалы своих коллег из-за бугра.
Только лишь один представитель делегации был вынужденным трезвенником — сотрудник НИИ Океанологии профессор Бронштейн. Почтенный возраст и застарелая язва мешали Самуилу Моисеевичу участвовать на равных в подобных застольях. Однако, даже несмотря на слабое здоровье, Самуил играл важную роль в делегации: он был назначен ответственным хранителем стратегического запаса водки. Но, как ни странно, именно этого спокойного и добродушного человека, даже далеко за полночь оставшегося трезвым, выбрал себе в собеседники Кнут Скоглунд.
Каждый из постояльцев «Президент-Отеля» чувствовал свою значимость в мире науки. Участие в научных собраниях такого ранга было очень престижным и говорило о признании достижений ученого международной научной общественностью. А выступление на пленарном заседании с докладом выводило ученого в ранг научной звезды. Но, как заметил Бронштейн, Кнут Скоглунд был явным исключением из этого правила. На докладах и круглых столах норвежец был невнимателен, безучастен и откровенно скучал.
В отеле на одном этаже с москвичами поселили представителей скандинавских стран. Так случилось, что норвежский ученый Скоглунд проживал напротив Самуила Моисеевича.
На банкете в честь открытия симпозиума Скоглунд был задумчив и немногословен. Он осторожно разглядывал советских ученых, как будто выбирая одного из них. Через два дня, когда Бронштейн, по своему обыкновению, рано отправился в свой номер, он с удивлением обнаружил, что сосед поднялся вместе с ним. У двери номера Скоглунд прямо и недвусмысленно напросился в гости. Бронштейн не смог ему отказать — пожалеть об этом ему придется не один раз за эту короткую летнюю южную ночь.
— Я хочу выразить Вам свое восхищение, Самуил, — Скоглунд был из породы людей, которых даже легкое опьянение делает сентиментальными. Стрелки часов подползали к первому часу ночи: время летело быстро, и Бронштейн уже открывал вторую бутылку «Лимонной».
— Мы знакомы всего несколько часов, когда я смог успеть заслужить ваше доброе отношение?
— На круглом столе, во время обсуждения доклада «Влияние подводных судов на экологию океанских глубин». Вы дали достойный отпор англичанам с их обвинениями.
— Кстати, это были американцы: речь шла о Кубе. Но спасибо за поддержку, она особенно приятна там, где ее не ждут.
— А насколько голословны их обвинения?
— Уверен, что на сто процентов, — Бронштейн насторожился, — но никакой более исчерпывающей информации предоставить не могу, хотя бы потому, что таковой не владею. Я не занимаюсь техногенными объектами, моя епархия — течения. Влияние глубинных течений на температуру поверхностных слоев океанов.
— Я понимаю. Что ж, если разделить вашу стопроцентную уверенность, приходишь к убеждению, что руководство НАТО — неисправимые перестраховщики. Я как раз в курсе, какие средства вкладываются в охрану наших территориальных вод от ваших подводных лодок.
— Руководство НАТО можно понять: после Берлинского и Карибского кризисов люди стали бояться внезапного начала войны между Востоком и Западом, — Бронштейн делал долгие паузы, стараясь дать возможность гостю высказать, что у него на душе. Откровенность соседа могла быть пустой пьяной болтовней, но могла быть и провокацией.
— Могу вам твердо сказать одно — Советский Союз не хочет войны и мы не собираемся ни на кого нападать.
— Наши политики думают иначе… Больше всего они боятся ваших атомных подводных лодок и поэтому тратят огромные средства на создание систем защиты от них.
Бронштейн невольно внутренне напрягся. Скоглунд сказал «они боятся», а не «мы боимся», то есть он себя уже отделил от своих соотечественников. Скандинав явно направлял беседу в какое-то нужное ему русло.
— По секрету могу вам сказать, что в этом деле мы здорово в последнее время преуспели.
Язык норвежца начал заплетаться, однако фразы были логичны и до конца продуманны. Он явно готовился к этому разговору заранее.
— Давайте подышим свежим воздухом, — предложил Бронштейн. Он встал с кресла и открыл дверь балкона. Прихватив бутылку и свой бокал, норвежец последовал за ним.
— Самуил, вы у меня вызываете большое доверие. У меня есть куда более веская причина поговорить с вами, нежели убить свое и ваше время. Я — один из разработчиков системы противолодочной защиты «Посейдон». Вы о ней что-нибудь слышали?
— К сожалению, нет. Вы уверены, что вы можете со мной о ней говорить?
Кнут внимательно посмотрел мгновенно протрезвевшими глазами на Бронштейна и твердо произнес:
— Я так решил… Эта система почти абсолютно аналогична английскому «Крабу», принятому на вооружение НАТО. Как вы думаете, в Москве кто-нибудь из военных может проявить интерес к ней?
Бронштейн сосредоточенно молчал: такой поворот событий насторожил его. «О, боже мой. Провокация, это, несомненно, провокация… Американцы вели себя особенно агрессивно, видимо, их эскапада на круглом столе была лишь прелюдией. «Советский шпионаж на научном симпозиуме» — хороший заголовок для газетных статей и телевизионных передач, в разгар холодной войны. Как же его поскорее выставить? А вдруг он это всерьез?»
— Скоглунд! Я, конечно, патриот своей страны, но… Дорогой Кнут, ты, наверное, переживаешь какой-то тяжелый кризис, еще и устал с дороги, да и перебрали мы с тобой. — Бронштейн придвинулся ближе к Скоглунду и отставил бокалы с водкой в сторону.
Минуту они стояли, оглядывая залитую ярким лунным светом прибрежную полосу океана, живописный вид на которую открывался с балкона «Президент-Отеля».
Мозг Бронштейна, как раскаленной иглой, пронзила дерзкая мысль: вдруг он действительно готов продать проект? Система, над которой ломают в Москве и Ленинграде головы три крупнейших оборонных научных центра и еще десяток институтов, сама идет в руки — и пройдет мимо из-за нерешительности какого-то завлаба. И как назло, не с кем посоветоваться.
— Это — не минутный порыв, — продолжал говорить Скоглунд. — Это решение пришло ко мне полгода назад, когда техническая комиссия НАТО незаслуженно отклонила моего «Посейдона»: у меня было время на сомнения и раздумья. Я не знаю, буду ли я жалеть, сделав это. Но уверен, что буду жалеть, если не сделаю, ведь у меня нет другого выхода! Послушай… ты должен меня выслушать, Самуил…
Каждый из нас в этой жизни обречен в чем-то добиться успеха. Один прекрасно вырезает снежинки из бумажных салфеток. Другой выводит новый сорт орхидей. Третий открывает новые галактики. Кнут Скоглунд не принадлежал ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим.
Природа наделила его внешней привлекательностью щедро, но не избыточно: ровно настолько, чтобы Кнут нравился женщинам, но при этом и на мужчин производил достаточно благоприятное впечатление. Создатель подарил ему талант. Несколько минут Он размышлял, какими бы способностями его наделить: «искусство… литература…. Нет, все это расшатывает нервы и приводит в дурные компании. Пусть лучше станет ученым!».
В 18 лет он отправился совершенствовать образование в Университет Осло, избрав океанологию и физику. По своему обыкновению, Кнут с первого семестра начал делать быстрые успехи. Декан факультета, на котором учился Скоглунд, быстро заметил и оценил яркий талант. Старый профессор легко убедил Кнута, что в эпоху противостояния сверхдержав победителя определит не количество солдат и талант генералов, а развитие нанотехнологий на базе фундаментальных наук. Что ученые становятся — да уже и стали — главными людьми в обществе, солью земли. Что грех зарывать, вернее, топить в соленой воде фьордов талант ученого, который принесет ему денег больше, чем семейный рыболовецкий бизнес. И эти доходы будут поданы в блестящей оболочке социального престижа: он будет не какой-нибудь мелкий буржуа, а жрец науки…. Вернувшись домой на рождественские каникулы, Кнут воспроизвел перед отцом речь Учителя. На стареющего Кристиана выступление произвело нужное впечатление. А вот имя «великого ученого» так украсит семейную историю! Ради этого он готов был оплачивать дальнейшее обучение сына. Тем более что артель работает, как хорошо отлаженный механизм, с которым справится и толковый управляющий.
Дальнейшие годы Кнут, по своему обыкновению, никого не огорчал, но и не удивлял. Он выпустил монографию, встреченную благосклонно, но фурора не произведшую.
Занимался преподавательской деятельностью — без провалов, но и без высоких взлетов. К тридцати годам окончательно оформилась отличительная черта Кнута: он всегда добивался своего, хотя на это у него уходило иногда слишком много времени.
В его рабочем кабинете на столе в рамочке под стеклом красовался портрет Авраама Линкольна и его знаменитое высказывание: «Я иду очень медленно, но зато никогда не двигаюсь назад». По окончании университета Кнут Скоглунд корпел над второй монографией, успешно защитил диссертацию, и его имя стало известно в университетских кругах.
Его будущая жена Гедда Хельсинг была одной из популярных студенток университета. Правда, известность она приобрела в студенческих клубах и на вечеринках. Гедда была дочерью состоятельных людей. Она подрабатывала как модель в одном из ведущих агентств. Все гонорары отдавала в фонд радикальной феминистской организации, на митингах которой стояла в первых рядах… Гедда Хельсинг была самой общительной, веселой и жизнерадостной студенткой в университете. Стоя за кафедрой, молодой преподаватель не мог отвести глаз от яркой и пышущей здоровьем платиновой блондинки. Иногда их глаза встречались: ее взгляд светло-голубых глаз, лучащийся из-под длинной челки, ослеплял Кнута. Эта хрупкая, удивительно грациозная девушка несколько месяцев демонстрировала к нему снисходительно-презрительное отношение, но однажды, под Рождество…
В тот промозглый и холодный вечер Кнут наслаждался бренди в приятном обществе самого себя. Рождественская неделя шла к концу, и все уже устали от шумных карнавалов, чинных семейных праздников и безалаберных пирушек. Стук в дверь не обрадовал Скоглунда: ему необходимо было закончить статью. Только он выкроил для этого время, привел себя в почти рабочие состояние, кого-то принесла нелегкая… На пороге стояла Гедда.
