Глава 10. Медовая ловушка
Георгий Соколов, удобно усевшись за рабочим столом, в последний раз просматривал материалы оперативной разработки «Филин», а также только что утвержденный руководством план мероприятий операции «Уши Посейдона». Каждую из этих бумаг, подшитую в дело, он уже знал почти наизусть, так что процесс больше напоминал медитацию, чем чтение. Слегка раскосые, окруженные ранними «гусиными лапками» морщин глаза, какие бывают у людей либо смешливых, либо наблюдательных, быстро пробегали по строчкам.
Секретно
Экз. ед.
Справка
на гражданина Норвегии Йоргенсена
(ДОР№ 1841 «ФИЛИН»)
Йоргенсен, сорока шести лет, атташе по науке и культуре посольства Норвегии. Прибыл в Москву в ноябре 1976 года. Карьерный дипломат. С 1972 по 1975 гг. работал в атташате по культуре посольства Норвегии в Венгерской народной республике.
Венгерские друзья на наш запрос сообщили, что в Будапеште дипломат, в основном, занимался организацией различных выставок скандинавских художников и книжных ярмарок. Его связь со спецслужбами главного противника не установлена.
В Москву переведен с повышением в должности — атташе по науке и культуре. Русским языком владеет удовлетворительно. За время пребывания в Москве установил многочисленные контакты с чиновниками министерства культуры СССР и различных творческих союзов. Организует в посольстве культурные мероприятия, приуроченные к национальным праздникам Норвегии. Часто посещает выставки и вернисажи московских художников, собирает коллекцию старинных икон и работы русских авангардистов 20-х годов. С этой целью периодически посещает мастерские московских художников, среди которых установлен Хмельницкий Игорь, имеющий мастерскую на Поварской улице. Выезжал в командировки в Ленинград, Ригу и Тбилиси. Компрометирующих материалов не получено.
старший оперуполномоченный 3 отдела 2 Управления майор Шубняков А.Н.
15 июля 1975 г.
План мероприятий был тщательно проработан, свои действия сотрудники знали наизусть.
Итак, в квартире Йоргенсена никого не будет, кроме уборщицы, которая должна прийти в воскресенье в 14 часов. От нее известно, что в кабинете находится небольшой сейф, ключи от которого Йоргенсен всегда носит с собой. Вероятность того, что он неожиданно вернется, невелика. Но если это случится, гаишники получат команду задержать его в дороге. Времени для того, чтобы закончить либо свернуть операцию, хватит. В общем, как обычно: надеяться на лучшее, быть готовыми к худшему…
Накануне, когда план мероприятия был утвержден руководством, Соколов пригласил Анатолия в свой кабинет. Лучи летнего солнца падали на бумаги, разложенные у него на столе. В их свете они казались желтыми, как старинный пергамент. Неожиданно в окно залетел тяжелый шмель, волею случая занесенный в центр Москвы, да еще в контрразведку. Спланировав на край открытой банки с вишневым вареньем, не удержался и свалился внутрь. Беспомощно засучил лапками. Анатолий быстро подцепил его чайной ложкой и вытащил на свет божий, достал платок и стал освобождать его крылья от варенья. Потом опустил пленника на подоконник. Шмель минуту приходил в себя, ползая по давно не крашенному теплому дереву, потом расправил крылья и вылетел в открытое окно. Оперы проводили его взглядом. Он летел неуверенно и как-то скособочившись, но все-таки летел. Соколов и Анатолий долго еще следили за его неровным полетом.
— Почему-то мне жаль стало Скоглунда, — медленно произнес Анатолий и посмотрел на Соколова. — Не знаешь, почему?
Допив чай с вареньем, Барков и Соколов по второму разу начали прослушивать магнитофонную запись беседы Скоглунда и Никитенко.
— В наших действиях будем придерживаться плана мероприятий, утвержденного руководством Главка, — резюмировал Соколов, — сейчас главная фигура — агент «Ихтиандр». Круглов отвечает за то, чтобы «Ихтиандр» вывел на норвежца армейского спеца по этим делам. Кстати, ты знаешь, как «Посейдон» называется по-научному? — обратился он к Анатолию.
— Откуда же мне знать.
— Так вот, слушай и запоминай, — поучительно продолжил Соколов, — береговая стратегическая шумопеленгаторная гидроакустическая система дальнего обнаружения подводных объектов.
— Нет, я это никогда не запомню.
— Армейский специалист должен постараться выудить у Скоглунда хоть какие-то пояснительные чертежи и бумаги. Он должен объяснить иностранцу, что русские никогда не покупают «кота в мешке». Есть еще очень важное обстоятельство: как ты понимаешь, Скоглунда нельзя долго мурыжить. Это как на рыбалке, рыбу нужно сразу подсекать, иначе сорвется с крючка.
— А ты что — рыбак?
— Да нет. Просто слышал от наших рыбаков. Вот и запомнил. Ведь согласись: и в оперативной разработке это правило действует.
