Маша
Маша поймала себя на том, что, открыв рот, слушает тоненький голосок, – такой разительный контраст был между детской манерой речи и женщиной, сидящей напротив с открытыми глазами, но явно видящей перед собой совсем иные картинки. Леночка оказалась послушной девочкой и даже не бегала смотреть на страшный скелет из подвала, хотя мальчишки, в том числе ее брат Лерка, давали показания в милиции и болтали, что на нем были следы зубов – детские страшилки. Но, когда она дошла до надписи, сделанной химическим карандашом, Маша затаила дыхание и сделала знак психологу. Тот согласно кивнул, склонил голову набок и спросил все тем же вкрадчивым голосом:
– Леночка, что там написано?
– Значок какой-то, – сказала Елена Алексеевна. – Не помню, что значит.
Маша переглянулась с Ксюшей.
– Это Ксения Лазаревна написала, – мелко покачала головой Пирогова. – Перед самой смертью. Она же там и упала на пол – видно, хотела позвонить, да не успела.
– Точно не помните? – не выдержала Маша, сделав шаг от стены и натолкнувшись на неодобрительный взгляд психолога.
Пирогова повела шишечкой на носу, будто пыталась понять, кто еще появился в комнате.
– Семь, – начал считать психолог. – Шесть, пять, четыре… Сейчас я положу свою правую руку вам на голову, а левую на затылок. Закройте глаза и сделайте три глубоких вдоха и выдоха. Вы полностью выйдете из транса и забудете все неприятное, что было в сеансе. Привязанности ко мне нет!
Пирогова прикрыла веки, а Трофимов, досчитав: три, два, один – отпустил голову пациентки. Елена Алексеевна вновь распахнула глаза, но теперь они уже не были пустыми – в них возвращалась реальность. Она уставилась на Ксюшу, лицо ее перекосилось от отвращения, будто перед ней вдруг оказалось мерзкое насекомое, а Ксюша от испуга нажала на кнопку, увеличивающую звук. Ретромузыка из магнитофона стала оглушающей:
На реке волна колыхается едва,
Сколько нежных слов ты слышала, Нева.
Сколько раз над этой темною водой
Обнимал меня мой милый, дорогой.
– Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу… – голос Пироговой, поначалу едва слышный за песней, рос, взмывал истерично вверх, добираясь до совсем верхних, визгливых нот. И пока Ксюша, отвернувшись, дрожащими пальцами пыталась совладать с кнопкой магнитофона, Пирогова, уже не делая паузы между словами «ненавижуненавижунена…», забилась в руках дюжего санитара.
– Простите, не понимаю, что на нее нашло, простите, – Трофимов неловко копался в сумке, вынул наконец ампулу и одноразовый шприц. – Еще раз, извините…
Игла проткнула истончившуюся кожу, проколола вялую старческую вену, двинулся поршень шприца, вводя успокоительное. И еще минуту, пока действовало лекарство, все сидели, застыв, будто парализованные происходящим.
– Это я ее убила, – раздался вдруг четкий и ясный голос. – Нечего было мешать моему мальчику.
