Альштадт — не тронутый временем и человеком прекрасный островок Средневековья в центре современного индустриального Кёльна. Множество баров, кафе и кондитерских радуют умученных туристов, желающих вытянуть ноги за кружкой пива или полакомиться миндальными пирожными. В один из таких баров вошли двое — молодая дама и мужчина средних лет. Дама пожелала «столик возле окна — хочу видеть собор».

— Все такая же, — улыбнулся ее спутник, отодвигая тяжелый резной стул, — садись и любуйся.

— А ты почти не изменился, Эдик, — заметила дама, расстилая огромную белоснежную салфетку на точеных коленях, щедро открытых короткой шелковой юбкой.

— Зато ты, Гали, совершенно другая.

— Постарела?

— Упаси боже — возраст ни при чем: ты стала еще прелестнее. Просто сейчас передо мной сидит независимая, крепко стоящая на нашей грешной земле дама. И, судя по всему, отлично обеспеченная. Я угадал?

— Почти.

— Ясно, — захохотал Бутман. — У тебя пока еще нет всех денег, каких тебе хочется. Ах, Гали, Гали! — И, отсмеявшись, уже серьезно предложил: — Давай их делать вместе. Кстати, моя дорогая, пора обзавестись собственной галереей.

— Эдик, ты представляешь, во что это обойдется в Париже? Я давно думаю о галерее, где можно не только выставлять антиквариат, но и продавать. Ты прав: я очень обеспеченная дама, но сейчас мне пришлось бы потратить все, что у меня есть. Ну… почти все.

— Понятно. — Бутман видел, что его бывшая любовница лжет. Мастерски. Только забыла, что он ее с изнанки видит. — А если я тебе предложу партнерство?

— У тебя есть такие деньги? Тогда почему ты до сих пор в Кёльне, а не в Париже?

— Здесь, в Кёльне, масса галерей и ателье, где можно найти весьма интересные вещи. Не говоря уже о ярмарке, куда съезжаются тысячи художников со всей Европы. Что касаемо денег… — Эдуард зажмурился, прихлебывая знаменитый «Келын». — Чертовски вкусное пиво! Что касаемо денег, то их много. И не только денег — есть камушки. Но находится мое сокровище в Новом Иерусалиме.

— Где-где?! — Гали едва не подавилась колбаской. — Дачу твою обыскивали сутки. Приезжали чуть ли не с миноискателем. От меня гэбэшники неделю не отставали: «Скажите, где Бутман прячет валюту?» Как будто ты показывал мне свои схроны.

— Знаешь, один тайничок комитетчики обнаружили, — дома, на Сретенском бульваре. — Эдуард вновь отхлебнул пива. — Кольца, перстни — дорогие, конечно, но бог с ними. А вот икона рублевской школы… Икона ба-а-альшие деньги стоила. И как сумели найти?..

Гали и бровью не повела.

— Я знаю, соседи понятыми были. Закажи еще. С теми деньгами — что?

— Помнишь то лето, когда по Москве слух прошел, что готовится новый закон о спекуляции валютой? Никита-гаденыш расстрельную статью приказал ввести в Уголовный кодекс. Я помчался на дачу. Там доллары, золото, бриллианты — все лежало в портфеле на чердаке. Представляешь? Времени в обрез. Прятать на участке — найдут. Ну нашел я местечко. Еще пару дней — и не сидеть бы нам с тобой на берегу Рейна, попивая светлое пивко.

— Когда тебя выпустили, ты их забрал?

— Нет, что ты. Я ведь в Италию сначала выезжал: вроде бы родственник меня вызвал. Долгая история. О том, чтобы вывезти валюту и прочее, и думать не моги. Когда я улетал в Рим, меня в Шереметьеве насквозь рентгеном просветили, — хмыкнул Бутман. — Спецобслуживание на прощание устроили. — Постой, постой, Гали, — оживился Эдуард. — Ты сказала, что свободно ездишь в Москву к маме? — И вновь сник: — Однако таможни все равно не миновать…

— А если я гарантирую доставку твоих сокровищ? — Гали пристально посмотрела в глаза Учителя. — На партнерских условиях, разумеется. Половина — моя.

— Не представляю, как ты это сделаешь.

— Не бери в голову. Условие годится?

— Условие подходит. — Бутман с интересом изучал «свое произведение». — Поздравляю, деловая женщина.

— Тогда рассказывай.

Гали провела в Кёльне неделю, а не пару дней, как собиралась. Эдуард показал ей самые перспективные для их общего дела галереи. «Такое впечатление, что здесь каждый второй житель — коллекционер», — удивлялась Гали. В Кёльне любовь к искусству — традиция давняя. Только в собственности города находится восемь художественных музеев. Знаменитый «Людвиг», далее — «Вальрафф-Рихартц», обладающий роскошной коллекцией от римлян до импрессионистов. Десятки частных собраний, открытых для доступа, наконец, живущие своей особой жизнью бесчисленные ателье кёльнских художников. Город заслуженно гордится славой европейского центра современного искусства.

