Тамара. 1959 г.

«Что-то происходит в нашей квартире», – говорит себе Тамара. Напряжение росло, все вели себя не так, как обычно. Ничего плохого вроде как не случилось, напротив, мамина исключительная хозяйственность задала всем новую высоту.

Так, мама покрыла лаком паркет, а тетя Галя повесила на окна кухни занавески с собственноручно вышитыми петухами. Мама готовила чанахи. Тетя Галя томила щи. Мама вырезала из «Огонька» фотографии зарубежных артисток и скопировала платье Марины Влади. Тетя Галя смотрела телевизор и выучила наизусть все фильмы московского кинофестиваля, цитировала французского критика Жоржа Садуля и режиссеров Герасимова и Бондарчука. Мама записалась в Университет культуры во Дворце первой пятилетки на лекции по истории. Тетя Галя следила за второй Спартакиадой народов СССР. Мама засахаривала цукаты. Тетя Галя демонстративно отказалась чистить ковры по старинке мокрым веником во дворе и приобрела пылесос «Пионер».

И в то же самое время – мама и папа почти перестали ссориться. И Тамара, хоть и говорит себе: это хорошо, ну хорошо же! – но чувствует, что за этой тишиной стоит не умиротворенность ладной семейной жизни, а отчуждение. За папой теперь часто заходит его новый друг – блондин с идеальной осанкой. На чай не остается – отводит глаза и ждет отца в прихожей. Папа быстро одевается и исчезает на несколько часов из дома. Но мама этого как будто не замечает: вынула из шкафа и обновила шелковое белье, еще бабушкин подарок. Красивое, совсем не современное, в тонких кружевах. Мама прислушивается к шагам в коридоре, и Тамара против воли стала делать то же самое и различать шаги. Легкие, чуть шаркающие – Ксении Лазаревны. Тяжелые и быстрые – тети Гали Пироговой. Внушительные, как шаги Командора, – Пирогова-отца. Почти неслышные, как мышкино шебуршение – Леночки. Бодрый мальчишеский перестук пятками – Валерки и Кольки. Суетливые – их мамы, тети Люды. И, наконец, Алешины – единственные пружинистые, спортивные. Уловив их в коридоре, Тамара под ироничным материнским взглядом выскальзывает из комнаты, поворачивает за угол на кухню.

– Стой! – раздается звонкий крик.

Она замирает, оборачивается. Щелчок.

– Снято! – кричит довольный Колька. – Отличный кадр!

– Хватит тебе всех обитателей пугать! – урезонивает его с кухни Алексей, ставит на плиту кастрюльку с едой.

– Хочешь, я тебя нашим обедом угощу? – спрашивает, краснея, Тамара. Знает она, что у него там, в кастрюльке, – вечные макароны по-флотски с тушенкой.

– А я не всех фотографирую! – перебивает ее Колька. Он не убежал, как с ним обычно случается, обратно к себе в комнату, а крутится тут, на кухне.

– Что за несносный мальчишка! – чуть не плачет Тома.

– Только очень фотогеничных, – подмигивает ей Алексей, а она чувствует, как из-за белого воротничка школьной формы вырывается, заливая все лицо, душная волна.

– Дурак ты! – Колька, похоже, тоже покраснел. – Вот же дурак!

И наконец скрывается за дверью.

– Спасибо за предложение, – не обращая внимания на дурака, Леша снимает запотевшие от пара над кастрюлькой очки, смотрит на Тамару, и она видит его глаза – не беззащитные без очков, нет. Напротив – совсем мужские, взрослые, глядящие так беспощадно прямо, что впору ей самой себя почувствовать беззащитной. – Но мы с Колькой просто обожаем макароны – никаких изысков не надо. Кроме того, у нас в комнате имеется еще колбаса и булка. Однодневный запас. Так что – живем!

А Колька уже снова тут как тут:

– Вот. Это тебе. Подарок.

Развязывает ленточки на папке, вынимает две большие, глянцево блестящие фотографии. Тамара находит силы отвернуться от Леши – к снимкам.

– Правда здорово получилось? – заглядывает ей в лицо снизу вверх Колька.

Алеша подходит к ним и берет одну из фотографий – на ней Тома склонилась над мережкой. Распущенные по случаю выходного дня тяжелые волосы волной прикрывают полщеки. Густая бровь, длинные ресницы ложатся веерной тенью на бледную кожу, рот сосредоточенно сжат.

