Маша

– Он мне понравился в результате. Спокойный какой-то. Настоящий. – Ксения пожала плечами под Машиным внимательным взглядом. – И на бабушку совсем не похож. Но…

– «Но»? – Маша налила гостье кофе из старого синего кофейника, пододвинула доску с горячими тостами и нарезанным твердым сыром. Ксения в задумчивости намазала тост маслом. Положила на тарелку, глядя, как оно плавится и впитывается в поджаренную ржаную мякоть.

– Но он совсем не общается со своим миллионером-отцом. Тот ушел из семьи, когда Ивану было лет пять. Деньги сделал уже позже. Связи между ними никакой не сохранилось, и он дал мне понять, что ради меня с моей безумной историей на контакт с Носовым-старшим не пойдет.

Маша подняла глаза на грустную Ксюшу – видно, Носов-младший действительно ей приглянулся, а подходящий повод для новой встречи им будет найти непросто. Тот работает по четырнадцать часов в сутки, а Ксюша слишком стеснительна, чтобы самой пригласить его на свидание.

Маша вздохнула. И с мечтой о новой порции воспоминаний и фотографий из архива Носовых-Аршининых придется распрощаться. Двери в прошлое захлопывались одна за другой. А на что она, собственно, надеялась? Истекло более полувека. Люди болеют, сходят с ума, умирают… Сходят с ума! Ну конечно!

– Психбольница! – сказала она, а Ксения вздрогнула. – Есть больные и больные. Я имею в виду – почти здоровые или с серьезными периодами ремиссии. – Она вспомнила вальяжного Глузмана в его шикарной клинике: идеально сервированный чай, частная библиотека, говорящий попугай. Скорее анахорет и чудак, чем психопат.

– Пирогова? – нахмурилась Ксюша. – Елена Алексеевна? Ты правда думаешь, что стоит…

– Стоит. В отличие от того же Носова-старшего, свободного времени у нее навалом. И если она вменяема, то я уверена, с удовольствием нам поможет.

– А Носов?.. – Ксения водила ногтем по скатерти. – Я имею в виду сына, а не внука. Неужели нет никакого способа на него выйти?

Маша задумалась. Способ, конечно, имелся. Носов был слишком серьезным человеком, чтобы на него не оказалось досье в соответствующих органах. Она могла бы попросить Андрея связаться с его знакомцами в ФСБ. Маша поморщилась: все разговоры с Андреем в последнее время сводились у них к новостям о погоде: «Льет, говоришь? У нас на дачке тоже не пройти без сапог», и к краткой сводке о Раневской: «Жрет, гад, как сволочь». Выходить за круг пустых светских тем было опасно. Маша ни слова не говорила о работе на Петровке и о своем повышении. Не обсуждали они и совместную жизнь, чтобы, не дай бог, не наступить на болезненный нарыв под названием «получившее отказ предложение руки и сердца». Что делать, как прервать эту идиотскую ссору – да нет, даже не ссору, а нечто более серьезное: экзистенциональный кризис в их отношениях, – она не знала. Вот и пряталась, как девочка в кусты, в метеорологическую сводку. Маша вновь вздохнула – еще тяжелее.

– Ты согласна? – услышала она и поняла, что Ксюша уже давно смотрит на нее вопросительно, а она и вопроса-то не услышала.

– Прости, я задумалась. С чем согласна?

Ксюша смущенно поерзала на стуле:

– Я не готова идти в психбольницу в одиночку. Я… Давай вместе?

Маша улыбнулась, кивнула:

– Давай.

Место оказалось благостным: совсем рядом – Православная семинария, Митрополичий сад, Свято-Троицкая Александра Невского лавра. Обводный канал блещет на чахлом зимнем солнце, канал непарадный, трудяга и пролетарий. Коллектор для сточных вод заводов и фабрик, выстроенных на его берегах, граница между, собственно, настоящим Петербургом и «новостроем». В ушах задуло с неприличной силой. Не сговариваясь, Ксюша подняла капюшон, а Маша надвинула на лоб одолженную у Любочки вязаную шапку – не до красоты. Совсем рядом катила посередь низких берегов свои воды Нева, оттуда и задувал уже совсем морской ветр-ветрило. Добравшись до места, девушки уставились на здание больницы. По сравнению с окружающим индустриальным пейзажем, кранами и вечными строительными заборами дом выглядел почти аристократически: сходящий на нет классицизм конца XIX века – высокие окна с полуциркульными проемами, парадное крыльцо, интеллигентный немаркий цвет беж.

Ксюша поежилась, взглянув на окна первого этажа, забранные совсем не изысканными решетками.

– Знаешь, Обводный еще называют каналом самоубийц, – она неловко улыбнулась: да, есть у нас и такие достопримечательности. – Говорят, их сюда «тянет». По сто человек за год, бывало, с мостов бросались. А в 93-м вообще рекорд – больше трехсот. По одному в день выходит, да?