Бутман понимал: теперь в их связке Гали — главная. Она стала настоящей француженкой. Да что там француженкой. Вчерашняя Элиза Дулитл из арбатской коммуналки превратилась в настоящую бизнес-леди европейского уровня. Его роль — вторая. Однако и Гали отдавала себе полный отчет кое в чем: самостоятельно, без знаний и бесценного опыта Эдуарда, ей не заработать и половины того, что они сумеют огрести вдвоем. Не говоря уже о его блестящей осведомленности о сегодняшней конъюнктуре советского рынка антиквариата. Ситуация устраивала обоих. И Бутман приступил к реализации проекта.

— Большая финансовая перспектива сегодня в русском авангарде. Лет через двадцать, положим, появится интерес к Айвазовскому, Репину, Брюллову. Не раньше. Сейчас люди готовы платить бешеные деньги за Малевича, Ольгу Розанову, Кандинского. Их картины пока можно найти и, главное, — купить за бесценок. И мне такие места известны. Кстати, а ты знаешь, как сумел сделать себе несравненную коллекцию русского авангарда знаменитый Костаки?

Георгий Дионисович родился в Москве в 1912 году. Его отец, наследник династии богатых коммерсантов с острова Закинф, владел чайными плантациями в Узбекистане, торговал чаем в Москве. Патриархальная семья жила в Гнездниковском переулке. Так получилось, Георгий рос в русской, а не в греческой культуре: язык предков он знал плохо, говорил на нем с сильным акцентом, с трудом подбирая слова. Налаженный, обеспеченный быт рухнул в 1918-м. Отец хотел вывезти семью с Грецию, но не тут-то было. Семью Костаки выселили из Гнездниковского. Сперва пожили в подмосковной деревне, где была хоть какая-то еда, но где местные мальчишки звали маленького грека «жиденком», потом купили дом в Баковке. С началом НЭПа семья вновь, благодаря коммерческой жилке, встала на ноги. А с концом «новой экономической политики» семейство Костаки оказалось в странном и двусмысленном положении. Стало непонятно, как жить. Дело еще в том, что этим московским грекам удалось сохранить паспорта подданных Греции. Будучи по культуре русскими, они оказались иностранцами. Это в какой-то степени спасало, но одновременно отрезало доступ к работе и образованию. Георгий Костаки даже не смог окончить среднюю школу. Далее — посыпалось. Арестовали мать. Ее, к счастью, быстро отпустили, но младший брат Георгия Дмитрий провел несколько лет в лагерях. Отец умер в своей постели.

В пятнадцать лет Георгий начал работать грузчиком на рынке, стал приторговывать сам. В отцовском кабинете висели картины. А когда любознательный мальчик попал в Третьяковскую галерею, ему показалось, что те холсты, что дома, похожи на картины, выставленные в музее. Действительно, в домашней коллекции Костаки-старшего были «малые голландцы». Так называли работы старых мастеров за кабинетный формат.

В голодные годы комиссионные магазины были переполнены предметами «буржуазного быта». Белая ампирная и красного дерева павловская мебель, русские и французские бронзовые часы, канделябры — чего только не было в торгсинах… Цены были смехотворные: умирающие от голода «бывшие» и «лишенцы» за копейки отдавали севрский фарфор, голландские гобелены и тех же «малых голландцев». Вскоре и сам Костаки стал приобретать для продажи некоторые работы, чтобы на заработанные деньги пополнять коллекцию.

Костаки с середины тридцатых годов работал шофером в посольстве Греции, но был хорошо известен среди московских и ленинградских коллекционеров. От них же он и получил прозвище Грек.

Перед войной греческое посольство эвакуировалось в Америку, — Георгий остался в Советском Союзе и пристроился дворником в посольство Финляндии. Но тут началась советско-финская война, и Костаки снова потерял работу. Знакомые устроили его шофером в посольство Великобритании, а потом он оказался в посольстве Канады, где и работал до 1978 года, до отъезда из СССР, шофером, а потом завхозом. Должность и скромная, и значительная: бывает, завхоз оказывается вторым человеком после посла. Чтобы обеспечить жизнедеятельность посольства, он должен прекрасно «ориентироваться на местности» — знать тонкости национальной психологии и прекрасно ориентироваться в хитросплетениях местной жизни. И на этом посту Костаки был незаменим!

Он видел, как неустроенно живут многие художники, он начал покупать их работы.

— Ты подумай, — восхищался Бутман, — какое чутье надо было иметь, чтобы платить деньги — пусть маленькие — за «мазню» никому не интересных авангардистов. Ну а когда в сороковые годы «чуждые массам» формы в искусстве набили оскомину властям, то такое искусство объявили «буржуазной отрыжкой». Ясное дело — даже сочувствовать художникам было опасно. А Костаки не боялся и не давал умереть с голоду — покупал никому не нужные работы. Интерес к «старым» голландцам пропал. Грек стал распродавать свой антиквариат и охотиться за тем, что все считали «мусором». Коллекционеры разводили руками: «Грек спятил!»