— Хватит философствовать. Предлагай идеи.
— Скоглунд должен понять, что мы не купим за такие бешеные пиастры «кота в мешке». Но одновременно ему надо демонстрировать, что каждая его встреча с нами приближает его к заветной цели. Усекаешь?
— Здесь ты говоришь дело.
— Дипломата вытаскиваем к художнику. Там его «закрывает» «Гвоздика». Как ты думаешь, «Гвоздике» удастся его прилепить к себе часа на три-четыре?
— До утра он от нее не отобьется. Это точно, скорее еще попросит добавки. Правда, как она мне поведала, ее рекорд — девятнадцать часов.
— Возьми меня с ней на встречу. Хоть посмотреть, чем же она берет мужиков?
— Ты что, приказ Председателя КГБ забыл об усилении конспирации в работе с агентурой, окучивающей иностранцев?
— Да ладно тебе. Блюститель законности. Сам, поди, под юбку к ней заглядываешь?
Легкий удар, нанесенный Анатолию под дых, поставил точку в этой части разговора.
После небольшого перекура друзья продолжили отработку плана.
— Хорошо бы эти бумаги еще и пометить, чтобы наверняка знать, где он хранит основную документацию. Ведь где-то он ее прячет? Я теперь абсолютно уверен, что на квартире у «Филина». Я беру на себя «Филина» и создаю условия для захода в его квартиру. Нам нужно торопиться, ведь если «Филин» унесет их в посольство, тогда пиши — пропало. Посольство — это все-таки не ювелирный магазин, который мы решили почистить. Большой политический скандал может случиться, однако. Ты, Анатолий, берешь на себя анализ материалов наружного наблюдения и других технических средств контроля. Бережной Олег отвечает за вывод «Филина» из квартиры в мастерскую к художнику. На том и порешили.
На следующий день Гали и Барков беседовали на той самой конспиративной квартире, где встретились когда-то в первый раз.
Ко времени описываемых событий, Гали уже несколько лет активно сотрудничала с УКГБ по Москве и Московской области. Красивая, стройная и умная девушка привлекала к себе внимание мужчин. Выполняя задания кураторов из КГБ, она легко шла на установление интимных отношений с иностранцами. Расслабившись после изрядно выпитого спиртного и обласканные прелестной красоткой, лежа в гостиничном номере, они начинали рассказывать ей о себе, своих друзьях, целях приезда в Москву. Среди информационного мусора, который Гали приносила на встречи с операми, иногда, правда очень редко, проблескивали крупицы золота, ради которых, собственно, и работала гигантская машина КГБ.
Со временем за Гали закрепилась репутация опытного агента, которому было достаточно поставить конечную цель в отношении конкретного объекта. Остальное она додумывала сама, опираясь на невероятно развитую интуицию и цепкий практичный ум. Гали зарабатывала себе эту репутацию добросовестно и методично. Она не совершила ни одного прокола, контролировала каждое свое слово, чему, безусловно, способствовала отлично натренированная память.
Сегодня куратор выглядел как математик, решающий теорему Ферма.
— Ты ведь была знакома с Игорем Хмельницким? Он сейчас в зените славы.
— Да, — кивнула она, — у меня с ним давние приятельские отношения, хотя случались и размолвки.
— А если подробнее, — улыбнулся Барков, — он был в тебя влюблен?
— Кто его знает, — пожала плечами Гали, — тогда он ревновал меня к Бутману.
— В ближайшую субботу у него в гостях будет один иностранец-дипломат, и твоя задача привязать его к себе на три-четыре часа, а если получится, то и подольше.
— Анатолий Иванович, а нельзя ли представить меня иностранцу как совладелицу арт-галереи… в Париже…
Барков задумался.
— Что, не потяну?
— Нет, почему, идея хорошая, — серьезно ответил Барков, — даже очень… Прекрасная идея. Начинай входить в роль. Представляешь, какие дела можно крутить под крышей твоего салона? Аж дух захватывает. Ты же меня спрячешь где-нибудь в подсобке, если за мной в Париже будет гнаться их контрразведка. — И он громко рассмеялся.
— Ну, я думаю, до этого дело не дойдет, хотя чем черт не шутит. На меня можете рассчитывать. Я добро не забываю.
С Хмельницким Гали «случайно» встретилась в баре Дома кино, где впервые появилась когда-то с блистательным Виктором Храповым. Она прошла совсем рядом с Игорем, болтая с подругой.
— Счастлив тебя видеть.
— Да, — улыбнулась она, — решила пройтись по местам нашей общей славы. Рада, что ты в порядке.
— Почему в порядке? — удивился Хмельницкий. — Как раз наоборот.
— По тебе такого не скажешь. Но как тебе угодно. Я рада видеть тебя и таким.
— Да, в общем-то, я тоже, — ответил Хмельницкий, с удивлением разглядывая ее.