Маша пожала плечами, бросив взгляд на современные здания на другой стороне канала. Чуть облагороженные сейчас хоть и тусклым, но солнечным светом, они, должно быть, навевали жуткую тоску под беспросветно серыми небесами. Неудивительно, что именно здесь всем хотелось немедленно расправиться с жизнью.

Маша ободряюще улыбнулась замерзшей Ксении:

– Я бы, честно говоря, ради такого дела проехалась до центра. Если уж бросаться с моста, так лучше с Троицкого, да с хорошим видом. – И, взяв Ксюшу под руку, решительно направилась к больнице. – Пошли.

Корочки – пусть московские, пусть с пространным и не особенно внушающим доверие объяснением ситуации – помогли. Сидящий напротив Маши невыразительный мужчина лет сорока с водянистыми глазами навыкате слушал их очень внимательно: им необходимо, объяснила Маша, побеседовать с одной из пациенток больницы о событии, происшедшем в далеком прошлом. Услышав фамилию, психиатр пожевал губами: да, он знает эту пациентку, она из «вечных», домой ее не отпускают уже давно. Диагноз – шизофрения.

– Но вы же понимаете, – постучал психиатр ногтями по покрытой стеклом столешнице, – память подобных больных – дело ненадежное: нарушение ясности сознания часто приводит к срыву процессов запечатления и последующего воспроизведения информации.

– Но ведь возможно и обратное? – склонила голову Маша. – Существуют же случаи гипермнезии?

Ксюша, сидящая рядом, бросила на нее испуганный взгляд. Маша усмехнулась про себя: чтение учебников по судебной психиатрии нельзя считать потерянным временем.

– Я имею в виду, – пояснила она Ксюше, которую только что туманно представила главе больницы как «нашего петербургского консультанта», – патологическое усиление функций памяти.

– Бывает, – кивнул головой глава больницы – стала видна круглая лысина, вроде тонзуры, на макушке. – Но, как вы, наверное, знаете, и она имеет хаотический характер. – Главврач встал. – Вряд ли вы сможете получить от Пироговой нужную информацию. Скорее сами запутаетесь в ее бреду. Но, как я понимаю, вы все равно хотите попробовать?

Ксения и Маша с готовностью поднялись с неудобных стульев со слишком прямыми спинками.

– Да, – кивнула Маша. – Хотим.

В коридоре больницы, где слонялись облаченные в халаты пациенты, пахло неопределенным супом, потолок давно не белили, пучился внушительными пузырями старый линолеум. Маша заметила, как Ксения, не решаясь оглядеться по сторонам, испуганно смотрит в пол. Маше тоже было не по себе: ей казалось, что суповой запах пытается забить совсем другой сомнительный аромат. И не обычный больничный амбре. Нет, тут пахло безумием. Этот запах за секунды просачивался сквозь поры внутрь, делался частью тебя, будто заражал сумасшествием, как гриппом. Маша нахмурилась: что за глупости лезут в голову? А главврач тем временем толкнул дверь в конце коридора. Они очутились в странном помещении: стены увешаны рисунками, на столах, больше похожих на сдвинутые вместе школьные парты, лежат краски, цветная бумага, карандаши. Казалось, они резко переместились в Дом творчества юных – в какую-нибудь студию по художественному развитию.

Ксения с любопытством разглядывала рисунки на стене.

– Смотри, – показала она Маше на чернильное пятно, похожее на быка. – Здорово. Экспрессивно.

Главврач поморщился, как от кислого, а Маша, улыбнувшись, медленно прошлась вдоль стены – кроме «быка» там имелся вполне натурально нарисованный цветными карандашами глаз, наполовину прикрытый ладонью, и набросок гуашью – краснолицый персонаж с устремленной вверх, как пламя костра, шевелюрой.

– Ар брют. Спонтанное, не имеющее никаких шаблонов творчество. Никакого разграничения между реальностью и чудесами в голове, – подмигнула она Ксюше.

– А по-моему, просто мазня душевнобольных, – жестко перебил ее главврач. – Выдумали термин! У тех, кто придумал, тоже, очевидно, было не в порядке с головой.

Маша почувствовала, как у нее сводит скулы – две фразы, и весь ее кредит уважения к этому человеку оказался исчерпан.

– Впрочем, – закончил, почувствовав смену Машиного настроения, главврач, – тут у нас кабинет психолога. Здесь все можно.

И он хмыкнул, будто удачно пошутил.

– Присядьте, я попрошу привести больную.

Главврач вышел из комнаты, а Маша с Ксюшей не сели, а продолжали разглядывать рисунки.

– Классно, – задумчиво сказала Ксюша. – Но почему-то не хочется вешать их у себя дома.

