Глава 14. Усовершенствованная мышеловка

Ринсвинд имеет слабость к лошадям, которые к его, Ринсвиндову, огорчению не отвечают ему взаимностью. Тем не менее он предпочитает их автомобилям. Преимущество в том, что вам не нужно изготавливать лошадей: лошади сами отлично с этим справляются.

Любой единичный автомобиль делается людьми. Они спроектированы для выполнения определённой цели, которая появилась в сознании конструктора ещё до того, как машины были сделаны, став, по сути, причиной их появления. Сама по себе, без людей, Земля никогда не произвела бы автомобили и за миллиард лет. Зато лошадей она произвела безо всякого человеческого вмешательства, причём за куда более короткий срок.

Учёные полагают, что лошади эволюционировали. Доказательствами им служат хрестоматийный ряд окаменелостей, в точности показывающих, как именно лошади эволюционировали в интервале между 54 и одним миллионом лет назад. Всё там началось с похожего на лошадь млекопитающего в четверть метра длиной. Этот род вначале получил поэтичное наименование эогиппус, то есть «лошадь зари», но потом его переименовали в гиракотерия согласно правилам таксономии, породившим столь нелепый результат. За гиракотерием последовал полуметровый мезогиппус, живший 35 миллионов лет назад; потом метровый мерикгиппус, обитавший в среднем и верхнем миоцене 15 миллионов лет назад; затем плиогиппус (8 миллионов лет назад), имевший длину около 1,3 метра, и, наконец (по крайней мере на сегодняшний день), – род лошадей, то есть современные кони, появившиеся около 1 миллиона лет назад, длина которых составляет около 1,6 метра.

Таксономы могут детально отследить последовательность изменений, происходивших в генеалогии древних лошадиных предков. Например, как менялись зубы или копыта животных. Они способны отслеживать время этих изменений, потому что вмещающие горные породы поддаются датировке. Так что в дело пускаются геологические данные и вносят свой вклад в неразбериху. Достаточно обнаружить какие-нибудь окаменелости, случайно оказавшиеся в неправильном слое породы, чтобы у кого-то зародилось сомнение в эволюционной истории. Однако последовательность пород, их возраст, определяемый с помощью различных методов, эволюционная преемственность окаменелостей, а также ДНК лошадей и их современных родичей – всё это замечательно точно согласуется между собой.

Существуют аналогичные доказательства того, что люди эволюционировали из обезьяноподобных предков. Однако эта история далеко не так прозрачна, поскольку в ней замешаны многочисленные возможные предки, к тому же существовавшие в одно и то же время. Эти предки-гоминины произошли от других млекопитающих, эволюционировавших из рептилий, которые, в свою очередь, эволюционировали из амфибий, а те – от рыб. Ринсвинд точно знает, как эволюционировали сухопутные животные, ведь он там был, в отличие от нас, обитателей Круглого мира. Вот почему мы никак не придём к согласию по этим вопросам.

Как и нынешние креационисты, Уильям Пейли, написавший в 1802 году книгу под названием «Естественная теология», верил, что и лошади, и люди были изобретены богом и сразу созданы точь-в-точь такими же, какими мы их видим сейчас. Из факта существования сложных структур у живых организмов гипотеза «разумного замысла» пытается вывести наличие некоего «небесного проектировщика» (мы все, конечно, знаем, кто это был, но его имя звучит не вполне научно, так что сами понимаете…). Дарвин полагал, что в данном случае никакой замысел не только не нужен, но и неправдоподобен, а живые существа просто эволюционировали сами по себе. С этим согласны почти все биологи, а неодарвинизм подкрепляет дарвиновскую теорию, подводя под неё генетический базис.

Так эволюционировали мы все или измыслены?

На самом деле, вполне возможно, разница не так велика, как думает большинство из нас.

Когда замысел представляют в качестве альтернативы эволюции, исходят из предположения, что это две совершенно разные вещи. Ведь замысел – это сознательный процесс, производимый проектировщиком, знающим, какого результата и с какой целью он, она или оно желает достичь. Эволюция же выбирает из множества случайных вариантов те изменения, которые в перспективе ведут к повышению шансов на выживание, а затем копирует успешные версии. У неё нет ни воли, ни целей. Но эволюция отнюдь не «слепой случай», как её преподносят креационисты, упускающие из виду (мы сегодня добрые) краеугольный камень, то есть отбор. Процесс эволюции носит поисковый, а не целенаправленный характер.

Тем не менее при ближайшем рассмотрении замысел и эволюция гораздо более сходны, чем многие из нас представляют. Технологии кажутся нам целенаправленно спроектированными, но в основном они развиваются. Усовершенствованная технология, заменяющая старую, выбирается потому, что работает лучше. Этот процесс аналогичен тому, как эволюционируют организмы при естественном отборе, следовательно, вполне можно сказать, что технологии тоже эволюционируют. (Однако это всего лишь аналогия, и не стоит доводить её до полного абсурда: технические чертежи или САПР-проектирование – плохое подобие генов.) Может показаться, что отбор той или иной технологии обусловлен исключительно человеческой способностью к выбору, однако эта способность довольно ограничена. Успех зависит от поданных за технологию голосов, а голосование производится преимущественно кошельками. При этом устремления изобретателя не имеют никакого значения. Как и при биологической эволюции, главным критерием является работоспособность проекта.

Из-за невнятиц, свойственных наивному подходу Пейли к пониманию идеи замысла (ведь от замысла до его материального воплощения долгий путь), мы должны подробнее описать, как идеи воплощаются в технологии. Заодно это изменит ваше понимание места замысла в природе.

Большинство человеческих замыслов при их воплощении в жизнь не работают. Например, большая часть упаковок до сих пор опорожняется с некоторым трудом. Ведь дешевле изобрести плохонькую, но свою собственную тару, чем платить за использование чужих патентов на хорошую. Усовершенствованная мышеловка, пусть даже она действительно окажется лучше других, лишь незначительно превосходит сотни предыдущих. Ну, по большей части.

Эволюция мышеловки – это последовательный процесс, а не просто последовательность устройств. То же относится и к велосипедам, автомобилям, компьютерам и опять же к упаковкам. Каждая новая идея – это новое ответвление технологической колеи, прокладывающее всё новые направления. Один из основателей теории сложности, Стюарт Кауфман ввёл понятие «смежных возможностей», обозначающих те варианты поведения сложной системы, которые лишь на полшага отличаются от её актуального состояния. Смежные возможности – это перечень потенциальных вариантов развития системы. В каком-то смысле это и есть её потенциал.

