Лиля. 1942 г.

Булочная, к которой их прикрепили, на Плеханова. Бабушка ходит туда сама – отоваривать карточки. Берет авоську, полотенце, чтобы хлеб завернуть, – и уходит. Бабушка ужасно боится: боится за маму, боится за папу. За деда уже не боится – он погиб в ополчении. Бабушка уверяет: это хорошо, что сразу. Но после того как скажет «это хорошо», почему-то сразу начинает плакать. И сама на себя злится, что «киснет» – не время сейчас, говорит. Позже наплачемся. А чтобы развеселить, даже свела Лилю в «Баррикаду» смотреть «Приключения Корзинкиной» с Яниной Жеймо и Карандашом. Фильм три раза останавливали – на самом интересном месте – и отправляли их в бомбоубежище. Это был последний раз, как Лиля с бабушкой пошли в кино. А после – в Александровский садик, собирать желуди. Бабушка ходит на работу – на электростанцию. Важную электростанцию, дающую свет заводам, Большевику и Кировскому. А до этого уезжала рыть под Лугой противотанковые рвы, оставляла Лилю с соседкой – тетей Катей. Вернулась и показывала, какие рвы огромные. А копают одни женщины, да девочки совсем – с окрестных школ. Немец тогда летал прямо над ними, но не стрелял, а только сыпал, как снегом, листовками: «Советские гражданочки, не копайте ямочки, придут наши таночки, зароют ваши ямочки». Смеялась, когда рассказывала об этом соседке: «Сами зароются в наших «ямочках». Показывала мозоли от лопат. Но тогда еще голода не было. Одна бабья растерянность и испуг. Бабушка пишет Лиле в тетрадку в клеточку простые задачки. Говорит, надо учиться – скоро школу снова откроют, а Лиля, что же, так и останется лодырем и неучем? Лиля делает уроки и слушает радио. Иногда сказки Марии Петровой, про зверей, иногда композитора Грига и – вести с фронта. Наши все отступают и захватывают технику противника. Лиля как-то спросила у бабушки: как можно одновременно отступать и захватывать? Бабушка ответила, что таких вопросов никому другому нельзя задавать. И погладила ее по голове. Хотя задавать их сейчас и некому – одни они остались в квартире. Бабушка могла бы переехать в самую большую комнату, но не переезжает, остается в их закутке – его проще согреть буржуйкой. На камин дров уже не хватает. Все комнаты стали – как темные норы. Стекла в окнах сохранились только на кухне, но заходить туда Лиле не хочется. Кухня сама – как кладбище. Печь стоит, как Снежная королева – огромная, холодно блестящая белым кафелем, Лиле и не верится уже, что ее когда-то топили и на ней варили, жарили, тушили еду. Мертвая раковина, где из крана уже не идет вода. Все табуретки, кухонные столы пошли на растопку их буржуйки. Последней – через Ладогу – из квартиры съехала соседка тетя Катя. Звала их с бабушкой с собой – в э-ва-ку-а-цию. Лиля это слово произносит пока по слогам. Бабушка покачала головой: и не уговаривайте меня, Катенька. Не рискну. Страшная смерть.

– Страшная смерть, – повторяет она, глядя на заслонку буржуйки, за которой шепчет, покряхтывая, огонь. – В темной воде, в пустыне скованного льдом древнего озера. Ладога. Помните, Катенька? Из варяг в греки плыли – обменивали пряности, вина и шелк на соболя и янтарь. Изыски на изыски. А эти бедные, бедные люди бесстрашно рассаживаются со своим скарбом и детьми в полуторки и едут – за самой жизнью.

– А от голода, Ксения, – усмехается тетя Катя, – смерть не страшная? А от осколка, а от бомбы?

Бабушка молчит – что тут скажешь? Хотя бомбежек не боится. В подвал они больше не спускаются – его залило водой еще в октябре. С тех пор пережидают в квартире. Просто ложатся на кровать и прижимаются к друг другу – вокруг грохочет, а их чуть-чуть покачивает, как на корабле. Приятно. Еще у Лили есть книжки – те, которые они еще не успели сжечь. Бабушка бережет больше детские, специально для внучки: «Том Сойер», Гайдар, Паустовский. Лиля читает и ищет про еду. Все про еду. Они уже с бабушкой договорились: о еде – ни слова. Но о чем ни начнут разговор – о кино, о цирке, о литературных героях, – все сводится к тому, кто что ел.

