Глава ТРЕТЬЯ
Камея Гонзага

Математик Уфимцев в удрученном состоянии еще шагал к дверям своей школы, а в то же самое время над входной дверью одного из ломбардов, находящегося в самом центре города, чуть дрогнул звонкий колокольчик, и Владик Макушкин увидел, как в помещение, можно сказать, что вползла какая-то старушонка с большущим пушистым серым котом.

«Вот еще тоже мне, цирк устроили. То с разными собаками прутся в приличное заведение, а теперь вот еще и с котами пожаловали».

Владик состроил недовольную гримасу и тут же выпорхнул из-за перегородки, отделявшей зал от помещения, где непосредственно принимались ценности, навстречу посетительнице. На нем были высокие кожаные ботинки на шнурках и новенькая униформа цвета хаки с внушительной эмблемой на груди, в центре которой на белом фоне чернели буквы, в единстве составляющие такое грозное слово «ОХРАНА».

— Бабушка, с животными к нам нельзя, — категорично отрезал он с непроницаемым выражением лица. — Вы же видели объявление там, при входе, — махнул рукой он в сторону двери и тут же добавил: — Надеюсь, читать-то вы умеете?

— Доброго здоровьица, молодой человек, — кивнула головой с нарумяненными щеками бабка, — справедливо надеешься, касатик. Только там же прописано про собак, а это, как видишь, не дворняга какая-то захудалая, а ласковый котик, — улыбнулась она полным белых зубов ртом, — причем по прапрадедушкиной линии отличных королевских кровей.

— Ну, мы же не будем теперь всех животных в объявлении перечислять. Надобности никакой в этом нет. И этой надписи вполне предостаточно, — уверенно возразил охранник, погладив рукой короткий ежик волос на голове, — нормальным людям должно быть понятно, что ни собак, ни тигров, ни всяких прочих там крокодилов или котов здесь быть не должно. И нам без разницы — царских они кровей, княжеских или каких-то там еще. Нас и вообще этот вопрос ни с какой стороны не инте-ре-су-ет, — сказал он раздельно по слогам. — Кот он и есть кот, и его дело… шастать по помойкам или где-то там еще, а не по ломбардам вальяжно разгуливать. Так что, извини, бабуля, но с котом нельзя, — с металлом в голосе заключил он.

Бабка пристально посмотрела на охранника.

— Вижу, что человек ты служивый, но уж больно ретив, — покачала сокрушенно она головой. — Не имеешь почтения к старым людям, а это нехорошо. Ох, как нехорошо. Как ведь аукнется, так, говорят, и откликнется, милок…

И тут же начала говорить своему коту:

— Вот видишь, Мамоша, не желает он тебя пускать нипочем. И кровь королевская ему не помеха. Так что же мы теперь делать-то будем, Мамон?

В то же самое время охранник услышал какой-то заливистый женский смех, который, как ему показалось, раздался будто бы прямо у него в голове.

И тут же кот, выгнув спину, надулся, зло заурчал и, прижав уши, с совершенно безумными глазами пошел на охранника, отчего тот, испугавшись, мгновенно попятился назад.

— Эй, бабка, ты это чего?! А ну убери своего зверя! Я ведь при исполнении, могу запросто и…

На что намекал Владислав Макушкин в последней фразе, так и осталось невыясненным, потому что на шум тут же вышла какая-то полноватая энергичная женщина приятной наружности и, с ходу оценив ситуацию, безукоризненно вежливым тоном мягко обратилась к бабке:

— Добрый день, бабушка. Извините за доставленные вам неудобства, но охранник действовал согласно инструкции, а он, как вы понимаете, все же лицо подчиненное. — Она многозначительно улыбнулась. — Так что уж еще раз прошу прощения, не сердитесь на него. Но действительно могу подтвердить: с домашними животными, — стрельнула глазами она на немного успокоившегося кота, — вход сюда мы стараемся ограничивать. — И она снова задушевно улыбнулась: — А здесь, чувствую, случай особый. Поэтому я полностью к вашим услугам. Заместитель директора Юркова Наталья Павловна, — представилась она. — Прошу вас, бабушка, присаживайтесь, — указала дама рукой на стул, — и изложите, что вы хотите узнать или получить в нашем заведении. Наверное, что-нибудь сдать принесли?

— Спасибо, доченька, за приветливые слова. Ох, и глаз, скажу, у тебя проницательный, — высоким голосом начала говорить старушка. — Справедливо ты это подметила, случай-то воистину особый, потому по праву и в начальниках вот ходишь. Мы ведь с Мамошей, с котиком моим, понимаешь ли, неразлучны, поэтому нам друг без друга никак нельзя. Спасибо тебе за приглашение посидеть, но не устала я, милая. А и взаправду пришла-то потому, как деньги уж больно надобны. Сама же знаешь, время-то сегодня какое непростое, неспокойное, а особенно для нас, старых людей, — вздохнула печально она. — Вот и принесла, доченька, одну вещицу затейливую. И жалко ее отдавать, милая, потому как сильно памятна мне она. Но уж, как видно, ничегошеньки тут не поделаешь, и придется ей нового хозяина поискать. — И с этими словами старушка достала из кармана пальто довольно приличную коробочку из потемневшего от времени полированного дерева с неизвестным гербом на крышке и, раскрыв ее, протянула обходительной заместительнице.

Та же, принимая протянутое, сделала грустным лицо и согласно покивала головой:

— Прекрасно вас, бабушка, понимаю и очень даже сочувствую. Времечко-то действительно непростое. Но что поделаешь, над этим ведь мы не властны, и время нам тоже выбирать не приходится. А вам-то, пожилым людям, ох, как непросто сейчас, особенно в таком преклонном возрасте, вот как у вас… Но вы-то, я вижу, еще молодец, — преувеличенно бодро говорила Юркова, — следите вот за собой. И шляпка у вас модная, и шарфик красивый, да и косметикой до сих пор пользуетесь. Таких ведь, как вы, по жизни осталось, ох, как немного.

А в то же самое время глаза вежливой дамы так и поедали содержимое коробки, которое оказалось крупной прекрасной геммой, или камеей в золотистом овальном окладе, вырезанной из слоистого камня, в виде профилей головы мужчины и женщины, живших, очевидно, очень и очень давно, потому как на мужчине был замечательной работы шлем, украшенный звездой и крылатым драконом, которые носили, наверное, во времена Римской империи или, быть может, даже древней Греции. Камея лежала на красной бархатной подкладке, и по всему было видно, что вещь исключительно хороша.

Заместитель директора почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, руки отчего-то задрожали, а голос тут же предательски перехватило. Подобные вещи так запросто держать в своих руках ей в жизни еще не доводилось. Если, конечно же, это не элементарная подделка, каких всегда в мире было полным-полно. И в то же время в этой камее было что-то очень и очень знакомое. Но где же она могла видеть раньше ее? Превозмогая минутную растерянность и лихорадочно соображая, что дальше предпринимать, Наталья Павловна, правда более тихим голосом, в котором уже не чувствовалось того первоначального оптимизма, продолжала механически говорить:

— Видите ли, бабушка, мы даем денежные ссуды под залог ювелирных изделий из золота и столового серебра, кожаных и меховых изделий, ауди и видеотехники, легковых автомобилей и легких грузовиков, а также недвижимости нежилого, то есть коммерческого, назначения… А ваша… ваше… а то, что вы принесли, понимаете, нам никак не подходит…