– «Здорово получилось»! – передразнивает брата Алеша и отдает, подмигнув, фотографию ей обратно. – Тоже мне, кавалер!

А потом снимает с огня прихваткой кастрюльку:

– Айда в комнату, питаться! – и выходит из кухни, а Колька бежит, как хвостик, за ним следом, тормошит за рукав нового кожаного пиджака.

– Правда она красивая, правда?! – громко шепчет он, а Тома отворачивается к окну и замирает, пытаясь расслышать, что-то Леша ответит?

Но не успевает: на кухню вплывает с полными сумками Галина Егоровна. Раз – тяжелая нога становится на шаткую табуретку, а авоська с мороженым мясом ловко закидывается на крючок за окном. Два – и щелкает тумблером радио: «За пятое пятилетие, – убежденно говорит диктор, перекрывая самые важные для Томы слова из коридора, – продажа мясопродуктов увеличилась в два и семь раза, масла животного – в два и четыре, шелковых тканей – в три и пять!»

– Ты сегодня рано чего-то с музыкальной школы, – Галина Егоровна несет к раковине большую рыбину – чистить. Тамара кивает – разочарование лишает ее голоса. Зато диктор неутомим: «…шелковых тканей – в три и пять раза, телевизоров – в тридцать раз. В городе имеется двенадцать крупных универсальных магазинов: Дом ленинградской торговли, Фрунзенский…»

Тома выкладывает на доску лук – мама попросила пошинковать для чахохбили. Папа любит, когда его много, а мама, когда режет, сразу начинает плакать «луковыми» слезами.

– Добрый вечер, – это на кухню заходит Вера Семеновна.

– И тебе, соседка, – вытирает пот со лба рукой в рыбьей чешуе Пирогова. – Видела стиральную доску – что это ты там присобачила? Крышки от бутылок?

– О! Вы заметили? – ставит на огонь чугунную сковородку Коняева. – Отличная терка для хозяйственного мыла. Можно повесить на край стирального бака или корыта. Мыльная стружка будет падать прямо в таз… – И вдруг замирает, заметив манипуляции соседки с рыбой. – Боже мой! Вы снимаете кожу?

– Как чулок! – добродушно улыбается Пирогова, продемонстрировав железный зуб.

– Но ведь это получится фаршированная щука? Гефильте фиш? – Коняева аж замирает с деревянной ложкой в руке – в ложке сваренная на несколько дней вперед гречневая каша. Эта каша – основное меню четы Коняевых. «Откуда только знает про эту самую фиш?» – удивляется про себя Тома. Но чудеса на этом не заканчиваются, потому что Галина Егоровна вдруг бледнеет и облизывает губы с остатками оранжевой помады.

– Научили, – говорит она. – В эвакуации. Очень экономное блюдо.

Наступает молчание, заполненное лишь голосом диктора: «Поддерживая решение XXI Съезда Коммунистической партии, строители Главленинградстроя приняли социалистическое обязательство…»

Тамара смотрит на обеих женщин и не понимает, что произошло. Но в этот момент с ниагарским грохотом спускается вода в туалете и в коридор выходит Пирогов-муж с «Известиями» в руках. И почти одновременно во входную дверь раздается уверенный звонок: раз, два, три.

– Это к вам, – говорит Томе тетя Галя. И уплывает в сторону своей комнаты, за дверями которой только что исчез со свежей прессой Алексей Ермолаич.

Тамара бежит по коридору, наскоро вытирая руки кухонным полотенцем, щелкает замком и распахивает выкрашенную коричневой краской входную дверь. На площадке перед квартирой стоит огромный белобрысый парень лет двадцати в кепке, ватнике и кирзовых, заляпанных грязью сапогах.

– Вы к кому? – Тома ошарашенно смотрит на парня, а тот, похоже, просто застыл, выкатив на нее светлые зенки в бесцветных ресницах.

– К Коняевым я, – наконец говорит он и скалится – зубы у него желтые и большие, как у лошади. – К дохтуру, Андрею Геннадьевичу.

– К Коняевым – шесть звонков, – говорит она. В его возрасте уже пора уметь считать! Но не читать же ему нотации! И Тома разворачивается и идет обратно на кухню.

Из комнаты, покашливая, как раз выходит сам доктор, и Тома уже открывает рот, чтобы сказать: а вот тут к вам пришли, как тот сам замечает гостя и встает как громом пораженный.

– Миша? – почему-то шепчет он. – Господи…