Эволюция органического мира происходит путём вторжения в область смежных возможностей. Вторжения, которые терпят неудачу, даже нельзя назвать вторжениями, поскольку они не приводят к изменениям. Успешные вторжения не только изменяют вторгающуюся систему, но и меняют пространство смежных возможностей для всего её окружающего. Например, когда некоторые насекомые впервые поднялись в воздух, оставшиеся на земле внезапно столкнулись с опасностью, подстерегающей их с неба, хотя они сами при этом ни капельки не изменились. Точно так же развитие технологий постоянно вторгается в пространство смежных возможностей. Технологическая эволюция протекает быстрее, чем биологическая, поскольку людям не обязательно всё воплощать на практике: человеческий разум, пользуясь воображением, может «перескочить» в область смежных возможностей и представить, будет данная идея работать или нет. Кроме того, люди способны делать копии, тогда как биологическая эволюция пользуется этим методом редко, если не считать репродукцию почти точных копий организмов. Это именно те процессы, которые прокладывают новые направления, сочиняют новые истории и пишут картину окружающего мира, где одни векторы эволюции будут жизнеспособны, а другие – нет. Но лишь некоторые из жизнеспособных окажутся рабочими. И напротив, если рассуждать в терминах нововведений, создающих конечный результат, то процесс проектирования покажется магией.

Есть целый ряд уместных аналогий между технологической и биологической эволюциями и множество неуместных. В литературе достаточно сравнений биологической эволюции с экономикой, и большинство их вводят вас в заблуждение, начиная от социального дарвинизма и кончая «стоимостью воспроизводства». Однако некоторые эволюционные векторы развития техники можно действительно успешно сравнивать с биологическими. Например, телеграф → телефон (особенно международный, с кабелем, проложенным по дну океана); перьевая ручка → текстовый процессор; ракета → космический лифт, который, безусловно, вот-вот появится. Изменения, внесённые при каждом последующем шаге, позволяют избавиться от старых ограничений.

В биологии существуют прецеденты, когда эволюция не приводила к усложнению (если измерять его количеством информации, закодированной в ДНК). Один из таких случаев – эволюция млекопитающих. ДНК млекопитающих короче, то есть они примитивнее своих предков-амфибий. Этот фокус стал возможен потому, что самки млекопитающих контролируют температуру развивающегося эмбриона, храня его внутри собственного тела. Амфибиям же требуется огромное количество генетических «инструкций», чтобы спланировать реакцию на множество неожиданных обстоятельств, так как их эмбрионы растут в водоёмах, подвергаясь всяческим капризам природы. Млекопитающие, один раз «вложившись» в развитие температурного контроля, избавились от лишней генетической обузы.

В связи с неуклонным расширением возможностей физико-химической Вселенной в качестве субстрата, а также органической эволюции как модели эмерджентного фазового пространства, вопрос, которым мы должны задаться, это вовсе не «Каков сценарий технологического развития?», а «Каковы ограничения технологии, если они есть?» Временами можно наблюдать устойчивые тенденции. Закон Мура гласит: мощность вычислительной техники удваивается каждые восемнадцать месяцев. И несмотря на кардинальное изменение технологий (а на самом деле благодаря ему), закон продолжает действовать уже несколько десятилетий. Одни эксперты уверены, что возрастание мощности вскоре приостановится, другие же считают, что благодаря новым идеям, просматривающимся в ближайшей перспективе, закон продолжит действовать.

Похоже, что наша культура иногда также следует эволюционными векторами. Как индивидуумы мы существуем в рамках культуры, в которой находимся, и движемся в технологическое будущее по мере её прогрессивных изменений. Изменение культуры – это эволюционный процесс. С человеческой точки зрения прогрессивные изменения выглядят как развитие более сложных общественных систем, как социодинамика. Может быть, технология – это своего рода «раковая опухоль», порождённая мутацией в среде охотников-собирателей, и эволюционировавшая в новые формы? Или она напрямую зависит от развития и использует новые формы организации по мере их изобретения, придерживаясь гибкого, но вместе с тем устойчивого пути? Так же поступает развивающийся эмбрион, разрушающий множество структур и убивающий множество клеток в процессе своего созревания. Он строит себе временные мостки, а когда надобность в них исчезает, без сожаления от них избавляется.

С точки зрения отдельного человека, захваченного технологическими «крысиными бегами», чрезмерное усилие является симптомом общественной патологии, как утверждал Элвин Тоффлер в книге «Шок будущего». И напротив, если смотреть с точки зрения культуры, подобные усилия выглядят естественным развитием. Это различие в точках зрения напоминает нам два пути описания мыслящего мозга: нервные клетки и сознание. В целом любую сложную систему можно описать не только различными непересекающимися путями, но и на разных логических уровнях: как бетон или как готовый мост; как архитектурное сооружение или как слабое звено в случае вторжения врагов.

Человеческая эволюция проходит на двух уровнях: эмбрионального и культурного развития. Ни тот, ни другой процесс не заданы заранее, иначе говоря, необходимые компоненты изначально не даны. Точно так же ни тот, ни другой не является концептуальным планом, приказывающим нам: поступай так-то. В обоих случаях эволюционные изменения происходят за счёт взаимодействия различных программ, влияющих на будущее друг друга. По прошествии времени оказывается, что каждая из программ претерпела не только изменения, исходя из внутренней динамики, на её состояние повлияли те изменения, которые она вызвала в других программах.

Но в какой степени эти изменения предсказуемы, а в какой случайны? Сейчас на это существуют две диаметрально противоположные точки зрения. Одна из них принадлежит палеонтологу Саймону Конвею Моррису, автору книги «Решение жизни: неизбежность возникновения людей в необитаемой Вселенной». Вторая выражена поздними взглядами Стивена Джея Гулда, которые он изложил в книге «Удивительная жизнь». Расхождение между этими точками зрения кроется в вопросе о роли замысла в эволюции.

Гулд провёл большую работу, изучая окаменелости разнообразных животных, сохранившихся в Бёрджесских сланцах (последние образовались в начале кембрийского периода, около 570 миллионов лет назад). Окаменелости были уже ранее описаны биологами, однако Моррис заново их исследовал, реконструировал и разделил по морфологическим типам, причём основных таксонометрических типов (phyla) оказалось больше, чем было выделено ранее. Используя широкий спектр строений тел, лишь отдельные из которых нашли своё продолжение в потомках, Гулд утверждал, что жизнь может быть куда разнообразнее с морфологической точки зрения, даже на уровне своей фундаментальной структуры. Современные организмы – это потомки случайно выживших из широчайшей гаммы существ, живших в начале кембрия.

Моррис сделал противоположный вывод: поскольку некоторые из вариантов развития двигались в сходных направлениях, породив схожих животных, то одни варианты строения, безусловно, более выигрышны, и неважно, как именно они реализованы. Любой достаточно широкий набор различных строений тела обязательно эволюционирует в примерно тот же ряд, который мы наблюдаем сегодня, автоматически выбирая наилучшие варианты строения. Окаменелости демонстрируют множество случаев подобной конвергенции: ихтиозавры и дельфины в процессе эволюции стали походить на акул и других хищных рыб, поскольку именно такая форма тела наиболее удобна для жизни в океане. Короче говоря, Моррис полагал, что если мы обнаружим жизнь на какой-нибудь планете, схожей с Землёй, то и там окажется примерно тот же набор строений организмов. Инопланетяне в таком случае будут похожи на нас даже при совершенно иной биохимии.

