1.

Впервые я встретился с ним в Пирее. Я приехал в порт, чтобы сесть на судно, идущее на Крит. Светало. Шел дождь. Дул сильный сирокко, срываемые им брызги с волн достигали маленького кафе. Его застекленные двери были закрыты, в затхлом воздухе чувствовался запах шалфейной настойки. Снаружи было холодно, и теплое дыхание оседало на стеклах. Пять или шесть матросов, не смыкавших глаз всю ночь, закутанные в коричневые морские блузы из козьей шерсти, пили кофе или шалфейную настойку и сквозь тусклые стекла смотрели на море. Оглушенная ударами бурных волн рыба укрылась в спокойной глубине моря: она ждала когда наверху снова наступит покой. Рыбаки, набившиеся в кафе, в свою очередь ожидали окончания шквала, тогда осмелевшая рыба поднимется к поверхности и схватит приманку. Камбалы, ерши, скаты возвращались из своих ночных экспедиций. Начинался новый день.

Застекленная дверь открылась, вошел, весь забрызганный грязью, портовый грузчик, приземистый, с обветренным лицом, без шапки.

– Эй! Костанди, – крикнул старый морской волк, одетый в просторную синюю робу, – что с тобой сталось, старина?

Костанди сплюнул.

– А чего бы ты хотел? – ответил он ворчливо. – Здравствуй, кабак! Добрый вечер, родной дом! Здравствуй, кабак! Добрый вечер, родной дом! Вот и вся моя жизнь. Вот и вся радость!

Кое-кто рассмеялся, другие с руганью пожали плечами.

– Мир – это пожизненная тюрьма, – сказал усатый, он познал философию в рыночном балагане, – да, пожизненная тюрьма, будь она проклята! Слабый зеленовато-голубой свет тронул грязные стекла, проник в кафе, побежал по рукам, лицам и волосам и, прыгнув на камин, осветил бутылки. Электрическое освещение ослабело, и хозяин кафе, полусонный после ночного бдения, протянул руку и погасил его.

Посетители на минуту примолкли. Взоры всех обратились к занимавшемуся снаружи серому дню. Слышно было, как с ревом разбивались волны, а в кафе слабо булькали несколько наргиле.

Старый морской волк вздохнул:

– Послушайте! Должно быть, что-то случилось с капитаном Лемони. Да поможет ему Бог! Он бросил свирепый взгляд в сторону моря.

– Уу… Проклятое! Скольких женщин оно сделало вдовами! – проворчал он и прикусил свои поседевшие усы.

Я сидел в углу, мне было холодно, и я попросил еще одну порцию настойки. Борясь со сном, усталостью и пустотой раннего утра, я смотрел сквозь запотевшие стекла на порт, который просыпался, наполнял воздух гудками судов, криками ломовых извозчиков и лодочников; от долгого рассматривания соткалась невидимая густая пелена из моря, дождя и ожидания близкого отъезда, которая окутала мое сердце.

Глаза мои впились в нос огромного судна, корпус которого еще не полностью выплыл из ночного мрака. Шел дождь, и я видел, как его нити связывают небо с раскисшей землей.

Я рассматривал черное судно, тени, дождь и мной постепенно овладела печаль. Во мне пробуждались воспоминания. Во влажном воздухе становилось все более четким рисуемое дождем и печалью лицо горячо любимого друга. Было ли это в прошлом году? В другой жизни? Вчера? Когда же я был в этом самом порту, чтобы сказать ему прощай? И еще этот утренний дождь, я помню его, и холод, и раннее утро. И на этот раз у меня снова было тяжело на сердце.