— Надеюсь, что обиды похоронены?
— Кто ты теперь, Гали? — улыбнулся он.
— Я все та же, и в то же время — совсем другая.
— Я слышал, ты бываешь в Париже столь же часто, как я в Пскове.
— Псков когда-то был намного красивее Парижа. По крайней мере, так считал Стефан Баторий. А он знал толк в разных городах.
— Сейчас ты скажешь, что в последнее время коллекционируешь русских художников двадцатых и тридцатых?
— Да, скажу, — терпеливо отвечала Гали. — Так что придется мне посетить твою мастерскую. Говорят, что ты занялся иконами.
— Это заманчиво, — мечтательно улыбнулся он. — Я не об иконах… а о твоем визите…
— А ты забудь ту историю…
— Да ты что! Это выше моих сил.
— Ты серьезно?
— Прикажешь смотреть на тебя только как на покупателя?
— У меня к тебе есть деловое предложение. Если ты согласишься, мы можем заработать приличную сумму денег, я не имею ввиду рубли. Над этой идеей я уже работаю целый год. И мне сейчас почти все ясно, что и как делать.
— Так не томи, говори скорее, что за идея?
— Ты будешь здесь, соблюдая осторожность, собирать ценные старинные русские иконы и дореволюционный антиквариат. А я беру на себя миссию вывоза всего этого во Францию и организацию продажи в Париже. Я не хочу действовать через Союз художников. Они рвачи, ты это знаешь лучше, чем я. Союз заменишь ты. Все деньги, заработанные в Париже, будем делить — 30 процентов тебе, 70 мне.
— А почему такая несправедливость? — удивленно спросил Хмельницкий.
— А ты хорошенько подумай, — рассуждала Гали. — Ты всего-навсего скупаешь иконы и картины и хранишь их до поры, до времени. А я ищу негров-дипломатов, вьючу их багажом, на всякий страховочный случай покупаю пару наших таможенников. В Париже арендую помещение под выставочный зал. Даже самый маленький, как ты понимаешь, будет стоить очень дорого. К тому же, обеспечиваю рекламу, устраиваю презентации, привожу журналистов, телевизионщиков и т. д. и т. п. Все это стоит, по сравнению с Москвой, больших денег. Я уже все просчитала. Если ты согласишься, то первый год мы будем работать в убыток. В конце второго года выйдем на небольшую прибыль и только в середине третьего, если не будет никаких форс-мажоров, вернем вложенные деньги. Если это тебя не устраивает, что ж — твои проблемы, я найду другого.
— Нет, погоди — погоди. Не греби так резко. Мне нужно тоже время все взвесить, просчитать.
— Ну, вот и думай.
— У тебя есть знакомые дипломаты?
— Да, дипломаты стран третьего мира, всякие там черножопые эфиопы катаются по миру, минуя таможенные досмотры. А за скромную мзду они перевезут все, что угодно…
«Шляхтич» смотрел на Гали с прищуром… Вероятно, прикидывал, сколько получит за участие в этом деле.
— Хорошо, приходи ко мне в субботу в мастерскую часам к пяти. Не ты одна водишься с дипломатами. У меня будет гость из Скандинавии. Там все и обсудим. Думаю, времени будет достаточно.
От встречи с Хмельницким остался неприятный осадок. Но Игорь тут был ни при чем. Она просто вспомнила Бутмана.
Примерно через сорок минут и Гали была дома. Точно так же, как раньше, отворила дверь, подумав, как много лет назад, что нужно смазать замок. Софья Григорьевна еще не спала. Горела горбатая настольная лампа, мать читала толстый журнал.
Гали напрягла память и тут же вспомнила нехитрую комбинацию цифр, имевших для нее когда-то некую притягательную силу. Она позвонила в особняк на Поварской.
Этот «Шляхтич» в то время удачно оттенял величие «лорда» Бутмана, интеллектуальную школу которого она успешно проходила.
Но, как она бесповоротно решила, это будет чисто деловой визит. Она — деловая женщина, он — партнер по бизнесу. Надо держать марку и здесь. «Шляхтич», конечно, успешный художник, но хвалить его она сегодня не станет.
С такими мыслями Гали вошла в дом, где располагалась мастерская бывшего возлюбленного. Отсюда она ушла однажды — навсегда. Почему же возвращается снова?
— Бон жур, мон ами Хмельницки, — улыбнулась она.
— Мое почтение, — добродушно ответил «Шляхтич», настроенный, как видно, так же, как она сама.
Деловая часть прошла безупречно. Хозяйка будущей арт-галереи могла быть довольна.
На прощание она спросила с надеждой:
— У тебя что-то осталось из этюдов со мной?
— В той черной папке, — тут же ответил Хмельницкий. — Я любовался тобой ночь напролет.
Гали подошла к столу, который теперь стоял у другой стены, и развязала тесемки. Она чуть не расплакалась, увидев себя полуголую, одетую только темно-зеленой волной.
