Глава 19
Чужаки в своей стране

Ким Хюк, 2004 год

Качества, наиболее ценимые в Южной Корее, – высокий рост, чистая кожа, финансовое благополучие, дипломы престижных учебных заведений, модная одежда, свободное владение английским языком – были как раз тем, чего не хватало вновь прибывшим в страну беженцам. Именно поэтому самооценка большинства из них, таких как Ок Хи, оказывалась низкой. Пятьдесят лет назад южные корейцы жили немногим лучше, но сейчас эмигранты из КНДР напоминали им о прошлом, которое хотелось забыть. Кроме того, жители Хангука видели в беженцах предвестников пугающего будущего, и не без оснований: в результате падения режима Ким Чен Ира через границу хлынуло бы 23 млн человек, нуждающихся в пище и крыше над головой. Из соображений политкорректности принято говорить о том, что южные корейцы жаждут объединиться со своими северными братьями («Воссоединение – наша мечта, мы стремимся к нему даже во сне», – поют южнокорейские школьники), однако есть и такие, кому эта перспектива внушает ужас. По оценкам южнокорейских ученых, объединение двух Корей обойдется в сумму от $300 млрд до $1,8 трлн. Молодые люди, родившиеся спустя много лет после окончания Корейской войны, не испытывают особенных сантиментов по поводу разделения полуострова. Они не слишком переживают за судьбу тоталитарного государства, находящегося у них под боком, – нищего, но при этом обладающего ядерным оружием. Легко забыть о горестях соседей, активно трудясь (южнокорейцы работают больше, чем граждане других развитых стран), активно отдыхая, гоняя на автомобилях «хёндай» и слушая громкую музыку через айподы.

При всей поддержке, которую оказывало им правительство, беженцы все равно видели, что вызывают у южных корейцев жалость, страх, смущение и чувство неловкости. Отчасти именно из-за этой неоднозначной реакции местного населения северяне и ощущали себя чужими на своей новой родине.

Доктор Ким не собиралась бежать в Южную Корею. В 1999 году, переходя Туманган, она рассчитывала остаться в Китае, чтобы найти родственников, чьи имена и старые адреса нацарапал отец перед смертью. Чи Ын надеялась, что эти люди помогут ей найти работу. Она будет хорошо питаться, наберется сил, а потом накопит денег, чтобы привезти к себе сына. Она хотела со временем вернуться в Чхонджин и снова работать в больнице. Несмотря на голод и напряженные отношения с Трудовой партией, доктор Ким все равно чувствовала себя в долгу перед страной, которая дала ей возможность получить образование.

Но уже в первые часы пребывания в Китае, увидев большую миску белого риса с мясом, оставленную во дворе для собаки, Чи Ын начала сомневаться в своем первоначальном плане. Новые впечатления заставляли ее испытывать все большее негодование по отношению к той лжи, на которой она выросла. С каждым днем доктор Ким отдалялась от родины и от своих прежних искренних убеждений, до тех пор пока не поняла, что уже не сможет вернуться.

Когда Чи Ын открыла калитку и заглянула во дворик перед крестьянским домом, собака громко залаяла, разбудив хозяев. Это были этнические корейцы, пожилая женщина и ее взрослый сын. По замерзшей одежде и изможденному лицу доктора Ким они догадались, что она только что из Северной Кореи. Эти чужие для нее люди могли бы заработать несколько сотен долларов, если продали бы ее какому-нибудь своднику (в свои 34 года она была достаточно привлекательной), но они оставили гостью на две недели в своем доме и помогли ей найти родственников отца. Те тоже оказались невероятно гостеприимными и, хотя никогда раньше не видели Чи Ын, сразу же приняли ее как члена семьи.

Доктор Ким благополучно влилась в общество других китайских корейцев. Немного выучив язык, она получила работу в столовой, где готовили комплексные обеды для рабочих. Но к 2000 году полиция КНР удвоила усилия по поиску и аресту северокорейских беженцев. Доктора Ким ловили три раза. И каждый раз родственники с помощью взяток добивались ее освобождения. После последнего ареста Чи Ын решила, что ей оставаться на северо-востоке Китая слишком опасно. Она села на поезд и отправилась искать работу в Пекине. Выдав себя за кореянку из округа Яньбянь, она откликнулась на объявление «Требуется корейскоговорящая няня».