Медленно отдаляться от того, кого любишь, как это горько! Не лучше ли отрубить разом и обрести одиночество, естественный климат для человека. Однако в это раннее дождливое утро я не мог отделить себя от своего друга. (Позднее я понял, увы, слишком поздно, почему.) Я поднялся с ним вместе на судно и сидел в его каюте среди сваленных в кучу чемоданов. Долго и пристально наблюдал я за ним, s то время как он с отсутствующим видом о чем-то думал: мне хотелось одну за другой запечатлеть его черты в своей памяти – яркие зеленовато-голубые глаза, юное гладкое лицо, выражение его – одухотворенное и горделивое, аристократические руки с длинными пальцами.

На мгновение он перехватил мой взгляд, скользивший по нему медленно и жадно. Он повернулся с тем насмешливым видом, который он принимал, желая спрятать свое волнение. Он смотрел на меня, все понимая. Чтобы развеять нашу печаль, он спросил меня, иронически улыбаясь:

– Что до каких пор?

– …ты будешь терзать бумагу и мараться в чернилах? Поедем со мной, дорогой мой учитель. Там, на Кавказе, тысячи наших людей находятся в опасности. Поедем спасать их. И он расхохотался, словно издеваясь над своим благородным намерением.

– Возможно, что мы их и не спасем, – добавил он. Но, спасая других, мы спасем себя. Именно это ты проповедуешь, мой учитель, не так ли? «Единственный способ спасти самого себя – это бороться за спасение других…» Итак, вперед, учитель, ты, который так хорошо поучал. Едем!

Я не ответил. Священная земля Востока, обитель богов, высокие горы, где слышится зов Прометея. Прикованный, как и он, к этим самым скалам, наш народ взывает. Он снова в опасности и ждет помощи от своих сыновей. А я? Я слышал его призыв, но оставался безучастным, словно боль эта мне снилась, а между тем, жизнь была ошеломляющей трагедией, но мне было легче выказать грубость и равнодушие, чем кинуться на сцену и стать действующим лицом.

Не ожидая ответа, мой друг поднялся. Послышался третий гудок. Он протянул мне руку, снова пытаясь насмешкой скрыть свое волнение.

– До свидания, бумажная крыса! – сказал он. Голос его дрожал. Он считал постыдным потерять власть над своим сердцем. Слезы, нежные слова, беспорядочные жесты, простодушная фамильярность – все это казалось ему слабостью, недостойной мужчины. Мы, которые были так привязаны, никогда не обменивались теплыми словами. Играя, мы ранили друг друга, как хищные звери. Он, человек цивилизованный, утонченный и ироничный. И я – варвар. Он, полный самообладания, с легкостью скрывающий любые проявления своей души в улыбке. И я – порывистый, то и дело разражающийся неуместным грубым смехом. Я тоже пытался резкими словами скрыть свое волнение, однако мне было стыдно, И не потому, что я чего-то стыдился, а потому, что мне никак не удавалось скрыть волнение. Я сжимал его руку, удерживая ее как можно дольше. Он смотрел на меня с удивлением.

– Волнуешься? – сказал он, чуть улыбнувшись.

– Да, – ответил я ему спокойно.

– Почему? Что же мы решили? Разве мы не договорились много лет тому назад? Что говорят японцы, которых ты так любишь? «Фудошин!» Невозмутимость, спокойствие, лицо – улыбающаяся, неподвижная маска.

То, что спрятано под маской, касается только нас.

– Да, – ответил я снова, стараясь не скомпрометировать себя многословием. Я не был уверен, что смогу заставить не задрожать свой подбородок. Накрапывал дождь. Вдруг прозвенел гонг, оповещая провожающих в каютах. Воздух наполнился патетикой прощания, клятвами, долгими поцелуями, поспешными наставлениями, произносимыми сдавленным голосом. Мать бросалась к сыну, жена обнимала мужа, друг – своего друга. Казалось, они расставались навеки. Похоже, эта недолгая разлука напоминала им о другой, вечной. И снова от кормы к носу во влажном воздухе разнесся слабый звук гонга, напоминавший похоронный колокол. Я затрепетал.