Тогда как Гулд считал, и мы с ним вполне согласны, что, начнись сейчас эволюция по новой, итоговый набор жизненных форм окажется совершенно не похожим на ныне существующий. Другие строения и принципиально отличные формы тел будут иметь столько же шансов, сколько и привычные нам. Современные организмы – это условная, случайная выборка, которой посчастливилось сохраниться при данных обстоятельствах. Инопланетяне, даже самые высокоразвитые, должны сильно от нас отличаться, и неважно, в каком мире они эволюционировали. То же относится и к «перезагрузке» нашего с вами мира.

Классический взгляд на роль генов в дарвиновской эволюции делает особый акцент на мутациях, то есть случайных изменениях последовательности ДНК. Тем не менее главным источником генетической вариабельности, по крайней мере у организмов, размножающихся половым путём, в действительности является рекомбинация – перераспределение генетического материала родителей. Новые мутации для большинства нововведений не требуются – достаточно новых комбинаций уже имеющихся генов. Разнообразие доступных генных вариаций, конечно, берёт своё начало в гораздо более старых мутациях, но в настоящее время новые мутации для изменения организма не требуются.

Сегодня все биологи согласны, что анатомия организмов не возникла по частям, мутация за мутацией, а появилась в процессе рекомбинации. Вместо последовательного мутирования в новые генетические формы мы имеем рекомбинацию множества древних мутаций, которые отбираются из коллекции совместимых элементов в каждом поколении, а не сваливаются в одну кучу, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Кажется вполне правдоподобным, что только один вектор развития способен привести к личинке, которая может вырасти в жизнеспособный взрослый организм на фоне огромного количества тех, которые не могут. Естественно ожидать, что удачные строения тел будут выбраны без каких-либо переходных вариантов. «Недостающее звено» не обязательно имелось и не обязательно было отдельным звеном, потому что дискретному процессу не требуется преемственность вариаций.

Мы можем понять, как это получается сегодня, наблюдая за так называемыми r-стратегами, вроде камбалы или устриц, большая часть потомства которых не получает шанса развиться во взрослую особь. Но есть нечто, чего мы не сможем понять, и именно здесь коренится различие во взглядах Морриса и Гулда: находятся ли эти потенциальные строения тел в некоем платоновском пространстве идей, ожидая, когда их найдут, или каждый организм по мере свого развития изобретает собственную, непредсказуемую анатомию? Христианин Моррис верил в первичность замысла – откровение трансцендентальных аттракторов в божественном проектном поле потенциальных организмов. Но мы полагаем, что существует огромное количество путей, ведущих к успеху, и неисчислимое количество эффективных строений тел, поэтому эволюция, тычущаяся как слепой щенок, непременно их обнаружит, даже если их неизмеримо меньше, чем заведомо неудачных вариантов.

В частности, мы полагаем, что теория разумного замысла чересчур много внимания уделяет эволюции конкретных структур, представленных в современных организмах, таких как точная молекулярная структура гемоглобина или жгутики бактерий. Если смотреть в ретроспективе, подобные вещи действительно могут показаться невероятными: захоти природа заново создать их, у неё наверняка ничего не получится. Но эволюция отбирает те или иные структуры, только когда случайно наталкивается на них. Имеет значение лишь то, насколько высока вероятность обнаружить ряд сходных структур, а не одну конкретную. Если подходящих вариантов много, процесс, автоматически направленный на любое улучшение, имеет хороший шанс отыскать один из них.

Подумайте, насколько невероятны вы сами. Если бы два генома не подошли друг другу, если бы не встретились именно эти яйцеклетка и сперматозоид, если бы во время войны бомба упала аккурат на вашего дедушку, а не в ста метрах, если бы Наполеон выиграл битву при Ватерлоо, если бы Война за независимость в США завершилась бы по-другому, если бы молодая планета Земля не обрела океаны, если бы рябь от Большого взрыва пошла как-то иначе… то уж извините, вас бы просто не было.

Вероятность вашего появления на свет, вообще говоря, стремится к нулю.

На самом деле вы можете не беспокоиться: вероятность вашего рождения гарантирована на сто процентов. Ведь вы здесь.

Процессы, от которых зависело ваше появление, вполне устойчивы, и начнись всё сначала, на каждом этапе происходило бы нечто подобное тому, что уже произошло, пусть и с незначительными отличиями. Результаты сложных процессов никогда в точности не повторяются. Однако если повторный результат похож, то его последствия практически неизбежны, а вовсе не маловероятны. Хотя, повторяем, мелкие детали могут отличаться. Лотерея жизни, увиденная глазами победителей, выглядит не так, как с точки зрения случайных участников забега, которым ещё неизвестен её итог.

Предположение, что эволюция технологии может поведать нам об эволюции органической, и наоборот, выглядит заманчиво, хотя замысел воплощается в них по-разному. Тем не менее наше понимание обоих процессов очень схоже, особенно учитывая перемены, произошедшие в нём за последние годы. Воплощение замысла в жизнь – наиболее драматический момент обеих систем. Пусть его природа различна, нас это больше не удивляет. Мы с вами уже поняли, что Вселенную не ждёт тепловая смерть в результате роста энтропии. «Тепловая смерть» – это традиционный, но неточный термин, означающий, что Вселенная закончит свои дни как аморфный, чуть тёплый суп. На самом деле Вселенная постоянно импровизирует, и результат этих импровизаций принимает форму замысла. По крайней мере, возникновение новых замыслов как в технической, так и в органической системах можно считать сопоставимым. Главное, не натягивать сову на глобус.

В развитие культур также можно увидеть признаки эволюции. Культурная эволюция во многих отношениях стоит между биологической и технологической. Действительно, развитые человеческие общества стремятся к разнообразию своих членов. Во всех обществах имеется большое количество всевозможных ролей: от определяемых полом и возрастом (мать, ученик и т. д.) до тех, которые выбираются индивидуально (воин, бухгалтер, вор и прочие). Среди социологов мнения также наблюдается расхождение во мнениях, аналогичное расхождениям между Моррисом и Гулдом. Одни полагают, что роли в каком-то смысле трансцендентны и универсальны, и поэтому ищут «протобухгалтеров» в примитивных обществах охотников и собирателей. К примеру, теория архетипов Карла Густава Юнга выделяет «маску», «тень» и «самость». С его точки зрения, это древнейшие универсальные образы, которые происходят из коллективного бессознательного, определяющего наше толкование мира. Тогда как их оппоненты считают, что отдельные роли, пусть даже называющиеся и выглядящие похоже, имеют в различных культурах различное наполнение: у японского рабочего-автостроителя иной взгляд на мир и иная социальная ниша, нежели у его английского коллеги.

Обе точки зрения могут дать полезную информацию: различные общества, как и различные экологические или культурные системы, предлагают различные роли для своих членов. Изобретение культурой целых областей деятельности сравнимо с изобретением биологией таких вещей, как хордовые, трилобиты, мускулы или гнёзда. А если брать технологические изобретения, то, скажем, с велосипедами, двигателями внутреннего сгорания, пшеницей и веревками. Роль денег в человеческих обществах можно сравнить с ролью АДФ и АТФ молекул (аденозидифосфат и аденозитрифосфат), с помощью которых клетки производят энергию и обмениваются ею. Кстати, АТФ часто называют молекулярной валютой. Появление новых замыслов-конструкций в сфере органической, культурной, технологической или даже языковой эволюций тоже вполне можно сравнивать. Однако подобные сравнения нужно проводить очень осторожно, не переходя разумных пределов.