Даже на Западе интерес к модернизму первой четверти двадцатого века, особенно к русскому, в то время практически отсутствовал. А Грек разыскивал художников, их родственников и друзей. Лазал по чердакам и чуланам, вытаскивал запыленные рулоны с холстами из-под кроватей. Он, с помощью искусствоведов, составил список тех, кого можно было причислить к русскому авангарду. «Когда в мои руки попали слайды с работами Филонова, я был поражен необычностью его манеры, — говорил Костаки. — Его живописные холсты не походили ни на что, виденное мною до сих пор. Они дышали необъяснимой мощью, а графические работы были так сложны, что кто-то из моих знакомых сказал: «Это не линии, это нервы». И вот наконец…

Запад вволю «надышался» импрессионистами, переключился на более поздних художников — Мондриана, Брака, Поллака, Миро… Появились книги о творчестве Сикейроса, Ороско, Диего Риверы, Пикассо. А затем и наши интеллектуалы, поначалу целиком захваченные западным искусством, вспомнили о своих художниках начала века. Оказалось, что после гениального Врубеля и русского импрессиониста Коровина в России, независимо от Запада, появились свои авангардисты: Кандинский, Шагал, Малевич и другие.

Их начали искать. И тут оказалось, что большинство художников этого периода собрано в коллекции Грека!

— Ему невероятно везло, — завидовал Бутман. — Однажды, во время очередной экспедиции «на село», Костаки обратил внимание на доску, которой было заколочено окно сарая. Оказалось — картина Любови Поповой. Хозяева согласились отдать ее за кусок фанеры!

В конце шестидесятых интерес к русскому авангарду наконец проснулся на Западе. О собрании московского грека там уже были наслышаны. Костаки вообще был ярчайшей личностью Москвы, с необычайно широким кругом знакомых. Достаточно сказать, что он дружил с Рихтером и Плисецкой. А кто только не побывал в квартире Грека на проспекте Вернадского, стены которой от потолка до пола были завешаны шедеврами: крупнейшие западные искусствоведы и музейщики, всевозможные знаменитости и те, кому таковыми еще предстояло стать, дипломаты, советские чиновники и полуопальные искусствоведы, пройдохи-спекулянты и богемные красотки. Самое забавное, что хозяин отнюдь не был человеком богемы и бережно хранил свой налаженный семейный быт…

Гали слушала и не переставала удивляться — как же это такой человек «прошел мимо». Потом поняла — они по-разному смотрели на мир. Но в то время ни она, ни Бутман, попивая на берегах Рейна «Кельш» и восхищаясь талантами Грека, не могли представить, насколько драматический поворот судьбы ожидает коллекционера в недалеком будущем.

Вскоре о коллекции Грека появились статьи в английских и американских журналах, прозвучал рассказ по «Голосу Америки». Когда западные музеи стали обращаться в Министерство культуры с просьбой продать работу Малевича или Поповой, чиновники были вынуждены отвечать, что в советских музеях таких художников нет, а все работы этого периода сосредоточены в собрании Костаки. Официальные лица в КГБ поняли, что коллекция стоит больших денег, и забеспокоились. За квартирой началось наблюдение, телефоны прослушивались. Костаки занервничал — и не ошибся. В его отсутствие кто-то проник в квартиру, но на первый взгляд ничем поживиться не успел: все картины занимали свои места на стенах. Но, проверив через неделю запасники, коллекционер обнаружил, что из папки пропало восемь полотен Кандинского, большая пачка рисунков и гуашей Клюна и некоторые другие работы. Через год произошла вторая кража. И снова из запасника. А через три дня новая беда — в поселке Баковка сгорела дача, где хранилось немало работ, в основном молодых художников.

Шел тогда семьдесят седьмой год. Костаки возмутился — никакой защиты! А ведь он поставил в известность милицию, что коллекция завещана народу. Тогдашний министр культуры Фурцева даже галерею под это собрание построить обещала. И Костаки решил обратиться за помощью прямо к Брежневу. Он написал письма ему и Андропову, председателю КГБ. Указал, что украдены работы, предназначенные для Третьяковской галереи, и их необходимо найти как народное достояние. Сообщил и о своих подозрениях. И параллельно обратился в Управление по обслуживанию дипкорпуса с просьбой помочь получить аудиенцию у Андропова. Через день пришли двое в штатском и сообщили, что товарищ Андропов готовится к предстоящему съезду партии и принять товарища Костаки не может.

Однако вскоре Костаки вызвали: «Разберемся, не волнуйтесь. Человека, которого вы подозреваете, допросят». Но подозреваемому дали отбыть на постоянное место жительства в Англию.