– Просто беда какая-то! – расстроенно говорит бабушка. – Никак не отвлечься!

А на улице – вмерзшие в лед, укрытые пушистыми снежными шапками мертвые трамваи. Пустые, без стекол троллейбусы, над ними качаются на ветру оборванные с намерзшими сосульками провода. Прямо как елочные гирлянды! – думает Лиля. Она скучает по Новому году. Ходят они, протаптывают себе тропинку среди огромных, выше человеческого роста, величественных сугробов: из окон на сугробы выливают нечистоты – канализация давно не работает, но снег идет каждый день, мороз схватывает запахи. И такая тишина в звенящем от холода воздухе! Только «хруп-хруп» снега под ногами и мрачный, как удары великанского сердца, метроном. От одного этого звука Лилю окатывает холодной обморочной жутью. А по тропинке движутся пешеходы, сами как привидения со светлячками – покрытыми фосфором значками, «блокадными брошками»: без этих брошек обязательно наткнешься – не на живого, так на мертвого. Хотя иногда случается, что живой страшнее мертвого. Лиля недавно сама видела такое… существо – лицо обтянуто кожей, черно от сажи коптилок, а на губах – яркая помада. Они-то с бабушкой моются: в тазике нагреют воды, и бабушка Лилю обтирает – но у них вода близко. Бабушка идет с саночками, на саночках – бидончик и кастрюлька. А ночью спят в одной постели – одетые, под одеялами и шубами. Лиля пару раз даже спала в своих ботиночках. Она теперь и валенки носит – поверх дедушкиного подарка. И ничего, так теплее. Дедушка… Поверить нельзя, что мертвый. Он будто тут, продолжает о них заботиться. Бабушка потихоньку обменивает «дедушкину радость» на еду. Обмен идет не шибко – кому сейчас нужна «дедушкина радость»? Бабушка вздыхает: хоть бы какие украшения накопила за жизнь довоенную. Как бы это золото сейчас пригодилось! Но однажды пришла радостная. Встретила старую подругу – работницу Зимнего дворца.

– Есть возможность, – сказала, покашливая, бабушка, – жить в подвале Эрмитажа, вместе с другими счастливчиками. Говорит, что из подвала – бывшего хранилища – эвакуировали все коллекции. Зато остались стены – толстенные, аж восемь метров. Никакая бомба им не страшна.

Бабушка говорит, что подвал теперь оборудован печками, санузлом, топчанами. А те столы, что использовались для сворачивания картин, стали обеденными. Лиля очень хочет попасть в Эрмитаж – помнит его еще до войны: малахитово-зеленый и золотой, праздничный!

– Город изменился, – говорит задумчиво бабушка, прихлебывая кипяток. – Свет зимний, мертвенный. Тихо, безлюдно. Ни двигатель не тарахтит, ни воробей не чирикнет. Жутко. Нева оцепенела подо льдом. Переходишь ее и видишь: набережная вся исцарапана осколками. А по сторонам стоят, как часовые, непривычные в маскировке темные шпили Адмиралтейства и Петропавловки, крашенный в черный защитный цвет купол Исаакия – как же я раньше не замечала, какая на самом деле это грозная красота, страшная в своем величии! – она вздыхает, кутается в платок. – Блистательный Санкт-Петербург!

– Так мы переедем? – теребит ее за рукав Лиля.

– Да, – говорит бабушка, глядя туда, где когда-то было окно, а нынче – темная дыра, забитая досками, тряпками и фанерой. – Обязательно переедем. Потерпи чуть-чуть.

Лиля засыпает и, проваливаясь в сон, видит присыпанные сахаром макароны, шепчет бабушке:

– Когда мы победим, буду есть только макароны, макароны, макароны.

А на следующее утро бабушка уходит до того, как Лиля проснулась, оставив на столе дурандовую лепешку и кусочек вчерашнего хлеба. Чайник стоит на подостывшей буржуйке – бабушка протопила ее перед уходом. Обычно бабушка будит Лилю, заставляет двигаться – выйти с бидоном за чистым снегом для воды на питье. Или еще дело: выбрать, чем сегодня будем топить. Бабушка приходит с электростанции – одобряет Лилин выбор: отлично, сожжем Чернышевского, никогда его особенно не любила! И подмигивает. А бывает, Лиля сама на улицу выходит – собирать с другими детьми осколки от зениток. Однажды ей повезло: достался такой – с решеточкой. Или идет поглядеть на дом на Сенной, в который попала бомба. У него срезало весь угол, и тот обвалился горой кирпичей. Зато теперь можно увидеть комнаты на всех четырех этажах: пианино, кресла, светильник, зеркало, в котором, как в мертвом глазу, отражается лишь серое злое небо. На полу, на пианино, на кресле лежит снег. Бабушка тоже видела этот дом. Постояла молча: «Как в театре, – сказала. – Декорации к нашей прошлой жизни». Этого Лиля не понимает – ей всего семь лет. А выглядит – так и вообще на пять. Маленькая. И худенькая. Хоть так, по замотанной в платок и в шубке из овчины, и не скажешь, что тощая.