Идея эволюционного развития технологии нестандартна и отличается от канонического представления о замысле и эволюции как о полных противоположностях. Под замыслом в технологии обычно понимается изобретательство, а не эволюция. Это мнение лежит в знаменитой аналогии Пейли, сравнившего живое существо с часовым механизмом. Часы – сложное устройство, задуманное и воплощённое посредством разума. Поскольку в живых организмах имеется немало столь же сложного, то и он тоже должен был быть создан неким разумом, а следовательно, должен существовать вселенский творец, что и требовалось доказать. Из подобного же предположения исходит и нынешняя теория разумного замысла, с той лишь разницей, что примеры берутся из современной биохимии.

Однако если проанализировать историю почти всех изобретений, окажется, что они либо развивали предыдущие технологии, иначе говоря, видоизменяли их, либо переиначивали технологию, взятую из другой области. (Лишь некоторые изобретения появились словно из ниоткуда, не имея никаких явных предшественников.) В биологии для подобного явления используется введённый Гулдом и Элизабет Вэрба в 1980-х годах термин «экзаптация». Он означает органическое или технологическое улучшение, происходящее за счёт совершенно иной структуры или функции. Возьмём, к примеру, перьевой покров, служащий для полёта. Первые перья выросли ещё у динозавров, но их скелеты показывают, что динозавры не использовали их для полёта. Мы вообще не знаем, зачем они были им нужны. Наиболее правдоподобно выглядят версии, что перья служили либо для сохранения тепла, либо для привлечения партнёров, а возможно, и для того, и для другого сразу. Потом оказалось, что перья замечательно приспособлены для крыльев: так эволюционировали птицы. Природа – большая приспособленка. Примером экзаптации в области технологий служит использование дисков для записи музыки. Сам Эдисон изобретал фонограф для более серьёзных целей: записывание для потомков последних слов знаменитых людей или речей политиков. Он выражал сожаление по поводу использования его изобретения в таких легкомысленных целях, тем не менее от денег отказываться не стал.

Экзаптация является одной из наименее очевидных уловок, к которым прибегает эволюция. Зачастую именно в экзаптации кроется решение многих эволюционных головоломок, когда какая-нибудь определённая функция может реализоваться только при наличии нескольких взаимосвязанных структур, которые явно не могли появиться одновременно, при этом ни одна из них по отдельности эту функцию не выполняет. Сам собой напрашивается вывод, что подобные структуры вообще не могли появиться в результате эволюции. В действительности же речь идёт об экзаптации, при которой интересующие нас структуры изначально выполняли совершенно другие функции.

Классический случай – это жгутик бактерии. Сторонники теории разумного замысла считают, что подобная структура никоим образом не могла эволюционировать сама по себе. Жгутик позволяет некоторым бактериям передвигаться. Это один из важнейших компонентов крохотного молекулярного моторчика. Последний вращает жгутик, подобно винту лодки. Бактериальный мотор состоит из большого числа различных протеиновых молекул. До последнего времени эволюционная биология не находила убедительного объяснения, как подобная сложная структура могла появиться в результате естественного отбора.

В 1978 году Роберт Макнаб писал: «Можно лишь поражаться сложности двигательной и сенсорной системы обыкновенной бактерии… Какие преимущества мог дать… некий «преджгутик» [имеется в виду подмножество его компонентов] и какова вероятность «одновременного» их развития?» В 1996 году Майкл Бихи, биохимик и один из главных сторонников теории разумного замысла, вторил сомнениям Макнаба, предлагая ряд аналогичных эволюционных головоломок в книге «Чёрный ящик Дарвина». Он сделал вывод, что, в то время как едва ли не большинство конструктивных особенностей живых организмов эволюционировало, некоторые из них этого решительно сделать бы не смогли из-за своей нечленимой сложности: убери один компонент, и вся система становится бесполезной.

Это подлинная головоломка, однако перед тем, как выпускать к жизни неведомого джинна из бутылки, при полнейшем отсутствии доказательств его существования, мы должны убедиться, что обыкновенным эволюционным процессам такое не по плечу. Теория разумного замысла не просто утверждает несостоятельность конкретных эволюционные направлений. Её сторонники претендуют на доказательство принципиальной невозможности подобного. Если вы прибегаете к некоему общему принципу для доказательства существования сверхъестественного существа или высокоразвитого космического разума, вам следует заделать прорехи в ваших логических построениях. Иначе вся ваша философия окажется построенной на песке и далекой отого, что, собственно, произошло на самом деле. Книга Бытия, возможно, достоверна в каждой своей букве, но если имеется изъян в логике, то все ваши доказательства окажутся полнейшим вздором.

В ответ на претензии сторонников разумного замысла биохимикам пришлось попристальней взглянуть на белки бактериального мотора и связанные с ними гены. Наиболее заметными компонентами подобных моторов являются белковые кольца, получившие широкое распространение в процессе эволюции. Какая польза может быть от кольца? У него есть дырка. Эти дырки очень пригодились бактериям, поскольку функционируют как поры или «зажимы».

Поры позволяют молекулам снаружи проникать внутрь и, наоборот, выпускают их наружу. Для различных молекул предназначены поры различного размера. Это как раз то, что может появиться в результате естественного отбора: мутация кодирующей белок ДНК приводит к похожим, но немного отличающимся формам и размерам пор. Как только поры стали приносить пользу, эволюция начала их по возможности улучшать.

«Зажимы» позволяют бактериям присоединять новые структуры как изнутри, так и снаружи клеточной мембраны. К одному и тому же «зажиму» подходят различные молекулы – таким образом эволюция оставляет себе широкий простор для творчества: поры превращаются в «зажимы», если что-то попадает внутрь, когда же две молекулы соединяются, их функции могут измениться. Механизм экзаптации сводит на нет аргумент о нечленимой сложности как о непреодолимом препятствии для эволюции. Не требуется даже доказывать, как именно эволюционировала данная структура, ведь идея нечленимой сложности исключает не только путь, имевшийся в действительности, но и любые правдоподобные альтернативы.

А теперь давайте порассуждаем.

Многие биологи пытались найти правдоподобный или хотя бы вероятный путь эволюции бактериального мотора, используя ДНК и другие биохимические доказательства. Это оказалось нетрудно. Кое-какие детали ещё предстоит уточнить (подобное касается любой науки), однако история в общем и целом написана, опровергая утверждение, что сложность бактериального мотора якобы демонстрирует принципиальную невозможность эволюционного развития. Найденное решение отнюдь не доказывает, что современное эволюционное объяснение верно, его ещё надо будет доказать или опровергнуть в ходе дальнейших научных исследований. Однако уже не надо задаваться вопросом, существует ли такой путь в принципе.