Она еще произносила последние слова, а сама уже чувствовала, что несет какую-то несусветную чушь. Ведь дальше по всей логике развития ситуации замдиректора должна была вернуть камею старушке и с миром ее отпустить, чтобы та понесла то ли отличную подделку, то ли уж действительно подлинник, но и то и другое — настоящие произведения искусства, куда-то в другое, неизвестное ей место. Но это было совершенно невозможно. Руки Натальи Павловны не желали отдавать, а глаза требовали смотреть еще и еще на каменные профили мужчины и женщины. В них было что-то такое завораживающее… Да и о чем она только что говорила: «То, что вы принесли, нам никак не подходит». Может ли такое исключительное произведение искусства кому-то или к чему-то не подойти? Скорее всего, наоборот. У каждой достопримечательности есть своя история, начиная с первоначального ее момента рождения еще как минерала, руды, камня, металла, а уже потом и как творения рук человеческих, которое, переходя от владельца к владельцу, наполняет их жизнь совершенно новым содержанием и заставляет восхищаться, трепетать, наслаждаться, страдать и страстно желать продлить миг безмолвного общения. И в конечном итоге непременно удовлетворить безумное желание стать пожизненным обладателем этого волшебного зрелища, а там уж…

Наталья Павловна вдруг ощутила необычайную слабость в ногах. Да и как могло быть по-другому, если невероятное стечение обстоятельств, можно сказать, кинуло в твои руки, похоже, настоящее сокровище, а твой глупый, ленивый мозг этого совсем не понимает, заставляя еще более глупый, самонадеянный язык выплевывать такие несуразные никчемные выражения. Люди, знающие толк в искусстве, так безответственно себя вести не должны.

Наталья Павловна снова взглянула в лицо старушки, желая прочитать по нему реакцию на ее последние слова, поймала взгляд ее больших, несмотря на возраст сохранивших удивительную голубизну, но слезящихся от времени глаз, и тихо произнесла:

— Бабушка, давайте пройдемте ко мне в кабинет. Нам необходимо кое-что уточнить. — И они втроем, включая и неразлучного со старухой кота, проследовали в уютный кабинет обходительного заместителя директора.

О чем шел разговор в кабинете Натальи Павловны, нам доподлинно неизвестно. Ведь сами понимаете — массивная дверь была наглухо закрыта, и к тому же предупредительная заместитель включила негромко приятную музыку. Уж, может, по этикету так положено или по какой-то другой причине, но о результатах общения можно было судить по дальнейшему поведению участников этой беседы.

Где-то минут примерно через двадцать пять-тридцать дверь снова отворилась, и бабка с котом, выйдя из помещения, проследовали к выходу из ломбарда, где и пропали. А вот с Натальей Павловной, надо прямо признать, произошли значительные изменения. В нее, без преувеличения, прямо вселился какой-то бес, потому что, когда она закрывала дверь за посетителями, ее мягкие и сдержанные до этого момента глаза просто метали гром и молнии, наполненные ядом и дикой злобой. Она была готова взглядом, как мощным лазером, испепелить фигуру упрямой старухи. Ее покрасневшее трясущееся лицо в порыве ярости вдруг исказила ужасная гримаса, и она зашипела, как рассерженная гремучая змея:

— У, проклятая старуха! Будь же ты еще сто раз проклята со своим поганым камнем и уродом-котом! И катись отсюда к (очень нелитературная и оригинальная игра слов)! — Она машинально одним движением руки смела содержимое с поверхности стола прямо на пол, а задержавшийся на столе лист бумаги судорожно скомкала и начала неистово рвать на мелкие кусочки, разбрасывая по комнате и приговаривая при этом: — Мало тебе, все мало денег, так на, получай, гниль дремучая, плесень столетняя! Видали, пятьдесят тысяч долларов ей уже не деньги! Да ты, пень трухлявый, и суммы-то такой никогда в руках не держала! Жить-то осталось, может, два понедельника, а там уж и в землю пора… Подавись же, скряга, своим камнем диковинным! — И она безжалостно пнула ногой пухлое мягкое кресло из черной кожи. — Тоже мне, драгоценность из Эрмитажа!

Она хотела еще что-то произнести, но тут же внезапно остановилась, в ее глазах заметались какие-то новые мысли, отчего поток бранных слов мгновенно иссяк, и, повторяя одно и то же слово: «Эрмитаж, Эрмитаж, Эрмитаж… Ну, конечно же, Эрмитаж, дура я безмозглая!» — она кинулась к стоявшему у стены шкафу и стала что-то в нем упорно искать.

Но оставим в покое взбешенную женщину наедине со своими ураганными мыслями. Сами ведь знаете, что в подобных случаях нужно какое-то время, чтобы поостыть и прийти в более или менее нормальное состояние. А то можно таких дров под горячую руку-то наломать. Все мы — человеки очень разные, и каждый по-своему себя ведет, выплескивая наружу нахлынувшие эмоции. Кто-то кулаком саданет по столу и произнесет очень знакомое словесное заклинание, вспомнив при этом чью-нибудь маму и такую нам близкую науку, как анатомия, пробежавшись метким языком по некоторым частям чужого и своего организма. Другие вдруг начинают порывисто двигать мебель и поблизости находящиеся предметы, придавая им внезапное ускорение, а третьи питают к посуде особое пристрастие, проводя повторные испытания ее на прочность и колкость, конечно же, из того, что осталось после предыдущего действа, и так далее и тому подобное. И лексикон при этом исключительно разнообразный. Одни замыкаются на двух-трех заученных и достаточно убедительных выражениях, а некоторые такие замысловатые словесные винегреты выплевывают, перемешивая все подряд, что на язык попадается, что только диву даешься, до чего же народ наш изобретательный. Ничего-то от глаз его и языка не утаится. Но высказывание, что время лечит, — здесь тоже мудрый рецепт. Побушуют, побушуют, а потом успокоятся и снова становятся похожими на прежних самих себя: культурных, вежливых и интеллигентно-образованных граждан, которые при взгляде на них со стороны, уж кажется, на такие безумные выходки совершенно не способны.

Так вот и мы оставим на время Наталью Павловну и дадим ей возможность успокоиться, а сами вернемся к занятной старушке с котом, которые внесли такой внезапный разброд и шатание в работу нервной системы заместителя директора ломбарда. А что же они? Куда же они подевались?

Ну, во-первых, естественным образом следует предположить, что, покинув ломбард, они снова очутились на улице. И это будет исключительно справедливо. Причем старушка буквально через какой-то десяток шагов неизвестно чему загадочно улыбнулась и, покачав головой, произнесла абсолютно непонятную фразу:

— Ну что ж, плесень так плесень, доченька, ничего уж тут не поделаешь. Ничего не попишешь. Пусть будет по-твоему.

После чего, можно сказать, от этой странной парочки и след простыл. В прямом смысле этого слова, ни капли ничего не преувеличивая. Иначе говоря, они точно так же исчезли, как и появились. Внезапно их фигуры стали быстро таять в воздухе, причем никто из окружающих ничего и не заметил. Согласитесь, что все-таки правильно выразился в этом отношении Юрий Петрович Уфимцев: «Ох, и до чего же у нас ненаблюдательный народ!»

Ну, а во-вторых, можно предположить, что они появились где-то совершенно в другом месте. И это тоже будет истинной правдой, потому как через самое короткое время их фигуры обнаружились перед дверями очень богатого антикварного магазина.

Надо сказать, что этот самый магазин располагался в большом обустроенном подвальном помещении одного из жилых домов, построенного в пятидесятые годы прошлого века, фасад которого был украшен лепным орнаментом того времени, а маленькие балконы — пузатенькими балясинами. Над входной дверью магазина была установлена миниатюрная видеокамера, практически незаметная для глаза посетителя, но дававшая бдительной охране возможность четко видеть каждого входящего в помещение. Береженого, сами знаете, кто бережет.

