Поднявшись выше, лицом к заходящему солнцу, мы подошли к дверям дома вроде тех, что были у вдовы, только поменьше и не таким пышным, со сломанным молотком на одной из створок.

— Теперь пойдем к моей подруге, — сказала мать.

— Ей тоже надо сделать укол? — спросил я.

— Да, — ответила мать. — Я хочу, чтобы ты посмотрел и ее, какая она свежая… Может, еще свежее, чем вдова… А ей тоже под сорок.

— И тоже вдова? — спросил я. — То есть я имею в виду, она тоже была на содержании у знатного господина?

— Нет, — сказала мать, — она женщина замужняя, у нее четверо детей…

Через источенную червями дверцу мы вошли в прихожую, и здесь на лестнице застоялся запах винного сусла, присущий всем зажиточным домам в Силиции. Но в доме пахло меньше, и все было старое: мебель, плитки пола, занавески, покрывала на постелях, все слишком старое и мертвое, и пылью тянуло сильнее всего.

— Зачем ей делать уколы? — спросил я. — Она больна?

— Нет, — ответила мать. — Она думает, у нее малокровие.

— И она позволит, чтобы ты делала укол на моих глазах? — сказал я.

— А как же? — сказала мать.

— Если она не хочет, не настаивай, — сказал я.

— Наверняка захочет, — сказала мать.

Нас ввел в дом мальчик лет пяти, тот, что открыл нам двери. Еще двое детей вышли нам навстречу, одному было, наверно, шесть лет, другому восемь или девять, оба с длинными волосами и в таких длинных фартуках, что нельзя было понять, мальчики это или девочки. Они орали: «Кончецьоне, Кончецьоне!» — и тащили нас по всему дому, взад и вперед по темноватым комнатам; потом с террасы нам навстречу вышла девушка лет пятнадцати-шестнадцати и тоже принялась повторять: «Кончецьоне, Кончецьоне!»

Последней навстречу нам вышла сама синьора — подруга матери и тоже сказала: «Кончецьоне, Кончецьоне!»

Это была женщина невысокого роста, на вид вовсе не малокровная, а даже круглая и аппетитная, с красивым молодым телом. Синьора набросилась на мать и поцеловала ее, обвив ей руками шею, как будто они не виделись несколько месяцев, среди скакавших и вопивших ребят, и сказала:

— Я знала, что ты приведешь сына!

— Ты узнала, что он приехал? — сказала мать.

— Да, — ответила подруга матери, — я сразу же узнала и подумала, что ты его ко мне приведешь. Какой красавец!

Дети орали, девушка говорила, в комнате, где мы были, стояла высоченная двухспальная кровать, и мать сказала подруге: — Давай прыгай на кровать!

— Ты как, при нем будешь делать? — сказала подруга матери.

— А что? Ты хочешь выставить его за дверь? — воскликнула мать.

— Я этого не говорю, — ответила подруга матери.

Все дети были в комнате, и девушка тоже, и синьора подруга сказала: — Я немного его стесняюсь. Он такой большой.

Мать засмеялась, и подруга засмеялась с нею. Девушка тоже засмеялась.

— Это я родила его таким большим, — сказала мать. — Так что нечего тебе стесняться.

Тогда подруга матери бросилась на кровать.

— Я думаю, он видел столько женщин! — сказала она и сама задрала подол. Ожидая, пока мать ее уколет, она добавил а: — Я думаю, он видел женщин аппетитнее меня.

Дети с криком скакали вокруг, и мать, пока готовилась сделать укол, сказала: — Ты что, боялась, что он тебя захочет?

Она засмеялась, и девушка тоже засмеялась, и подруга матери тоже, пока дети скакали вокруг, засмеялась в подушку и сказала: — Нет, Кончецьоне, я отлично знаю, что гожусь ему в матери.

Тогда я сказал: — По-моему, дело не в годах.

У нее было красивое тело, и я хотел сделать ей комплимент. И она закричала: — На что это он намекает?

И мать закричала: — Ты что, намекаешь, что хочешь ее?

— А как же иначе? — сказал я.

— О! — воскликнула подруга матери со смехом.

— О! — воскликнула мать со смехом.

Девушка смеялась вместе с ними, укол был сделан, подруга матери встала, чтобы сказать, грозя мне пальцем под самым носом: — Знаете, кто вы такой? Вы нахал!

Едва мы вышли, мать спросила: — Ты в самом деле захотел ее?

— А как же? — сказал я.

— О! — воскликнула мать. И засмеялась. — Женщина, которая на десять лет старше тебя! — Потом добавила: — И вдову ты хотел?

— Конечно! — ответил я. — Еще больше…

— О! — воскликнула мать. И, засмеявшись, сказала: — Если бы я знала, ни за что бы не позволила тебе смотреть.

Но в душе она ликовала, как будто празднуя победу. С ведущей вверх улицы мы вышли на подобье площадки, откуда открывался вид на всю деревню и на заходящее солнце.

Мать посмотрела на солнце, потом спросила меня: — Когда ты в первый раз увидел, как сложена женщина?

Просторный холодный воздух, пронизанный солнцем, был по-прежнему полон мелодией волынок, теперь она была живая, близкая; не превращенная ни в облако, ни в снег, и еще был перезвон колокольчиков на шеях коз, не редкое позвякивание, а полнозвучный перезвон, как будто позади домов шло стадо за стадом.

— Когда в первый раз? — сказал я и задумался, стараясь что-нибудь вспомнить, чтобы ответить матери.

— Да, в первый раз увидел, как сложена женщина, — сказала мать.