Существующие предположения наиболее полно и развёрнуто обобщил Николас Мацке. Вначале была некая универсальная дыра, позже эволюционировавшая в пору с более определёнными функциями. На ранней стадии она ещё не была настоящим моторчиком, но уже исполняла очень полезную и при этом совершенно иную функцию: выводила молекулы из клетки. Действительно, в такой поре можно узнать примитивную версию так называемого экспортного аппарата III типа, имеющегося у современной бактерии. Ко всему прочему, справедливость данного утверждения подтверждает анализ ДНК. В дальнейшем пора функционировала всё эффективнее или изменилась в результате экзаптации, что выглядит вполне достоверным путём создания бактериального мотора и находит всё большее подкрепление в результатах анализов ДНК.

Конечно, если убрать некоторое количество «деталей», мотор не сможет работать. Другое дело, эволюция не знала, что создаёт именно мотор.

Таким образом, замысел – это вовсе не то, что зачастую понимается под этим словом даже с точки зрения человеческих технологий, не говоря уже о биологии. Каждое отдельно взятое новшество может быть и реализуется благодаря намерениям людей, но в общем и целом то, что оказывается полезным и пригодным для использования в дальнейшем, эволюционирует. В каком-то смысле автомобили эволюционировали из конных экипажей, а шариковая ручка – из гусиного пера. Мы можем на законных основаниях сравнить эти предметы с млекопитающими, эволюционировавшими из девонских рыб, выползших из воды на сушу. Или же с маленькими косточками в нашем среднем ухе, являющимися наследием жаберных структур тех самых рыб.

Эволюция неэффективна. Она с лёгкостью отказывается от огромного количества вещей. Вымерли бесчисленные виды наземных позвоночных. Точно так же большинство человеческих изобретений оказываются пустышками. Из огромного количества предложенных идей лишь немногие становятся сложными структурами или функциональными нишами. К тому же мы связаны не только и не столько традициями, сколько функциональными ограничениями, требующими, чтобы любое новшество подразумевало полное исполнение функций своего предшественника. Возьмём ещё один классический пример: «Аполлоны» доставлялись к стартовому комплексу по рельсам, колея между которыми была слишком узка, чтобы обеспечить устойчивость платформы ракеты. Такая ширина колеи в Америке берёт своё начало от ширины шахтной железной дороги, по которой могли передвигаться две запряжённые лошади. Так старинные лошадиные задницы поставили под угрозу лунный проект.

Теперь давайте поговорим о более приземлённых вещах, а именно о мышеловках. Эволюция мышеловки – это сложный процесс, ветви которого простираются в будущее, а не просто тривиальная смена моделей. Конструкция с металлическим рычагом, который, опускаясь, ломает (мы надеемся) мышиную шею, трансформировалась в обилие моделей, в том числе контролируемых компьютером. Те же из них, где мышь попадает в металлическую трубу или клетку, скорее всего, произошли от ловушек на омаров – в биологии подобное явление называется адаптивной радиацией: мы насчитали семь моделей с захлопывающимися дверцами или эластичным входом.

То же самое наверняка касается велосипедов, автомобилей или компьютеров: все они постепенно подвергаются адаптивной радиации. Каждая новая возможность, возникшая на пути технического развития, такая как компьютерный контроль (логическая микросхема), ведёт к новым путям развития. Вспомните об обычных дверцах для кошек, новые версии которых пропускают вашего питомца, если он носит специальный магнитный ошейник, и не позволяют пролезть в дом другим животным. Или новомодные электронные дверцы, проверяющие у кота «документы». Наверняка не за горами какие-нибудь концептуальные сканеры, которые будут отлавливать кошачьих террористов, переносящих взрывающихся мышей. Как и органическая, технологическая эволюция постоянно завоёвывает пространство смежных возможностей, не мудрствуя лукаво, перебирая те, что лишь на один шаг опережают текущее состояние дел.

Мы привыкли называть это техническим развитием, а не нововведением, по крайней мере, если не подвёртывается какой-нибудь совершенно необычный вариант: тефлоном начинают покрывать сковородки, а пингвиньи крылья используются в качестве плавников. В отличие от этих птиц, вернувшихся в море, большая часть водных позвоночных использует в качестве двигателей хвосты. Такую крутую смену функций скорее стоит считать экзаптацией, чем адаптацией. Или, если уж использовать менее специальный термин, – подлинной инновацией.

Среди тех, кто признаёт эволюцию как очевидную метафору для многих случаев технологического прогресса, было распространено мнение, что главным отличием биологической эволюции от технической является ламаркианский характер последней, по имени Жан-Батиста Ламарка – французского натуралиста и современника Дарвина, тогда как биологическая эволюция действует согласно дарвиновской теории. По Ламарку в эволюции приобретённые свойства наследуются: если кузнец нарастил себе огромные мускулы, то его сыновья тоже должны обладать сильными руками, что совершенно неправдоподобно. Неодарвинизм уточняет, что наследуются лишь те характеристики, которые заложены в генах.

В последнее время граница немного размылась, и каждый механизм эволюции приобрёл черты, присущие своему оппоненту. Техническое развитие переняло у эволюции приём построения так называемых генетических алгоритмов для создания новых продуктов. Замыслы, преобразованные в цифровую форму, перетасовываются, как при биологической рекомбинации – способе, каким органическая эволюция перемешивает гены обоих родителей. Следующее технологическое поколение, возникшее в результате этого процесса, сочетает в себе наиболее полезные функции предыдущих. Иногда при этом возникают новые свойства, и если они тоже оказываются полезными, их сохраняют. Зачастую итоговый результат недоступен даже изобретателям. Эволюция же вообще не подчиняется человеческому нарративиуму.

Чисто дарвиновский феномен генетической ассимиляции может очень походить на ламаркианский. Постепенное изменение популяции путём отбора рабочих генетических комбинаций способно поменять и пороговые значения, при которых вступают в игру те или иные возможности. В результате эффект, изначально зависевший от внешних стимулов, в последующих поколениях проявляется автономно. Например, при ходьбе кожа на подошвах наших ног утолщается: это приобретаемое свойство. В то же время генетическая рекомбинация, благодаря которой кожа на подошвах ножек младенца толще с самого рождения, делает этот процесс более эффективным, а следовательно, признак становится предпочтительным при отборе. Каждая новая работающая функция, неважно, приобретённая или нет, увеличивающая шансы выжить и дать потомство, помогает дарвиновской эволюции нащупать некое полезное качество и использовать его. Возможно, генетическая ассимиляция является обычным способом, посредством которого адаптация, изначально реагировавшая лишь на внешние раздражители, встраивается в формулу развития.

В частности, если говорить о разграничении технической и органической эволюции, старинное разделение между теориями Ламарка и Дарвина утрачивает силу. Однако это не означает, что различия нет вообще. Приятно думать, что дарвиновская теория абсолютно не может быть применена по крайней мере к одному аспекту технологической эволюции, а именно к прогнозу возможных последствий ещё до разработки новой технологии или соответствующего ей устройства. Человеческие технологии – порождение воображения множества изобретателей и исследователей, своего рода умозрительное зондирование кауфманова пространства смежных возможностей. Так сказать: «А что будет, если…?» По большей части прогнозирование результатов приводит к отказу от неэффективных изобретений без докучной необходимости воплощать их на практике и тестировать. «Это не сработает, так как…» Или: «Никто не будет этим пользоваться потому, что…» Или: «Выйдет слишком дорого». Или: «Вряд ли эта штуковина способна заменить собой существующую».