Мой друг наклонился:

– Послушай, – сказал он тихим голосом, – нет ли у тебя плохого предчувствия?

– Да, – ответил я.

– И ты веришь в этот вздор?

– Нет, – проговорил я с уверенностью.

– Тогда что же?

Не было здесь никакого «что же». Я не верил, но мне было страшно.

Мой друг слегка коснулся левой рукой моего колена, как привык это делать в самые задушевные минуты наших бесед. Мысленно я побуждал его подарить мне хоть какую-то надежду на будущее, он же медлил, сопротивлялся, но в конце концов сдался, и тогда он тронул мое колено, словно хотел сказать: «Я сделаю то, что ты хочешь, во имя дружбы…».

Веки его вздрогнули. Он вновь смотрел на меня. Поняв, что я взволнован, он не решился использовать наше любимое оружие — смех, улыбку, иронию.

– Хорошо, – сказал он. – Давай твою руку. Если один из нас будет находиться в смертельной опасности… Он замолчал, словно устыдился. Мы уже долгие годы высмеивали приверженцев метафизики, равно как и вегетарианцев, спиритуалистов, теософов и эктоплазмиков.

– Тогда? – спросил я, силясь догадаться.

– Пусть это будет своего рода игрой, хорошо? – сказал он, торопясь выбраться из этой опасной фразы, в которой все больше увязал.— Если одному из нас будет угрожать смертельная опасность, пусть он подумает о другом, чтобы предупредить его, где бы он ни находился… Согласен?

Он попытался засмеяться, но губы его, будто скованные холодом, не шевельнулись.

– Согласен, – сказал я.

Опасаясь, что слишком выдал свое волнение, мой друг поспешил добавить:

– Я, конечно, не верю в какие-то там связи душ…

– Ничего, – прошептал я. – Пусть так…

– Ну хорошо! Тогда пусть так. Примем эту игру. Согласен?

– Согласен, – ответил я.

Такими были наши последние слова. Мы обменялись рукопожатием, не сказав больше ни слова, наши горячие пальцы соединились, затем мы резко отдернули свои руки, и я пошел быстрым шагом, не оборачиваясь, словно меня преследовали. Мне хотелось в последний раз взглянуть на своего друга, но я сдержался. «Не оглядывайся! – приказал я себе. – Шагай»

Душа человека, заблудившаяся во плоти, еще далеко несовершенна, ей не всегда дано предчувствовать. Если бы она была к этому способна, насколько по иному проходило бы наше расставание.

Становилось все светлее. Оба утра смешались. Любимое лицо моего друга – я видел его теперь более отчетливо – осталось под дождем в этом порту, неподвижное и скорбное.

Море продолжало реветь. Дверь кафе открылась, вошел моряк, приземистый, на широко расставленных ногах, с отвисшими усами. Послышались радостные голоса:

– Привет, капитан Лемони!

Я съежился в своем углу, силясь вновь сосредоточиться. Но лицо моего друга уже растворилось в струях дождя. На улице совсем посветлело, капитан Лемони достал свои янтарные четки и принялся их угрюмо перебирать. Я старался не смотреть по сторонам, ничего не слышать и удержать еще хоть немного расплывавшийся образ. Я вспомнил, как меня охватил тогда гнев, смешанный со стыдом, от того, что мой друг назвал меня бумажной крысой. С тех пор, я это хорошо помню, именно в этом слове воплотилось все мое отвращение к тому существованию, которое я вел. Так любивший жизнь, как же я мог позволить себе зарыться, причем уже давно, в этом книжном хламе, в пожелтевших бумагах! Расставаясь, мой друг раскрыл мне глаза. Мне полегчало. Зная отныне в чем мое несчастье, я смогу легче его преодолеть, оно перестало быть чем-то беспорядочным и обрело форму.

Знание источника моих бед подспудно бродило во мне, и с того времени я искал повод, чтобы забросить писанину и перейти к действию.