— Гер Скоглунд, у меня для вас рождественский подарок, — войдя, она бросила дорогое норковое манто на стул с такой небрежностью, будто это были лохмотья, выброшенные старьевщиком. Не дослушав его дежурных приветствий, Гедда с шокирующей легкостью объяснила цель своего визита:
— Я пришла, чтобы переспать с тобой. Если ты не против, конечно, — произнесла она, оценивающе рассматривая его жилище. Кнут ошарашенно молчал. Гедда подошла к нему и положила руки ему на бедра. — Когда Вы, герр профессор, читаете лекцию, а сами раздеваете меня глазами, я… я вся становлюсь мокрая. Вот и сейчас, чувствуешь? — Она осторожно взяла его руку и мягко прижала к низу своего живота.
Какая-то неведомая сила оторвала Кнута от пола, и он медленно поплыл вверх, к потолку, совершенно не чувствуя веса своего тела. Пространство вокруг него вдруг сузилось и превратилось в огромные, невероятно красивые глаза Гедды, в которые здесь и сейчас он тихо вплывал…
Гедда и Кнут стали мужем и женой через четыре с половиной месяца. Несколько лет они жили в кредит блестящего будущего Скоглунда. Жили весело. Кнуту и Гедде повезло: их молодость выпала на шестидесятые, пронесшиеся по Европе стремительным и шумным карнавалом. Казалось, в едком дыму марихуаны, под звуки рок-н-ролла весь мир был перевернут с ног на голову. Успехи, регалии власти и банковские счета на миг потеряли значение. А растрепанные, одетые в живописные лохмотья, увешанные варварскими бусами одержимые мечтатели и беззаботные бродяги вдруг стали властителями умов и сердец. Достаточно было быть молодым, безумным, любящим и любимым, чтобы чувствовать себя властелином мира. Кнут и Гедда были молоды, влюблены и обладали самым ценным в те годы капиталом — будущим. Они жили отчаянно и стремительно: предавались любви между рок-концертами и левацкими собраниями, переходившими в веселые пирушки. Время на работу отводилось по остаточному принципу.
Неожиданно, в 68–69 году закончился этот самый долгий в истории Европы праздник. Они с удивлением обнаружили, что все надежды их поколения рассыпались, как карточные домики. Что старые друзья превратились из странников в бродяг, из бунтарей — в люмпенов, из пророков — в опустившихся наркоманов. Либо стали преуспевающими предпринимателями и «белыми воротничками». Что прежние радости и развлечения наводят скуку, а новые стоят немалых денег. Когда дым рассеялся и музыка смолкла, они обнаружили мир, разделенный по прежним социальным нишам: нужно было поспешить занять ту, что получше. Впервые за очень много лет на столике Гедды снова появились глянцевые журналы, знаменуя приход эпохи яппи и в их маленький мир.
Гедда оставила работу, решив, что это повредит имиджу Кнута в респектабельных кругах, в которые она, оставив левацки-феминистские убеждения, была намерена непременно прорваться. Из имиджевых соображений Гедда настаивала, чтобы Скоглунд каждые пару-тройку лет менял автомобиль. Ей хотелось, чтобы личный автомобиль появился и у нее: так утомительно ждать, пока муж выкроит время отвезти ее за покупками. Она любила путешествовать, но романтика автостопа ее больше не волновала, отныне Гедда предпочитала бизнес-класс. Экзотические страны с их альтернативными учениями тоже больше не манили: госпожа Скоглунд мечтала о юге Франции или Италии. Кроме того, Гедда задалась целью непременно посетить Каннский фестиваль и Венскую оперу и завести в своем шкафу те платья «от кутюр», которые некогда демонстрировала на подиуме. Деревянные бусы и бисерные браслеты пылились в дальних ящиках, но на золото и бриллианты денег еще не было. Сначала Скоглунду льстило, что он кажется своей любимой человеком, способным реализовать самые смелые мечты и желания. Очень быстро гордость уступила место страху: не обеспечить Гедде желаемый образ жизни означало потерять ее. А своей жизни без Гедды Кнут больше не представлял. Эта женщина привносила в его жизнь стиль, игру, праздник, которые Кнут так любил, но не умел создавать сам из-за пассивной созерцательности, присущей его натуре.
Харизма и большие надежды, увы, не могут служить приемлемым банковским покрытием. Выплаты по процентам съедали львиную долю преподавательского жалования, академическая карьера Скоглунда уже давно не подавала признаков жизни. Кнут трезво оценил свои возможности — глубокого и оригинального теоретика из него не выйдет: «Я эмпирик, практик, академические круги — не моя среда. Я умею воплощать теории, делать их работающими, придавать им жизнь». С этой мыслью он оставил преподавание, приняв предложение крупной фирмы, выполняющей заказы министерства обороны Норвегии. «И главное — это даст мне средства, с которыми я смогу удержать Гедду, дать ей достойную жизнь…».
Работа в фирме «Нереида» позволила супругам Скоглундам удачно вписаться в новую эпоху. В начале семидесятых супруги приобрели дом в одном из лучших пригородов Осло. Удалось завести приличный счет в банке и даже пару раз съездить на Ривьеру. Кнут Скоглунд быстро стал ведущим инженером-конструктором, которому доверили работу над сонарной электронной системой защиты западного побережья, особенно фиордов, от захода советских атомных подводных лодок. Проект предназначался для НАТО: это значит, его автор становится фигурой международного масштаба.
Подзабытое пророчество его декана начало, вроде бы, сбываться.
Кнут Скоглунд с головой погрузился в работу над своим «Посейдоном»: «Подготовка проекта потребует нескольких лет: но дело того стоит». Скоглунд рассчитывал на крупное финансовое вознаграждение, которое позволит не только расплатиться за дом. Он уже видел себя директором собственной аналогичной фирмы, работающей на правительство. Гедда (и ее кредиторы) согласились терпеть и ждать. Они даже решили повременить с заведением детей. Согласие Гедды досталось Кнуту очень тяжело. Жена хотела ребенка, она мечтала о малыше, которого будет кормить своей грудью. Походы на вечеринки и к друзьям-одногодкам, у которых дети уже кто еще ползал, а кто и уже бегал на своих двоих, заканчивались истерикой. Родители Гедды добавляли перца. Они тоже уже давно мечтали о том времени, когда кто-то будет называть их дедом и бабушкой. Скоглунд был в центре всеобщего внимания — от него ждали Чуда.
Он его совершил: создал «Посейдона» за пять лет. Это было трудное, но прекрасное время. Он был еще молод, любил свое дело и предвкушал грядущий успех: «ожидание счастья лучше самого счастья»… Жена в него верила и им гордилась. Коллеги смотрели на него с завистью и восхищением. Один из участников аналогичного английского проекта, Невил Гарднер, давно набивался к нему в друзья, частенько бывал на фирме Кнута. По-союзнически интересовался успехами норвежцев.
Но настал день, когда работа, наконец, была завершена.
После успешных испытаний Министерство обороны Норвегии приняло систему «Посейдон». В специальном послании в адрес руководства фирмы, особо были отмечены заслуги автора проекта. Проект направили в штаб — квартиру НАТО в Брюсселе. Ни разу с момента завершения работы и до конца сравнительных испытаний Кнут не услышал ни одной осторожной или пессимистической оценки. Он не сомневался в успехе своего детища. Осталось преодолеть последний рубеж до заветной цели — сравнительные испытания «Посейдона» и английского «Краба».
Результат испытаний поразил его, как гром среди ясного неба. НАТО приняло решение в пользу системы, предложенной англичанами…
Его юношеский кризис конца шестидесятых был ничто перед этой катастрофой. Что гибель идеалов перед крахом реальности? Планы рухнули, как небоскреб, построенный на песчаной отмели. И, что самое страшное, он больше не мог утешаться тем, что «все еще впереди». Во время работы над «Посейдоном» к нему незаметно подкрался сорок пятый год: карьерный провал совпал с самым тяжелым возрастным кризисом. А хрупкая, моложавая от природы Гедда в свои тридцать пять по-прежнему казалась почти что подростком… Она не упрекала его, не пилила, но от ее дежурных слов утешения становилось еще хуже, чем от любой истерики.
Тот знаковый, кульминационный день облагодетельствовал Осло дивной, сказочной погодой. Медленно кружили нежные, легкие снежинки — как на рождественских открытках или иллюстрациях к сказкам Андерсена. В пригороде царила тишина, а в окнах домов уже мерцали разноцветными огнями елки. Гирляндами и розетками из сосны и остролиста соседи уже украсили двери или козырьки над крыльцом. Завтра — сочельник. С раннего утра Гедда с удовольствием отправилась за рождественскими покупками. Она любила Рождество, эту прекрасную возможность снова побыть балованной дочкой, любимицей большой и богатой семьи. Кнут остался один. Глядя в окно, он думал о Гедде, (которая «теперь его бросит, и правильно сделает»), о «Посейдоне» («Неужели он действительно хуже английского? Нужно было не скупиться и ставить ЭВМ третьего поколения…»), о своем отце («Надеюсь, он не присматривает за мной с неба. Не сомневаюсь в том, что никакого неба нет!»). Из одного из ящиков стола он достал растрепанную папку с фотографиями и вырезками из журналов… Вот разворот норвежского «Космополитена»: платиновая блондинка в каком-то целлофановом платье. Длинные, прямые как карандаши ноги с худоватыми коленками обтянуты колготками цвета «электрик»: тогда, в шестьдесят четвертом, Гедда была лицом «Курреж» в Норвегии. Черно-белая фотография, сделанная любительским «Kodak’ом»: 66 год, когда Кнут и Гедда выбрались в Вудсток. Худого, но мускулистого юношу в рваных джинсах обнимает высокая девушка-топлес. На Гедде — только короткие шорты и узкий бисерный шнурок, которым перехвачены ее длинные серебряные волосы. Маленькие острые груди вызывающее смотрят в объектив, в длинных пальцах — косячок… За час легкие хлопья укрыли землю белоснежной периной. «Или саваном», — подумал Скоглунд. Смеркалось. К вечеру небо очистилось, показав алмазную россыпь звезд, с которой перемигивался искрящийся в свете фонарей снег. Гедда не возвращалась: Кнут был уверен, что она не придет больше никогда, исчезнув из его жизни так же внезапно, как появилась на Рождество, пятнадцать лет назад.