Так вот смотревший на монитор наблюдения охранник зафиксировал, как дверь в магазин медленно отворилась, затем снова закрылась, но никто из помещения не вышел и внутрь его также не прошел. Для того же, чтобы сдвинуть с места эту самую дверь, надо было приложить хоть какое-то небольшое усилие для преодоления сопротивления пружины. Сама по себе она, как вы понимаете, открыться ну никак не могла. Это уж охранник знал точно. На какое-то мгновение он даже опешил, а затем, нахмурив брови, нервно вскочил с места и, пробежавшись рукой по широкому ремню и кобуре оружия, подтянулся, напружинился и двинулся согласно инструкции навстречу неизвестности, которая, похоже, уже постучалась в его дверь. Но уже через самое короткое время понял, что напрасно побеспокоился, увидев ползущую навстречу ему какую-то бабку с вертевшимся у ног ее большущим пушистым серым котом. При виде этой мирной парочки в голове у него, словно внезапно раздвинулся плотный занавес, и яркий солнечный лучик шаловливо скользнул по глазам охранника, а наружу вырвался вздох облегчения.

Эдик тут же расправил грудь, похрустел суставами пальцев и чему-то счастливо улыбнулся. Такие нервные нагрузки даже молодому и тренированному организму совсем ни к чему. Только все же не совсем понятно, как он мог не увидеть их появления. Ведь не в шапках же невидимках они входили.

Охранник еще раз пристально взглянул на бабку с котом и, ничего подозрительного не обнаружив, успокоился. Черт его знает, в жизни столько разных и иногда в самый первый момент совершенно необъяснимых случаев бывает. Ну а здесь-то нечего объяснять и разгадывать: доживающая свой век бабулька, а рядом с ней четвероногий друг, какой-нибудь Барсик или Васька, главное предназначение которого — скрасить одиночество и последние дни жизни старушки. Очень совместимые два существа. На старости лет, оставшись одни, старушки часто заводят какую-нибудь живность: то ли кошку, то ли собачку. Все вдвоем веселее. Есть с кем пообщаться и поговорить. Вот и здесь точно такая же ситуация. Ну не правда ли — логика железная?

Эдик почувствовал прилив самоуважения. Чего понапрасну волноваться — надо просто быстро проанализировать ситуацию, и все встанет на свои места. Правда, далеко не каждый имеет аналитический склад ума, способный логической цепью связать, казалось бы, непонятные разрозненные факты и события. Вот как у Шерлока Холмса — методы индукции и дедукции. Об этом он еще в детском возрасте слышал из рассказов писателя Артура Конан Дойла о знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе, которые читал ему дедушка Саша. И сам он мечтал стать сыскной знаменитостью, и не по иронии судьбы попал вот сюда, в службу охраны. Не удалось до армии поступить в университет на юридический факультет… Ничего, пусть и платят пока что немного, но теперь-то, имея опыт работы и… нужные характеристики, он непременно поступит учиться на вечернее отделение и, закончив вуз, станет тем самым местным Шерлоком Холмсом. И, может быть, в будущем Эдуард Багрянов будет звучать для его земляков так же веско и убедительно, как и Шерлок Холмс для англичан. Кто знает, кто знает. И время сейчас этому способствует. Всякой нечисти развелось хоть пруд пруди, а вот классных специалистов в уголовке совсем не хватает. Но это лишь только в будущем, а пока вот бабулька со своим любимцем пришли по какой-то нужде в антикварный магазин. И ничего необычного в этом нет. Хотя по инструкции разгуливать котам и собакам по магазину вообще-то и не положено. Еще невзначай могут и лапу на какую-нибудь вещь задрать. Им-то наплевать, что это антикварная редкость, к примеру, икона позапрошлого века, на которую и дышать-то желательно потише, а не то чтобы лапать потными руками или заднюю ногу задирать и гадить. Хотя вроде бы кошки лапы-то и не задирают, а только собаки?

Эдик с сомнением посмотрел на кота и тут же обратился к старушке:

— Здравствуйте, бабушка, вы случайно не ошиблись? Это антикварный магазин, а вам, может быть, в продовольственный надо?

Бабка подняла голову и, подобрев лицом, высоким голоском негромко произнесла:

— Будь здрав, сынок, нет, я не ошиблась, именно сюда, в этот самый, как ты говоришь, антикварный магазин я и добиралась. В продовольственном же, как я знаю, ценности никогда не принимали. А по поводу котика ты не беспокойся, сынок. Он у меня смирный и очень воспитанный. Все понимает, сам знаешь, не как некоторые люди. Он даже и дома у меня никогда не безобразит, а уж в гостях-то, на чужих людях, и подавно. Так что уж ты не волнуйся понапрасну, не надо, а проведи-ка меня лучше к нужному человеку, с кем я могу о деле перетолковать.

Эдик четко уловил какой-то небольшой мягкий акцент в разговоре старушки и тут же про себя подумал: «Странное дело, я вроде ничего не говорил, а старуха словно мысли мои прочитала… Эх, наверное, в молодости была хороша бабулька. Вон глаза-то до сих пор какие голубые, красивые, и щеки все еще румянит, и брови чернит. Но ничего уж тут не попишешь, прежние краски-то времечко уж прогнало и кожу безвозвратно сморщинило».

Он попытался представить бабульку в молодости, когда ей было лет девятнадцать-двадцать, этакую беззаботную веселую красавицу, с ослепительно голубыми глазами на загорелом румяном лице и копной светло-русых длинных волос и даже как будто отчетливо услышал ее мягкий заливистый смех, отчего тут же вздрогнул и, глянув в слезящиеся глаза бывшей красотки, сочувственно произнес:

— Вы проходите, бабушка, дальше, вон туда. — И он указал рукой в сторону следующего помещения. — Павел Васильевич с вами займется и все вопросы попытается разрешить. Он у нас очень квалифицированный эксперт. — И в подтверждение сказанного Эдик чуть прикрыл глаза и убедительно покивал головой.

Павел Васильевич Воротынцев, бывший музейный работник с семнадцатилетним стажем и большой энтузиаст своего дела, волею новых экономических отношений оказался остро востребованным старыми вещами и предметами искусства, превратившими его в конечном итоге почти четыре года назад в эксперта большого антикварного магазина. Понятное дело, что бытие, по высказываниям некоторых известнейших классиков, определяющее сознание человека и давшее Павлу Васильевичу с переходом на эту работу приличную обстановку в квартире с новейшей японской аудио- и видеотехникой, наложило свой отпечаток и на него, но не настолько, чтобы перешагнуть через все моральные устои, впитанные им с детства в советскую эпоху. Где-то внутри себя он тяготился всей этой скользкой неприятной возней с полушепотом и полунамеками вокруг неизвестно откуда выплывших ценностей и даже жалел, что подобные совершенные вещи попадали в руки до уродливости несовершенных людей, но ничего поделать не мог и успокаивал себя только тем, что когда-нибудь, пережив лихолетье и своих сегодняшних обладателей, они все же попадут по своему прямому назначению и будут служить делу воспитания нового, более культурного, разумного и совершенного человека. А как же иначе! Ведь красивая вещь — плод души и взглядов на жизнь красивого человека, ее создателя, и должна спасать мир от варварства, невежества и уродства.

По своей натуре Воротынцев был ярким идеалистом и убежденно считал, что обманывать — это нехорошо, поэтому, давая оценку какой-нибудь значительной принимаемой вещи, он лишь выкладывал свои соображения о возможной стоимости ее директору магазина Михаилу Наумовичу Равиковскому и на этом считал свое дело законченным. Все остальные переговоры с клиентом и вопросы оплаты утрясал уже сам Равиковский. Павел Васильевич в это вникать совершенно не желал, имея от подобного хода вещей некоторое моральное удовлетворение.