И вот с месяц назад я нашел такую возможность. На берегу Крита, со стороны Ливии, я арендовал старую заброшенную лигнитовую шахту, куда и направлялся сейчас, чтобы жить среди простых людей, рабочих, крестьян, подальше от породы бумажных крыс.

Я с волнением делал необходимые приготовления, связанные с отъездом, словно это путешествие имело какой-то особый смысл Я решил изменить свою жизнь. «До сих пор душа моя обращена была к тени и радовалась этому, – говорил я себе, – теперь же я поведу ее к тому сущему, ради чего стоит жить».

Наконец все было готово. Накануне моего отъезда, в бумагах, мне попалась неоконченная рукопись. Я взял ее и стал в нерешительности перелистывать. Уже около двух лет в глубине моей души трепетало одно: Будда. Я постоянно подсознательно ощущал, как это влечение все больше поглощает меня. Оно росло и давало о себе знать толчком в грудь, требуя выхода. И вот теперь у меня больше не хватило смелости подавить его. Было слишком поздно для того, чтобы прибегнуть к своего рода духовному аборту.

Пока я в нерешительности держал эту рукопись, передо мной вдруг возникла улыбка моего друга, полная иронии и нежности. «Я возьму ее! – сказал я, уязвленный. – Я ее возьму, можешь не улыбаться!»

И я тщательно, как мать грудного ребенка, завернул ее и взял с собой.

Послышался голос капитана Лемони, хриплый и низкий. Я напряг слух. Он рассказывал о сорванцах, которые во время бури вскарабкавшись на мачты натирали о них ладони.

– Мачты были липкими от смолы, и если о них потереть ладони, они начинают светиться. Однажды я подкрутил себе усы этой смолой и всю ночь сверкал, будто дьявол. В тот день, как я вам уже рассказывал, волны захлестывали палубу. Мой груз подмочило, он стал тяжелее, и судно накренилось. Я чувствовал, что мы гибнем. Но Господь Бог сжалился надо мной и наслал на судно удар грома, после чего в море сорвало створки люков вместе со всем углем, находившимся на борту. Море покрылось угольной пылью, зато судно стало легче и выровнялось. Вот так я выкарабкался из беды и на этот раз, – закончил капитан Лемони. Достав из кармана небольшой томик Данте, своего привычного спутника, и раскурив трубку, я удобно устроился, прислонившись к стене. С минуту колебался, что прочесть. О расплавленной смоле Ада, об освежающем пламени Чистилища, или же вознестись сразу на самую вершину человеческих надежд? У меня был выбор.

Я держал в руках своего маленького Данте, наслаждаясь свободой. Стихи, которые я выберу этим утром, зададут мне ритм на весь день. Я хотел было сделать это наугад, но не успел. Вздрогнув, я с беспокойством поднял голову. Не знаю почему, но мне показалось, будто два сверла впились в мой затылок; резко обернувшись, я посмотрел сквозь стеклянные двери. Сумасшедшая надежда вновь увидеть своего друга наподобие молнии пронеслась в моей голове. Я был готов к чуду. Но чуда не произошло. Высоченный, жилистый, с выпуклыми глазами незнакомец лет шестидесяти смотрел на меня, прижав лицо к стеклам двери. Под мышкой у него был небольшой плоский сверток. Но что на меня более всего произвело впечатление, так это его глаза, одновременно печальные и беспокойные, насмешливые и полные огня. По крайней мере такими они мне тогда показались.

Как только наши взгляды встретились – он словно утвердился в мысли, что я именно тот, кого он искал, – незнакомец решительно открыл дверь. Он прошел между столиками быстрым плавным шагом и остановился передо мной.

– Уезжаешь? – спросил он меня. – И куда же?

– На Крит. А что?

– Возьми меня с собой.

Я внимательно посмотрел на него. Впалые щеки, сильная челюсть, широкие скулы, вьющиеся поседевшие волосы, сверкающие глаза.