Голый пьяный мужчина стоит на холодном кафельном полу просторной ванной и разглядывает себя в высокое зеркало… Впалая грудь. На когда-то поджаром, мускулистом животе обозначилась дряблая жировая складка. В одежде, а тем более в дорогих костюмах, выбранных Геддой, он выглядел молодым, поджарым, спортивным. Но от зеркала в ванной и от жены в постели не скроешь беспощадных примет возраста. В слуховое окошко под самым потолком (ванная находилась в мансарде) заглядывал тонкий серп новорожденной луны: ее лучи разбивались о бутылку прозрачного белого рома, предназначенную для рождественского пунша. На стеклянном столике, среди баночек с омолаживающими чудо-кремами и гелями для бритья, рассыпаны разноцветные таблетки. Мужчина плачет, сгребая их в горсть: реланиум, выписанный модным психотерапевтом, к которому его отвела жена после провала «Посейдона». Люминал, что принимает страдающая бессонницей домохозяйка — Гедда. Калипсол, амфитамины и марка с улыбающейся рожицей — три дня назад Скоглунд достал это, подняв старые связи бурной молодости…. На столе — черный фломастер и чистый листок бумаги: он так и не смог написать для нее ни слова… Кнут глотает горсть таблеток, запивая ромом. Потом кладет под язык марку ЛСД. Опускается на пол, уронив пустой бокал. Ничего не происходит: плача уже навзрыд, самоубийца смотрит на серпик луны в слуховом окошке. Режет руку осколками разбившегося бокала, чтобы хоть как-то притупить звериный страх перед близящейся смертью.
Серп луны задрожал, ее очертания начали растекаться. Слуховое окошко начало стремительно увеличиваться, затягивая Скоглунда, как черная дыра. Вылетев в окно, Скоглунд оказался в темно-синем небе, подсвеченным холодным светом звезд. Среди них покачивался планктон, стремительно проплывали косяки селедки, трески и еще каких-то мелких рыбешек, их серебристо-перламутровые бока изысканно переливались. Луна маячила впереди, время от времени превращаясь в капюшон огромной синей медузы. Кнут отправился в погоню за медузой-луной, когда догнал, она превратилась в стальной локатор, в центре которого клубилась черная воронка. Кнута начало затягивать в эту воронку: ему стало очень страшно, он пытался было сопротивляться, но сила притяжения была очень велика. Затянув его, воронка оказалась белым снежным смерчем, который вскоре сменился серебряным коридором. Скоглунд летел по нему под ослепительный звон. На минуту полет прекратился, он вернулся на пол своей ванной: над ним склонилась Гедда, хлеставшая его по щекам. Видение пропало через долю секунды, он вернулся в серебряный коридор и продолжил полет…
Как бы женщина не опаздывала, она всегда является вовремя. Приди Гедда Скоглунд на пару часов пораньше, и ее муж не решился бы на этот психоделический опыт. Появись она хотя бы на полчаса позже, Кнут из этого «trip’а» уже не вернулся бы. Рождество и новый год Скоглунд встретил в бреду на больничной койке, утром первого января пришел в сознание, а к концу рождественских каникул окончательно выздоровел. Гедда привезла Кнута домой на его Фольксвагене. Дорожку к крыльцу припорошил свежий, чистый снег, ослепительно сверкавший под зимним солнцем и весело скрипевший под ногами. Однако хвойная гирлянда, украшавшая дверь, начала осыпаться, яркие ленты обтрепались и выцвели…
В напряженном молчании супруги вошли в дом. Кнут был все еще слаб, поездка вымотала его. Пока Гедда бережно вешала свою песцовую шубку на плечики, он бросил куртку на первый попавшийся стул и рухнул на диван в гостиной. Кружилась голова.
— Боже, какой ты бледный. Совсем плохо? Бренди или кофе? — захлопотала над ним жена.
— Кофе. Бренди. Ничего не нужно. Зачем ты это сделала? — Скоглунд сел, откинувшись на подушки.
— Ах, это… Прости меня, Кнут. Я уже собиралась ехать домой, купив все, что нужно, и тут столкнулась с Гудрид в отделе парфюмерии. Помнишь ту рыжую художницу, которая была моей любимой подружкой? Потом она уехала то ли в Гоа, то ли в Христианию, села на героин и сошла там с ума… Так вот, оказывается, она вылечилась, успела выйти замуж, у нее трое с половиной детей…
— Сколько-сколько?
— Она на пятом месяце четвертым ребенком. Короче, как только я увидела ее живой, здоровой, в своем уме и даже растолстевшей, я отдала покупки посыльному, и мы завернули в ближайшее кафе: десять лет ведь не виделись! Выпили и заболтались. Когда я позвонила домой, ты уже не брал трубку…
— Я не об этом. Зачем ты вернулась?
— Что? — голубые глаза Гедды превратились в ледышки, сверкающие в узких щелочках, — Это ведь и мой дом, Скоглунд. Помни об этом, если решил меня бросить.
— Я? Тебя? Бросить? Гедда, Гедда…
— Кнут, Кнут…. Вот ты о чем. М-да, если меня вдруг собьет машина на улице, я сгнию в безымянной могиле, как бродяжка. Потому что мой муж-пессимист и не подумает подать в розыск и обзвонить морги. И всю оставшуюся жизнь он будет уверен, что я сбежала с любовником: нет повести печальнее на свете! Скоглунд, я сидела в кофейне с Гудрид! Завтра она придет на обед, если ты не против. Она так меня поддержала, когда ты был в клинике. Представляешь, она замужем за пастором и толстая, как бочонок — наша инфернальная Гудрид! Кнут, да пойми же, наконец, в моей жизни нет и не будет другого мужчины, Кнут.
— Гедда, зачем… Почему ты не провела с Гудрид еще часок? Зачем ты вызвала «скорую», зачем…
— Затем, что я тебя люблю. Да даже если бы я тебя не любила, если бы я тебя в первый раз видела — как я могла дать человеку подохнуть на полу, рядом с унитазом?
— Если бы любила, дала бы мне подохнуть на полу. Если ты меня любишь, нет нужды изображать добрую самаритянку. Не нужно мне дежурное милосердие из поучительных викторианских книжек. Любишь? А сколько ты еще собираешь меня любить? Месяц? Полгода? Неужели год? Через сколько времени ты бросишь меня и заставишь пережить этот ад сначала? Я не могу жить без тебя, Гедда, а ты не сможешь жить со мной. Ну, признайся же себе честно: сколько еще ты сможешь любить такого жалкого неудачника? Скажи, я должен подготовиться, — голос Скоглунда сорвался на крик.
— Мы переплатили, — произнесла Гедда с ироничной улыбкой, — пойду, налью нам по бокалу бренди.
— Что-что? Кому переплатили?
— Доктору Сигурдсену. Его репутация явно завышена: «Сколько ты сможешь любить такого жалкого неудачника?» — и это после пяти сеансов, за 800 крон каждый.
— Гедда. Сам Фрейд не вернет мне двадцати пяти лет жизни. Четверти века, ушедших на занятия не своим делом, к которому я не имею ни настоящих способностей, ни глубокого интереса. Я бездарь, Гедда! Пять лет я не разгибался над этим проклятым «Посейдоном». И максимум, на что я оказался способен — это несостоятельный, провальный проект. Даже тупица Гарднер смог сделать лучший.
— Тупица Гарднер, милый, использовал в своем проекте все, что у тебя плохо лежало. Только поэтому «Краб» показал себя не хуже «Посейдона» на боевых испытаниях.
— Тогда почему же они… Гедда, откуда ты можешь это знать? Результаты испытаний строго засекречены. Даже в нашей компании этой информацией владеет только высшее руководство и то из неформальных источников.
— Из тех же неформальных источников. Не забывай, что и у высшего руководства, и у генералитета есть жены и любовницы, с которыми они подчас забывают про гриф «секретно». А мы общаемся друг с другом, порой наплевав на этот секретный гриф. Так вот, пока ты развлекался пьянством, психоанализом и психоделическим суицидом, я наводила справки по своим каналам…
— И много выведала? — Скоглунд был потрясен осведомленностью жены. — Почему они выбрали англичан?
— Паркетные генералы, штабные крысы, — произнесла Гедда тоном жены какого-нибудь старого колониального полковника, — и их интриги. К сожалению, там, где пахнет большими деньгами, победителя определить не так просто, как в школьном матче по теннису. Впрочем, ты сам же мне об этом и рассказывал. Твой проект показал себя не хуже, отнюдь не хуже. «Посейдон» лучше определяет цели, зато английский дешевле в эксплуатации, что при натовских объемах финансирования совсем не принципиально. Однако, англичане подключили своего министра обороны и даже премьер-министра, с помощью которых и задвинули «Посейдон». Так что не прибедняйся, не говори мне больше про свою бесталанность.
— Да, представитель Норвегии в штабе НАТО получил за это хорошую головомойку от начальника нашего генштаба. Помню, как он тогда напился. — Скоглунд почти физически почувствовал, как шкала его самооценки стремительно поползла вверх, — но ты не говорила об этом раньше.
— Все разговоры о «Посейдоне» заканчивались твоими пьяными истериками.