Михаил же Наумович был мастером своего дела — можно сказать, в совершенстве владел психологическим жанром общения с клиентурой, умением направить ход мыслей клиента в нужное ему русло и поставить его перед необходимостью сделать нелегкий выбор в пользу Равиковского. Без всякого преувеличения его можно было отнести к артистам разговорного жанра, находившим в сложнейших словоизлияниях, как в пище, постоянную потребность и естественное удовлетворение.

Михаил Наумович, несомненно, владел искусством перевоплощения. Приглашая к себе в кабинет, он представал перед клиентами скромно, но опрятно одетым человеком, во внешности которого ничто не бросалось в глаза и ничто не раздражало: неновый, но чистенький серый костюм с приглушенных тонов рубашкой и неярким, но неизменным галстуком, скромные наручные часы отечественного производства на поношенном коричневом ремешке, полное отсутствие всяких украшений на руках в виде броских перстней и приличная, но не раздражающая глаз обстановка рабочего кабинета. Все говорило попавшему в затруднительное финансовое положение клиенту о том, что здесь не жируют, не грабят, не наживаются на чужой беде, а просто работают, как и все, зарабатывая на свой обычный кусок хлеба с нетолстым слоем масла без всяких гастрономических излишеств. Речь Равиковского была изысканно вежлива и спокойна, с неким убаюкивающим мягким эффектом, часто по ходу разговора наполнялась вздохами сожаления и возгласами понимания. Казалось, что Михаил Наумович только тем и занят, что старается войти в нелегкое положение клиента, искренне переживает за него, пытаясь безоговорочно помочь, что, конечно же, чаще всего обезоруживало, подкупало и настраивало пришедшего на большую сговорчивость относительно предлагаемой цены. Это были маленькие спектакли, в абсолютном большинстве своем способные украсить и оживить сцены практически любой современной театральной пьесы, предлагаемой как скромному провинциальному, так и избалованному повышенным вниманием столичному зрителю.

Равиковский готов был принять на себя от клиента волну обид на нелегкую сегодняшнюю жизнь и направить ее с гневными словами в высокие столичные кабинеты бездушных чиновников, которые мало заботятся о жизни простого народа, а, используя доставшиеся им должности, денно и нощно только и делают, что пекутся о личной выгоде и собственном благосостоянии. И на работу Михаил Наумович приезжал на чистенькой, но неновой пятерке Волжского автомобильного завода, которая по утрам мягко притормаживала перед дверями этой антикварной обители, застывая бежевым пятном на темно-сером фоне асфальта, и так же тихо и незаметно исчезала по окончании рабочего дня.

Но надо прямо заявить, что это была лишь одна из сторон жизни директора магазина. Да, да, не удивляйтесь! Существовала и вторая, коренным образом отличавшаяся от первой сторона, в которой Михаил Наумович играл уже совершенно другую, безусловно, более яркую и солидную роль.

Какую, спросите вы? Какую, какую, ну что ж вы, друзья мои, право, такие нетерпеливые. Ну нельзя же преждевременно забегать вперед, отвлекаясь от главной сюжетной линии. Надо хоть как-то, хоть сколько-то, но набраться терпения. Все в свое время узнаете, а об этом пока еще рановато. А то ведь о бабке-то с котом мы совсем позабыли, оставив их с Эдиком Багряновым наедине, с тем самым бдительным охранником, который направил необычных клиентов к Павлу Васильевичу Воротынцеву — исключительно квалифицированному эксперту этого антикварного магазина. Так вот Павел Васильевич, выразив первоначально внутреннее удивление по поводу здоровенного серого кота и внешнего вида его обладательницы, в это самое время открывал уже знакомую нам небольшую, но довольно увесистую деревянную коробку, чтобы увидеть и оценить ее содержание. Открыв же коробочку, Воротынцев на какое-то время окаменел, как будто там ничего не было. А потом, сделав неестественное глотательное движение, бросил беглый подозрительный взгляд на старуху, необычайно бережно опустил коробочку на стол, быстро водрузил на нос очки в тонкой золотой оправе и, поправив настольную лампу и прильнув к камее, принялся ее неотрывно поедать глазами. И чем больше он ее поедал, тем сильнее кусал он свои тонкие подвижные губы, и тем больше проступало волнение на его худощавом гладковыбритом лице, а изо рта вырывались непонятные бормотания, пересыпаемые восклицаниями: «Гм… Странно… Превосходная работа! Черт возьми, не может быть!» И так далее и тому подобное…

Словно позабыв на время о старухе с котом, Павел Васильевич бросился к большому, из светлого дерева шкафу, открыв его, что-то поискал и, вытащив на свет какой-то толстый альбом, начал его усиленно листать. Найдя, наконец-то, нужную страницу, он стал припадать глазами поочередно то к содержимому коробочки, то к картинке в альбоме, явно сравнивая их между собой и все больше волнуясь и удивляясь. Затем взял увеличительное стекло и с его помощью проделал то же самое.

Внезапно лицо эксперта обрело решительное выражение, он выпрямился, снял очки и, глубоко вздохнув, произнес:

— Извините, что я не спросил сразу, как мне к вам обращаться?

— О, конечно же, сынок. Прошу прощения, что не представилась, — подобрела лицом старуха. — Ольховская. Пани Ядвига Ольховская, — пропела она тоненьким голоском.

— Так вы полька? — слегка удивился Воротынцев. — Но очень хорошо говорите по-русски. Впрочем, не мое это дело… Так вот, пани Ольховская, прежде чем с вами займется наш директор, я должен… ну мне просто необходимо задать вам несколько важных вопросов. Это, можно сказать, долг чести. Долг моей чести. В любой игре, какой бы необычной и странной она ни была, нет правил без исключения. Данная ситуация, как я полагаю, как раз и есть тот самый случай, то самое исключение, о чем я только что говорил. — Лицо Павла Васильевича покрылось розоватыми пятнами. Он поиграл узлом серого в крапинку галстука. — Я еще раз повторяю, это очень важно. Прошу вас, очень прошу вас ответить буквально на несколько несложных вопросов. Вы готовы?

— Ну, конечно же, милок. Давай спрашивай, не стесняйся. Что ты желаешь узнать?

— Пани Ядвига, вы знаете, что вы сюда принесли? — И он указал глазами на коробочку, в которой находилась камея. И, не дождавшись ответа, тут же произнес: — Это точная копия знаменитой камеи Гонзага, которой уже больше двух тысяч лет. Причем исключительно хорошая копия. Не какая-то гипсовая дрянь. Сколько лет этой, я не знаю. Да и никто, наверное, не скажет, пока не будет сделан тщательнейший радиоизотопный анализ. Я буквально не нашел почти никаких отличий между ее истинным изображением, — он ткнул пальцем в страницу альбома, — и тем, что вы сюда принесли. Как будто бы есть небольшое отличие в цветовой гамме, и то незначительное. Но я не уверен до конца. Репродукция все же есть репродукция. Ну и еще отсутствует отчетливо различимая темная трещинка в одном месте камеи, сразу же за мужской головой. А так сходство просто потрясающее…

Я вас уверяю, и вы можете мне доверять, что это мог сделать только мастер с высочайшим талантом. До сих пор я не слышал ни о каких, ни о ранних, ни о поздних подделках этой камеи. Но могу вам сказать, что это образец высочайшего искусства, каких мне приходилось когда-либо видеть перед собой.

Павел Васильевич уперся взглядом куда-то в пространство и продолжал непрерывно говорить. Его словно прорвало. Он буквально захлебывался словами.