— Да, — сказала она, тут же захлопнув папку. — Как же так… Может быть, у тебя сохранилось прелестное греческое платье, в котором я изображала Артемиду?
— Наверху, — спокойно ответил Хмельницкий. — Хочешь забрать?
— Нет, — холодно ответила она.
Хмельницкий настороженно молчал.
— Я должна идти, — наконец, выговорила она.
— Я жду тебя в субботу. Обязательно приходи, кроме тебя будут моя подруга и дипломат. Он приедет за иконой. Обмоем это дело.
Она вышла на Поварскую и вспомнила, как однажды художник трепетно нес ее на руках, на удивление редким прохожим.
Как только за Гали закрылась дверь, зазвонил телефон. Хмельницкий подождал, пока назойливые звонки не прекратятся, после чего снял трубку и засунул ее под плед. Потом снова раскрыл «папку Гали».
Лучи солнца запутались в буйной, давно не знавшей садовых ножниц зелени московских двориков. Солнце стояло все еще высоко, но уже перевалило зенит. Атташе по культуре норвежского посольства Торвальд Йоргенсен припарковал свой автомобиль вблизи Поварской, метров за сто пятьдесят до мастерской Хмельницкого. Йоргенсен любил пешие прогулки. Ему нравилась Поварская, как, впрочем, и Солянка, Воздвиженка, Сретенка…
Он полюбил кривые и горбатые улочки и переулки этого города, столицы такой странной страны. Ему импонировала даже умеренная нерадивость дворников, оставлявших на тротуарах тихих улочек опавшие листья. Ему нравились лепные фасады, на которые городские власти, слава Богу, не успели навести «конфетный» глянец, старинные купеческие особняки вот уже сто лет не походили на торты с виньетками из сливочного крема.
Еще ему полюбился этот удивительный контраст: попасть в такое вот царство патриархального московского уюта можно было, сделав лишь пару шагов в сторону от широкого и шумного проспекта с движением в восемь рядов, застроенного высотками. Как будто в бурной реке жизни мегаполиса встречались омуты и заводи остановившегося времени. В городе мало что осталось от архитектуры допетровских времен, но дух Москвы сохранился почти неизменным со времен Юрия Долгорукова. Даже образцы классического стиля и модерна на московской почве приобретали неуловимые византийские черты.
Любимые Йоргенсеном уголки Москвы были приветливы и спокойны. «Вот такая она — столица самой северной и самой большой империи, которую побаивается весь мир, — размышлял норвежец в такт своим неспешным шагам. — Точка абсолютного покоя в центре циклона». Мысль понравилась Йоргенсену: какая-то часть его памяти была отведена под сборник своих собственных афоризмов. Он запоминал свои интересные мысли и ждал момента, когда можно будет их удачно ввернуть, блеснув в светской беседе.
Сегодня Йоргенсен был в прекрасном расположении духа: «Спас Нерукотворный» ждет его в мастерской Игоря Хмельницкого. Художник позвонил ему дня три — четыре назад и пригласил в мастерскую.
— Я нашел тебе «Спаса», Торвальд. Вторая четверть девятнадцатого века. «Спас Нерукотворный» архангельской школы. Кстати, в прекрасном состоянии, недавно отреставрирован.
Йоргенсен судорожно сглотнул. Телефонная трубка запотела от его жаркого и частого дыхания. Он смог произнести только одно: «Когда увидимся?» — с этой минуты отвлечь от мыслей о «Спасе» его смогло бы лишь что-нибудь, вроде внезапной кончины норвежского короля.
— Давай в субботу. Ближе к вечеру. Думаю, это будет удобно тебе, мне и еще одной персоне…
— Что за персона? — Йоргенсена не покидала профессиональная осторожность.
Чтобы не распрощаться с карьерой, он предпочитал грешить лишь в кругу надежных друзей, имеющих весьма отдаленное отношение к дипломатии, политике и власти.
— Сюрприз. Мы будем пировать, если договоримся о цене. А мы договоримся, так как ты щедр, а я не жаден. Мы будем пировать, и я надеюсь, Бахус останется доволен.
— А…. Это… девочки будут? Игорь таинственно помолчал.
— У меня для тебя есть сюрприз, больше ничего говорить не буду, иначе что же это за сюрприз?
— Очередная натурщица или студентка-архитекторша?
— Она не натурщица. И не студентка. И уж никак не «очередная» — единственная и неповторимая…
Выдержав еще одну мхатовскую паузу и заговорщически понизив голос, Игорь закончил беседу:
— Мы ждем тебя в субботу, в пять часов. Я, икона, и… — он чуть не проговорился или сделал вид, что чуть не проговорился, — и мой сюрприз.