Женщина, у которой Чи Ын стала работать, была южнокорейским профессором и приехала в Китай на год вместе с пятилетним сыном. Работодательница понравилась доктору Ким, которая была рада возможности пожить в уютной квартире, помогая растить ребенка. Чи Ын оказалась прекрасной няней и домработницей. Когда даме-профессору пришла пора возвращаться домой, она предложила доктору Ким поехать в Южную Корею вместе с ней и продолжить работу. Многие обеспеченные южнокорейские семьи нанимали китайских кореянок в качестве нянь.

Чи Ын поняла, что придется признаться. Она сбивчиво поведала хозяйке историю своей жизни, рассказав о разводе и о разлуке с ребенком, о самоубийстве отца после смерти Ким Ир Сена, о годах полуголодного существования и о детях, умиравших в больнице.

– Господи! Так вы врач! – воскликнула профессор. Обе женщины, обнявшись, расплакались. – Если бы я знала, я относилась бы к вам по-другому!

– Если бы вы знали, я не смогла бы у вас работать. А мне очень нужно было место.

Это признание быстро положило конец карьере доктора Ким как няни, но профессор сдержала свое обещание помочь ей перебраться в Южную Корею. Через несколько месяцев после отъезда бывшая работодательница свела Чи Ын с человеком, который все устроил.

В марте 2002 года доктор Ким прибыла в аэропорт Инчхона, испытывая эйфорию от перспектив новой жизни. Но это чувство вскоре угасло. Человек, с которым она познакомилась в церкви, убедил ее вложить большую часть пособия, полученного от правительства, в бизнес по продаже мыла и косметики. За месяц, проведенный в Ханавоне, доктор Ким не научилась распознавать мошенников: предприятие оказалось пирамидой, и Чи Ын потеряла почти все свои деньги. После этого ее ждал еще один удар: она узнала, что в Южной Корее северокорейский диплом врача недействителен. Для того чтобы продолжить заниматься медициной, нужно было начать все сначала: поступить в институт и самостоятельно оплачивать обучение, так как по возрасту Чи Ын не могла претендовать на государственную стипендию. Доктор Ким все больше озлоблялась. Семь лет обучения и восемь лет врачебной практики, оказывается, ничего не значили. Чи Ын то жалела себя, то ненавидела. Она испытывала запоздалое сожаление о том, что покинула КНДР, и даже подумывала о самоубийстве.

Когда я познакомилась с ней в 2004-м, я спросила, не жалеет ли она о переезде в Южную Корею. «Я не сунулась бы сюда, если бы мне было известно все, что я знаю сейчас», – ответила доктор Ким. Кроме нее, никто из беженцев не признался в этом прямо, хотя подозреваю, что и остальные испытывали нечто подобное. Невозможно было не заметить, что доктор Ким до сих пор выглядит, как типичная жительница КНДР. В волосах у нее красовалась черная бархатная ленточка, а яркая помада сразу же воскрешала в памяти фильмы 1960-х годов. Чи Ын напомнила мне членов Трудовой партии, которых я видела в центре Пхеньяна.

Однако несколько лет спустя, когда мы встретились снова, доктор Ким была уже совершенно другим человеком. Я едва узнала женщину, которая вошла в модный японский ресторан в Сеуле летом 2007 года: волосы, остриженные по плечи, джинсы, длинные серьги, свисающие из ушей. «Мне надоел этот убогий северокорейский стиль», – сказала она.

Чи Ын стала выглядеть значительно моложе, как студентка – кстати, фактически она ею и была. После нескольких лет обивания порогов ей все-таки пришлось смириться с неизбежным и в 40 лет начать учиться заново. Она жила в общежитии с однокурсницами, будучи почти на 20 лет старше их. Учиться было нелегко, но не потому, что северокорейское образование доктора Ким оказалось плохим, а потому, что в южнокорейской медицине используется английская терминология, совершенно ей незнакомая. Единственным иностранным языком, который Чи Ын изучала, был русский. Однако, несмотря на все трудности, она действительно выглядела помолодевшей и обновленной. После окончания четырехлетнего курса обучения она планировала возобновить карьеру врача, но на этот раз заниматься геронтологией. Ее мать умерла мучительной смертью от болезни Альцгеймера. Доктор Ким мечтала открыть дом престарелых или даже целую сеть таких домов. Она надеялась, что однажды, когда северокорейский режим падет, она сможет вернуться в Чхонджин и внедрить там южнокорейский подход к заботе о пожилых людях. Может быть, все это были лишь пустые мечты, однако они помогали Чи Ын преодолевать пропасть между прошлым и настоящим и облегчить груз вины за все то, что она оставила позади.