— Я не знаю, где вы ее взяли, как она вам досталась, но ее место совершенно не здесь, понимаете, не в этом, — на секунду он замедлился и более тихо продолжал, — убогом провинциальном магазине, — он опасливо оглянулся назад, — и ни в каком другом. Ведь оригинал находится в музее номер один нашей страны, как вы понимаете, в Санкт-Петербурге, в самом Эрмитаже. И эта вещь, я убежден, должна находиться под стеклом и вооруженной охраной в совершенно другом месте. Поверьте! А не путешествовать в кармане вашего пальто. Это же преступление в прямом смысле этого слова. С этой драгоценной вещицы нужно пылинки сдувать и обращаться даже бережней, чем с новорожденным ребенком… — Взгляд Воротынцева как будто остекленел. — Хоть я и служащий этого заведения, но это национальное достояние, национальное богатство нашей страны, и я не могу, не имею права… Надеюсь, что это-то вы понимаете… пани Ядвига? Ведь она может попасть в руки, — он снова оглянулся и почти шепотом прошипел, — какого-нибудь проходимца с толстым кошельком из так называемых новых русских. — Лицо его исказила неприятная гримаса. — Но этого никак не может и не должно произойти! — Его взгляд прояснился, и он в упор поглядел на старуху. — Теперь вы отдаете себе отчет, какую драгоценную вещь вы сюда принесли?

Старуха улыбнулась и закивала головой:

— Ну, конечно же, милок, как же, как же. Полный отчет могу тебе дать. Так ведь, Мамоша? — обратилась она к коту. — Для того и пришли именно вот сюда.

А тот тут же перевернулся на спину и, громко мурлыкая и виляя хвостом, начал усиленно тереться головой о ноги хозяйки.

— Правильно все ты обсказал, сынок, вещица-то больно старая и ценою горазда. И очень я тебя понимаю в этом вопросе. Ох, как понимаю! Не каждому она счастье может принести, а, может быть, даже и наоборот. Правильно переживаешь за нее. Вижу, что человек ты основательный, червем золотым не изъеденный, а значит, и душой не черён. И в знак признательности за заботу твою я открою тебе один секрет наш фамильный. Только уж ты никому не разглашай его понапрасну, без крайней на то надобности, ладно? — Глянула она по-детски голубыми, но по-старушечьи слезящимися глазами на Воротынцева, отчего Павел Васильевич сильно смутился и в ответ лишь молчаливо мотнул взъерошенной головой.

— Так вот, — продолжала Ольховская, — должна я тебе, сынок, признаться, что не копия это никакая, а что ни на есть самый настоящий, как ты говоришь, оригинал. А та, что лежит в Санкт-Петербургском Эрмитаже, была сделана по подобию этой всего на шесть лет позднее тем же самым мастером. Уж больно она тогда приглянулась правителю Египта Птолемею второму Филадельфу, как его называли, и его жене Арсиное, чьи лица как раз и изображены здесь, на камне, что захотели они, видишь ли, каждый иметь по такому вот изображению. Вернее-то сказать, взбалмошная и капризная Арсиноя настояла на этом. Да-а… И тогда тот самый мастер под страхом лютой смерти получил заказ на еще одну точно такую же гемму. Но, как сам понимаешь, довольно сложной, почти невыполнимой была у него задача. Ведь двух одинаковых камней-то в природе не бывает.

Как бы то ни было, а работу свою он все же исполнил. Никто не знает, как это у него получилось, но, — бабка сделала небольшую паузу, — жизнь свою он сохранить не сумел. Арсиноя настояла, чтобы этого мастера умертвили. Не желала она ни под каким, даже самым случайным, предлогом возможности появления еще одного подобного творения. Раз, как ты понимаешь, удалось человеку дважды одно и то же, кто же здесь мог третью-то копию исключить.

От этих слов старухи, как будто он услышал страшные ужасающие вести, лицо Воротынцева сильно побелело, губы задрожали, а глаза повылезали из орбит.

А Ольховская все так же спокойненько продолжала рассказывать, будто речь шла о какой-то рядовой безделушке, а не о событиях такой глубокой, можно сказать, овеянной седыми легендами старины.

— Ну, уж не буду тебя утомлять, милок, столь длинным рассказом и перечислением всяких там разных событий. Короче говоря, по моей прадедушкиной линии обладателями вот этой самой вещицы в свое время оказались великие князья Радзивиллы. — При этом упоминании Павел Васильевич то ли оскалился, то ли как-то странно усмехнулся и начал усердно вытирать носовым платком пот с распаренного лица. — И, зная любопытство и великую завистливость людей, — продолжала попискивать старуха, — держали сведения о ней в строжайшем секрете, вместе с гербовой родословной бумагой, в которой все многовековые события, связанные с хранением ее, были тщательнейше записаны и отражены. Вместе с фигурами двенадцати золотых апостолов, которые, по преданию, по ночам пересчитывали деньги и богатства знатного рода, эта вещь была как бы фамильным оберегом клана Радзивиллов в Несвижском замке, принося им на протяжении многих столетий богатство и удачу.

Ну а вторая-то, более поздняя камея, как ты уже знаешь, попала в Мантую в семейство герцога Гонзага, в честь кого и получила свое название. И, совершив потом длительное путешествие через разных своих обладателей, в том числе Наполеона Бонапарта и жену его, небезызвестную Жозефину Богарне, в 1814 году волею судьбы оказалась у русского императора Александра I. А уж только потом она попала и в стены Эрмитажа. Так что не копия это, сынок, никакая, а, одним словом, самый настоящий оригинал. Подлинник. Вещь номер один.

Павел Васильевич по-детски улыбнулся и, глядя рассеяно куда-то в пространство, проговорил:

— Пани Ядвига, мне кажется, что я смотрю какую-то очередную серию приключенческого фильма про Индиану Джонс и его необычайные похождения. То, что вы мне сейчас сообщили, не может… ну никак не может укладываться в нормальные рамки человеческих представлений. От этих сведений можно просто сойти с ума. А вы так запросто мне об этом сейчас рассказали. Или это какая-то непонятная гигантская авантюра, или… великая находка и удача для мировой науки и культуры. Я уж не говорю про это провинциальное заведение, — развел он руками вокруг себя.

— И я, уважаемый Павел Васильевич, точно такого же мнения, — неожиданно раздался вкрадчивый голос за спиной у Воротынцева, отчего тот нервно вздрогнул, резко оглянулся и увидел знакомую фигуру директора магазина Михаила Наумовича Равиковского, который, по всей вероятности, уже откуда-то был осведомлен о приходе необычной парочки и слышал последние слова своего эксперта.

Лицо Воротынцева исказила гримаса отчаянья и сожаления. Он только хотел что-то еще произнести, но Равиковский, подскочив к нему, крепко ухватил за руку и потянул куда-то в сторону.

— Прошу прощения, мадам, пардон, — засветился лицом Михаил Наумович, — всего на пару каких-то секунд. Неотложнейший вопрос. — И он почти с выражением ужаса остановился глазами на коте, — мы сейчас же с вами продолжим. Вы исключительно мудро поступили, что пришли именно к нам, сюда. Еще раз искренне сожалею, что вынужден нарушить ваш интереснейший разговор. — И он буквально утащил обалдевшего эксперта куда-то за дверь.

И тут любой из читающих эти строки вправе задаться вполне справедливым вопросом: а что же вдруг приключилось? Почему директор в самый разгар диалога так настойчиво уводил эксперта от посетительницы? И что он там ему наговорил?