Я старался вспомнить. Вспоминать было радостно и легко.

— По-моему, я всегда знал, как сложена женщина, — сказал я.

— Даже в десять лет, когда был еще совсем малышкой и прыгал на ходу с поезда? — воскликнула мать. — Да, — сказал я. — В десять лет я отлично знал, как сложена женщина.

— И в семь лет? — воскликнула мать. — И в семь лет, когда ты был совсем еще карапузом и сидел на коленях у моих подруг?

— Думаю, что да, — сказал я. — И в семь лет. Где мы жили, когда мне было семь?

Мать сосчитала.

— Это был первый год войны, — сказала она. — Мы жили в Терранове. Путевой дом был в километре от деревни.

— В Терранове? — сказал я.

Я прочитал там «Тысячу и одну ночь» и еще много книг, старинных повестей, старинных путешествий — в семь, в восемь, в девять лет, — и Сицилия была тоже такая, вроде «Тысячи и одной ночи»: старые селенья, деревья, дома, старинные люди, увиденные сквозь книги. Потом, став взрослым, я это забыл, но оно оставалось во мне, я мог вспоминать и находить вновь. Счастлив тот, кому есть что найти!

Великая удача — читать в детстве книги. Двойная удача — читать книги о древних временах и древних странах, книги по истории, книги о путешествиях и особенно «Тысячу и одну ночь». Человек может вспоминать о прочитанном почти как о пережитом, в нем история всех людей, всего мира живет вместе с собственным детством, Персия — в семь лет, Австралия — в восемь, Канада — в девять, Мексика — в десять, библейские иудеи с Вавилонской башней и царем Давидом — зимой, когда исполнилось семь, калифы и султанши — в феврале или в сентябре, летом — великие войны с Густавом-Адольфом и Сицилия-Европа, в Терранове, в Сиракузах, а между тем каждую ночь поезда увозят солдат на войну, большую, как все войны вместе.

Я имел счастье много читать в детстве, в Терранове. Сицилия означала для меня также Багдад, и Дворец слез, и пальмовый сад. Там я читал «Тысячу и одну ночь» и другие книги, в доме, где было много диванов и девочек — дочерей какого-то отцовского приятеля, и я вспоминаю женскую наготу как наготу султанш и одалисок — зримую, осязаемую, цель и смысл мира.

— Да, в семь-то лет я особенно хорошо знал, как сложена женщина, — сказал я. — Особенно хорошо? — сказала мать.

— Лучше всего, — сказал я. — И знал, и видел. У меня всегда стояло перед глазами, как сложена женщина.

— Что ты имеешь в виду? — воскликнула мать. — Ты об этом думал?

— Нет. Не думал. Знал и видел. Вот и все. Довольно?

— Кого видел? — спросила мать.

— Каждую женщину. Это было так естественно для меня. И никакая не испорченность.

Так оно и было. Это не была испорченность. Но была женщина. В семь лет человек не знает зол мира, не знает горя, безнадежности, его не мучит беспредметная ярость, но он знает женщину. Никогда существо мужского пола не знает женщины так, как в семь лет и раньше. В его глазах она не облегчение, не радость и не шутка: она — непреложность мира, бессмертие.

— Однажды, когда мне было семь лет, — рассказывал я матер и, — дочка наших друзей заболела и умерла. Она была вроде твоих больных, не знаю, смиренная или гордая, я не переставал ходить к ним в дом и часто целыми часами просиживал у ее постели. Я знал ее давно; она играла со мной, сажала меня на колени, переодевала при мне рубашку. Когда она заболела, каждый день приходила женщина делать ей уколы, а я был там и все видел, как сегодня видел вдову и твою подругу. Это было иначе, конечно. Ни о каком желании тут нельзя и говорить. А однажды она мне сказала: «Я умру».

— И что тогда? — воскликнула мать. — Ничего, — сказал я.

— Как ничего? — воскликнула она. — Это была одна из дочек Аладино, наших друзей, красивая девушка.

— В этом доме были красивые девушки, верно? — спросил я.

— Да, — рассказала мать. — Их отец ходил на Мальту и обратно на судах с грузом канифоли, иногда какая-нибудь из дочек ездила с ним. Потом одна осталась на Мальте, вышла замуж за золотых дел мастера… А другая вышла замуж за маклера. А третья умерла. — Мать закончила рассказ и спросил а: — Ну и что? Ты говорил, когда она умерла…

— Я сказал, — снова начал я, — что, когда она умерла, я не перестал ходить к ним в дом. Вместо нее я смотрел на сестер.

— Тебе не жалко было, что она умерла? — спросила мать.

— Не знаю, — сказал я. — Остальных я тоже видел голыми… Никогда больше это не было так красиво.

— Как? — воскликнула мать. — Ты никогда не видел, чтобы женщина была сложена так же хорошо, как эти Аладино?

— Я не об этом говорю, — сказал я.

— А твоя жена? — воскликнула мать. — Разве она хуже, чем Аладино? Кого ты взял в жены? — Я не об этом говорю, — сказал я. — Мало же ты видел женщин! — воскликнула мать. — Я не об этом говорю, — сказал я в третий раз.

И мать сказала: — Пошли, теперь мы отправимся к синьорине Эльвире. Посмотришь, как может быть сложена девушка в двадцать лет.

Она ускорила шаг и, опередив меня, пошла среди встречных людей и коз, под огромным и красным заходящим солнцем, среди торжествующего блеянья волынок. При этом она говорила: — Я всегда думаю, что мои сыновья, наверно, не видели ничего подобного, когда делаю уколы синьорине Эльвире.