Кажется невероятным, что подобный творческий процесс имеет аналог в органическом мире, и тем не менее он имеет. В 1896 году психолог Джеймс Марк Болдуин задался вопросом, могут ли животные, проводящие поведенческие эксперименты, включиться в эволюционный процесс, по существу, представляя, что будет, если они постараются выполнить задачу, которая им пока не по зубам. Например: окапи похожи на короткошеих и коротконогих жирафов. Предположим, что один предприимчивый окапи, несмотря на многократные неудачи, будет пытаться дотянуться до веток дерева со вкусной листвой. Именно по причине постоянных неудач эти попытки можно считать аналогом воображения. Однако некоторым особо удачливым окапи с чуть более длинными конечностями и шеей может сопутствовать успех, что и приведёт, в конце концов, к появлению жирафов. Этот процесс получил название «эффект Болдуина».

Несколько лет назад мы как раз стали свидетелями процесса становления экзаптации, то есть такого поведения животных, которое может стать истоком нового эволюционного вектора. Сомики-плекостомусы – одни из самых распространённых аквариумных чистильщиков, освобождающие от микроводорослей стекло своим ртом-присоской. В дикой природе они могут цепляться за камни, поедая водоросли; кроме того, у них имеется отличная «броня» в виде колючих спинных и грудных плавников. В неволе эти характеристики служат им для совершенно иных целей, в чём мы убедились собственными глазами, понаблюдав за аквариумными рыбками в комнате отдыха математического института Уорикского университета. Естественные способности сомиков позволяют им намного лучше прочих рыб собирать плавающие гранулы корма, при этом они используют метод, неизвестный их диким сородичам – переворачиваются на спину и захватывают ртом-присоской пропитавшиеся водой гранулы, отгоняя конкурентов шипастыми плавниками. Так, рот сомиков, приспособленный для объедания водорослей с камней, был адаптирован, а правильнее сказать экзаптирован, для захвата пищи с поверхности воды. Эффективность метода повышается, если у рыбы имеется действенная защита, а еда достаточно мягкая.

В будущем генетическая ассимиляция сможет свободно закрепить в генах этот вид экзаптированного поведения популяции сомиков-плекостомусов. Оно может быть зафиксировано в ходе естественного отбора, а затем адаптировано по мере продвижения по эволюционному вектору так, что сбор еды с поверхности водоёма станет для этих рыбок естественным поведением.

В действительности что-то подобное уже случалось, пусть и не с потомством сомиков из математического института, тем более что его у них не было. Речь идёт о сомах-перевёртышах Synodontis nigriventris, которые, используя похожую технику, охотятся на насекомых у поверхности воды. Таким образом, перед нами как начало, так и итог вполне правдоподобной гипотезы развития эволюционного вектора. Вероятно, всё началось с одного голодного сомика, плескавшегося на мелководье и заприметившего кучу еды на поверхности водоёма, скорее всего, дохлых насекомых. Сомик переворачивается в попытке схватить аппетитный кусочек. Даже если его потуги заканчиваются по большей части провалом, каждая случайная удача вознаграждается вкусненьким. С того самого дня этот сомик проявляет большой интерес к этому источнику пищи и всё чаще заплывает на отмель. Его потомство, растущее в том же водоёме, при аналогичном поведении получило дополнительные шансы победить в естественном отборе, а последующие генетические изменения их закрепили.

Однако этот сценарий противоречит утверждениям Стивена Гулда, которые он изложил в книге «Улыбка фламинго». Он полагал, что адаптация поведения фламинго, вроде питания вниз головой при вылавливании рачков в солёных озёрах, должна основываться единственно на кардинальном отклонении от нормального использования клюва. Животные тоже могут немного поэкспериментировать, и если эксперимент завершается удачно, новый алгоритм будет встроен в их дальнейшее поведение. Затем, если речь идёт о таких важных вещах, как еда или спаривание, естественный отбор может его улучшить.

Техническая эволюция может избежать бессмысленной траты времени, связанной с ожиданием следующего поколения и нового функционала, которая свойственна эволюции биологической. Это достигается двумя путями. О первом мы уже упоминали: человеческий разум в состоянии сразу «перепрыгнуть» в пространство смежных возможностей и представить, будет ли идея работать.

Разве не можем мы вообразить самолёт, в десять раз больше существующих, и прикинуть, что нужно сделать, чтобы он летал? Или велосипед с такой рамой, чтобы можно было ехать лёжа на спине и при этом видеть, куда едешь? А может быть, будет лучше, если велосипедист ляжет на живот? Кстати, оба варианта были опробованы, что служит отличным примером того, как плоды нашего воображения играют на поле смежных возможностей.

Разум способен воспользоваться для улучшения технологии и другой уловкой, а именно копированием: взять технологическую хитрость, применённую в одном изобретении, и распространить её на другие. Подобный фокус органической эволюции совершенно недоступен. Если не считать редких случаев горизонтального межвидового переноса генов, каждый род вынужден сам изобретать собственные уловки. Недавним примером подобного является распространение цифровых переключателей в самых различных механизмах: от тостеров и детских игрушек до автомобилей. Более ранний пример – замена металлов пластмассами в детских, кухнях и лабораториях. Ещё раньше прозрачные пластмассы, в основном акриловые, в некоторых случаях заменили собой стекло. Благодаря растущему применению технологии полупроводников мы получили солнечные панели, микроскопические холодильные или нагревательные элементы, а также целое семейство новых эффективных источников света – светодиодных ламп с белым светом. Теперь панели с разноцветными светодиодами можно настроить так, чтобы получить различные параметры освещения. Яркий белый свет не даёт уснуть, но ничто не мешает нам заменить его более тёплым. В лабораториях уже созданы гибкие телевизионные и компьютерные дисплеи, которые можно сворачивать в рулон словно бумагу, и совсем скоро начнётся их промышленное производство. Целую книгу закодировали в ДНК, а человеческое лицо было отпечатано на волоске.

В биологической эволюции бытовало мнение, что экологические ниши, вроде хищнического поведения, были доступны изначально и только «ждали», когда кто-нибудь их займёт. Словно в некоем вселенском сценарии уже было записано всё, что только может сделать живое существо. Сейчас же считается, что организмы создают ниши по мере своей эволюции. Сами посудите, как занять нишу блох, живущих на собаке, если отсутствуют собаки?

Даже принимая во внимание возможность копирования, в области технологии аналогичные вопросы конкуренции и создания ниш имеют столь же большое значение, как и в мире природы. И точно так же они стимулируют эволюцию на нововведения. Хорошим примером является захват в 70-х годах XX века рынка видеокассет форматом VHS, несмотря на то, что конкурирующий формат «Бетамакс» по некоторым характеристикам его превосходил. Как часто случается в природных экосистемах, менее приспособленный (иногда вообще чужак) использует экосистему более эффективно, провоцируя гибель устоявшихся местных видов. Серая американская белка переносит болезнь, уничтожающую рыжих европейских белок, точно так же как испанцы, вторгшись в Южную Америку, разрушили империи инков и майя. Рыжие белки были лучше приспособлены к среде, однако с появлением серых захватчиц среда изменилась. Теперь в неё вошли серые белки и их болезни. Изменение стало внезапным, подобно биологическому оружию, а не спокойным естественным отбором в медленно меняющейся среде.

