Не произнеся ни слова, мать пошла в кухню и уселась там.

Жаровня посредине уже пылала, мать медленными движениями взяла в руки каминные щипцы, помахала ими в воздухе, потом сунула их в золу и медленно переворошила жар, потом встала и подошла к печке, и я решил, что она ничего не поняла.

— Ты поешь со мною перед отъездом? — спросила она.

— Как хочешь, — сказал я. — Как хочешь.

Я решил, что она ничего не поняла, и был даже расположен что-нибудь сделать для нее, хотя мое путешествие в Сицилию было окончено. Милая старая женщина, счастливая мать! Она спросила, хватит ли мне, как вчера, одной селедки или я хочу еще цикория. Спросила, не выпью ли я покуда чашку кофе, и стала готовить его. Я наблюдал, как она хлопочет с кофейником у печки, видел, что она отгораживается от меня своими хлопотами, как отгораживается всякая женщина, и содрогнулся ее одиночеству, и моему, и одиночеству отца, и одиночеству брата, погибшего на войне.

— В котором часу ты уезжаешь? — спросила она.

Сицилия стала неподвижна, я страдал от этого и сказал, что хотел бы успеть на сегодняшний вечерний поезд из Сиракуз. Она молола кофе, высчитывала за этим делом поезда и автобусы. Потом сказала:

— Надеюсь, хоть ты не пойдешь в солдаты.

Тут я осознал, что она все поняла.

— О! — воскликнул я. А она продолжала:

— Приедешь еще как-нибудь?

— Ты довольна, что я у тебя побывал? — спросил я.

И она сказала: — Конечно. Приятно поговорить с сыном пятнадцать лет спустя.

Она кончила молоть кофе, шипенье выкипающей воды вновь привлекло ее к печке, к тем предметам, что заполняли ее одиночество. Потом она добавила:

— Годы приходят и уходят, сыновья приходят и уходят. — За окном гомонили вороны, и мать сказала: — Эти вороны!

— Что это их сюда притягивает?

Мать пожала плечами: — Иногда они появляются.

После недолгого молчания я спросил: — Кто?

Мать посмотрела на разбросанные по кухне предметы нашего детства, потом вдаль, потом ближе, еще ближе и ответила:

— Либорио.

— Третий из нас? — сказал я.

— Он еще не выезжал, не видел света и был доволен, когда его призвали. Он присылал мне открытки — какие места в мире повидал. Три в прошлом году, две в этом. Красивые города! Ему, я думаю, нравились.

— Города, где была война? — заметил я. — Наверно.

— И он был доволен? — крикнул я. Крикнул в голос, потом добавил: — Неплохо придумано, для мальчишек.

Мать сказала: — Не думай о нем дурно, хотя бы теперь.

— Плохо? — крикнул я. — Да что тебе взбрело в голову? Может быть, он герой!

Мать взглянула на меня так, словно я говорил с горечью.

— Нет, — сказала она. — Он был бедный мальчик. Хотел посмотреть мир. Любил этот мир.

— Почему ты так на меня смотришь? — крикнул я. — Он был храбрец. Он завоевывал. Побеждал. — Потом закричал еще громче: — Он и умер за нас. За тебя, за меня, за всех сицилийцев, чтобы все это могло продолжаться: эта Сицилия, этот мир… Он любил мир!

— Нет, — сказала мать. — Нет. Он был мальчиком, как ты. Тебе одиннадцать, ему семь лет. Ты…

— Дай мне кофе! — крикнул я.

— Хорошо, — сказала мать.

Она налила кофе в чашку и подала мне. Ставя чашку на стол, она прибавила: — Наверное, я и так бы его не увидела. Бедный мальчик. Он любил мир.