Обманутый Костаки дал интервью французским и английским корреспондентам. История ограбления известного коллекционера, завещавшего свое собрание государству, обошла все «вражеские голоса».

Началась откровенная травля. Предупредили: если он станет настаивать на расследовании, в газетах появятся статьи «Костаки — спекулянт картинами». Костаки ответил, что в ответ расскажет о методах работы советского КГБ западной прессе. Война была объявлена. По телефону постоянно звонили и угрожали коллекционеру и его детям. Приходилось выслушивать матерную ругань, под окнами дома появилась машина и развернула в сторону квартиры трехметровую антенну.

Костаки перестал спать по ночам, стал бояться ездить с родными на машине. Через год нервы сдали, и коллекционер решился на отъезд. Он предложил оставить в СССР большую и лучшую часть коллекции с тем, чтобы ему разрешили часть работ увезти с собой, — на этот капитал он мог прокормить семью за границей. Министерство культуры предложило продать всю коллекцию за пятьсот тысяч рублей…

Помог заместитель министра иностранных дел Семенов…

На Западе коллекционеру пришлось продать часть собрания: надо было как-то устраиваться. Ни Костаки, ни его жена Зина, ни дети, несмотря на благосостояние и пышный прием, не чувствовали себя на Западе своими.

Коллекцию Костаки с колоссальным успехом показали в нескольких главнейших музеях. В 1989-м он, уже тяжело больной, приехал в Москву на открытие выставки в Третьяковской галерее, состоявшей по большей части из его коллекции. Теперь его принимали как мецената… Георгий Дионисович Костаки умер в Афинах в 1990 году. Несколько лет назад правительство Греции приобрело те двадцать процентов, которые он привез с собой, за тридцать пять миллионов долларов. Теперь эта великолепная коллекция русского искусства хранится в Салониках.

И хотя Гали прекрасно понимала, что им с Эдиком придется потратиться гораздо больше, чем Греку, она решила действовать именно в данном направлении.

Дома в Москве мама, глядя на дочь, спросила:

— Ты какая-то неспокойная, Галочка. Что-нибудь в Париже не так?

— Ну что ты, мамочка, я просто-напросто устала. В самолете было душно, соседка попалась ужасная — храпела весь перелет. Что пишет Иза? Внуков она тебе обещает или нет?

Изольда с помощью Гали удачно вышла замуж и обитала в Австрии. Софья Григорьевна теперь жила одна, в новой квартире, которую предоставили Гали за операцию «Расстроенный рояль».

— Пишет, что с трудом привыкает. Ты ведь знаешь — ей тяжело даются иностранные языки. Не то что тебе, — обняла дочку Софья Григорьевна. Она категорически отказывалась оставить навсегда Москву и жить в Париже. И Гали ничего не могла с этим поделать. — Как ты намерена провести ближайшие дни, девочка?

— Завтра мы с тобой побудем вдвоем — только ты и я. А в субботу поеду в гости. Меня пригласили на дачу к Голубевым.

Люся Голубева — Люсьена, которая училась вместе с Гали в школе, — жила теперь не на Арбате, а в Сокольниках. Телефона ее Софья Григорьевна не имела. Да и саму Люсю помнила плохо. Но порадовалась за дочку — вспомнить юность всегда приятно. У Софьи Григорьевны Бережковской именно юные годы были лучшим временем в жизни.

— Мамочка, у тебя есть плетеная корзинка? Голубевы планируют поход за грибами, и я хочу появиться в полном вооружении.

Корзинка в доме нашлась. Порывшись в кладовке, Гали обнаружила еще два необходимых для задуманной операции предмета — стамеску и молоток. Если Софье Григорьевне вдруг и понадобится срочно молоток, то вряд ли она подумает, что его исчезновение связано с Гали.

Утром в субботу Гали осторожно, чтобы не разбудить мать, наспех выпила чашку кофе и вышла на улицу. В метро она с удовлетворением обнаружила, что ничем не отличается от остальных пассажиров. В резиновых сапогах и ветровках, с рюкзаками и корзинами — начался сезон опят — москвичи отправлялись на третью охоту. На Рижском вокзале Гали взяла билет: «До станции Новый Иерусалим и обратно, пожалуйста». Как велел Бутман, села в последний вагон. За окнами мелькали пригороды, леса, деревушки. «Надо же, стоило шесть лет прожить во Франции, чтобы первый раз поехать на электричке на вроде бы собственную дачу». «Сольешься с толпой дачников и грибников, не привлекая внимания. Далее станешь выбираться к нашему поселку…» Нашему! Дачку-то конфисковали. Плохо без машины. Но Эдик прав: автомобиль — это опасно. Случись что — гаишники права станут требовать. Наша милиция не парижские ажаны — на слово не поверят.