— О-кей. Но что это теперь меняет? Английский проект принят. Представляешь, этот везунчик позвонил из Портленда и пригласил меня с тобой отдохнуть недельку-другую на его вилле. Говорил со мной таким тоном, как будто извинялся, что родился «с серебряной ложкой во рту». Гарднер получил деньги, а я остался «с носом» и со своим талантом. Что мне с ним делать? Поместить в дубовую рамочку и повесить в кабинете?
— Продай проект русским, — спокойно сказала она, как будто разговор шел о подержанном автомобиле.
— Что-что?
— Продай «Посейдон» русским, — невозмутимо повторила Гедда. — Кроме НАТО, есть еще Варшавский блок, ты не забыл? У них-то еще нет ничего подобного.
— Это тебе тоже полковничиха рассказала?
— Неважно. Как сказала Маргарет Тетчер, «паритет — основа мира». Я думаю, за вклад в дело мира трехсот тысяч баксов нам хватит?
— Но ведь меня могут посадить за шпионаж!
— Ну, буду тебя ждать, как Сольвейг, мой Пер Гюнт. Только ты же ведь мальчик смышленый — все сделаешь так, чтобы мы получили деньги, а не романтику. Это наш с тобой последний шанс, милый. — Она сделала ударение на слове «наш». — Через два-три года все это устареет и не будет стоить ломаного гроша.
— И ты не будешь считать меня предателем?
— Нет. Это тебя надули твои союзники по НАТО! Это тебя предали! Это они нас с тобой предали! А сколько раз ты, не дождавшись, пока я кончу, ты, не доласкав меня, срывался из спальни к своему чертову компьютеру? Потому, что ты все время опаздывал с подготовкой месячных и квартальных отчетов! И мне пришлось при живом, здоровом муже купить себе вибратор. Ты вложил в «Посейдона» интеллект, знания, силы, время! Его у тебя не хотят покупать одни, тогда продай его другим. И неважно, что они русские, китайцы, или эскимосы. Нильса Бора почитают как великого ученого и на Западе, и в России. А ведь он, как теперь стало известно, консультировал русских ученых по атомной бомбе. Правда, бесплатно. Но тогда и времена были другие.
— И как ты себе это представляешь? Дать объявление: «продается система сонарной противолодочной защиты. Цены снижены! Расчет наличный, деньги — вперед». Или пойти на прием в советское посольство, за которым ведется наблюдение 24 часа в сутки? Боюсь, что это будет несколько труднее, чем сплавить подержанный «Buick».
— Вообще-то, ты можешь подойти с этим предложением к любому русскому туристу на улице и оставить свою визитку. Каждую более-менее крупную делегацию советских граждан сопровождает их фэбээровец. Можешь не сомневаться, что с тобой свяжутся раньше, чем через двадцать четыре часа. Но я придумала вариант надежнее и безопаснее…
— Да ты не теряла времени! Но, честно говоря, я своим ушам не верю…
— Глупец. Зануда-меланхолик. Слушай дальше: ты же сам добивался поездки на симпозиум океанологов в Сан-Диего. Без русской делегации он еще ни разу ни проходил. А добиться направления на симпозиум в этом году тебе будет легко. Руководство фирмы попытается подсластить пилюлю и выполнит парочку-другую твоих маленьких просьб… Там ты сможешь потереться носами с русскими, которые тоже занимаются этими дурацкими сонарами.
* * *
— Я готов ознакомить ваших специалистов с основными характеристиками моей системы. Если это их заинтересует, я готов предложить им документацию и результаты боевых испытаний, — Скоглунд нервно курил, облокотившись на прохладный парапет балкона.
Занимался рассвет: вот-вот свежевымытое солнце вынырнет из океана, а экзотические птицы уже заливались хором странных, незнакомых голосов.
Бронштейн молча слушал. Хмель быстро выветрился из головы Самуила Моисеевича. Да и выпил он совсем чуть-чуть: возраст и старая язва желудка надежно охраняли его от излишеств. «Нет, на подставу Кнут не похож» — решил Бронштейн. Он даже проникся сочувствием и симпатией к этому «молодому человеку». По возрасту Скоглунд и Бронштейн были почти ровесниками, но разница в их «психологическом возрасте» составляла целое поколение. Скоглунд был из породы вечных мальчишек, а Бронштейна уже в детстве называли «старичком».
Самуил, еще раз посетовав на отсутствие сотрудника КГБ, решил действовать на свой страх и риск.
— Что ж, Кнут. Я постараюсь тебе помочь. Моя работа никогда не была связана с обороной, и выходов на военных и КГБ у меня нет. Не обижайся, если у меня ничего не получится, но я сделаю все, что в моих силах.
Через два дня симпозиум закрылся, и делегации разъехались по домам. У русских водки и икры хватило только-только. Перед разъездом делегаций Самуил и Кнут обменялись координатами: они договорились, что, если в Москве найдутся покупатели, Бронштейн позвонит Кнуту и пригласит его в гости. Это будет означать, что Кнут может брать билет и везти в Москву основную документацию.
Международный симпозиум закончился, и его участники вернулись к своим исследованиям. Особенно был рад вернуться в свою лабораторию к размеренной, уединенной жизни Самуил Моисеевич, не привыкший к столь насыщенному общению и бурным событиям. Круг его общения, в основном, составляли коллеги-ученые, но даже среди них он слыл замкнутым нелюдимом, хоть и добряком. Один из честолюбивых коллег, жаждущих попасть на симпозиум в Сан-Диего, глядя на Бронштейна, вспоминал старую французскую поговорку: «Милосердный боженька дает штаны тем, у кого нет задницы». Профессор Бронштейн уже 15 лет занимался исследованием влияния глубинных течений океанов на температуру поверхностных слоев. Докторская диссертация давно была подготовлена к защите, но на организацию самой процедуры у Бронштейна хронически не хватало времени. В свои пятьдесят он занимал более чем скромную должность завлаба, однако даже руководство маленьким коллективом лаборатории он считал слишком хлопотным занятием. Только лишь время, проведенное в командировках на исследовательских судах и за обработкой результатов опытов, он не считал потерянным. Он был прежде всего ученым, истинным ученым: карьера и регалии его мало интересовали. 19 июля, ровно в 9 часов утра, Бронштейн вошел в свою лабораторию. Он уже был готов к тому, что сегодняшним днем придется пожертвовать. Кто бы сомневался, что человеческое любопытство куда сильнее научной любознательности: коллеги не оставят его в покое, пока не получат подробный и обстоятельный рассказ о жизни во «вражеской» Америке. Утро пришлось посвятить сотрудникам: ему казалось, что самого Колумба, вернувшегося из Нового Света, слушали с куда меньшим интересом.
Наконец, удовлетворив всеобщее любопытство, раздав сувениры лаборанткам, обещав приятелям вечером выставить бутылку виски, Бронштейн вырвался на третий этаж.
Самуил Моисеевич кривил душой, убеждая Скоглунда в том, что сфера его деятельности далека от военной темы. Да, Институт океанологии АН СССР им. академика Шершова был открытой научной организацией, занимающейся фундаментальными исследованиями мирового океана. Однако результатами этих исследований пользовались научно-исследовательские институты и конструкторские бюро Минобороны СССР, проектирующие атомные подводные лодки. Несмотря на то, что разрядка была в самом разгаре, программы по наращиванию боевой мощи вооруженных сил страны строго выполнялись по заведенным еще в сталинские времена правилам. Научно-исследовательский институт, деятельность которого имеет столь стратегически важное значение, находился под пристальным вниманием Комитета Государственной Безопасности. На третьем этаже, рядом с отделом кадров, разместился небольшой кабинет подполковника Эдуарда Круглова. Именно к этому человеку Бронштейн и направился.
— Здравствуйте, Эдуард Николаевич, — Бронштейн обрадовался, что сразу застал куратора на месте.
— А-а-а… наконец-то. С возвращением на Родину, Самуил Моисеевич. Присаживайтесь, — хозяин кабинета указал на добротный дубовый стул, стоявший напротив его стола. — Как съездили? Как там поживает загнивающая Америка? Было ли что интересного на конгрессе? Как здоровье?
— Какое здоровье в моем возрасте? Все три дня меня мучила язва, так что если и было что интересное, я не заметил. Что ж, я уже в таких годах, что ни мне от этих конференций, ни от меня на них — никакой пользы. Пора, пора давать дорогу молодым…
— Я вижу, вы не в духе. Жара вас доконала или перелет? Или вы просто неисправимый мизантроп, который страдает и злится, когда его что-то вытаскивает из «кельи»?
— Нет. Кое-что интересное я привез: и для науки, и для вас.
Самуил Моисеевич открыл портфель и поставил на стол бутылку виски.
— О! Какой роскошный сувенир! Спасибо! Может, по рюмашке?
— Нет, нет. Это лично для вас. На здоровье.
— Ну, а что для конторы?
Бронштейн непроизвольно выдержал паузу. Уж очень фантастично выглядело то, что он собирался сейчас сообщить.
— Норвежский ученый Кнут Скоглунд хочет продать нам секретный проект сонарной противолодочной защиты, — медленно, с расстановкой произнес Бронштейн.
— Так, так, так. Это интересно, продолжайте, — в глазах Круглова зажглись и удивление, и недоверие, и азарт одновременно, — с самого начала и в подробностях.
Куратор внимательно выслушал рассказ Бронштейна, лишь изредка прерывая его уточняющими вопросами.
— Когда Скоглунд закончил, я ответил ему, что постараюсь передать эту информацию заинтересованным ведомствам. И что это все, что я могу сделать.
— Самуил Моисеевич, вы все сделали правильно. Вы решительный и мудрый человек. От себя я обещаю вам, что не забуду ваших заслуг. — Круглов даже и не пытался скрыть впечатления, произведенного на него рассказом Бронштейна.
— Я польщен вашей высокой оценкой. Эдуард Николаевич, что мне делать дальше?