– Зачем? Для чего ты мне?

Он пожал плечами.

– Зачем? Зачем? – повторил он с пренебрежением. – Разве ничего нельзя сделать просто так? Ради собственного удовольствия? Ну, хорошо, возьми меня, скажем, поваром. Я умею варить такие супы!

Я рассмеялся. Его манеры и резкость мне нравились. Супы тоже. «Будет неплохо, – подумал я, – взять с собой этого разбитного простака на далекий уединенный берег. Супы, беседы… У него вид, словно он порядком поколесил по свету, своего рода Синдбад Мореход…

Он мне нравился.

– Что ты задумался? – спросил он, покачивая большой головой. – Взвешиваешь все за и против, не так ли? С точностью до одного грамма, разве не так? Ну же, решайся, будь смелее!

От долгого разговора с нескладным верзилой шея моя онемела. Закрыв томик Данте, я сказал:

– Садись. Выпьешь рюмку настойки? – Он сел, осторожно положив свой сверток на соседний стул.

– Шалфейную настойку? – сказал он презрительно. – Хозяин, порцию рома!

Он пил свой ром небольшими глотками, подолгу смакуя его во рту, затем позволял ему постепенно согревать нутро. «Сколько в нем чувства, – подумал я, – какой утонченный гурман».

– Что ты умеешь делать? – спросил я его.

– Я все умею: ногами, руками, головой – в общем все. Легче назвать то, чего я не умею.

– Ты где работал в последнее время?

– На одной шахте. Ты знаешь, я неплохой шахтер. В руде разбираюсь, могу отыскать жилу, проходить штольни и в шахту спуститься – словом, ничего не боюсь. Я хорошо работал, был мастером, не мне жаловаться. Да вот, дьявол попутал. В прошлую субботу я был слегка под градусом и, недолго думая, пошел к хозяину, который приехал в тот день с проверкой, ну я ему и надавал по физиономии.

– Избил? За что же? Что он тебе сделал?

– Мне? Ничего! Совсем ничего, я тебе говорю! Да я и видел-то в первый раз этого человека. Он нам даже раздавал сигареты, черт бы его побрал.

– Ну и что же?

– Опять ты со своими вопросами! Да мне просто взбрело в голову, просто так, старина. Ты знаешь историю про мельничиху? Вот и скажи, разбирается ли ее зад в орфографии? Зад мельничихи – это и есть человеческий разум.

Мне известно много определений человеческого разума, но это показалось мне наиболее выразительным и особенно понравилось. Я смотрел на своего нового товарища с живым интересом. Лицо его было покрыто морщинами и оспинами, словно изъеденное дождем и ветром. Несколько лет тому назад другое лицо произвело на меня такое же впечатление старого изрезанного дерева: лицо Панаита Истрати.

– А что у тебя в свертке? Еда? Одежда, инструменты?

Мой новый товарищ пожал плечами и рассмеялся.

– С твоего позволения, ты мне кажешься очень умным, – сказал он, погладив сверток длинными крепкими пальцами. – Нет. Это сантури.

– Сантури? Ты играешь на сантури?!

– Когда у меня ни гроша, я хожу по кабачкам, играя на сантури. Пою старые песни клефтов Македонии, а потом собираю милостыню вот в эту шапку, и она наполняется медяками.

– Тебя как звать?

– Алексис Зорба. Иногда для смеха меня зовут телеграфный столб: я длинный, а голова у меня плоская как лепешка. Пусть говорят, что хотят. Еще меня называют пустозвоном – было время, когда я торговал жареными тыквенными семечками. Зовут меня также и парша: куда бы я ни попал, всюду оставлю после себя опустошение. Есть у меня и другие прозвища, но о них в следующий раз.

– А как ты выучился играть на сантури?

