Добивайтесь сопереживания

Прямо сейчас я нахожусь на греческом острове: Эгейское море, дешевые комнаты прямо у пляжа, купание голышом, маленькие таверны, где можно сидеть под бамбуковым навесом, потягивая узо, пробуя осьминогов и глядя на великолепный закат. Мне тридцать шесть, а моей подруге, которая приехала со мной, — тридцать девять. Мы обе впервые в Европе. Мы стараемся впитать в себя все, но получается это лишь наполовину, потому что мы постоянно, постоянно заняты разговорами друг с другом. Я рассказываю ей о том, как в шесть лет, одетая в розовую балетную пачку, принимала участие в танцевальном шоу и как мой отец, сидевший в первом ряду, расплакался, увидев меня. Она рассказывает мне, как ее муж в католической школе в Небраске опоздал на представление пьесы, в которой играл главную роль, и как монашки заставили всех учеников молиться на коленях, чтобы он появился.

Во вторник я решила, что мне нужно побыть одной. Мне хотелось побродить вокруг и поработать. У каждого в жизни есть какой-то главный страх. Мой — это страх одиночества. Естественно, нашим самым большим страхом становится именно тот, который нам необходимо преодолеть на пути к своей мечте. Я писатель. Писатели проводят много времени в одиночестве за своей работой. Кроме того, любой художник в нашем обществе одинок. Все прочие уходят по утрам на организованную службу. Художники живут вне этой структурированной общественной системы.

Итак, я решила провести день одна, потому что я всегда стремлюсь раздвинуть свои границы. Полдень, очень жарко. На пляж я не пошла, а вокруг все закрыто. Я начинаю размышлять о том, что я делаю со своей жизнью. Всякий раз, когда я в чем-то запуталась или потеряла уверенность в себе, я принимаюсь подвергать сомнению всю свою жизнь. Это мучает меня. Чтобы избавиться от этих болезненных ощущений, я говорю себе: «Натали, ты хотела писать. Вот и пиши. Мне все равно, что ты сходишь с ума и тебе одиноко». И я начинаю писать. Я пишу о церкви неподалеку, о яхте в гавани, о моем столике в кафе. Это не слишком занимательно. Я начинаю беспокоиться, когда же вернется подруга. На пятичасовом пароме она не приехала.

Я не говорю по-гречески. Я предоставлена самой себе и очень остро чувствую все, что меня окружает. Четверо пожилых мужчин за соседним столиком снимают длинную зеленую ленточку с каждого стручка бобов на столе перед ними. Тот, что сидит лицом к морю, спорит о чем-то с соседом слева. Старуха в черном у причала наклоняется, чтобы подтянуть чулок. Я иду на пляж, на котором раньше не была, располагаюсь в баре, который стоит прямо на песке, начинаю читать «Зеленые холмы Африки» и смотрю, как садится солнце. Я замечаю таверну, где подают свежего тунца. Я пытаюсь установить связь со всем, что меня окружает. Мне очень не хватает подруги, но сквозь свою панику я пробиваюсь к единению с песком, с небом, со всей моей жизнью. Я иду обратно по пляжу.

Когда мы были в Париже, подруга очень боялась потеряться и постоянно впадала в панику. Я не боюсь потеряться. Заблужусь так заблужусь. Вот и все. Посмотрю на карту и найду дорогу. Мне даже нравилось бродить по парижским улицам, не зная точно, где я нахожусь. Точно так же мне нужно побродить по полям одиночества и научиться наслаждаться ими, а когда одиночество начнет слишком сильно кусаться, взять карту и найти путь назад, не впадая в панику и не бросаясь в экзистенциальную пустоту мира, подвергая сомнению все — «Зачем мне быть писателем?» — и выталкивая себя из бездны.

Поэтому, когда вы пишете и начинаете с чистого листа, с неуверенностью в сердце, нехваткой мыслей и страхом перед отсутствием чувств, — просто начните отсюда, с этой искры. Это неуправляемое письмо: вы не знаете, к чему придете, — и начинается оно во тьме и неведении. Но если вы не побоитесь взглянуть всем этим вещам в лицо и будете писать именно из этого состояния, вы постепенно прорветесь наружу и откроете для себя мир таким, какой он есть. Из этого торнадо страха рождается истинный голос писателя.

Когда я была в Париже, я читала «Тропик Рака» Генри Миллера. В предпоследней главе Миллер обрушивает свой гнев на школу во французском Дижоне, где он бился над преподаванием английского, на мертвые статуи и своих учеников, которым предстояло стать стоматологами и инженерами, на морозную зиму и выросший на горчице город. Необходимость быть там приводит его в ярость. Но потом, в самом конце главы, он сидит ночью за воротами колледжа, обретя душевное спокойствие, полностью покорившись в тот момент месту, где находится, не зная, что хорошо и что плохо, и просто чувствует себя живым.

Если вы будете писать, отталкиваясь от своей боли, вы постепенно научитесь сопереживать нашим маленьким хрупким жизням. Из состояния расколотости на части возникнет нежность к цементной дорожке под ногами, к сухой траве, шуршащей на жестоком ветру. Вы сможете прикоснуться к окружающим вас вещам, которые раньше считали уродливыми, увидеть уникальность в их облупленной краске и серых тенях, осознать, что они не хороши и не плохи, они — просто часть жизни, происходящей вокруг. И вы полюбите эту жизнь, потому что она ваша и в этот момент для вас нет ничего лучше.