Ну, понятное дело, и нам бы точно так же хотелось об этом узнать. Но как тут узнаешь, уважаемые читатели, когда Равиковский что-то наговаривал Павлу Васильевичу почти в самое ухо. Вернее не говорил, а, можно сказать, шипел, как змея, почему-то постоянно оглядываясь по сторонам. Хотя никого рядом с ними и не было. И, в довершение ко всему прочему нужно признать, что они оба были в этот момент до чрезвычайности взволнованы. Причем Михаил Наумович, похоже, был даже куда в более взвинченном состоянии, чем Павел Васильевич. Его крупные карие глаза, блестевшие, как влажные маслины, не находили себе места и, будучи в постоянном движении, выражали определенную растерянность и смятение души этого пятидесятидвухлетнего человека. Он с ошеломляющей скоростью забрасывал в ухо Воротынцева коротенькие вопросы, а тот с отрешенным, немного озлобленным лицом мотал взъерошенной головой, давая тут же не менее короткие ответы: «Я уверен… исключительно… можно не сомневаться… Вы что, мне не доверяете? А черт его знает!». И так далее и тому подобное. В конце же этой словесной дуэли Воротынцев очень эмоционально выдавил из себя слово «бесценная» и начал было что-то с горячностью возражать директору, но Михаил Наумович не дал ему вымолвить и двух предложений, а сам сжал его в крепких объятиях за плечи и, почти нежно погладив по спине, произнес:

— Дорогой вы наш Павел Васильевич! Прошу вас, не надо никаких лишних слов. Все понимаю. Превосходно понимаю и ценю ваши старания. Поверьте, дорогой мой, очень и очень ценю! Вы исключительно много и полезно работаете и иногда даже чересчур много. Тратите столько сил и энергии! Но вы же не робот, а человек, и я чувствую, что вы подустали, что вам непременно нужен отдых. Пусть даже и кратковременный, пусть даже совсем небольшой. Я ругаю себя последними словами за то, что вовремя это не сделал. Но это же полнейшее безобразие! Это же черт знает что! Как же можно было допустить! Нет уж, извините, но пусть лучше поздно, чем никогда.

Поэтому, дорогой вы наш Павел Васильевич, отдыхайте до, — он лишь на мгновение прикрыл глаза и замедлил свою эмоциональную речь, — до послезавтра, голубчик. — При этом ловко сунул в нагрудный карман пиджака Воротынцева несколько зеленых хрустящих бумажек, очень напоминающих американские стодолларовые банкноты. — И ни о чем не думайте. Вы поняли меня? Ни о чем, — произнес он раздельно и четко. — Считайте, что это приказ, дорогой вы мой. Безоговорочный приказ! Отдыхайте, переключитесь на что-нибудь другое, менее трудоемкое, но не менее приятное. Например, на любимые ваши пионы. Они уже, наверное, прилично подросли и требуют к себе усиленного внимания и хорошей подкормки. И купите, непременно купите, голубчик, им самые лучшие, самые богатые витаминами удобрения. — Он снова сжал остолбеневшего Воротынцева за плечи и, глянув по-отечески в лицо и вздохнув, заключил: — Ну а мне пора. Нас, как всегда, поджидают клиенты. А клиенты, как вы отлично знаете, долго не любят ожидать. — И он, хихикнув и помахав на прощание рукой, тут же скрылся за дверью.

Нетрудно догадаться, что через самое короткое время, журча ручьем и рассыпаясь в любезностях, Равиковский препроводил старуху с котом в свой рабочий кабинет. Усадив Ольховскую напротив себя в глубокое кожаное кресло, сам выскочил лишь на мгновение из кабинета и, достав из внутреннего кармана пиджака какой-то маленький светлый баллончик, несколько раз сосредоточенно пыхнул из него в раскрытый рот. Затем дважды глубоко вздохнул, пробубнил что-то непонятное про помощь и волю бога себе под нос и, поправив темно-синий в мелкий горошек галстук и пробежавшись рукой по редким волосам, тут же вернулся восвояси.

Правда, необходимо отметить, что перед тем, как открыть дверь своего кабинета, на лице Михаила Наумовича промелькнула недвусмысленная ухмылка, и он сквозь зубы иронично процедил:

— Так, значит, бесценная, говорите? Ну, ну. Блажен, кто верует. Ох уж мне эти чудаки — идеалисты. Надо было как следует материализм классиков и политэкономию в свое время почитывать, а не глупостью разной заниматься. Посмотрим, посмотрим, во что на этот раз нам обойдется эта бесценная вещица? — И он, самодовольно фыркнув и мотнув головой, надавил пухлой рукой на ручку двери.

Трудно, до чрезвычайности трудно, уважаемый читатель, подробно описать всю продолжительную и довольно пространную беседу между старухой Ольховской и изобретательным и сильно поднаторевшим в частых словопрениях за свою более чем полувековую жизнь Михаилом Наумовичем Равиковским.

Надо сказать, что непростые диалоги между покупателем, в роли которого выступал директор антикварного магазина, и продавцами случались очень часто и, казалось бы, из самых, на первый взгляд, тяжелейших ситуаций Михаил Наумович практически всегда выходил победителем. Лишь за тем исключением, что на обработку упрямого, несговорчивого клиента приходилось тратить несколько большее время и средства, что, естественно, всегда огорчало. Но только вначале. В конечном же итоге эти более тяжелые игры стоили свеч и с торицей окупались, что тоже приносило несравнимо большее моральное удовлетворение.

Уж кто-кто, а Равиковский-то был вдвойне уверен, по словам известного поэта, что именно в нелегких сражениях юноши и мужают. И еще как мужают! А возмужав, естественным образом приобретают опыт, терпение, мудрость и даже саму психологию неизменного победителя. Поэтому Михаил Наумович был, как пионер, всегда готов к возникавшим по ходу работы трудностям и осложнениям. И на этот счет в запасе у него имелось несколько отработанных и давным-давно опробованных на клиентах приемов и приемчиков, которые по мере необходимости он пускал в оборот. Можно смело утверждать, что по этой части он был родственной душой Остапа Бендера.

Равиковский в самом начале работы с клиентом, после первых же вступительных предложений, как бы составляя набросок психологического портрета того, заранее прикидывал, насколько крепкий орешек попался ему на этот раз и что можно от него ожидать.

Само собой разумеется, что наипервейшее значение имела ценность предъявляемых вещей и предметов. По пустякам Михаил Наумович размениваться не собирался, а, не изменяя себе в такте и вежливости, неизменных атрибутах умудренного жизнью культурного человека, старался, сильно не рассусоливая, поставить клиента перед необходимостью скорейшего выбора. И, если тот пребывал в нерешительности и упрямо упирался, частенько надевал холодную маску огорчения, деликатно извиняясь, что, к его глубокому сожалению, не смог оказаться для того в необходимой степени полезным и нужным. Так вот именно и звучало: «в необходимой степени полезным и нужным». Нравилось ему подобное словосочетание.

Другое дело, когда речь заходила о довольно ценных вещах. В подобном случае Равиковский ненавязчиво выяснял, располагает ли клиент достаточным временем, каков его эмоциональный настрой, возможное на этот момент материальное положение и побудительная причина, толкнувшая клиента на расставание с любимой вещицей. Здесь от холода и равнодушия не оставалось и тени былого следа. И весь расчет строился на том, что даже в случае временной неудачи убаюканный его изысканными манерами, простотой и вежливостью в обращении клиент, пораскинув на досуге мозгами и загнанный в угол нелегкими обстоятельствами, может быстренько дозреть и вернуться именно к нему, а не к кому-то другому с так необходимым для Михаила Наумовича решением. И, надо признать, что этот расчет чаще всего имел под собой веские основания.