Маша кивнула – Ксюшина ремарка была эхом к ее стойкому ощущению в этих стенах: мы не делимся на больных и здоровых. Связь между мозгом и душой, где бы она ни находилась, похожа на хрустальную нить, тонкую и хрупкую – ей ли не знать, она и сама ходила по краю…

Раздался тихий стук в дверь – и на пороге появилась женщина с птичьим лицом. «Это не может быть Пирогова, – нахмурилась Маша. – Ей максимум лет сорок пять, а должно быть…» Тут женщина улыбнулась, и Маша на секунду перестала дышать: она узнала ее – девочку с фотографии, с острыми зубками и тонким носиком.

– Здравствуйте, – Маша сделала шаг вперед. – Елена Алексеевна, меня зовут Мария Каравай, и я хотела бы…

Она осеклась – Пирогова быстро подошла к ней, потянула носиком, задвигалась шишечка на конце:

– Нивеа. Мыло лавандовое. И еще – духи. Сейчас. Сейчас-сейчас.

Маша ошарашенно переглянулась с Ксенией – она и правда смазала руки перед выходом бабкиным кремом. И мыло в доме у Любочки всегда было лавандовым – Любочка очень любила этот запах. Но вот духи… духи были материнским подарком, привезенным из очередной командировки – редкий запах, найденный ею в парфюмерной лавке на Левом берегу в Париже. Маша к ним долго привыкала, но они нравились Андрею и потому…

– Мед… – зашептала себе под нос Пирогова, приблизившись к Маше почти вплотную. – Мед и имбирь. И бергамот. Чуть-чуть шоколада. Респектабельный, дорогой. Нет, так сразу не понять, что это, – Пирогова досадливо взмахнула сухой ручкой в слишком просторном для нее рукаве поблекшего фланельного халата. Отступила на шаг, дернула носом в сторону Ксении:

– А у вас все просто. Слишком просто. «Аллюр» Шанель. И мыло – «Пальмолив».

Маша увидела, что Ксюша слегка покраснела.

– Все верно. Я ими уже сто лет душусь. Наверное, давно пора сменить.

– Пора. – Пирогова тем же мелким бисерным шагом пересекла комнату и села. Только тут Маша увидела за ее спиной невзрачного человечка в сером растянутом свитере и серых же джинсах, ростом чуть выше миниатюрной Пироговой. Человечек поправил массивную черную оправу очков на коротком курносом носу, протянул руку:

– Здравствуйте, я здешний психолог, Трофимов Михаил Петрович. Если вы не против, хотел бы поприсутствовать при вашей беседе.

– Да, конечно, – ответила Маша. – Это вы занимаетесь с больными рисованием?

Психолог кивнул, криво улыбнулся:

– Я. Нравится?

– Очень здорово, – серьезно сказала Маша, и Трофимов вновь улыбнулся, но уже совсем иначе – смущенной и по-детски счастливой улыбкой.

– Спасибо. Нам с моими подопечными это очень ценно. Здесь мало кто серьезно относится к таким занятиям…

Маша вдруг почувствовала спиной какое-то напряжение, сродни электрическому вольтажу, а обернувшись, увидела, как Ксюша с Пироговой, сидя напротив за столиком для рисования, не сводят друг с друга пристального взгляда.

«Что-нибудь не так?» – хотела было спросить Маша, но Ксения ее опередила.

– Мы знакомы?

В ответ Пирогова, как птица, презрительно дернула светлой – то ли седой, то ли пепельного цвета – головкой.

– Нет! Чтобы быть знакомыми, надо, чтобы вас представили.

– Меня зовут Ксения, – сказала Ксюша смущенно. – Ксения Аверинцева.

– И что вам от меня нужно, Ксения… Аверинцева? – улыбнулась, как оскалилась, Пирогова.

Маша увидела, как испуганно сжалась Ксюша. От этой маленькой женщины шло излучение ненависти такой силы, что даже ей стало не по себе.

– Мы хотели узнать, – пришла она на помощь, – что вы помните из своего детства? 59-й и 60-й. Год смерти Ксении Лазаревны, старушки из крайней, правой комнатки, она еще…

– Ничего не помню, – повернулась к Маше Пирогова, и Маше показалось, будто злобная ярость ушла в глубину блеклых глаз. Они словно затянулись бельмами, как у мертвой птицы. – Ничего. Оставьте меня в покое. Не трогайте. Я старый человек, старый и больной, уйдите отсюда, ясно вам?

Речь ее, убыстряясь, становилась все тише, пока не превратилась в еле различимый шелест. Пирогова сидела, сжав костлявые кулачки между обтянутых фланелью острых коленей, и смотрела в стену.

– Мы, пожалуй, пойдем, – Ксения, бросив на Машу полный паники взгляд, уже пыталась выбраться из-за стола.

– Да, – Маша посмотрела на растерянного психолога. – Наверное, ты права.

Они уже направлялись к двери, когда Маша услышала тихий, спокойный голос:

– Серж Лютенс. Файф о клок с имбирем.