— Пока ничего особенного. Спокойно занимайтесь своей работой, готовьте отчет для руководства о результатах поездки. Если у вас есть время, подготовьте сообщение о Кнуте прямо сейчас. Хорошо? Вот вам бумага. Ручка нужна?
Через час Бронштейн закончил писать. «Место на следующий симпозиум я, видимо, уже забронировал», — подумал Самуил Моисеевич, ставя точку. В этот день Круглов прощался с ним особенно тепло и долго тряс его руку: «До свидания. И спасибо!»
Приехав на Лубянку, Круглов, прежде чем идти к начальнику отделения, быстро отпечатал документ, написанный рукой Самуила Моисеевича:
СССР
УПРАВЛЕНИЕ КОМИТЕТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ
при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР
по городу МОСКВЕ и МОСКОВСКОЙ области
секретно
экз. № 1
Агентурное сообщение
«20» июля 1976 г.
источник: «Ихтиандр», л.д. 12631
принял: п-п/к Круглов Э.Н.
С 14 по 17 июля 1976 года в г. Сан-Диего проходил 18 Международный конгресс океанологов.
В работе конгресса принимала участие советская делегация в составе: члена-корреспондента АН СССР Кошелева А.Н. — руководитель делегации, зам. директора Института океанологии АН СССР Харченко О.П., зав. лабораторией Института океанологии Бронштейна С. М., ведущего научного сотрудника Карпова Х.А.
Участники делегации активно участвовали в пленарных и секционных заседаниях и давали достойный отпор агрессивным нападкам американской делегации и их приспешникам. Так, глава делегации США, г-н Паркинсон, пытался голословно убедить участников конгресса в том, что советские атомные подводные лодки, скрытно подходя на недопустимо близкое расстояние к берегам США, не только усиливают международную напряженность, но и серьезно загрязняют радиоактивными отходами чистоту прибрежных вод.
Источнику стало известно о том, что в номер гостиницы к Бронштейну С. М. неоднократно заходил член норвежской делегации Кнут Скоглунд, когда последний находился один. Скоглунд доверительно сообщил Бронштейну, что является одним из разработчиков системы дальнего обнаружения советских атомных подводных лодок. Однако, его система, из-за интриг англичан, не была принята на вооружение в НАТО. Это сильно, с его слов, сказалось на его финансовом положении. Так как он, получив от своего руководства заверения в успехе, наделал больших долгов. Он готов, при соблюдении определенных условий, продать секретную программу «Посейдон» Советскому Союзу.
В поведении Скоглунда отсутствуют явные признаки действий спецслужб противника. Хотя, нельзя этого исключать на 100 %. Бронштейн осторожно пообещал Скоглунду найти заинтересованных лиц в Москве, сказав, что сделать это будет трудно, т. к. он занимается сугубо открытыми фундаментальными исследованиями.
Скоглунд пообещал щедро отблагодарить Бронштейна за содействие при благоприятном исходе дела.
Скоглунд на людях ничем не проявлял своего кризисного состояния, держался спокойно и с достоинством. Но, оставаясь наедине с Бронштейном в гостиничном номере, напивался и давал волю чувствам. Источник не знает, почему Скоглунд сразу доверился Бронштейну. Возможно, потому, что последний еврей.
ВЕРНО: Старший оперуполномоченный 2 Отдела подполковник /Круглов Э.Н./
* * *
Утром следующего дня в приемной заместителя министра обороны СССР раздался телефонный звонок. Звонил аппарат АТС-1 «кремлевка», прямая защищенная телефонная связь для высшего руководства страны. Помощник заместителя министра поднял трубку: на проводе была Лубянка. Комитет государственной безопасности СССР сообщал, что на имя начальника секретариата Министерства обороны направлена информация, требующая срочного ответа министра обороны. Через полчаса сообщение уже лежало на столе замминистра, курирующего Военно-морской флот:
«КГБ СССР изучает возможность получения документальной секретной информации о новейшей системе дальнего обнаружения советских атомных подводных лодок, разработанной норвежскими учеными по заказу НАТО под кодовым названием «Посейдон». Просим сообщить Вашу заинтересованность в получении этих материалов».
Быстро прочитав сообщение, адмирал распечатал пачку крепких отечественных папирос (другого табака он не признавал). Затягиваясь едким дымом, еще раз перечитал сообщение с Лубянки. Утреннее солнце засверкало ярче: двадцать первый день июля, не успев начаться, уже удался. Послание от КГБ почти освободило его от давней головной боли. Генерал знал об успехе Северо-Атлантического альянса, он знал, что запуск системы сонарной защиты на северном побережье «не за горами». Главное разведывательное управление Генштаба Минобороны СССР тоже не зря ест хлеб. А вот дела в его «епархии» оставляли желать лучшего: уже несколько лет НИИ ВМФ занимается разработкой аналогичной системы. Но она второй год не может пройти госприемку.
«Пять лет, пять лет этот генеральский сынок топчет воду в ступе», — с нарастающим раздражением подумал старый адмирал. Уже давно при воспоминании об этом толковом, подтянутом офицере его охватывала досада, и самое грустное заключалось в том, что придраться было не к чему.
Полковник Алексей Коробов, занимающий высокую генеральскую должность начальника Научно-исследовательского института, был образцовым администратором. В его военно-научном «хозяйстве» царил почти идеальный порядок. Каждый шаг был спланирован, каждый план — выполнен в мельчайших деталях. Все отчеты предоставлялись точно в срок. Сотрудники не позволяли себе ни минуты опоздания. Будь Коробов начальником управления тыла, он бы соответствовал своей должности. Однако для научно-исследовательского института требуется нечто большее, чем просто дисциплина и порядок. Он был отличным военным, но не ученым. Он не был наделен креативным, творческим мышлением. Да, это не каждому дано: одни рождаются творцами, другие — управленцами и организаторами, третьи — превосходными исполнителями. Однако те, что наделены административным талантом, обычно получают еще и огромное честолюбие. И это честолюбие заставляло Коробова доминировать даже в тех областях деятельности, в которых он не был одарен ни на йоту. В результате, институт под его руководством почти не рождал новых идей и оригинальных разработок.
«Пишут «изучаем возможность»… Значит, возможность у них почти в кармане. Эти материалы — бесценное подспорье нашим ученым, ломающим головы над системами, которые делают наши лодки невидимыми для янки».
Адмирал вышел из-за рабочего стола и подошел к широкому окну. Город, как огромный муравейник, тихо шумел за толстыми стеклами. «Все-таки странно устроен этот мир, — размышлял хозяин кабинета. — За украденный батон колбасы человека по закону могут посадить в тюрьму. А за украденную систему вооружения, стоящую миллионы долларов, «рыцари плаща и кинжала» с Лубянки получат ордена, квартиры и личные авто». Он потянулся, повертел плечами, разминая мышцы, покрутил головой и вернулся за стол. Нажал кнопку переговорного устройства:
— Ксения Григорьевна, зайдите, пожалуйста. — У адмирала была самая толковая секретарша в министерстве. Уже два года он никак не решался отпустить ее на пенсию. — Давайте подготовим письмо на имя Андропова.
Пальцы Ксении Григорьевны перестали стучать по клавишам пишущей машинки почти в тот же момент, когда адмирал произнес последнее слово.
— Я к Главному, — адмирал положил в папку сообщение из КГБ и проект ответа министра, — а вы пока свободны. Спасибо, Ксения Григорьевна.
Визит адмирала к министру был недолгим. Быстро пробежав глазами сообщение с Лубянки, Министр обороны СССР поставил под ответом короткий росчерк подписи:
Сов. секретно
Экз. ед.
В Комитет Государственной Безопасности СССР
О системе «Посейдон». Министерство обороны СССР крайне заинтересовано в получении документации по системе «Посейдон». Мы готовы оказать любое содействие, исходя из наших возможностей.
Министр обороны СССР
Маршал Советского Союза
/Гречко А.А./
21 июля 1976 года.
* * *
Год спустя после симпозиума, в июле 1977, Самуил Моисеевич снова засобирался в командировку. Впрочем, на этот раз ему предстояло не столь далекое и престижное путешествие. Путь его лежал не на запад, а в совершенно противоположный край — на Дальний Восток. Чуть ли не четверть своей жизни Бронштейн проводил на исследовательских судах, и потому его двухнедельное исчезновение не вызывало особой тревоги у домочадцев. На работе ему выдали командировочные и суточные, а привыкшая к частым, но коротким разлукам жена собрала чемоданчик.
— Сема, смотри, не простудись, — повторяла Римма Ильинична привычное напутствие, провожая мужа до станции метро. — И не обращай внимания, что жарко. Климат там морской, сырой, ветреный, хуже, чем в Ленинграде. Никогда не забывай брать плащ и поддевать теплое белье. И вообще, завязывал бы ты с этим. Защитил бы докторскую и досиживал бы спокойно в лаборатории. У тебя артрит прогрессирует — с этими командировками ты к шестидесяти уже превратишься в развалину.
— Римма, я так и поступлю. Защита уже скоро, — Самуил Моисеевич был мудрым мужем: он соглашался со всем и поступал по-своему.
На Войковской Самуил Моисеевич нежно обнял жену и поцеловал в губы. «Прости, что обманываю тебя, а ты мне веришь, — подумал он. — Но так будет лучше, иначе ты загонишь свое больное сердце».
— Ну, ни пуха, ни пера, милый. Позвони мне, когда доберешься до места.
— К черту, Римма, к черту. Обязательно, только не волнуйся.
Постояв несколько минут у входа в метро, Римма Ильинична промокнула глаза платочком и поспешила домой выгуливать собаку. Бронштейн прожил с Риммой более четверти века.
Самуил Моисеевич сел в полупустой вагон, на Белорусской пересел на кольцевую, однако, там его маршрут неожиданно изменился. Вместо того, чтобы отправится на Павелецкую, откуда легче всего поймать такси до аэропорта Домодедово, он вышел на Краснопресненской. Вынырнув на свет божий, Бронштейн остановился около палатки «Мороженое» и посмотрел на часы: неисправимый педантизм привел его на пять минут раньше назначенного времени.