Горькая правда заключается в том, что многие северокорейские беженцы – люди с тяжелым прошлым и трудными характерами. Многие из них эмигрировали не только потому, что голодали, но и потому, что не могли вписаться в систему. И очень часто они переносили свои проблемы через границу.

Так получилось и с Ким Хюком. Когда он в 19 лет оказался в Южной Корее, он был таким же, как и раньше, – бедным, низеньким, бездомным, не имеющим родственников или знакомых, которые помогли бы ему устроиться.

Шестого июля 2000 года Хюк вышел из кехвасо № 12. Он был настолько слаб от недоедания, что едва мог пройти сотню метров, не останавливаясь для отдыха. Поселившись дома у приятеля, он стал обдумывать, что делать дальше. Вначале Хюк планировал вновь заняться контрабандой, принимая усиленные меры предосторожности, чтобы не попадаться полиции, но исправительный лагерь поколебал его уверенность. В 18 лет парень уже расстался с иллюзией неуязвимости, в плену которой подростки бесстрашно смотрят в лицо любой опасности. Он не хотел снова быть пойманным, не хотел новых побоев. Больше не было сил бегать. В КНДР у него ничего не осталось, а если бы он эмигрировал в Китай, там его все равно бы арестовали. Хюк понял, что единственный путь к выживанию – прорваться в Южную Корею. Он не представлял, как туда попасть, но слышал о южнокорейских миссионерах, которые помогали таким, как он, бездомным. Поэтому, в последний раз перейдя Туманган в сочельник 2000 года, он отправился искать церковь.

Южная Корея, самая христианская из азиатских стран после Филиппин, рассылает проповедников, распространяющих слово божие и гуманитарную помощь по всей Азии, а также Африке и Ближнему Востоку. Если в большинстве своем южные корейцы относятся к беженцам неоднозначно, то миссионеры всегда были неравнодушны к страданиям жителей КНДР. Тысячи южнокорейских проповедников – иногда совместно с американскими корейцами – приезжают в северо-восточные области Китая, где, действуя без особого шума, чтобы не привлекать нежелательного внимания властей, основывают маленькие незарегистрированные церкви в частных домах. По ночам их неоновые кресты пламенеют в самых глухих сельских уголках.

О других безопасных местах, где можно спрятаться, северные корейцы имеют самое смутное представление. Управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев и основные неправительственные благотворительные организации не могут открыто нарушать китайские законы, запрещающие укрывать нелегальных мигрантов из КНДР, так что проповедники берут эту миссию на себя, предоставляя беглецам пищу и укрытие.

Хюк обратился за помощью в церковь, находившуюся в Шэньяне, крупнейшем городе северо-восточного Китая. Храм содержался на деньги южнокорейского бизнесмена, владельца мебельной фабрики: по слухам, у этого человека было достаточно денег и связей для того, чтобы переправлять беженцев в Южную Корею.

«Я хочу узнать о христианстве», – соврал Хюк и был принят в обитель. Пришлось подчиняться тамошним правилам: вместе с группой других беженцев он вставал в 5 утра на молитву, затем они завтракали, занимались физкультурой, изучали Библию, обедали и снова молились до отбоя в 9 вечера. Это повторялось каждый день, за исключением выходных, когда можно было поиграть в футбол. Как и другие молодые северокорейцы, об Иисусе Христе Хюк никогда не слышал. Церкви в Чхонджине закрылись за много десятилетий до его рождения; пожилые люди, которые продолжали исполнять церковные обряды, делали это тайно. Знания молодежи о христианстве ограничивались текстами из учебников для начальной школы, где миссионеры изображались лживыми и жестокими бандитами. У Хюка сохранилось скептическое отношение к церкви. Ему казалось, что южнокорейские проповедники заставляют его принимать их идеологию в обмен на получение пищи и крова. При этом ему было немного стыдно за то, что он обманывал своих покровителей, притворяясь истинно верующим. Постепенно его отношение к христианству смягчилось. Слова молитв стали приносить ему умиротворение, которого он не ощущал со времен раннего детства, когда читал наизусть стихи о Ким Ир Сене, ощущая веру в нечто большее, чем он сам. Только теперь, произнося слова «ури Абоджи» – «Отец наш» – он имел в виду бога, а не Ким Ир Сена, а говоря о сыне, подразумевал Иисуса, а не Ким Чен Ира.