«А может, он боится людей с Петровки или, не дай Бог, с Лубянки?» — подумал дипломат. В другое время Йоргенсен насторожился бы, но сейчас не желал, чтобы подозрения испортили ему радость предвкушения. Про обещанный сюрприз он вспомнил, лишь подходя к потемневшей от дождей и ветров двери мастерской. Он поднялся по широким ступенькам и позвонил в мелодичный звонок.
— Ну, опять. Ровно 5 часов: что с тобой поделаешь! — высокий, ширококостный, но подтянутый, с густой бородкой хозяин настежь распахнул перед гостем дверь, отступил в глубину передней, чтобы появиться у Йоргенсена за спиной и запереть замок. Как ни странно, при своем крупном телосложении Хмельницкий был подвижен, как угорь.
— Игорь, что не так на этот раз? — дипломату нравились дурачества Хмельницкого.
— Точность. Точность дипломата. Торвальд, ну ты мог бы хоть один раз опоздать? Хотя бы на две минуты? А то это уже начинает напоминать профессиональную болезнь, а все болезни, даже профессиональные, удручают.
— Мне очень жаль тебя расстраивать, Игорь. Отныне я всегда буду опаздывать к тебе ровно на две минуты. С точностью до секунды!
Игорь перекосил рот, как будто у него болит зуб. «И почему он художник… Мог бы стать прекрасным театральным актером».
— Дамы, представляю вам господина Йоргенсена.
— Этого иностранца, потомка викингов, зовут Торвальд. Он работает в норвежском посольстве и пытается выяснить, не нужны ли здесь еще варяги…
Дам было две. Одна из них — Хмельницкий представил ее Валентиной — замерла в картинной позе, устроившись на стуле вполоборота, водрузив пухлый локоток на спинку. Она слегка склонила голову, демонстрируя свой классический греческий профиль. Подобное поведение выдавало ее род занятий: картинные позы — такая же профессиональная болезнь натурщиц, как пунктуальность — дипломата. Другую разглядеть было трудно — темная фигура на фоне западного окна. Косые лучи света словно бы ломались о силуэт. Темные волосы собраны на затылке в сложный, причудливый узел.
— А это Гали… Русская в Париже, парижанка в Москве.
Женщина была так поглощена изучением какого-то тяжелого и крупноформатного альбома, что взглянула на гостя мельком. Слегка улыбнулась, когда Игорь назвал ее имя, и снова погрузилась в книгу. Но сейчас Торвальда не интересовали ни Гали, ни девушка-натурщица, и, окажись здесь Мэрилин Монро собственной персоной, Йоргенсен вряд ли проявил бы больше интереса. Вожделенная икона ждала его… «Наверное, вот она, на венском стуле, живописно задрапированная этим любителем эффектов, — раздраженно подумал Йоргенсен, оглядывающий студию в поисках своего «Спаса Нерукотворного». — Сейчас, наболтавшись вволю, он откинет с нее эту тряпку, как вуаль невесты…»
— Торвальд, Торвальд… Ладно, не буду тебя мучить, хоть и очень хотелось бы. Но похоже, пока ты его не увидишь, будешь невыносим.
Игорь быстро, но как-то очень трепетно и даже уважительно снял покрывало с образа. Отошел в сторону… И Йоргенсен увидел архангельского «Спаса». Божий лик, запечатленный на сосновой доске, смотрел не на Йоргенсена, а куда-то дальше, глубже — в его душу. Это был очень печальный Бог: в нем не было ни страдания, ни грозности, он просто «печаловался, видя грехи наши» (Йоргенсен вспомнил отрывок из какого-то старославянского текста). И еще это был радостный Бог: он прощал нам наши грехи и обретал радость в своем прощении. «Спас Нерукотворный», действительно, был в отличном состоянии: бережные руки реставратора вернули ему первозданные краски: шафран, краплак, киноварь и охра — золотисто-светло-коричневая гамма, которую так любят русские. Видимо, эта гамма — результат усталости от долгой континентальной зимы. Русский Бог — теплый Бог, и горний свет греет, как солнце, как огонь в камине…
Йоргенсен оглянулся: окружающее пространство как будто тоже засветилось. Хозяин любил дерево — в мастерской все, кроме гвоздей, было деревянным — и сейчас дерево словно отражало свет иконы. А к характерному аромату мастерской художника вроде бы примешался запах ладана. Йоргенсен был потрясен мастерством и талантом безымянного художника прошлого века, создавшего эту икону. Этот неизвестный мастер вызвал у него новое чувство: лютеранин до мозга костей, уверенный в бессмысленности всяких «образов» и предметов культа, он впервые смотрел на изображение Бога не как на картину, а как на лик Божий. Но вот, наконец, он очнулся:
— Сколько?
Хмельницкий назвал сумму. Торвальд с готовностью закивал головой: его не переставляла удивлять и забавлять стеснительность русских в разговорах о деньгах. «Видимо, коммунизм здесь все-таки построен, пусть только в их головах…»
— Согласен. Пожалуйста, заверни Его… Спасибо тебе, Игорь.