Минуты через три к нему подошел уже знакомый нам Эдуард Круглов.
— Точность — вежливость королей.
— Номер квартиры помните? Через 10 минут я вас жду. Дверь будет открыта. Не звоните.
И не оборачиваясь, Круглов пошел к дому.
Бронштейн вошел в подъезд пятиэтажного кирпичного дома напротив знаменитой сталинской «высотки» и поднялся на третий этаж. Эдуард Николаевич открыл дверь, впустил Самуила в просторную прихожую и провел в гостиную. «Вот, осваивайтесь. Здесь вы найдете все необходимое. Ну, мне пора, спокойной ночи. Ключи от квартиры лежат на тумбочке, у входной двери. В случае чего, звоните в любое время суток», — Круглов заспешил домой. Рабочий день сегодня растянулся на целых 15 часов. Хотелось есть и спать. Дубовые настенные часы пробили половину двенадцатого ночи.
Соседи квартиры № 74 уже давно привыкли к частым появлениям гостей, порой даже в отсутствие хозяев. Привыкли, что обитатели семьдесят четвертой подолгу живут на даче, охотно предоставляя многочисленным родственникам и друзьям свою жилплощадь в полное распоряжение. Больше ничего об этой квартире соседи не знали. Даже все ведающие московские старушки, которые по умению считывать информацию легко «сделают» Штирлица в придачу с Джеймсом Бондом, на этот раз не могли похвастаться осведомленностью. Впрочем, ни хозяева этого дома, ни их многочисленные гости не доставляли соседям неприятностей, не шумели, не мусорили, и потому дружная община жильцов относилась к ним с благожелательно-безразличным нейтралитетом. Что ж, с их стороны это было очень разумно, ведь никаких «хозяев на даче» не существовало: истинным хозяином квартиры № 74 была Лубянка. Это была одна из «кукушек» — конспиративных квартир КГБ. Три комнаты, кухня, ванная и даже туалет были оборудованы техникой негласного контроля: ничто из происходящего не должно было укрыться от электронных ушей и глаз Лубянки.
Самуил Бронштейн задернул тяжелые плюшевые портьеры на высоких окнах. Он любил уединение и полумрак. Три из четырех окон выходили на оживленную улицу, но добротные, толстые стены гасили уличный шум. В просторной комнате было достаточно места для солидного орехового гарнитура. В больших кожаных креслах можно было утонуть: это были старые кресла, не чета модным маломеркам из ДСП. Пол устилали мягкие ковры с длинным ворсом, по которым можно было ступать неслышно, как лиса по лесному мху… Под высоким потолком красовалась огромная хрустальная люстра. Самуилу Моисеевичу было не по себе: «Слишком велики для меня одного эти апартаменты!». Он зябко поежился, отправившись на детальное и обстоятельное исследование своего временного пристанища. Каждый шаг гулко отдавался в широком коридоре, и Бронштейну казалось, что в квартире находится кто-то еще.
Широкий коридор вел в кабинет, три стены которого были заняты высокими, до потолка, стеллажами. Но библиотека была подобрана так, чтобы даже самый проницательный гость не смог бы определить профессию и интересы хозяина этого жилища. В основном это были избранные творения классиков: от Толстого и Достоевского до Бальзака и Хемингуэя. Немного научно-популярной литературы на самые разные темы и вездесущие классики научного коммунизма — короче, все, чем может интересоваться образованный советский человек, будь он хоть математиком, хоть поэтом, хоть военным.
Академических трудов по океанологии в квартире не было, а все остальное мало интересовало Самуила Моисеевича. Его познания в художественной литературе были достаточными для того, чтобы поддержать разговор в компании старых добрых друзей, перед которыми не нужно было выпендриваться и распускать павлиний хвост.
Почему его с детства тянуло изучать океан, он не мог объяснить даже самому себе. Уже не говоря об аспирантах и младших научных сотрудниках, которые специально собирались на неформальные семинары, чтобы послушать его живые рассказы о тайнах океанов. И агентурный псевдоним «Ихтиандр» он выбрал не случайно. Скорее всего, в своих мечтах он видел себя этим удивительным существом, живущим под водой. Океан тоже любил Самуила Моисеевича и поэтому отдавал ему то, что тщательно скрывал от других.
Ходила легенда, что океанолог, которому перевалило за сорок, набросился с кулаками на матроса, который высморкался за борт корабля.
— Лучше бы ты мне в лицо плюнул, — сказал он опешившему парню. — Океан же живой, он все помнит и тебе отплатит.
Через два дня, во время шторма, этого матроса смыло за борт, и его еле спасли. После этого вся команда корабля, да и члены научной экспедиции, не верящие ни в Бога, ни в черта, стали побаиваться Бронштейна.
Бронштейн не был убежденным коммунистом, но и диссидентам не сочувствовал. Холодная война была где-то рядом, но впервые он почувствовал ее ледяное дыхание на себе на конгрессе в Сан-Диего. И все-таки, его сердце принадлежало Мировому океану, которому он служил вот уже около тридцати лет. Как ни странно, такое отношение к миру сделало его весьма добропорядочным гражданином: пока он мог спокойно и свободно заниматься в Москве своим любимым делом, Советский Союз оставался для него лучшей страной в мире. Когда-то, еще в аспирантуре, Бронштейн думал, что спокойный мир океанических течений, подводных вулканов и шельфов, останется в стороне от беспощадной войны разведок. Теперь он знал, что у его страны есть враги, которые не сидят без дела. Что океаны прячут в своих глубинах не только китов, касаток и акул, но и подводные флота США и СССР, не спускающие глаз друг с друга.
Коридор упирался в небольшую спальню, окна которой выходили в тихий московский дворик. Огромной кухне позавидовала бы любая хозяйка. А чулан и антресоли смогли бы вместить старые вещи, которые годами было жалко выбросить. Но они были пусты…. Впрочем, достаточно проницательному гостю не нужно было бы заглядывать в чулан, дабы понять, что этот дом — нежилой. Это бросалось в глаза на кухне, где никогда не готовили супы или жаркое, довольствуясь чаем, кофе и бутербродами. Не было ни застиранных полотенец, ни ажурных салфеточек, ни стопок старых газет, которые всегда могут пригодиться в хозяйстве. На книжных полках не обитало ни одной статуэтки-безделушки, колонии которых обычно в изобилии плодятся в каждом доме. Квартира не напоминала ни уютное гнездышко, обихоженное заботливой хозяйкой, ни неприбранный холостяцкий угол. Эти апартаменты были сродни казенным гостиничным номерам. Однако, Бронштейну предстояло вжиться в роль хозяина и две недели поддерживать эту легенду. Эдуард Николаевич особенно просил запомнить, а еще лучше потренироваться, чтобы знать, где находятся все выключатели и розетки. Были случаи, когда операции, которые готовились профессионалами месяцами, проваливались только лишь потому, что «хозяин» при «гостях» не мог найти выключатель, чтобы включить свет в гостиной или туалете. Устав от хождения по комнатам, Самуил Моисеевич раздобыл на кухне кусочек ветоши и принялся протирать пыль, чтобы «подружиться» с этим домом, привыкнуть к нему. Скоглунд приезжает завтра — ровно через сутки.
* * *
— Возьми трубку, это, наверно, Густавсоны насчет пикника, — высокий, все еще девичий голос жены пытался перекричать шумные струи душа и звонок телефона.
Неспешно текло субботнее утро: такие дни обычно начинаются с радостного предвкушения ничегонеделания. Кнут Скоглунд, поджаривающий на кухне тосты, поплелся к телефонному аппарату: он не сомневался, что это звонит многословная госпожа Густавсон. С этой мыслью он снял трубку.
— Алло. Я могу поговорить с герром Скоглундом? — трубка заговорила по-английски каким-то смутно знакомым голосом.
— Я вас слушаю.
— Здравствуй, Кнут. Это Самуил Бронштейн из Москвы, — от неожиданности Скоглунд чуть не выронил трубку из рук. Вот он — этот звонок, которого он давно уже устал ждать, однако боялся расстаться с последней надеждой.
— Да, Самуил! Очень рад тебя слышать.
— В Сан-Диего ты обещал приехать в Москву. Ты не передумал?
— Нет, что ты! Я с удовольствием приеду к тебе в гости, Самуил. Когда тебе удобно меня принять?
— Как только ты сможешь собраться, Кнут.
— Замечательно. Мне потребуется две-три недели, максимум — месяц. Но я обязательно извещу тебя перед отъездом. Какой подарок тебе привезти?
— Я говорил тебе, я собираю старинные морские карты.
— Постараюсь что-нибудь разыскать.
— Да. До скорой встречи, Кнут.
Кнут в прострации стоял посреди кухни с телефонной трубкой в руках. Запахло подгоревшим хлебом.
— Так что они планируют на сегодняшний вечер? — в кухню вплыла Гедда в одном лишь махровом полотенце, небрежно повязанном вокруг бедер.
Они частенько любили ходить по дому нагишом.
— О, боже, опять сгорели? Эта звонила Хельга? Кнут, да ты же не выключил тостер! — сокрушалась госпожа Скоглунд.
— Гедда, это были не Густавсоны.
— Что? Кто же это был? Кнут, что-то случилось? Неприятности?
— Это был Бронштейн.
— А…, — Гедда облегченно вздохнула, — мы опять задолжали дантисту.
— Да нет. Русский Бронштейн. С которым я подружился в Сан-Диего.
— А, вот оно что… — повисла пауза.
Гедда потянулась к пачке сигарет, Кнут поднес ей зажигалку.
— Я еду в Москву. Гедда, ты слышишь? Я еду в Москву!
— Да? Ну, а я разливаю джин! — Гедда потянулась за бокалами, но тут раздался еще один звонок, и Скоглунд кинулся к аппарату.