Вот и на этот раз Равиковский после первых же фраз моднящейся бабки реально ощутил пьянящую легкость и уверенность, что непреодолимых препятствий на горизонте не должно обозначиться. Правда, стоимость принесенной камеи, по оценке Воротынцева, была настолько необычно привлекательна и велика, что невольно рождала понятную настороженность. А не может ли это быть провокацией? В его-то деле осторожность была сродни глотку воды в безводной пустыне. Он и так все время ходил как по проволоке над пропастью: чуть оступился — и не сносить головы. Но, как говорят, кто не рискует, тот не пьет шампанское, а шампанское Михаил Наумович здорово уважал. Но в то же самое время он прекраснейше понимал, что если бы хотели, то давно замели. Как и многих других, кто раскатывал на роскошных джипах, мереседесах и бээмвешках, не сходя со страниц газет и экранов телевизоров. Да что там автомашины, многие уже и собственными самолетами обзавелись. А раз так, то это, надо понимать, политика государства такая, политика стоящих у власти людей, а значит, риск и для него не так уж велик. Если что, так и у него в высоких структурах защитнички найдутся. Все дело в цене. Вот взять хотя бы того же двоюродного брата, депутата Государственной Думы. Так что нечего дрейфить, мама родная, а надо скорее с бабулькой упражняться. При хорошем раскладе, если Воротынцев не промахнулся, можно будет и на домик… трехэтажный с подвалом, бассейном и зимней оранжереей заработать.

От этих приятственных мыслей у Михаила Наумовича по организму прокатилась знакомая волнительная дрожь. Она появлялась всегда, когда здорово пахло большими деньгами.

Вот только котяра противный, развалившийся у бабкиных ног, может всю малину подпортить. У него от подобных котов аллергия временами случается. Может и удушье ненароком навалиться. Одним словом, нехорошо. Очень нехорошо. А что поделаешь? Недолеченная бронхиальная астма. Благо, что еще баллончик рядом, во внутреннем кармане пиджака. Но в подобной ситуации придется как-то взять себя в руки и перетерпеть, иначе все дело ведь можно пустить под откос. Одним движением глаз, одним неосторожно брошенным словом. А потом дико раскаиваться и проклинать себя самыми последними словами за эту трагическую ошибку, за неумение работать с людьми.

Ох, уж мне эти сердобольные бабульки с собаками и котами! А этот и вообще будто совсем обалдел. Здоровенный черт! Так и вьется у ног, так за ноги бабки и цепляется, так и трется толстой рожей о старухины пыльные боты. Вот уж таких спектаклей на своем веку видывать не доводилось!

Но надо прямо заявить, что по мере беседы со старухой те самые первоначальные легкость и уверенность в успехе дела, взбудоражившие чуткую кровь Михаила Наумовича, в какой-то момент стали быстро улетучиваться. Он не понял почему, но вдруг начал нервничать и раздражаться. С его-то опытом и самообладанием это было как-то не к лицу. То ли этот котище противный так действовал на него, то ли писклявая манера разговора Ольховской повлияла, но он все время не переставал ощущать некое внутреннее неудобство. Что-то постоянно беспокоило и мешало, не давая ему до конца сплести свои привычные словесные сети и блестяще набросить их на жертву.

Равиковский внезапно понял, что на пути к успеху могут возникнуть непредвиденные обстоятельства и что первое его впечатление было непростительно ошибочным. Ведь даже логика здравого смысла сама подсказывала, что такие непростые вещицы у простеньких старушек не приживаются. Не их это обитель. Ну что ж, правильно говорят: век живи, век учись, а на тот свет все равно отправишься полным незнайкой и идиотом. Михаил Наумович весь внутренне подсобрался.

Как бы то ни было, а после приличной разминки, где он вскользь сообщил о безвременной утрате пару лет назад своей дорогой мамы, лучшей мамы на свете, об исключительно живых воспоминаниях о ней и о том, как он аккуратно и бережно ухаживает за ее скромной могилкой, потупив глаза и поскользив пальцем по полированной поверхности стола, Равиковский смиренно озвучил сумму в двадцать пять тысяч «зеленых» и выжидающе глянул на Ольховскую. На что та, даже ни удивившись, обратилась не к Михаилу Наумовичу, а к своему коту:

— Ну, вот видишь, Мамоша, кажется, мы с тобой опять крупно обмишурились. — И она в знак подтверждения сказанного покачала из стороны в сторону головой. — Мы-то думали, что идем к вполне серьезным и солидным людям, специалистам своего дела, хорошо разбирающимся в тонкостях древнего искусства, а вышло, как сам видишь, все наоборот.

И тут же пропищала уже Равиковскому:

— Вы знаете, дорогой мой, нам в другом заведении совсем недавно одна очень милая, солидная дама предлагала сумму в два раза большую, чем эта. Но даже моему коту и то стало смешно от подобного предложения. Если вам нечего больше сказать, то мы будем вынуждены подумать, что вы хотите нас крупно надуть, и естественным образом тут же с вами раскланяться. — И она выдавила на нарумяненном лице скверную улыбочку. При этом кот пристально уставился на Равиковского своими огромными хищными глазищами и нервно подергал хвостом, отчего Михаил Наумович ощутил неприятную тяжесть в животе и непроизвольно покашлял.

И, кстати говоря, дорогой читатель, здесь необходимо пояснить, что пресловутая история с похоронами дражайшей мамы и ухаживанием за ее могилкой была всего лишь одним из психологических приемов воздействия Равиковского на свою очередную жертву. На самом же деле его мамочка в свои семьдесят четыре года была в полном здравии и еще более полном теле и покидать этот грешный мир пока явно не собиралась. Она любила своего славного мальчика, а еще больше обожала подарки от него. Ну, а Мишенька, пылая вселенской сыновьей любовью, при общении с ценной клиентурой тем не менее регулярно хоронил свою дорогую мамочку где-то уже на протяжении последних трех с половиной лет, не испытывая при этом ни малейшего угрызения совести. И надо сказать, что с каждой новой историей картина этого печального ритуала становилась все более совершенной и законченной, обретая все новые траурные краски, детали и интонации.

От слов Ольховской Михаил Наумович ничуть не смутился, только уши у него немного порозовели. Он мило улыбнулся и тут же быстро затараторил:

— О, боже мой, пани Ольховская, о чем вы говорите! Чтобы я вас крупно надул! Как это можно! Вы посмотрите на меня, — он постучал кончиками пальцев себя по груди, — на мое рабочее место, на… весь этот кабинет. И ваши глаза вам все подскажут, ничего не соврут. Если бы я, как вы выразились, крупно надувал своих клиентов, я бы, наверное, имел возможность носить совсем другой костюм и сорочку и не сидел бы за этим, как вы видите, почтенным по возрасту письменным столом. А мою шикарную машину уж точно бы замечали даже все воробьи из этой округи. Пани Ольховская, — хозяин кабинета сделал категоричный жест рукой, — это просто невозможно, я вас уверяю. В нашей работе, конечно же, не без ошибок, как и во всякой другой, но чтобы надуть клиента, — он сделал испуганными глаза, — это… просто несерьезно! Я вижу, что вы пришли к нам с приличной вещью. Возможно, в первый раз в ее оценке со слов своего эксперта, — сделал ударение он на последнем слове, — я немного и промахнулся, но думаю, что семьдесят пять тысяч, — он интимно понизил голос, — вас вполне устроят. Я правильно сказал, пани Ольховская? — Равиковский весь подался вперед и почти с любовью посмотрел на старуху.

Но ни эта, ни следующая за этой, ни следующая за следующей суммы не хотели устраивать упрямую старуху.

Равиковский быстро сбросил пиджак и закатал рукава рубашки, обнажив волосатые белые руки. Ему стало жарко. То ли сказывалось влияние необыкновенно теплой майской погоды, то ли, усыпляя бдительность старухи, он в азарте полемики так разгорячился. Он явно начинал терять терпение. Да к тому же еще этот проклятый котище так ужасно действовал на него, что к Михаилу Наумовичу подкралось верное предчувствие: если в течение ближайших десяти, ну максимум пятнадцати минут он не уломает эту старую нелепую перечницу, то ему не миновать серьезного приступа недобитой болезни. Он уже ощущал затрудненность дыхания, отчего и натренированные годами нервы его тоже стали сдавать.