Люди, выходившие из электрички, разделились на два ручейка: один потек по узенькой тропочке, которая вела в деревню, за которой стояли дачи, второй очень быстро рассыпался веером — грибники устремились к лесу. Гали пришлось отправиться в лес, а там уже — выходить «на точку». Добираться до тайника следовало невероятно сложным путем: на этом Бутман настаивал жестко. «Ну какой грибник топает в дачный поселок, ни к кому не заходит — что он там забыл?» Гали ненавидела грибные походы и никогда в них не участвовала. Ей больше нравились дары леса в готовом виде, например запеченные в сметане с чесноком шампиньоны или маринованные шляпки моховиков. Однако, не желая выглядеть белой вороной, она старательно шарила палочкой в траве и под кустами — увидев, как это делает бабуля, пожелавшая ей удачи, Гали немедленно отломала длинную ветку.

Очень скоро в корзине появились сыроежки — пять штук. Испачканные свежей землей мокрые ножки грибов пачкали куртку, туго свернутую на дне корзины. Несчастные грибочки полагалось аккуратно срезать ножичком, оставляя грибницу, о чем урбанистка из Парижа, ясное дело, забыла. Под синей курткой лежали завернутые в пестрый платок (вдруг похолодает) молоток и стамеска. В пакете — бутерброды и яблоко. Все как у всех. Наконец сквозь ольховые кусты замелькал просвет. Подобрав еще пару сыроежек, Гали вышла на дорогу.

Сухая глина красноватой пылью набросилась на кроссовки. «Господи, что же здесь творится в дождик?» По другую сторону дороги сквозь редкую полоску из молодых березок просвечивали пестрые зады дачного кооператива НИИЛ, где обосновались деятели науки, литературы и искусства и где раньше имел собственность Эдик.

«Встала лицом к заборам — поверни вправо. Иди лесом. И помни о грибах».

Ладно, пойдем лесом. Гали начала уставать — никогда ей не доводилось столь долго путешествовать пешком. Она уже начала жалеть о том, что ввязалась в эту авантюру, проклинала Бутмана, забыв, как всегда, что инициатором безумной затеи была она сама. Гали уже не шла, а плелась, когда впереди показалась какая-то постройка. И она, забыв наставление Бутмана «не спешить, не суетиться», побежала навстречу богатству. «Ты увидишь одноэтажное здание из серого крупного нестандартного кирпича, как бы вдавленное в лес. Одна сторона смотрит на дорогу — там металлическая дверь с картинкой — череп и кости. Ее открывают раз в сто лет. Сбоку узенькая проселочная дорога — по ней почти никто не ездит, даже летом. Разве что лесник. В выходные его не должно быть…»

Сердце Гали отчаянно колотилось — ей казалось, что оно грохочет на всю округу. Она обошла домик — все правильно, он самый. Наша сторона — та, что смотрит на лес. Стихийная помойка цвела и пахла внизу овражка, приткнувшегося к вожделенной стенке. «Второй ряд снизу. Четвертый и пятый кирпичи слева. Не перепутай. Мои замазаны специальным легким раствором, хотя не отличишь от соседних».

Перед отъездом в Москву она спросила: «А вдруг кирпич вывалился? И тайник пустой?» — «Пустой — значит, пустой, — рассердился Бутман. — Я шкуру свою спасал, а не загадывал, что случится через десять лет! Конечно, риск есть, ну так оставь эту затею».

Гали поставила корзину слева от себя, закрывая обзор со стороны дороги. Справа теснились густые заросли кустарника волчьих ягод. Спину прикрывал лес. Гали пыталась унять дрожь в коленках.

Как все казалось просто в Париже, в электричке… И даже пять минут назад. Один, два, три, четыре. Вот и ты, голубчик. Берем стамеску в левую руку, молоток — в правую. Какого черта! — стамеска вывернулась из пальцев и шлепнулась на землю. Какая скользкая штуковина! Управилась со стамеской — больно тюкнулась молотком. Гали, разозлившись, намертво зажала в руках проклятые инструменты. «Видел бы меня Пьер». Не желающий вылезать злополучный кирпич наконец зашатался. Ура! Отбросив стамеску и молоток, Гали уцепилась ногтями за острые края кирпича и потянула его на себя. Поехал, умница. Вдруг почти за ее спиной послышались голоса и треск сучьев. Черт возьми, они идут прямо на меня! Лесники? Дачники? Голоса — мужской и женский — зазвучали совсем близко, когда кирпич, выскочив из стены, шлепнулся у ее ног. Как там учил Анатолий? Услужливая память молниеносно высветила подсказку: «Решение в критической ситуации должно быть единственно правильным».

Одним махом Гали стянула брюки и присела на корточки, голой попой загородив дырку в стене и все, что валялось на земле. Ошеломленному взору выбравшихся из овражка грибников — парня и девушки — открылся изумительный пейзаж: полуголая молодая женщина сидела на корточках, сверкая голыми коленками. Одна рука сжимала кусок газеты, другая стыдливо прикрывала низ живота. Девушка оглушительно захохотала, обернулась к спутнику, приглашая разделить веселье по столь пикантному поводу. Однако, увидев, что парень во все глаза уставился на красотку, мигом ухватила его за руку и потащила прочь.