– Мне было двадцать лет. Во время сельского праздника, там, у себя, у подножия Олимпа, я впервые услышал сантури. У меня дух захватило. Три дня я не мог ни есть ни спать. «Что с тобой?» – спросил меня однажды вечером отец. «Я хочу научиться играть на сантури!»

– «Тебе не стыдно? Ты что – бродячий цыган? Ты хочешь стать музыкантом?»

– «Я хочу научиться играть на сантури!» У меня тогда было немного мелочи, чтобы, когда придет время, жениться. Ты видишь, я был совсем еще безмозглый мальчишка, но однако кровь у меня бурлила, я хотел жениться. Я, почти нищий!

Итак, я отдал все, что у меня было, да еще задолжал, но сантури купил. Вот эту самую. С ней я и убежал. Приехав в Салоники, я нашел одного турка, Реджепа Эффенди, это был настоящий мастер игры на сантури! Я бросился к его ногам. «Чего ты хочешь, маленький христианин?» – спросил он меня. «Я хочу научиться играть на сантури».

– «Хорошо, но зачем ты кинулся мне в ноги?»

– «Потому что у меня нет ни гроша, чтобы тебе заплатить!» – «Однако ты хочешь играть на сантури?»

– «Да».

– «Ну что ж, тогда оставайся, малыш, я не особенно-то и нуждаюсь, чтобы мне платили!»

Я остался у него, учился около года. Его, пожалуй, сейчас нет в живых. Если Господь Бог пускает в рай даже собак, то он мог бы открыть двери и для Реджепа Эффенди. С тех пор как научился играть, я стал другим человеком. Если нападает тоска или у меня нет ни гроша, я играю на сантури и мне становится легче. Когда я играю, со мной лучше не говорить, я все равно ничего не слышу, а если и слышу, то сам говорить не могу. Даже если бы я захотел, не могу.

– Но почему, Зорба?

– Э! Просто страсть!

Дверь открылась. Шум моря снова ворвался в кафе; руки и ноги мерзли. Я еще больше съежился в своем углу и, плотнее завернувшись в пальто, почувствовал себя вновь на вершине блаженства.

«Зачем уезжать,– думал я.– Мне так хорошо здесь. Растянуть бы эту минуту на годы».

Я разглядывал этого странного человека, сидевшего напротив. Его глаза смотрели на меня неотрывно, маленькие, круглые, совсем черные, с сеточкой красных жилок на белках. Я чувствовал, с какой жадностью они меня изучают.

– Итак, что же было дальше? – спросил я.

Зорба снова передернул костлявыми плечами.

– Оставь это, – сказал он. – Лучше дай сигарету.

Я дал ему закурить. Зорба достал из кармана жилетки огниво и зажег фитиль. Затянувшись, он полузакрыл глаза от удовольствия.

– Ты был женат?

– Я же мужчина, – ответил он с раздражением, – иначе говоря, слепец. Как и все, бросился очертя голову в эту ловушку. Женившись, я покатился по наклонной плоскости: стал главой семейства, построил дом, у меня родились дети. Одним словом, куча неприятностей. Но будь благословенна сантури!

– Ты играл дома, чтобы забыться от неприятностей?

– Эх, старина! Сразу видно, что ты ни на чем не умеешь играть! Что это ты мне заливаешь? Дома – что?

Тоска, жена, дети. Надо думать о еде, одежде, о завтрашнем дне. Ад! Нет, нет, чтобы играть на сантури, надо быть в настроении и не думать о невзгодах. Когда моя жена говорит без остановки, как же, сыграешь тут на сантури, тогда не до веселья. Если дети плачут от голода, попробуй поиграй. Чтобы играть на сантури, нужно думать только об игре и ни о чем другом, понятно?

Мне было ясно, что Зорба оказался тем человеком, которого я так долго и безуспешно искал. Грубоватый, с живым сердцем, волчьим аппетитом и широкой душой.