После пяти месяцев, проведенных Хюком в обители, настоятель сказал ему, что пора двигаться дальше. Церковь находилась под постоянным наблюдением китайской полиции, и беженцам могла угрожать опасность ареста. Настоятель дал Хюку тысячу юаней (около $125) и попросил его проводить группу уроженцев КНДР к монгольской границе. Оттуда они могли бы перебраться в Южную Корею.

Если перелет госпожи Сон с поддельным южнокорейским паспортом можно назвать бегством по первому разряду, то дорога через Монголию была самым дешевым вариантом, который выбирали те, кто не располагал средствами. В отличие от китайских, монгольские власти позволяли южнокорейскому посольству в Улан-Баторе принимать северокорейских беженцев. Если гражданам КНДР удавалось перейти китайскую границу, их ловили монгольские пограничники и депортировали в Южную Корею. Поэтому Монголия стала важным перевалочным пунктом на пути из Северной Кореи в Южную.

Хюк и другие беженцы доехали на поезде до Эрэн-Хото, ближайшего к границе с Монголией китайского городка посреди пустыни, где верблюдов и овец больше, чем людей. В группе Хюка было шестеро эмигрантов, включая двух мальчиков, трех и десяти лет, чей отец уже ждал их в Южной Корее. Беженцы рассчитывали встретиться со своими собратьями, которые планировали прибыть из Даляня на другом поезде. Один из них знал местность и должен был провести всех через границу.

Но дело с самого начала не заладилось. Еще в поезде Хюк по телефону узнал, что другая группа арестована. Однако поворачивать назад было поздно. Беженцы не могли отправиться в назначенное место, так как тот дом, возможно, уже находился под наблюдением. Им пришлось выбросить мобильные телефоны, чтобы полиция не смогла отследить их местонахождение. Хюк и другие взрослые члены группы устроили совет. Перед выездом им примерно объяснили дорогу и нарисовали карту. Они решили, что должны попробовать пробраться в Монголию самостоятельно.

Беженцы прятались неподалеку от станции Эрэн-Хото до девяти вечера, ожидая окончания долгого летнего дня, чтобы идти к границе в темноте. Согласно предварительным инструкциям им следовало двигаться вдоль главной железнодорожной ветки, тянущейся на север в сторону Улан-Батора, держась от нее на таком расстоянии, чтобы их не могли заметить. Достигнув пустынного участка границы, они должны были пробраться под двухметровым проволочным забором в безлюдные земли, разделявшие территории двух стран.

От железнодорожной станции Эрэн-Хото до первого пограничного ограждения было 8 км, а оттуда 1,5 км до первой монгольской сторожевой вышки, где беженцам предстояло сдаться властям. Они должны были успеть добраться туда до рассвета, но заблудились в пустыне, однообразный ландшафт которой состоял из колючек, камней и коричневого песка, освещаемых одними лишь звездами.

Взрослые заспорили, куда им идти: двигаться ли к востоку или к западу от железной дороги? Выбрали первый вариант, что оказалось роковой ошибкой. Граница тянулась на северо-восток, а затем круто поворачивала к северу. Беженцы шли параллельно ей, не приближаясь к месту, где ее можно было перейти. Только когда рассвело, они поняли свою ошибку. Температура в пустыне Гоби намного превышает 30 °С. К тому моменту, когда Хюк и его спутники поменяли направление, нашли проволочное ограждение и пробрались через него, солнце уже было в зените. От ходьбы по песку и камням их обувь истрепалась, ноги кровоточили. Путники страдали от солнечных ожогов. Имевшиеся при них 6 л воды, закончились. Взрослые по очереди несли трехлетнего мальчика, а когда стал слабеть и десятилетний, им ничего не оставалось, кроме как тащить его за собой. Наконец они добрались до заброшенной хижины у маленького пруда. Одна из путниц осталась с мальчиком, а Хюк побежал за водой. Уже на обратном пути он услышал крик женщины. Ребенок был мертв.

Монгольские пограничники нашли беженцев вечером. Наличие мертвого тела сильно осложнило разбирательство по делу. Пришлось доказывать, что мальчик действительно умер от обезвоживания и здесь нет состава преступления. На протяжении десяти недель, пока шло расследование, Хюка и остальных взрослых членов группы держали в монгольской тюрьме. Начало новой жизни в свободном мире получилось малоприятным.