«Слава богу», — Гали так же молниеносно натянула штаны, обернулась к стене и принялась за следующий. Второй кирпич вынулся легко. Она засунула руку в проем, который изнутри оказался довольно вместительным. «Есть, есть, есть!» Первой появилась на свет божий металлическая коробочка, обернутая в детскую розовую клеенку и перевязанная бинтиком. Следом Гали вытащила вторую, но побольше, следом — еще побольше. Коробки — в корзинку, кирпич на место.

А почему бы теперь, собственно говоря, и в самом деле не пописать?

Полуденной электричкой она возвращалась в Москву. Рядом на скамейке стояла плетеная корзинка, наполовину заполненная сыроежками.

— Не повезло, — посочувствовал сидевший напротив Гали дедуля, у которого опята буквально вываливались из двух корзин.

— Не повезло, — улыбнулась Гали.

— Не горюй, дочка, в следующий раз на засолку наберешь. А сыроежки сегодня пожаришь.

Дома, передоверив сыроежки маме, она отправилась в ванную. Присела на холодный бортик, а потом спустилась на коврик. Только сейчас до нее дошло, насколько опасной была эта затея, она была близка к провалу. Ее трясло, трясло так, как это было после возвращения из ДСТ.

— Галочка, ты скоро? — позвала Софья Григорьевна. — Твой улов готов. Получилось вкусно.

Ночью, когда мама крепко спала, Гали развернула свою добычу. Большая жестяная коробка-ящик была набита долларами. Она открыла маленькую — на черном бархате ослепительно лучились бриллианты. Она почти не сомневалась — камни чистейшей воды, хотя химия научилась синтезировать искусственные, теперь и опытный ювелир без поляризационного микроскопа не обходится. Слезы богов — так называли их древние. Слез, пролитых простыми смертными на земле ради обладания или из-за утраты алмазов, никто не считал. Их немерено. Пожалуй, в мировой истории не встретишь камня более знаменитого, из-за которого начинались войны, портились или, напротив, устанавливались дипломатические отношения, чем алмаз.

Он обладает чудесным свойством — он универсален, он украшает всех, хоть и не всем приносит счастье. Под него не требуется ни особой одежды, ни подбора макияжа, ни пластической операции. Искорка таинственного огня, живущая даже в самом маленьком бриллиантике, зажигает этот огонь в глазах человека. Нет, не высокой стоимостью бриллианта определяется привязанность человека к этому великому камню.

Скорее, это магия алмаза заставляет людей выкладывать за него любые деньги. Ликвидность бриллиантовых изделий очень велика — не было случая, чтобы они сильно падали в цене. (Правда, усмехнулась Гали, в наше время это целиком заслуга мудрой коммерческой политики бриллиантовых монополистов.) Известно и другое: люди в стесненных обстоятельствах готовы расстаться с золотом, серебром, жемчугом и фамильным фарфором, но сохраняют любой ценой даже простенькое колечко, если в нем лучится бриллиант.

Переправить найденное сокровище в Париж оказалось проще простого — во всяком случае, для Гали. За месяц до возвращения она навестила посольство Франции. Разведка оказалась удачной. Первым, кого она встретила в бывшем особняке Морозовых на улице Димитрова (ныне Якиманка), был второй секретарь посольства Морис Армани.

— Мадам Гайяр, я счастлив вас видеть. — Армани наклонился к руке Гали, чтобы поцеловать.

Морис Армани говорил чистую правду. Еще в эпоху «замужества» Гали с Гайяром он, будучи еще молодым атташе, увидев Галину Бережковскую, потерял покой. Настолько, что даже посмел выказать ей свое расположение. Правда, особая храбрость требовалась лишь в отношении французской стороны — сам Армани прекрасно знал, что представляет собой будущая мадам Гайяр. И вот снова она.

— Мсье Армани, я давно уже не мадам Гайяр. Я — мадам Легаре, но… — многообещающе улыбнулась Гали, — но и это ничего не значит.

Хотя для сотрудников соответствующего отдела посольства ее статус не был секретом. И Морис Армани, если бы у него появилось желание получить нужную информацию, узнал бы правду. Только Гали прекрасно знала — наводить справки о ней Армани не станет. Зачем ему привлекать внимание к своей персоне?

— Я могу пригласить вас на ланч, мадам Легаре?

— Просто Гали, — промурлыкала она своим особым «сексмобильным» голосом. Мужчина, который спал и видел Гали в своей постели, попадался на этот хрипловатый зазыв, как голодная рыбка на червяка, искусно прицепленного на крючок. — Конечно, я с удовольствием позавтракаю с вами, Морис. Куда мы поедем?

В ресторане «Узбекистан» им подали шашлык из небольших кусочков баранины и массу ароматной зелени.