— Расслабься, на этот раз Густовсоны. Пошли их к черту с этим пикником, — как бы невзначай, Гедда уронила свою махровую набедренную повязку…
К полудню Кнут и Гедда наконец-то позавтракали и оделись. Окна гостиной были распахнуты в сад, где бесчинствовал май. Фруктовые деревья в белой пене цветов, а молодая травка газонов — яркая, как будто кто-то покрасил ее люминесцентной краской.
Скоглунд стоял у окна, чувствуя себя на двадцать лет моложе. Даже на тридцать: ему казалось, что он — снова пятнадцатилетний мальчишка, и все происходящее — его дурацкие грезы, навеянные фильмами про Джеймса Бонда.
— Надо же, — Гедда по-турецки устроилась на диване, потягивая коктейль, — мы — герои шпионского романа. Причем, отрицательные. Что ж, отрицательные персонажи мне всегда нравились больше. Наверное, зла в мире было бы куда меньше, если бы авторы умели хорошо выписывать главных положительных героев. А то, получается, что единственное возможное обаяние — отрицательное…
— Гедда, я боюсь.
— Я тоже. Но что бы ни случилось, знай — я на твоей стороне. Боже мой, никогда не думала, что такие истории происходят на самом деле. И что это произойдет с нами.
— Так ты первая подала идею?
— Я бы никогда не решилась это тебе предложить, если бы хоть чуть верила, что такое может выгореть.
— Но тогда почему?
— Дурачок. Я хотела тебя хоть чем-то увлечь. Чтобы ты не спился и не спрыгнул с ума. Думала, эта мысль поможет тебе пережить пару-тройку тяжелых месяцев. А там… Время все лечит! Мне абсолютно не улыбалось стать вдовой самоубийцы. Кнут, — Гедда залпом осушила бокал, — пошли ты к чертям этого Бронштейна, всех шпионов всех стран и военно-морской флот ее величества! Махнем на побережье…. Знаешь, я уже давно привыкла к мысли, что мне никогда не обставить Джекки Онасис.
— Нет, милая. Джекки Онасис ты, конечно, не обставишь, а вот жену нашего генерального директора — в ближайшее время. Я не из тех, кто останавливается на половине дороги: надеюсь, ты это заметила.
— Заметила, когда решила выйти за тебя замуж! Что ж, если ты так крут, значит, уже знаешь, как протащишь через границу своего «Посейдона»?
— Мне нужен помощник.
— Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?
— Нет, что ты. Я не могу тобой рисковать, моя Сольвейг. Кто же будет ходить ко мне на свидания?
— Тогда придется делиться.
— Скупой платит дважды…
* * *
В один из воскресных дней, когда солнце уже приближалось к зениту, Рун Киркебен, наконец, решился покинуть свое широкое, покрытое лиловыми атласными простынями ложе. Профессор университета Осло, объект безнадежных воздыханий молоденьких студенток, щедрый благодетель хорошеньких студентов, двоюродный племянник ее величества королевы, Рун Киркебен питал в этой жизни одну единственную страсть: к своему отражению в зеркале. Потому покрытых амальгамой стеклянных поверхностей в его небольшой, но с шиком обставленной квартире в центре Осло было больше, чем в борделе времен Мопассана. Напротив его двуспальной кровати, этого полигона для исследования сексуальных возможностей человеческого тела, целую стену занимал зеркальный шкаф-купе. И первое, что увидел открывший глаза Рун — пробившийся в щель между тяжелыми портьерами луч, ласкающий его лицо и волосы. В этом свете шевелюра Руна полыхала огнем, а лицо и точеное, правда, слегка худоватое тело отливали алебастровой белизной. Он по-детски заулыбался отражению и сладко потянулся под простынями. Еще с полчаса он пребывал в сладкой неге, созерцая свой образ и игнорируя столь же рыжую, как сам Рун, кошку: это была единственная представительница женского пола, за последние 20 лет появлявшаяся в его постели. Наконец, Рун вылез из кровати, чтобы увидеть себя в каком-нибудь ином ракурсе. Озираясь на зеркала, в которых мелькала его молочно-белая задница, озаренная полуденным солнцем, он раздвинул портьеры и влез в сиреневый атласный пеньюар. Быстро кинув Розе ее порцию завтрака — Рун с детства был добрым мальчиком и никогда не обижал зверюшек, он направился в зеркальную душевую кабину, где еще минут двадцать наслаждался своим обликом, живописно расплывшимся в клубах пара и сверкающих брызгах. Только после этого он выпил стакан апельсинового сока, составлявшего его завтрак.
Еще три года назад он любил с утра подкрепиться гренками с сыром или джемом, либо парой сэндвичей с отличной жирной ветчиной, завершая трапезу крепчайшим кофе. Перед завтраком и после него он выкуривал длинную ямайскую сигариллу. Но сейчас Руну было 34 года, и хоть он все еще казался двадцатилетним, в его сердце уже поселился тоскливый страх перед временем.
Медленно потягивая сок, Рун передислоцировался к третьему зеркалу — над старинным, в стиле модерн, туалетным столиком. Этот предмет интерьера вопреки всем правилам обитал не в спальне, а в кабинете. Рун бережно расчесывал мягкой массажной щеткой свои тициановские волосы: перед ним, в овале зеркала, разворачивалось восхитительное зрелище, напоминающее оживший портрет эпохи возрождения. Однако от этого занятия Руна оторвал звонок в дверь. «Кого принесла нелегкая в такую рань, да еще и без предварительного телефонного звонка? — раздраженно подумал Рун, открывая дверь. — Приятные посетители не появляются раньше пяти часов».
Однако этот визит составлял исключение: на пороге стоял Кнут Скоглунд, и черт возьми, Рун был рад его видеть!
— Привет! — Рун протянул руку. Ему хотелось расцеловать старого товарища, но он понимал, что с его стороны это бы выглядело двусмысленно…
— Привет! — в прихожей Кнут крепко пожал его руку. — В два часа дня ты еще в халате? Рун, Рун — ты неисправимый мальчишка-разгильдяй.
— Ты сам неисправим. Ворчишь, не успев войти в дверь: десять лет не можешь привыкнуть к тому, что я уже не твой студент. Ладно, если тебя смущает мой вид, старый ханжа, я переоденусь.
— Да уж, пожалуйста.
— Но сначала приготовлю тебе кофе.
— Я сам приготовлю кофе. И даже тосты поджарю.
— С джемом!
Размахивая полами халата, Рун поспешил в спальню, оставив Кнута хозяйничать на кухне. Они были друзьями: друзьями! Не подумайте дурного. Как это ни удивительно, и гомосексуалисты бывают способны на «настоящую мужскую дружбу» — вопреки наивному страху гомофобов, они отнюдь не к каждому представителю собственного пола питают любовную страсть. Впрочем, когда-то много лет назад студент Рун питал платоническую любовь к молодому преподавателю. Рун понимал всю безнадежность своей страсти, знал, что Кнут был стопроцентным натуралом, еще и женатым на красивой девушке, но тем не менее, стремился быть к нему поближе. Для этого он даже подружился с его женой, сопровождая Гедду на вечеринках, провожая домой, составляя компании в долгих походах по бутикам. Кнут был прекрасно осведомлен о предпочтениях Руна, потому не ревновал и очень ценил эти бескорыстные услуги молодого приятеля. У них оказалось много общих интересов, но ни одного общего желания: Рун не был честолюбцем, женщины его не интересовали, и все возможные причины для крупной ссоры отсутствовали. А непохожесть этих двух людей делала их крайне интересными друг для друга, поэтому, когда «увлечение» Руна прошло, дружба осталась.
Натянув джинсы и майку, прихватив парочку сигарет с марихуаной, Рун вернулся к своему приятелю, который ждал его с ароматным кофе. Чувствуя себя великим грешником, он захрустел сладкой гренкой. Рун включил радио — передавали последние известия.
— Рун, а я пришел к тебе по очень важному делу, — произнес Кнут.
— Еще бы… В последнее время ты иначе, чем по делу, нигде и не появляешься. Это, наверно, очень важное дело, если привело тебя в воскресенье днем.
— Важное. На четыреста пятьдесят тысяч баксов.
— Неужели? Тебе предложили поднять со дна судно с испанским золотом или открыть ресторан на борту затонувшего «Титаника»?
— Послушай меня внимательно, Рун. Ты меня давно знаешь, не так ли? — в голосе Скоглунда было что-то такое, что заставило Руна поставить недопитую чашку кофе на стол.
— Ты это к чему?
— Если через полгода я не рассчитаюсь с банком по ссуде и не погашу другие долги, меня объявят банкротом. Гедда от меня уйдет, дети будут стесняться своей фамилии. К своему стыду, я уже второй год ношу одни и те же костюмы. Родители Гедды косятся на меня и поджимают губы, когда мы их навещаем. У меня есть только два выхода: или выброситься из окна, или продать «Посейдон». С первым я решил повременить… пока.
— Кто хочет его купить? Канадцы, французы?
— Нет, Рун… русские, — почти прохрипел Скоглунд.
От неожиданности Рун поперхнулся гренкой и закашлялся. Он резко вскочил и опрокинул на себя чашку кофе.
— Черт! Ты! Ты с ума сошел! Ты о чем говоришь? Ты же остаток жизни проведешь в тюрьме! Зачем ты мне все это рассказал? Я слышать ничего не хочу! — и он, как ребенок, закрыл уши ладонями. Затем, немного успокоившись, плюхнулся на софу. — Ну, вот видишь, испортил свои любимые джинсы. Пойду застираю.
Скоглунд молчал, ожидая, когда можно будет продолжить разговор. Через некоторое время Рун вернулся, одетый в пижаму.
— Поможешь перевезти через границу — 30 % твои.
Сто тридцать тысяч долларов США — автоматически сосчитал Рун. Да, таких денег ему и за три жизни не заработать. А здесь — всего за месяц, ну, от силы — два. Но на карту поставлена свобода. Несколько минут он сидел, не шевелясь: «Господи, дай мне силы проскользнуть живым между Сциллой и Харибдой».