Хюк прибыл в Южную Корею 14 сентября 2001 года самолетом из Улан-Батора вместе с десятком других беженцев. Он едва не потерял сознание от восторга, когда в аэропорту Инчхон таможенник поставил печать в его временном паспорте, полученном в Монголии, и сказал: «Добро пожаловать в Республику Корея».

Однако, как и многих других беженцев, Хюка вскоре постигло разочарование. Его дело рассматривали особенно придирчиво из-за того, что он побывал в исправительном лагере. Южнокорейское правительство все больше беспокоило наличие криминальных элементов среди беженцев. Потом, когда он думал, что наконец-то получит полную свободу, его на месяц отправили в Ханавон. Терпеть все это парню было очень тяжело.

Характер Хюка мешал ему жить в Южной Корее так же, как и в Северной. Он был вспыльчив. Имел склонность критиковать власти. Не мог подолгу сидеть на одном месте. Телосложение также сослужило ему дурную службу, ведь в южнокорейском обществе большое значение придавалось росту человека, а у Хюка были недоразвитые ноги и непропорционально крупная голова – последствия того, что в детстве он недоедал. При нехватке питательных веществ организм отдает большую часть своих ресурсов голове и торсу в ущерб конечностям. Как показало исследование, проведенное в 2003 году Всемирной продовольственной программой и ЮНИСЕФ, в результате такой задержки роста 42 % северокорейских детей на всю жизнь остаются физически недоразвитыми.

В 2004 году, когда мы впервые встретились с Хюком, он жил в Пуё, городке, расположенном примерно в двух часах езды к югу от Сеула. Поблизости не было никого из беженцев, никого, кто мог бы помочь ему устроиться. Хюк сказал, что его нервы не выдерживают шума и многолюдья большого города. Он оказался на мели, почти сразу же потеряв $20 000, выданных правительством. Он отдал эти деньги человеку, который пообещал ему найти его старшего брата. Мошенник больше года водил Хюка за нос, и в конце концов парень пришел к выводу, что его брат, вероятно, мертв. «При своих 180 см роста Чол не мог выжить», – сказал мне Хюк. Быть низкорослым досадно, зато тебе нужно меньше еды, чем высокому человеку.

Парень сменил много мест работы. Некоторое время он развозил мороженое, но потом обнаружил, что южному корейцу, занимающемуся тем же, платят больше, и, оскорбленный, уволился. Он пошел на курсы автомехаников и в течение нескольких месяцев проходил стажировку, но там тоже ничего не получилось. Потом Хюк решил, что его истинное предназначение в жизни – быть профессиональным боксером, но, когда он пришел в спортзал в Сеуле, ему отказали из-за маленького роста. Это еще сильнее уязвило его самолюбие, и он стал переживать, что никогда в жизни не найдет себе девушку.

Хюк был очень одинок, трудно сходился с новыми людьми. Если южные корейцы проявляли к нему сочувствие, это казалось ему унизительным. Он ненавидел северокорейский режим, но заметил, что начинает его защищать, когда КНДР критикуют южные корейцы. Так ведут себя многие беженцы.

Хюку были неизвестны южнокорейские нормы общения. У северян не принято заговаривать с незнакомыми людьми, а на тех, кто это делает, смотрят с подозрением. Всякий раз, выходя из своей квартиры, парень смущался, когда соседи его приветствовали. Он отводил глаза или хмурился. «Я просто не знал, что, когда к тебе обращаются, нужно отвечать. Я не понимал, что именно так завязываются дружеские отношения с окружающими и что, возможно, эти люди могли бы мне помочь». Впоследствии Хюк смеялся над теми промахами, которые совершал в первые годы пребывания в Южной Корее.

Когда я вновь встретилась с ним в 2008-м, он уже переехал в Сеул и поступил в колледж, чтобы получить диплом по истории и предпринимательству. На тот момент ему исполнилось 26. Он жаловался на отсутствие девушки, зато у него было много друзей, в том числе двоюродный брат из Мусана, который перебрался в Южную Корею совсем недавно. Помогая приспособиться к новой жизни тому, кто знал о ней еще меньше, чем он сам, парень ощущал уверенность в себе. За несколько дней до нашей встречи он познакомился с владельцем частной школы, в которой обучают английскому языку. Они разговорились прямо на улице. На этот раз Хюк не отшатнулся от незнакомого человека, а рассказал ему, что он беженец из Северной Кореи, и тот пригласил его бесплатно заниматься в школе. Жизнь Хюка пошла на лад.