Смысл таких понятий, как искусство, красота, любовь, чистота, страсть этот трудяга раскрыл мне в самых простых, обыденных выражениях.

Я смотрел на его нервные руки, хорошо владевшие киркой и сантури, корявые, в мозолях и шрамах. Осторожно, с нежностью, словно раздевая женщину, развернули они сверток и достали старую сантури, отполированную за долгие годы, с множеством струн и украшений из меди и слоновой кости, с кистью из красного шелка. Крупные пальцы гладили ее, медленно, со страстью, будто ласкали женщину. Затем они снова завернули ее, как укрывают от холода любимую.

– Вот какая она, моя сантури! – тихо сказал он, положив ее осторожно на стул.

А в это время матросы сдвигали свои стаканы и раскатисто хохотали. Старший из них дружески хлопнул капитана Лемони по спине:

– Ты здорово струхнул, не так ли, капитан? Признавайся! Один Бог знает сколько свечей ты пообещал поставить Николаю Угоднику.

Капитан нахмурил густые брови.

– Клянусь морем, братва, когда я поглядел смерти в лицо, я не думал больше ни о Богородице, ни о Николае Угоднике! Я повернулся в сторону Саламина, и, думая о своей жене, кричал: «О, моя милая Катерина, если бы я мог сейчас оказаться с тобой в постели!»

Матросы вновь прыснули, а капитан Лемони смеялся вместе со всеми.

– Скажи, пожалуйста, что за странное существо человек! – сказал он. – Ангел смерти с мечом в руках вьется над головой, а его мысли только об одном, именно о том, и ни о чем другом. Вот ведь! Черт бы его побрал, свинью этакую! Капитан хлопнул в ладоши.

– Хозяин! – крикнул он. – Неси выпить на всю компанию!

Зорба слушал навострив свои большие уши. Он обернулся, посмотрел на матросов, затем на меня.

– О чем это «об одном»? – спросил он. – Что рассказывает этот тип?

Внезапно он понял и привскочил.

– Браво, старина! – крикнул он восхищенно.– Эти моряки знают толк. Наверное потому, что они день и ночь наедине со смертью. – Он замахал в воздухе своей большой лапой.

– Хорошо! – сказал он. – Но это совсем другая история. Вернемся к нашей: я остаюсь или же мне уходить? Решай.

– Зорба, – сказал я, с трудом удерживаясь от того, чтобы не броситься ему на шею, – Зорба, я согласен! Ты поедешь со мной. У меня лигнитовая шахта на Крите, ты будешь смотреть за рабочими. А по вечерам можно будет растянуться на песке вдвоем – у меня нет никого на свете ни жены, ни детей, нет даже собаки – мы будем есть и пить вместе. А потом ты будешь играть на сантури…

– …Если будет настроение, ты слышишь? Работать на тебя, это сколько угодно. Я твой человек, но сантури – другое дело. Это как дикое животное, которое гибнет в неволе. Если я буду в настроении, я сыграю и даже спою. И станцую зейбекико, ассапико, пендозали, однако я тебе прямо скажу: нужно, чтобы я был в настроении. Хорошие друзья считаются друг с другом. Если ты будешь меня заставлять – это будет конец. В таких вещах – ты должен знать – я настоящий мужчина.

– Настоящий мужчина? Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что я свободен!

– Хозяин, – позвал я, – еще порцию рома!

– Две порции! – крикнул Зорба. – Одну выпьешь со мной ты, и мы чокнемся. Настойка и ром вместе не поладят. Поэтому ты тоже выпьешь со мной рому, надо спрыснуть наш договор. И мы чокнулись. К этому моменту совсем рассвело. Пароход подавал гудки. Возчик, перетащив мои чемоданы на судно, сделал мне знак.

– Да поможет нам Бог, – сказал я, поднимаясь. – Пошли!

– …И дьявол! – невозмутимо добавил Зорба.

Он наклонился, сунул сантури под руку, открыл дверь и вышел первым.