— Как вам живется в Париже, Гали? Не скучаете по России? — Морис Армани говорил почти без остановки, спрашивал о всяких пустяках. Он понимал — стоит ему остановиться, и он перестанет владеть собой.

— Замечательно, Морис. Мне кажется, я всегда жила во Франции. А вы? Вам еще не надоела Москва?

— Ну что вы, Москва чудесный город. Когда я уезжаю домой в отпуск, то уже через неделю начинаю скучать: мне снится храм Василия Блаженного, Тверской бульвар, памятник Пушкину…

Армани действительно очень любил Москву.

— А что вам снилось в этом году?

— Пока ничего, — засмеялся Морис, — я улетаю домой через две недели. Жена и дети уже в Париже, а меня попросили немного задержаться.

— Как интересно, а каким рейсом? — Гали превратилась в сплошную струну — так напряженно работал ее мозг. — Мне тоже заказаны билеты на это время.

— Дайте вспомнить. Ага, вылетаю в четверг шестнадцатого, рейс десять двадцать пять. Москва — Париж.

— «Аэрофлот» или «Air France»?

— «Air France», разумеется. Возможно, мы летим одним рейсом?

— Возможно, но я должна дома посмотреть на билет.

Она должна немедленно обеспечить себе именно этот рейс. Кровь из носу. Мама, конечно, огорчится, будет беспокоиться, спрашивать, что случилось. Это печально, но уладить легко… А вот Анатолий… с ним как быть? Рассказать ему все? Исключено. Ей никогда никто не позволит вывезти такие ценности из страны. Но Гали на то и Гали, чтобы принимать экстравагантные решения. Она — единственный в своем роде экземпляр, штучная работа. Мечта коллекционера. Если вспомнить, что к этому времени ее имя зачислено в реестр уже трех собирателей — КГБ, «Моссад» и ДСТ, то порой «коллекционерам» от разведывательных спецслужб можно и посочувствовать. Звезды были на ее стороне — билет на Париж был с открытой датой. А то, что ей придется вернуться раньше? Анатолию она скажет… Скажет, что Бутман нашел подходящее место для галереи и требуется срочно подписать договор на аренду. Идея галереи, где можно устраивать выставки-продажи, на Лубянке одобрили. Ну возвращается на пять дней раньше — так это для мамочки трагедия, а куратору — ничего особенного.

На следующий день ей позвонил Морис:

— Гали, если у вас нет серьезных планов на завтра, я приглашаю в Архангельское.

Рыбка на крючке. Вопрос — где ее съесть.

— Я с удовольствием прогуляюсь по подмосковному Версалю.

Гали была сама любезность. Не более. Прием сработал.

— У вас неважное настроение, мадам. Я могу помочь?

— Вы правы, Морис. Но отложим неприятности.

Так где же съесть рыбку? Куда мы едем? В Архангельское. А где Люськина дача? В Хотькове.

Утром, в машине, она, прислонившись щекой к водителю, робко спросила:

— Морис, а если мы вместо Архангельского поедем в Загорск. Я очень давно не была в лавре.

— Отлично, — обрадовался Армани. Ему нравилась русская православная архитектура.

Возле ворот лепилось множество сувенирных киосков, рассчитанных на кошелек богатых иностранных туристов. Армани, который бывал здесь не раз, подошел к знакомому киоску, где постоянно что-нибудь покупал на память.

— Гали, я хочу подарить вам сувенир — в память о нашей поездке. Так, скромный пустячок. — Очаровательное пасхальное яичко опустилось в ладонь Гали. Искусно выточенное из дерева, причудливо расписанное, оно алыми цветами горело на ярком солнце. Оторвавшись от созерцания прелестной игрушки, Гали проникновенно взглянула на француза.

— Я тоже хочу кое-что подарить вам, Морис.

Ключи от дачи лежали у нее в сумочке. Поздно вечером она привезла их от Люськи. «Действуй, Галка, — напутствовала подруга. — Однова живем». Сама Голубева после замужества превратилась в верную жену и сумасшедшую мать троих сорванцов. Но подругу жалела — видимо, тамошние мужики нашим в подметки не годятся. В будний день осенью дачников мало. Сторожа водились лишь в элитарных поселках, поэтому доехали они до дома 18 по улице Коминтерна без приключений и свидетелей. Морис вышел из «пежо» и толкнул низкие деревянные ворота. В ту пору в России никто ничего еще не запирал, и скрипучие створки разъехались в обе стороны.

— Какая красота, — пришел в восхищение Морис.

Дом — рубленый, с кружевными наличниками и затейливой резьбой по краям навеса над крылечком — выстроил еще Люськин прадед. Но, следуя моде, его именовали «наша дача». Дощатый пол цвета сливочного масла покрывали пестрые дорожки, красные листья клена горели на столе в глиняном кувшине. По стенам висели пучки каких-то трав: собирала и сушила их сама Люся.

— Морис, — неслышно подошла к своему спутнику Гали, — я хочу вас.