— Тебе спасибо, Торвальд. Я заверну икону прямо сейчас: еще насмотришься. А то, боюсь, пред Его ликом вечер пройдет слишком добродетельно…
— А я хорошо подготовилась к сегодняшнему вечеру, — раздался ясный, чистый голос. Не слишком низкий и не слишком высокий, чувственный. Пока мужчины были заняты иконой, Гали «пряталась», не желая соперничать с произведением искусства, не будучи уверенной, что страсть коллекционера в Йоргенсене уступит чарам красивой женщины. Но теперь, когда лик «Спаса» исчез под холстиной, Гали отложила альбом.
— Это «Мартель» двадцатилетней выдержки, — Гали поставила на стол бутылку: сквозь стекло просвечивало ее темно-янтарное содержимое.
Йоргенсен обернулся к Гали. Хмельницкий разразился какой-то хвалебной речью в честь нее и ее приношения, но Торвальд не расслышал ни слова из речи приятеля. Он просто смотрел на женщину, как минуту назад смотрел на икону. Гали… парижанка в Москве, русская в Париже: Йоргенсен вдруг отчетливо вспомнил фразу, которую несколько минут назад, в предвкушении встречи с долгожданной иконой пропустил мимо ушей. Очарованность — вот состояние, которое охватило его. Как и всех, впервые видевших эту женщину. Темно-каштановые волосы собраны на затылке: даже в этой строгой прическе видно, какие они густые, мягкие и тяжелые. У левого виска вьется как бы случайно выбившаяся из прически озорная прядка. Высокий лоб, крупные, но не вульгарно пухлые, а четко очерченные губы… И глаза — если бы не они, женщина напоминала бы картину или статую, слишком прекрасную, слишком совершенную и лишенную жизни, чтобы волновать. Глаза под темными изогнутыми бровями светились необычным светом, как глубокое горное озеро непроглядно-темной ночью…
Гали не слушала Хмельницкого — она спокойно, открыто смотрела на Йоргенсена, терпеливо дожидаясь, пока словесный поток Игоря иссякнет.
— Я вижу, вас очень впечатлила икона, господин Йоргенсен… Я могу называть вас Торвальд?
— Конечно, я буду рад слышать свое имя из столь прекрасных уст, — даже самые витиеватые комплименты, адресованные Гали, не казались напыщенным преувеличением.
— Я пришла сюда пораньше, только чтобы взглянуть на «Спаса». Торвальд, я ведь тоже за ним охотилась и час назад пыталась увести у вас этот образ. Сулила Игорю золотые горы, готова была чуть ли не обанкротиться, но он непреклонен!
— Игорь смог отказать вам, Гали? Уж не заболел ли он?
— Игорь — настоящий друг, — продолжала Гали, — и его непреклонность спасла вас от разочарования, а меня — от разорения. Так что нам обоим остается только достойно отметить наше чудесное спасение…
Йоргенсен уже вышел из состояния, в которое повергает нормального мужчину столь неожиданное столкновение с совершенством. Он украдкой скользил взглядом по ее фигуре. Светло-палевый облегающий костюм, состоящий из приталенного жакета с обшлагами «ласточкины крылья» и узкой юбки до середины икр, не скрывал очертаний ее тела. Высокая, изящная — но отнюдь не худая. Узкими можно было назвать только ее запястья, щиколотки и талию. Эта женщина словно была создана фантазией кинопродюсера.
К ним приблизился Хмельницкий с двумя бокалами янтарного напитка.
* * *
Когда стрелка тяжелых напольных часов остановилась на цифре пять, Самуил Бронштейн закрыл форточку и задернул тяжелые плюшевые портьеры. Окно выходило на Баррикадную, которая наполняла гостиную шумом и пылью. Бронштейн любил тишину, а уж сейчас, когда он участвовал в операции, он особенно в ней нуждался. В ожидании гостей он старался найти себе какое-нибудь дело и стал готовить бутерброды на кухне.
В этот день Бронштейн был как никогда собран: ему предстояло организовать встречу Скоглунда с «настоящим специалистом» и попытаться задержать норвежца часа на два — три. Раздался звонок в дверь. Посмотрев в глазок, Самуил неторопливо впустил нового гостя.
— Лукьянченко Николай Антонович, — представился посетитель, среднего роста, коренастый и крепко сбитый человек.
— Самуил Моисеевич Бронштейн. Здравствуйте.
— Здравствуйте, Самуил Моисеевич, — мужчины пожали друг другу руки.
Рукопожатие гостя было крепким и энергичным, осанка — прямой, движения — мягкими, точными, лаконичными. Манера этого человека держаться с незнакомыми людьми, как будто он знает их уже много лет, снимала естественное напряжение в начале знакомства.