Позади осталась просто сумасшедшая по таким недалеким временам сумма в сто пятьдесят тысяч американских дензнаков. Он ощутимо представил эту целую гору знакомых зеленоватых бумажек с мудрыми лицами бывших президентов далекой и богатой страны на столе перед собой, которые он накапливал по крохам, годами, постепенно. С которыми он свыкся, сроднился и подолгу разговаривал наедине, как с какими-нибудь личными друзьями, при слабом свете ночных фонарей, а теперь вот намеревался целую армию всех их отдать какой-то взбалмошной, почти выжившей из ума упорной старухе, взамен всего-то двух вырезанных из камня властных и незнакомых профилей мужчины и женщины. Что само по себе уже было почти преступлением. С ними так было жаль расставаться!

Он отлично помнил, ну вот как сейчас, то свое необычное состояние, когда лет шесть или семь назад держал в руках первые, неожиданно заработанные пять тысяч долларов, и как при этом испытывал каждой клеточкой своего организма необыкновенное, просто неописуемое волнение и страшную дрожь, которые затем стали посещать его плоть при всякой новой сделке, пахнущей крупными деньгами.

Но при всем при этом Михаил Наумович был не в силах отступить перед страстным искушением и заполучить эти надменные царственные особы, повелевавшие когда-то сотнями тысяч жизней подобных ему людей. Стоило им когда-то, в те незапамятные времена, грозно повести бровью или властно взмахнуть рукой — и от жалкого человечка не оставалось и тени былого следа. А теперь уже он на свое усмотрение мог вершить их судьбу.

В Равиковском сидел глубоко запрятанный взбунтовавшийся раб, требовавший хоть призрачного, но удовлетворения своих слишком долго сдерживаемых амбиций. Да, теперь он, Михаил Равиковский, сын обыкновенного заштатного бухгалтера хлебозавода и внук робкого еврея-менялы, державшего лавку недалеко от Варшавы, может стать, а вернее уже почти стал повелителем и властителем этих могущественных царственных особ, как и многого другого, вынырнувшего в это мутное время из небытия. И неважно, что его собственный профиль куда более неказист и менее притягателен, чем у этих молодых людей. Но зато есть деньги. Много денег. Этих волшебных красивых бумажек, придуманных однажды какими-то умными человеками и дающих обладателям их власть, то есть возможность возвыситься и повелевать другими людьми.

Михаил Наумович прибавил еще в уме двадцать тысяч «зеленых» и, стараясь удерживать упорно стучавшиеся наружу ярость и ненависть, непослушными губами еле выдавил из себя эту катастрофическую сумму.

Старуха постучала палкой о пол и неумолимо произнесла:

— Любезный, так мы что, до позднего вечера здесь будем играть в кошки-мышки? Я уже порядком устала от этих ваших несерьезных предложений. Поимейте же хоть какое-то милосердие к престарелому человеку. Если уж вам так жалко расстаться с этими самыми, со своими ценными бумажками, — при этих словах Михаила Наумовича словно кто-то больно поколол иголкой в области сердца, — ну и держите их на здоровье при себе, и мы на этом покончим дело. — Она улыбнулась и как-то по-особенному ядовито произнесла: — Будем считать, что эта шикарная вещь вам просто не по зубам…

Хозяин кабинета окоченело уставился на Ольховскую, а уши у него буквально побагровели.

— Так сколько же вы хотите за нее, пани Ольховская? — произнес он чужим незнакомым голосом. При этом левое веко у него несколько раз нервно подергалось, а пальцы судорожно впились в черную кожу подлокотников. Лицо Михаила Наумовича заметно побледнело.

— Сколько хочу? С этого вот и надо было начинать, мил человек. Цифры известные… Два с половиной миллиона, — после небольшой паузы спокойненько пропищала старуха. — И то можно считать, что это почти даром. Эх, если бы не такая уж нужда, — покачала она сокрушительно головой, — неужели я стала бы с ней расставаться!? С этой фамильной ценностью, с этой фамильной реликвией!

Глаза директора магазина тут же повылезали из орбит, и его словно пружиной выбросило из кресла. Ему показалось, что он ослышался.

— Что вы сказали? Вы в своем уме? — скривил он побелевшие губы. Он хотел, было, повторить названную бабкой сумму, но не посмел. — Боже мой, да вы просто с ума сошли, — прошипел он по-змеиному, быстро наливаясь краской. — Я дико извиняюсь, но вы явно не в своем рассудке, пани Ольховская. Такие деньги! — Он развел ладони с сильно растопыренными пальцами в стороны.

И тут Равиковского прорвало и понесло.

— Да вы сами не понимаете, что вы сказали, и не имеете ни малейшего представления, какие это большущие деньги! — кричал он, вращая глазами и брызгая слюной. — Такие де-ньги, — опять развел он руки с растопыренными пальцами в стороны, — за вот эту маленькую безделушку, — ткнул он пальцем воздух в направлении камеи. — Нет, вы явно не представляете, какой это капитал, сколько на эту кучу денег можно всего накупить и заиметь! Пани Ольховская, да вы посмотрите на себя в зеркало! Ну зачем вам в таком возрасте столько денег? И что вы с ними вообще намереваетесь делать? Я дико извиняюсь, но вы как будто еще с полтыщи лет собираетесь небо коптить! Я предлагал такую солидную сумму, которая обеспечила бы вам и вашему коту со всеми его старыми и новыми подружками такую приличную жизнь, о чем многие даже не могут и помечтать. В сметане можно просто купаться, а в шампанском белье стирать. Боже мой! Пани Ольховская!

Равиковский продолжал изливать бурный поток предложений, а в то же самое время кот, внезапно перестав заигрывать с бабкиными ботами, успокоился и принялся, облизывая лапу и громко мурлыкая, старательно намывать гостей. Бабка же молча поднялась, подошла к столу и, не обращая никакого внимания на бушевавшего хозяина кабинета, определенно собралась забрать коробку с камеей.

Лицо Михаила Наумовича исказила гримаса отчаяния, глаза страшно испугались, а в голове у него кто-то надрывно и протестующе закричал: «Ну, уж нет! Невозможно! Это же никак невозможно! Это ни при каки-их обстоятельствах невозможно! Если уж не мне, то тогда и вообще никому-у-у!»

Он тут же, с ужасом наблюдая за действиями старухи, начал усиленно давить на сигнальную кнопку под крышкой стола.

Буквально еще через несколько мгновений в кабинет дружно влетели двое испуганных охранников, а Равиковский схватился руками за горло и, задыхаясь и багровея, прохрипел им:

— Срочно! Сейчас же! Звоните в милицию! Вызывайте! Задержите их! Это нельзя так оставить! Слышите, срочно, я вам говорю!

Он, завалившись опять в кресло, выхватил из кармана пиджака спасительный светлый баллончик и начал усиленно прыскать из него себе в рот. Из глаз его потекли крупные слезы.

Ольховская же укоризненно покачала головой.

— Напрасно. Ох, и напрасно же ты, милок, это все проделал. Чует мое старое сердце. Теперь у тебя начнутся большие неприятности…

Равиковский же, замахав на бабку рукой, еле слышно прохрипел:

— Ладно, ладно, не каркай, посмотрим. А вот у тебя, жадная сквалыга, они точно уже начались.

Буквально еще через какие-то минуты к магазину резво подкатил милицейский уазик с мигалкой. Из него шустро выскочили четверо вооруженных автоматчиков в бронежилетах и касках и бросились внутрь помещения. Прибывший отряд замыкал грузноватый офицер в подполковничьих погонах. Перед тем как войти внутрь магазина, он покрутил по сторонам головой, осмотрелся и, уверенно потянув рукой за входную дверь, тоже пропал из вида.