В мире техники существуют и другие процессы, напоминающие те, которые проходят в биологических экосистемах. Многие из них имеют рекурсивный характер, поскольку влияют на собственное развитие: супермаркеты создают свою экосистему покупателей, точь-в-точь как собаки, создающие нишу для блох. Это несколько усложняет вопрос о замысле в технологии, так как по-настоящему новых идей мало, зато полным-полно экзаптаций, копирования и адаптационных векторов в развитии. Лишь малое число новых уловок можно по праву считать человеческим замыслом в неэволюционном смысле.

Существует определённый вектор развития технологий: автомобили начались с повозок, к которым добавили двигатель (парового или внутреннего сгорания); радио – с детекторного приёмника и наушников; велосипед, начавшись с «пенни-фартинга», прошёл через систему «стойка на задних лапках», до сих пор широко распространённой в Индии и Китае, пока наконец не развился в горные и «лежачие» модели, являющиеся позднейшей адаптивной радиацией.

Это тропинки, проложенные в нашей культурной истории, которые по мере своей эволюции создают собственную среду. Автомобили создали обширные и очень важные районы наших городов, где их собственно создают, где живут рабочие и где строят свои заводы со складами поставщики комплектующих. Когда мы дарим первый велосипед маленькому Джонни на его семилетие, мы открываем перед ним новый мир: мир сбитых коленок, шестерёнок, проколотых шин и зависти к навороченному велику Фреда… Когда в 1960-х в западную культуру ворвались транзисторные приёмники, они навсегда изменили отношения подростков друг к другу и к поп-звёздам, хотя это не идёт ни в какое сравнение с тем, как за последние несколько лет всю нашу жизнь изменили мобильные телефоны. Во время рекламного тура Александра Белла мэр одного из городов был столь впечатлён его телефоном, что сказал: «Какое великолепное изобретение! Такая штука должна быть в каждом городе».

Предметы, созданные людьми, эволюционируют, их функциональность улучшается и расширяется, а сами они удешевляется. Но ещё они изменяют общество вокруг себя, так что следующее их поколение появляется уже на «унавоженной» почве. «Форд» модели Т был бы недоступен без заправочных станций, построенных для обслуживания его куда более дорогих предшественников. В свою очередь, этот «Форд», прозванный «Жестянка Лиззи», и другие подобные бюджетные автомобили, с их уютными, скрытыми от посторонних глаз задними сиденьями, изменили сексуальную жизнь молодёжи, внезапно получившей к ним доступ. Такие вещи, как «Форд», транзисторные приёмники, центральное отопление, метро и мобильные телефоны, меняя окружающую среду, изменили и общественную мораль, а та, в свою очередь, сдерживает или направляет развитие технологий.

Однако большинство изобретений ждёт менее радужная судьба. Как и почти все виды живых организмов, они процветают какое-то весьма короткое время, а затем уходят в небытие. Лишь немногие выжившие находят свой вектор, ведущий в будущее. Иногда они перемещаются в целиком и полностью новое фазовое пространство возможностей, где совершенно меняют оказавшееся негодным первоначальное конструктивное решение и обретают новую, улучшенную конструкцию. Подобно каменному топору, чьи рукоятка и лезвие менялись множество раз и которые теперь мы находим в современном мире с новыми материалами и новыми функциями.

В «Науке Плоского мира III» мы говорили, что жёсткие энергетические ограничения на доставку грузов и людей на орбиту Земли можно, в принципе, обойти, если изменить окружающее пространство. Когда вы используете ракету, количество энергии, необходимой для доставки стокилограммового человека на стационарную орбиту, можно рассчитать с помощью законов ньютоновской механики. Оно определяется разницей потенциальных энергий, возникающей в гравитационном колодце планеты. Вы никак не можете этого изменить, так что на первый взгляд ограничение кажется непреодолимым.

В середине 70-х годов прошлого века родилась абсолютно новая идея: космические болас. По существу, это гигантское «колесо обозрения», установленное на геостационарной орбите. Путешественник заходит в кабину, которая проходит сквозь верхние слои атмосферы, и покидает её, когда она приближается к точке наибольшего удаления от Земли. Подобные устройства могут вывести его на геостационарную орбиту всего за несколько недель.

Третья ступень технологической лестницы, ещё не воплощённая на практике, но широко обсуждавшаяся инженерами, – это космический лифт. Писатель-фантаст и футуролог Артур Кларк был одним из первых, кому пришла в голову эта идея: берёшь «канат», поднимаешь один его конец на геостационарную орбиту, а другой опускаешь на посадочную полосу в районе экватора. В результате устанавливается материальная связь между геостационарной орбитой и поверхностью планеты. Как только это будет сделано, система кают, шкивов и противовесов, аналогичная используемой лифтам небоскрёбов, сможет распрекрасно поднимать людей на орбиту. Противовесы или пассажир, опускающийся вниз, сократят стоимость до стоимости энергии, необходимой для преодоления силы трения.

И дело не в том, можем или не можем мы сделать такое сейчас. Не можем, потому что даже канат из углеводородного волокна окажется слишком непрочным. Космический лифт служит прекрасной демонстрацией того, как вектор творческого замысла может вывести назначение за пределы его предыдущих примитивных границ, туда, где будут действовать совершенно новые правила игры. Старые же ограничения если и не потеряют силу, то по крайней мере утратят значение.

Более знакомый всем пример подобного «трансцендентного» процесса – это письменность и телекоммуникации. Первая письменность, вероятно, представляла собой царапины на камнях или коре деревьев и развивалась в двух направлениях – пиктографическом и фонетическом. Пиктография, к которой относятся древнеегипетские и современные китайские иероглифы, при подъёме по технологической лестнице столкнулась с трудностями. Иероглифы – это даже не ракета, скорее фейерверк. Фонетическая письменность лучше подходит для печати и с точки зрения технологии представляет собой своего рода космический болас. В XX веке она была ещё более усовершенствована с появлением огромных газетных печатных прессов и электрических печатных машинок. С изобретением компьютеров и текстовых редакторов она вышла уже на этап «космического лифта». По иронии судьбы, вероятно, именно это и спасло китайские идеограммы от забвения, поскольку теперь их стало легко набирать на компьютере. Очередная стадия началась с приходом электронных книг и планшетов. Наверное, вся письменность скоро станет виртуальной и будет храниться в закодированном виде на крошечных физических носителях до тех пор, пока кому-то не потребуется вывести информацию на экран или уж сразу в свой мозг.