Скоглунду обещали встречу с «настоящим специалистом» и обещание сдержали. Лукьянченко был доктором технических наук из секретного научно-исследовательского института Министерства обороны. Он много лет занимался техническими системами противолодочной защиты. Направление работы Лукьянченко не подлежало обсуждению в широких академических кругах. Сегодня ему предстоял разговор, по понятным причинам тяжелый: Лукьянченко получил задание под угрозой задержки очередного звания найти максимальное количество изъянов и недостатков в системе «Посейдон». И ткнуть в них норвежца носом.
— Чай? Кофе?
— Чайку, пожалуйста. Сахара — одну чайную ложку.
Бронштейн быстро вошел в роль хозяина дома и чувствовал себя в ней весьма естественно, когда «гостями» были военные и чекисты. С подозрительным, упрямым Скоклундом, уже начинающим впадать в депрессию, было тяжелее. После длительных и выматывающих душу переговоров Кнут мрачно напивался в компании Бронштейна, который пил только минеральную воду. А напиваться одному в присутствии непьющего не доставляло Кнуту никакого удовольствия.
Бронштейн приготовил чай, разлил его по стаканам в мельхиоровых подстаканниках. Достал коробку рот-фронтовских конфет. Кстати, к «решающей встрече» все было основательно подготовлено: холодильник «ЗИЛ» ломился от снеди.
— Я вам нужен во время беседы? — спросил Бронштейн.
— Посмотрим, как она пойдет, — ответил гость неопределенно.
Конечно, участие Бронштейна в переговорах ограничивалось только консультированием участников по температурным режимам северных морей и течениям… Основную роль он уже сыграл: свел Скоглунда и покупателей секретов.
Скоглунд опаздывал. В ожидании опоздавшего, как это обычно бывает, завязался непринужденный разговор.
— …Нет такой естественной и точной науки, которая бы могла рассчитать и предсказать все явления природы. Может быть, я и «еретик», но даже прогнозы погоды ставят под сомнение уверенность в познаваемости мира! — к своим пятидесяти годам Бронштейн стал пессимистом.
— Да вы скептик. Что ж, здоровый скептицизм для ученого нормален, но не пессимизм! — возражал Лукьянченко.
— А я не пессимист. Непредсказуемым и непознаваемым кажется мне не какой-то там мистический «фатум», «рок» или «провидение», а природа. Величайшее проявление материи во всем ее совершенстве! Четверть века я изучаю океан, достаточно много о нем знаю. Вы знаете, что древние философы делили окружающий мир на ignoramus и ignorabimus? To есть, на мир, который может быть познан человеческим интеллектом и ту часть природы, несравненно большую по объему, которая не может быть познана никогда. Я отдал океанам уже половину жизни и могу с уверенностью сказать, что я о нем почти ничего не знаю.
— Ну, вы Сократа цитируете, Самуил Моисеевич. Пусть мы природу и не познали, но того, что «знаем», вполне хватает на создание хорошо работающих гипотез, отлично применяемых на практике. Позвольте вам напомнить, уважаемый коллега, что в средние века наши предки подразделяли окружающую действительность на мир, постигаемый разумом, так называемый mundus intellegibilis, и мир, воспринимаемый чувствами — mundus sensibilis. Причем, чувства иногда дают фору всем суперэлектронным приборам. Позвольте вас спросить, коллега, откуда две тысячи лет тому назад индусы знали строение атомного ядра, не имея под рукой даже увеличительного стекла? Надеюсь, вы не верите, что им обо всем этом рассказали инопланетяне.
Звонок в дверь оборвал Лукьянченко на полуслове. Скоглунд опоздал минут на сорок. Но Бронштейн даже слегка расстроился, что Кнут не пошлялся еще часок: новый знакомый оказался на редкость интересным собеседником. Представив своих гостей друг другу, Бронштейн отправился на кухню.
С появлением Скоглунда атмосфера в доме сразу стала напряженной. В начале разговора Лукьянченко предложил сразу перейти к делу и рассказать об основных параметрах «Посейдона».
Лукьянченко и Скоглунд сели за стол, и русский специалист сразу перешел в атаку.
— Господин Скоглунд, на прошлой встрече с представителями компетентных органов СССР вы решили, как бы помягче выразиться, немножко пошутить. Мы считаем, что эта шутка была крайне неудачной. Откровенно говоря, вы посеяли в нас серьезные сомнения в искренности ваших намерений. Не скрою, ваше предложение заинтересовало нас, но вы почему-то решили начать непонятную игру — показали чертежи, не относящиеся к «Посейдону». Как это понимать? А что сегодня вы приготовили для меня? Может быть, схему усовершенствованной ветряной мельницы?
— Я… я… хотел убедиться, что разговариваю со специалистом, который может по достоинству оценить мое изобретение… Я сделал несколько открытий, получил несколько патентов, мне есть чем гордиться. А здесь…
— Хорошо, хорошо. Так дайте нам возможность оценить ваш талант. Сумма, запрашиваемая вами, не валяется на дороге. У нас плановое хозяйство, все деньги распределяются заранее. Чтобы заплатить вам, мы должны отказаться от чего-то, не менее важного для нашего народного хозяйства.