Когда следовало, она брала инициативу в свои руки. Осеннего холода они не почувствовали. Гали, страстная и изобретательная, доводила измученного желанием Армани до высот экстаза. Она ласкала его расслабленное тело и вновь умело разжигала огонь для следующих восхождений на вершину блаженства.

— Так не бывает, — шептал Морис, откинувшись на подушки и целуя мокрые от пота, прилипшие к вискам локоны Гали. — Так не бывает, cherie. Пять раз!

Потом, заглянув в буфет, они нашли хлеб, сыр, вполне съедобные, включили электрический чайник. Гали пребывала в загадочной печали.

— Так что вас терзает, cherie?

— Мама отдала мне бабушкины бриллианты, а я даже не могу их вывезти.

— И это вся ваша проблема?

— Да, Морис, проблема. Мама хочет, чтобы я в Париже заказала себе и сестре гарнитур. Я, как вы понимаете, хочу сделать то же самое для мамы. Кроме того, у меня есть валюта, но так много мне вывезти не позволят — в декларации указана совершенно другая сумма.

— Гали, милая, если это все ваши невзгоды, то это мелочи. Я все сделаю. Без проблем. Когда вы улетаете?

Гали назвала дату и рейс.

— Так это совершенно упрощает ситуацию. После таможенного досмотра я передам ваши вещи вам. Вас устроит?

Господи. Устроит ли ее!

— Вас это не очень затруднит, Морис?

Ответом были страстные объятия и двойное восхождение к вершине блаженства.

Анатолия провести было не так-то просто. Ему было известно все. Работала «наружна».

— Что ты задумала, Гали? Чем вызван твой скоропостижный отлет? Что-то не сильно верится в договор аренды. Кстати, что это тебя понесло вчера в Загорск?

Гали кокетливо улыбнулась Баркову:

— Вы же, Анатолий Иванович, всегда отказывались проехаться со мной на пленэр. А я молодая женщина, без мужа, но с фантазиями. А в Париже возникли срочные дела. Вы думаете, что там все решается так же медленно, как в Москве?

Они попрощались. У Анатолия осталось смутное ощущение того, что в этом приезде Гали в Москву не все было чисто.

Место для галереи выбрали в престижном квартале Марэ.

Узнав об этом, Барков, немного поразмыслив, признал, что мозги у Гвоздики все-таки имеются. И возможно, она не зря спешила в Париж.

А за открытие на собственные средства антикварной галереи, где станут собираться разные люди, среди которых могут быть весьма интересные КГБ лица, следует и похвалить.

Галерея «Gali» в квартале Марэ открылась перед Рождеством. Очаровательная хозяйка мадам Легаре с русским радушием предлагала сыр, вино, оливки. Художники и друзья художников, коллекционеры и вообще все, кто любит прекрасное и создает его, «всегда желанны и могут бывать здесь, когда им захочется».

— Галка! Бережковская! — восторженно пробасил кто-то за спиной Гали. Она обернулась. «Господи, так это же Владька Зосимов!» Они были знакомы еще по московским литературным вечеринкам для узкого круга, которые неизменно заканчивались ужином в дубовом зале ресторана Дома литераторов. Влад был талантливым писателем и остроумным человеком. Теперь он здесь. Главный редактор известного литературного и антисоветского журнала. — Какими судьбами?

— Во-первых, не Бережковская, а мадам Легаре. Во-вторых, дееспособная гражданка Франции и владелица галереи «Gali».

Гали искренне наслаждалась изумлением, в которое повергла старого знакомого.

— Влад, — она протянула Зосимову элегантную визитку, — всегда рада видеть тебя. И общих знакомых приводи, приглашаю.

Послав воздушный поцелуй ошеломленному соотечественнику, владелица галереи исчезла.

Ну что ж, на ловца и зверь бежит. Вокруг Влада любопытные люди крутятся. И в очередной раз посетовала: именно эта грядка на обширном поле деятельности агента Гвоздики не приносила мадам Легаре ни сантима. «А что, если бы я назвала галерею «Гвоздика»?» — Гали чуть не рассмеялась вслух.

Недавно один знаменитый французский разведчик на вопрос газеты «Русская мысль»: «У вас есть друзья среди русских эмигрантов?» — ответил весьма выразительно: «Почти нет. Мне по профессиональным соображениям было опасно посещать русских эмигрантов: в их среде было чрезвычайно много агентов КГБ».

В этом смысле работа Гали среди диссидентов имела особенно пикантный и даже экстравагантный оттенок. Наверняка кто-нибудь из «жертв режима» закладывал и ее. Подобное, как известно, притягивает подобное.

Но встреча с Зосимовым была приятна Гали просто по-человечески. Она чувствовала (а интуиция всегда была ее союзником), что Влад не имеет связи с Лубянкой. Догадывался ли этот умный, действительно любящий Россию человек о ее сотрудничестве с Комитетом — она не знала.