Он

Мать созналась не сразу – и как же он ненавидел, когда она ему врала! Но убивать ее не имело смысла – ей было уже хорошо за семьдесят, кроме того, она не пила – а значит, не могла проговориться, как сестра, по пьяному делу. Впрочем, даже если бы такая экстравагантная мысль пришла ей в голову, это можно было бы легко списать на старческий маразм.

– Хоть слово скажешь – отдам в дом престарелых, – предупредил он на всякий случай.

Домов престарелых «для бедных» мать боялась пуще чумы: облупившиеся стены, забитая канализация, забытые старики, лежащие в собственных экскрементах… Спасибо, не надо: маму-Зину вполне устраивала усадьба «Отрада» – большой светлый дом на берегу речки, белоснежные простыни, улыбчивый персонал. О нет, за маму можно было не беспокоиться.

– Долго ж еще они нас «пасли», гляди ж ты, – мать добавила грязное ругательство – в старости она совсем перестала себя контролировать: обожала поесть, будто утешала за бесконечные диеты с целью «сохранить форму» в молодости и зрелости. И сразу же раздалась квашней. Каждые полгода-год он привозил в «Отраду» новые комплекты одежды – все бо́льших размеров.

– Тебя тоже вызывали в Большой дом? – сморщился он от едкого дыма материных сигарет, отвел полную морщинистую руку в сторону окна.

– Вызывали, – она упрямо выдохнула в сторону сына. – Когда тот пропал. Но я так рыдала, залила им в кабинете весь стол молоком – не успела сцедиться перед уходом, что они пожалели, видать… Отпустили. Так я и не знала ничего, пока сестра твоя ко мне не заявилась с требованием правды, – она усмехнулась. – Лахудра. Вот уж кто любил твоего папашу, так это…

– Я знаю. Продолжай.

– Да нечего рассказывать. Капитан – не гэбэшный, а милицейский, опознал его – совсем случайно, на улице. Тогда, лет пятнадцать назад, присутствовал при задержании, а папаша твой – молодой еще был, здоровый, дал стрекоча. Тот, лейтенантик, за ним побёг, но упустил, питанье-то разное, – мать захихикала, а он поморщился.

– Опознал – и что? Стал следить?

Она равнодушно пожала пухлыми плечами под шелком халата:

– Наверное. Не просто же так Аршинин в бега ударился. Видать, просек что к чему. Не дурак был, папаша-то твой. Выживать умел, – она опять захихикала, и он поморщился от отвратительного подтекста.

– Хватит, – сказал он холодно. И мать сразу поняла: дальше шутить не стоит, он на грани – чутье в ней все-таки было звериное. И сразу сменила тон.

– Хороший капитан. За мной тоже ходил – это когда Аршинин пропал. Я было решила, что нравлюсь ему как женщина. Улыбалась, как дура, блузку с воланом пошила из старого платья крепдешинового. А капитан, видать, рассчитывал, что я к мужу его приведу – в тайное, значит, логово. А я повертелась перед ним, повертелась, а потом нашла себе Носова, – она расхохоталась. Когда мать смеялась, голос ее звучал как в молодости – серебряным колокольчиком. Он на секунду будто окунулся в детство – не на этот ли смех запал его отчим? Но тут она сложила из толстых пальцев объемистую фигу: – Ничего он от меня не получил, ни-че-го.

Он с усмешкой взглянул на мать: вот ведь – не отца же она, в самом деле, защищала, ведь и не любила его, судя по всему, по-настоящему. Но обида полувековой давности жгла сердце – как это тот капитанишко посмел не отреагировать на ее женские чары?!

– А старуха – откуда в этой истории появилась старуха? – решил он все-таки поставить точки над «i».

– А она-то тут с какого боку? – искренне удивилась мать. Он внимательно на нее посмотрел: вроде не врет.

– Аллочку (черт, он так и не смог избавиться от этой манеры называть ее ласкательным, детским именем) вызывали уже в Большой дом. После того как твой незадачливый капитан передал им всю информацию и получил по голове за то, что не побежал с ней к гэбистам раньше, упустив военного преступника, они нашли в регистрационной книге запись: старуха из вашей коммуналки приходила на Литейный. Прождала следователя около часа, а когда тот пришел, сказала, что плохо себя чувствует и зайдет попозже. Тогда этому никто не придал значения, но…

– Да сдрейфила она, – устало сказала мать. – Вот и все.

«Вполне может быть, – подумал он. – А может, так ненавидела Комитет и комитетчиков, что не решилась доверить им свою тайну».

– А ты? – вдруг совсем тихо произнесла мать, и он насторожился – такой вкрадчивый голос был у нее редкостью.

– Что – я? – нахмурился он.

– Ты Аллочку – сам?

Он похолодел, преодолевая себя, поднял глаза и заглянул в ее глаза: одно дело – древняя тайна, которая сейчас заинтересует только журналистов, работающих с черным пиаром. А другое – собственная дочь, кровиночка. Хватит ли тут сдерживающих элементов в виде угрозы государственного дома престарелых?

– Са-а-ам, – не дождавшись ответа, протянула мать. И он увидел, как некогда красивые губы пошевелились и сложились в легкую улыбку. – Так я и знала.

Он замер. А потом начал говорить. Медленно, чтобы у нее было время подумать.

– Хотел тебя, кстати, предупредить. Все деньги я завещал благотворительным фондам. Неплохой пиар, согласись… Так вот: что бы со мной ни случилось… Попади я в тюрьму, умри – тебе не достанется ничего. Ты сама знаешь, что это значит.

Ни один мускул не дрогнул в материном лице. Оно оставалось спокойным, умиротворенным.

– Правильно сделал, – она чуть качнулась в своем удобном кресле-качалке в стиле ретро. Будто кивнула головой. И хотя этот ответ мог означать согласие с его идеями благотворительности, но он понял: мать поддержала его совсем в другом решении.

А он снова стал дышать и впервые подумал, что, пожалуй, его родители стоили друг друга.