— Если такая огромная, невероятно богатая страна не может найти 500,000 долларов за стоящую вещь… — Кнут пожал плечами. — Может быть, я зря приехал?
— Это будет зависеть от того, удастся ли нам понять друг друга. Вы нам предлагаете приобрести последнее слово науки и техники. Мы готовы, но сначала покажите нам это чудо, хотя бы в чертежах.
— Хорошо. Вы меня убедили. Извините за… — он замялся.
— Полноте, давайте забудем об этом.
Русский «прижал» Кнута к стене. Тот быстро понял, что перед ним — настоящий профессионал. Русский засыпал его вопросами об уязвимых местах системы. Лоб Кнута покрылся прозрачным бисером пота.
— Вы понимаете, что искренность и серьезность ваших намерений мы будем определять по точности ответов на интересующие нас вопросы? — Лукьянченко был вежлив, но тверд.
— Разумеется, — примирительно произнес Скоглунд.
— Насколько нам известно, аналогичная английская система имеет кодовое название «Краб». Как могло случиться, что вы проморгали момент, когда «Краб», образно говоря, оттяпал клешней уши вашему «богу морей и океанов»?
Было заметно, что слова Лукьянченко больно задели Скоглунда. Он опустил голову, непроизвольно сжал кулаки и, глядя исподлобья, стал медленно чеканить фразы, которые он обдумал еще дома:
— По мощности излучателей, дальности обнаружения подводных целей, точности их идентификации, а главное — скорости обработки отраженных сигналов и их представления на дисплеях «Посейдон» значительно превосходит «Краба». Недостаток нашей системы — это ее громоздкость и дороговизна. Но эти недостатки после двух — трех лет эксплуатации могут быть устранены.
Лукьянченко скривил губы:
— Так говорят все авторы забракованных проектов. Кстати, у англичан «Краба» обслуживают всего двадцать специалистов, а «Посейдону» требуется в полтора раза больше людей.
«Черт, — выругался про себя Кнут, — черт, откуда у него такие подробности? Как будто он читал натовский отчет о сравнительных испытаниях. А вдруг, правда, читал? Тысяча чертей…» Оправившись от удивления, Скоглунд бросился в атаку:
— В конечном счете, что важнее: обнаружить лодку противника на самых дальних подступах или сэкономить деньги на обороне страны? Два месяца назад, на последних сравнительных испытаниях, «Краб» точно идентифицировал только шесть целей из десяти, а «Посейдон» — восемь…
Бронштейн, удобно устроившись на диване на кухне, прислушивался к доносившимся из гостиной обрывкам разговора и размышлял. Со стороны могло показаться, что в гостиной два мужика горячо торгуются по поводу купли-продажи подержанного «Volkswagen’а» или «Ford’а». Покупатель тычет в ржавые пятна на днище, а продавец убеждает, что это самая экономичная машина на свете и прослужит еще много лет.
Разговор получился тяжелым и долгим. Вопросов у Лукьянченко было больше, чем у продавца «Посейдона» выгодных для себя ответов. Специалист из НИИ Минобороны за все время переговоров сохранял за собой преимущество и оставался «хозяином на поле». Через три часа Скоглунд уже еле ворочал языком и плохо соображал, что происходит. Как-то незаметно для себя он успел ополовинить бутылку «Johnny Walker». Столь ожидаемого положительного развития переговоров пока не предвиделось. Лукьянченко поблагодарил его за «презентацию системы», сказал, что руководство будет обдумывать полученную информацию и вскоре об окончательном решении ему сообщат. На сим и откланялся, оставив норвежца на попечение Бронштейна, а Бронштейна — на растерзание Скоглунду. Бутылка «Johnny Walker» была почата лишь наполовину, а времени у Кнута было достаточно — гораздо больше, чем ему хотелось бы. Кнут мечтал улететь из Москвы на родину богатым человеком, а ему предлагали ждать, ждать, ждать…
«Засекреченный» Лукьянченко впервые получил возможность пообщаться с иностранным ученым. Ему было интересно отметить, что норвежец рассуждает почти так же, как и он сам. Разница состоит только в подходах и способах решения проблем, возникающих при разработке различных систем. Исторически русские ученые привыкли из-за отсутствия в науке мощной технической базы почти все делать «на коленке» из подручных материалов, найденных чуть ли не на свалке.
Отсюда и асимметричные ответы нашим противникам в холодной войне — американцам. Например, янки придумали дорогущую антиракету, чтобы сбивать в космосе стратегические «игрушки» русских. А русские ученые сообразили, как в эту антиракету попасть обыкновенной гайкой от сломанного экскаватора, после удара которой «американка» превращается в кучу космического мусора.
Единственное, о чем сейчас жалел Лукьянченко — это о том, что плохо учил английский язык и в школе, и в академии, и в адъюнктуре.