Телекоммуникации, то есть связь на расстоянии, начались с цепочек сигнальных огней на вершинах холмов и семафоров. Для коммуникации между кораблями на флоте были разработаны системы кодов, передаваемых с помощью флажков. В Плоском мире изобрели систему клик-башен – механический телеграф с телескопами и репетирами, расположенными в пределах видимости, тогда как в Круглом пользовались сигнальными будками и механическими средствами подачи сигналов поездам, находящимся на расстоянии нескольких миль. Когда стало возможным передавать сигналы по проводам с помощью электричества, родился телеграф. К началу XX века появилось несколько различных систем кодирования, используемых при торговых сделках, а также примитивная факс-машина. Всё это можно назвать стадией «ракеты». Затем подоспел телефон, который использует электрический сигнал для модуляции звуковых волн. Огромные средства были вложены в прокладку кабелей между всеми населёнными пунктами и даже по океанскому дну – для межконтинентальной связи. По своей технической сложности эта авантюра вполне сопоставима с запуском космического боласа. Между тем в наш обиход постепенно входили беспроводные средства связи: радио, а затем и телевидение. С появлением технологии мобильной телефонии, потребовавшей миллиардных капиталовложений в сложнейшую систему базовых станций и исследования по улучшению качеств самих аппаратов, технология передачи сообщений входит в эру «космического лифта».

Все эти технологические изменения вполне можно сравнивать с явлениями биологической эволюции. Чтобы продемонстрировать, как эволюционный процесс вырастает из детских штанишек изначальных ограничений, получая новые свойства и меняя свой вектор, давайте проанализируем развитие млекопитающих, используя две шкалы. Эти две шкалы мы взяли потому, что не берёмся описывать произошедшие на самом деле в ходе биологической эволюции. Мы уже как-то упоминали о высокой степени разнообразия ископаемых животных, найденных в Бёрджесских сланцах, равно как и о различиях во взглядах Гулда и Морриса. Среди существ, появившихся в эпоху кембрийского взрыва, были и ранние хордовые – предки той группы животных, к которой относимся мы сами, а также современные рыбы, амфибии, рептилии, птицы, млекопитающие и всякие диковинные морские твари вроде асцидий и миног. Самым известным представителем примитивных хордовых Бёрджесских сланцев является пикайя, окаменелости который были обнаружены также в аналогичных отложениях в Австралии и Китае.

Примитивные хордовые претерпели значительную адаптивную радиацию. Всё началось с бесчелюстных панцирных рыб, затем появилось огромное количество челюстных, включая акул, скатов и костистых рыб. Некоторые из последних в девонский период выползли на сушу, став первыми амфибиями. Эти водные формы жизни для хордовых явились стадией «ракеты». Следующая стадия их развития, их «космический болас», – это амфибии и их потомки-рептилии вроде динозавров, а также птицы и терапсиды. К последним принадлежали и наши предки. На третью ступеньку птицы взошли вместе с млекопитающими, причём сделали это независимо друг от друга и совершенно различными способами. Птицы специализировались на теплокровности и эффективной вентиляции лёгких во время полёта. Теперь им приходится заботиться о потомстве и носить в гнёзда пищу до тех пор, пока птенцы не окажутся в состоянии вести довольно напряжённый образ жизни своих родителей. Млекопитающие, тоже научившиеся поддерживать постоянную температуру тела, взяли с места в карьер и захватили намного больше ареалов обитания, чем птицы: от подземных до водных и воздушных. Причём летают они, можно сказать, не хуже птиц, обходясь без птичьего непрерывного дыхания. Если вернуться к хордовым, то млекопитающие – это их «космический лифт».

На этой последней ступеньке развития мы можем обнаружить ряд вторжений в пространство смежных возможностей, в ходе которых целые земные экосистемы менялись крупными сухопутными животными. Пастбища, такие как саванны и степи, тундры с их карликовыми берёзами, лишайниками и мхами, – всё это существует благодаря постоянному взаимодействию с крупными травоядными млекопитающими. На этих территориях живёт огромное количество мелких грызунов: мышей, полёвок, леммингов и хомяков. Они съедают больше растительности, чем их крупные сородичи, и вносят больший вклад в экосистему. Определённое взаимодействие между млекопитающими и средой всем известно: кролики строят подземные лабиринты, барсуки роют норы, олени трутся рогами о деревья. Можно пойти в зоопарк и увидеть полный спектр адаптивной радиации, включая странных южноамериканских грызунов: паки, капибар и кейви (морских свинок). А ещё летучих мышей. Не забудем про так называемых морских свиней, дельфинов, зубатых китов и беззубых китов-фильтраторов. Да, ещё про всех приматов, включая нас с вами. Млекопитающие у хордовых, как и насекомые у беспозвоночных, – это воистину история успеха.

Если до упора продолжать использовать нашу косморазведывательную аналогию, звероподобные рептилии, жившие 4 миллиона лет назад, как и современные однопроходные (яйцекладущие «чуды-юды» вроде ехидны и утконоса) являлись «ракетами». Сумчатые млекопитающие (кенгуру, потору, опоссумы) – «космическими боласами». Плацентарные млекопитающие (большая часть современных млекопитающих, включая коров, свиней, кошек, собак, бегемотов, слонов, разных мелких обезьян, крупных человекообразных и людей) – это «космический лифт».

Любая эволюционная последовательность может быть представлена как лестница со ступенями внезапно появляющихся новых свойств, новых путей существования, которые подчиняются новым правилам и отбрасывают старые ограничения. В подобном ключе можно взглянуть как на млекопитающих, так и на письменные устройства или радиоприёмники. Это общее свойство нашей самоусложняющейся планеты, несущейся в самоусложняющейся Вселенной. Чем больше проходит времени, тем больше различных вещей происходит разными способами по новым правилам.

Это понимание многоликой Вселенной, образующей всё новые узоры, берущие начало в предыдущих, полностью противоположно характерной для XX века идее о возрастании энтропии и тепловой смерти. Может ли самоусложнение продолжаться до бесконечности? Мы не знаем. Однако данная точка зрения не менее логична, как и противоположная, и у неё есть немало доказательств. Означает ли это, что всё, недоступное сейчас, обязательно будет доступно в будущем? Разумеется, нет. При каждом подъёме на одну ступеньку вверх будет происходить отбор из разных возможностей.

Такой процесс отбора математики называют нарушением симметрии: кажется, что изначально было доступно больше возможностей, чем реализовано впоследствии. Тем не менее парадоксальным образом их количество лишь увеличивается. Если продвижение вперёд является законом, а по-видимому, так оно и есть, тогда случайность и отбор формируют будущее путём эволюции от ракет к космическим лифтам. Наверное, нам стоило бы удивиться тому, что закон Мура действует так долго, но тщательно проанализировав изменения в компьютерных технологиях, произошедшие за последние десять лет, мы поняли, что грядущие улучшения, как это в своё время произошло с млекопитающими, были на предыдущей стадии совершенно недоступны пониманию.

Именно поэтому ограниченные сферы применения законов природы, таких как закон сохранения энергии или второй закон термодинамики, могут ввести кого-то в заблуждение. Помимо внутреннего содержания у законов имеется внешняя среда, в которой они действуют. Закон природы может показаться вам непреодолимым препятствием, но измените только среду – и у природы появится обходной путь, которым она не преминет воспользоваться. Уж будьте покойны.