Категорическое «нет» стало таять, как кусочек сливочного масла на горячей сковороде. Вдруг он поймал себя на том, что прислушивается к песенке, тихо раздающейся из радиоприемника.
«А почему бы и нет? А почему бы и нет?» — пела в ритме самбы американская певица.
«А почему бы и нет?» — подпевал ей мужской квартет.
«Действительно, а почему бы и нет?» — подумал Рун.
— Рассказывай все с самого начала, — Рун налил себе кофе.
Когда Скоглунд закончил рассказ, повисло тягостное молчание.
— Это провокация, Кнут. Этот Бронштейн — ты уверен, что он не связан с КГБ?
— Уверен. Я сам подошел к нему и предложил «Посейдон». Да и видел я, как он перепугался, сочтя меня самого агентом ЦРУ или ФБР. Не будь параноиком. А если и связан? Так это хорошо! Мы прямо загоняем шар в лузу.
— КГБ нас надует. В Москве им не составит труда выкрасть чертежи.
— Мы не идиоты, чтобы оставлять их без присмотра.
Рун надолго задумался, нервно барабаня пальцами по столу.
— О-кей. Но зачем тебе нужен я?
— Чтобы нас не надули. Меня беспокоит не только погранконтроль в аэропорту, но и гостиница. Не могу же я держать документы в гостиничной тумбочке? Люди КГБ ежедневно обыскивают номера, где останавливаются иностранцы, в поисках информации.
— Я думаю, представление о силе КГБ сильно преувеличено пропагандой дяди Сэма. Или ты обчитался Оруэла: «The Big Brother is watching you».
— Ничего подобного, — возразил Скоглунд, — если уж с кем и иметь дело, так это или с ЦРУ или с КГБ. Они друг друга стоят, но у меня нет выбора. Если КГБ или их военные не купят «Посейдон» — я банкрот. На второго «Посейдона» у меня уже не хватит сил. Ты это понимаешь? Даже если они начнут сбивать цену, я поломаюсь для приличия, но сдамся. Я его, любимого, продам и за сто тысяч $, лишь бы рассчитаться с долгами. И еще о КГБ. Один мой знакомый два года назад был в Москве с группой туристов. Остановились они в какой-то гостинице, кажется, «Минск», на улице Горького. Номер ему не понравился, но свободных номеров больше не было. К нему зашел коллега и сразу же пал жертвой его брюзжания насчет грязных полотенец и пыли на раме картины. Так вот, ровно через десять минут пришла горничная, чтобы сменить полотенца в ванной, и мокрой тряпкой стала вытирать картину! The Big Brother is watching you.
— Я подумаю, Кнут. Мне нужно подумать.
— Извини, Рун. Если эта идея тебе не нравится, просто скажи «нет». Между нами все останется по-прежнему. Решай.
— Ты меня не понял, Кнут. Мне просто нужно подумать. Давай увидимся завтра вечером?
Руну было не по себе: его разрывали противоречивые чувства — страх и алчность. Киркебен никогда не был смельчаком, не испытывая на сей счет ни малейших угрызений совести. Его нетрадиционная сексуальная ориентация делала вполне логичным и выбор альтернативных ценностей. Быть храбрецом, тем более «героем», Рун никогда не хотел, считая себя украшением этого мира, с которым нужно обращаться трепетно и бережно. Ему нравились покой, созерцание, нега, игры в бисер и тонкие переживания, а отнюдь не «прямое действие», не погоня за деньгами и успехами, неизбежно сопровождающаяся если не физическим, то психологическим насилием. Рун представил себя в тюрьме, и его даже затошнило от страха и тоски.
Однако тут же он отчетливо вспомнил голос Скоглунда, произносящий: «Четыреста пятьдесят тысяч». Магнетизм шестизначного числа был непреодолим. Что случается с «прекрасными мальчиками», когда они вырастают? Вопреки распространенному мнению, они вовсе не превращаются в «любителей мальчиков», занимая место своих прежних покровителей. В сильных мускулистых и волосатых телах взрослых мужчин, в темнице дряблой и жирной плоти похотливых стариков по-прежнему живут испорченные, капризные и ранимые дети. Рун вырос уже давно: он был красивым мужчиной и уже далеко не подростком. А совсем скоро, лет через пять-десять, его прекрасное лицо обрюзгнет, тело расплывется или высохнет, волосы вылезут, обнажив уродливые проплешины… И в жизни не останется ничего, чем он бы дорожил. И никого, кто дорожил бы им. То был тоскливый, панический страх перед временем. Неизвестный мужчинам, хорошо знакомый женщинам старше тридцати и сводящий с ума педерастов. Стареющие мужчины сокрушаются лишь из-за стремительного сокращения жизненных возможностей и увеличения несделанных дел, а отнюдь не из-за непривлекательности тела. Женщины же, чувствуя наступление старости, спешно обзаводятся семейным гнездом, вживаясь в образы своих мам, а потом и бабушек. У пассивного гея нет ни одного сценария для того, как прожить старость. Когда он перестает быть юным и прекрасным, он становится парией даже в своем кругу: время обрекает его на одиночество. Если он, конечно, не богат.
Уже сейчас тридцатилетний Рун больше не будил страстей богатых, самостоятельных «активов». А молодые студенты, танцовщики и манекенщики стоили дорого. Еще немалая часть его доходов улетала на ветер в марихуановом дыму… Нет, он совсем не был беден: перед отпрыском одной из самых влиятельных семей в Норвегии открывались значительные карьерные перспективы. Но сами слова «карьера» и «работа» заставляли Руна морщиться, как от зубной боли. Образ жизни буржуа и «белых воротничков» вызывал у него отвращение. Нет, Рун не был патологически ленив — просто все «взрослые игры», кроме постельных, вызывали у него чисто эстетическое неприятие. Рун был пассивен не только в любви, но и во всех своих экзистенциальных проявлениях. Идея друга позволяла ему решить все финансовые вопросы, почти не прилагая к этому усилий. Согласившись на предложение Скоглунда, он сможет остаться собой, проведя еще пять лет жизни в неге и созерцании.
Кнут снял трубку и набрал номер: как бы трудно ему это ни далось, он принял решение. «Алло… Соедините, пожалуйста, с Москвой. С посольством Норвегии».
Вечером следующего дня Скоглунд уже направлялся в бар «Четыре Вороны», где Киркебен назначил ему встречу. Утренний звонок Руна удивил Скоглунда: уходя от друга, он подумал, что тот струхнул не на шутку, благодаря чему проявил не свойственную ему осторожность и здравый смысл. Однако тот мало того, что решился на авантюру без долгих раздумий, так еще и в считанные часы нашел нужного человека. Кнут был встревожен: не успел ли наделать глупостей его рыжий приятель? Спустившись в погребок, Кнут снова удивился: обычно склонный опаздывать Киркебен уже ждал его за одним из столиков.
— Привет! Я уже успел заказать тебе кофе.
— Спасибо. Итак?
— Итак, я нашел надежное место для твоего «царя морей», — Рун загадочно молчал, дожидаясь, пока Скоглунд начнет его нетерпеливо расспрашивать.
— Так ты умудрился за 12 часов организовать тайник в столице коммунистов, под носом у КГБ? Если этот план еще и надежен, то я снимаю шляпу.
— Дорогой Кнут! Проблемы или решаются быстро, или не решаются вообще.
— Так как ты решил проблему? Надеюсь, больше никого не надо будет брать в долю?
— Проблема решается элементарно. Где, даже в Москве, не может хозяйничать КГБ? На территории охраняемого посольства иностранного государства. Например, нашего. Там и будем держать кейс.
— Рун, перестань выпендриваться и выкладывай, что ты придумал.
— Лишь то, о чем ты просил. Документы будут храниться в посольстве Норвегии.
— Повтори.
— В посольстве Норвегии. Или, на худой конец, в квартире атташе по науке. Я думаю, туда КГБ уж точно не сунет свой нос.
— А сам атташе не сунет нос в наши дела? И не арестуют ли нас в ближайшие полчаса? Рун, я знал, что ты сумасшедший, но не думал, что до такой степени.
— Кнут, Кнут… Торвальд понятия не имеет, что будет лежать у него в сейфе. И с какой целью я это привез. Я, конечно, наплел, что там — перевод на русский романов Жана Жене, которым предстоит ходить в самиздате среди угнетенных и преследуемых русских геев, но он даже не слушал. Ему это абсолютно безразлично.
— И он такой наивный, что оказывает тебе эту услугу?
— Ага. Он мой старый приятель…. Нет, не подумай дурного, он, как и ты, бегает исключительно за девочками. Просто его впечатляет, что я родственник ее величества. Так что тебе осталось только взять билет. Я должен сообщить Йоргенсену, когда нас встречать в аэропорту.
— Спасибо, Рун. Прости меня за предубежденность.
— Ерунда, я сам виноват. Хотел тебя чуть-чуть подразнить. Так когда едем?
— В июле. Тринадцатого! — с минуту подумав, решил Скоглунд. Четырнадцатого июля исполнится ровно год с тех пор, как начался тот симпозиум в Сан-Диего: Скоглунд любил символические жесты и знаковые совпадения.
— Отлично. Перед отъездом привози ко мне на квартиру своего «Посейдона», будем готовить его к путешествию.
Ранним июльским утром Скоглунд и Киркебен, без больших хлопот выправившие себе туристические визы в Советский Союз, дожидались рейса в аэропорту Осло. На шее Скоглунда повисла его прекрасная жена, а Киркебен крепко сжимал в руке черный кейс. Там, переложенные десятком научных статей, не представляющих интерес для военных и их разведок, покоились чертежи и пояснительные записки с секретной информацией о «Посейдоне».
Наконец, объявили посадку: Скоглунд тепло попрощался с женой. Кто знает, может на этот раз фортуна повернется к нему лицом. Рубикон перейден.