Лиля спускается вниз – одиноко одной в квартире. Горячая вода с размоченным кусочком хлеба и лепешкой придали сил. Да и на улице потеплело – не так щиплет нос и щеки. И немец молчит, и солнце – впервые за много недель – прорывается сквозь облачную пелену, вспыхивают искрами сугробы рядом с оградой канала: «Не счесть алмазов в каменной пещере». Ветер стих, не вьется внизу по льду злая поземка. Лиля щурится: луч солнца холодный, но все равно радостный.

Бабушка говорит:

– Скоро уж весна, Лилечка. Весну-то Гитлер у нас украсть не сможет!

Может, она уже наступила, эта весна, а бабушка просто не заметила? Лиля решает: она пройдет по тропинке вдоль канала. Чуть-чуть. Хотя бы до улицы Дзержинского. А потом вернется, чтобы не растерять все захваченное из дома тепло. Ей хочется идти подскоками, как они делали с ребятами до войны в детском саду, но на подскоки сил не хватает. Хватает только на маленькие шаркающие шажки. Так бредет она, привычно отвернувшись от мертвого человека на углу улицы Петра Алексеева с поднятой, будто для предостережения, почерневшей рукой, а навстречу ей идет дворник. Лиле кажется, что он похож на трефового короля из бабушкиной пасьянсной колоды: те же усики и чуть выпученные глаза. Лиле он нравится, потому что все вокруг худые, некрасивые, а он – толстый, важный, в пальто с каракулевым воротником. С этим пальто недавно вышла история.

– Это профессора Зайцева? – спросила дворника бабушка, когда однажды столкнулась с ним на лестнице. – Добротная вещь.

Вроде как похвалила. Но тот покраснел, затопорщились усики.

– Не ваше дело! – толкнул дверь квартиры снизу. Блеснуло золото на запястьях.

– Бабуля, а почему у него три пары часов на руке? – спрашивает Лиля. – И все золотые?

Бабушка снова гладит ее по голове. Лиля понимает: это тоже – не тема для разговора.

И вот теперь он идет навстречу, делая вид, что не замечает Лилю, и напевает «На прекрасном голубом Дунае». Лиля прислушивается к мелодии, а слышит вдруг где-то за домами пушечный выстрел. «Далеко», – говорит себе Лиля «взрослым тоном». Так говорит бабушка: «В Гавани ляжет». Или: «В Балтийский метят, сволочи». Но тут же противно свистит в ушах – Лиля инстинктивно останавливается, втягивает голову в плечи. Впереди грохнуло – прямо в канал! Взметнулся на три метра над набережной страшный фонтан ледяной воды. Лиля ничком падает в снег: домой, скорей домой! Встала на четвереньки, развернулась… и тут увидела его, дворника, тоже лежит в снегу, а поверх черного каракулевого воротника – красно-белое месиво. Лиля замирает, не в силах отвести взгляда. А вокруг уже свистит, не переставая, вот еще совсем рядом разорвался снаряд – взвились в воздух осколки льда и камня с мостовой.

– Быстро, девочка, – какая-то девушка в шинели толкает ее в подворотню. Лиля видит приоткрытую дверь, протискивается внутрь, и в эту секунду ее оглушает грохот, звенит в голове. Лиля теряет сознание.

Холод. Холод и темнота окружают Лилю. Несколько минут она таращится в темноту, а потом пытается повернуться и понимает, что не может: саднят коленки, шумит-болит голова. Подвал! Она в подвале, и ее засыпало! Лиля тихо заплакала. Зачем она ушла, как бабушка теперь ее отыщет? Бабушка!

«Выход есть из любой ситуации», – уверяла она Лилю, читая про Тома Сойера.

«Значит, и тут есть, надо только его поискать», – говорит себе Лиля, втянув носом готовые излиться сопли. Шарит руками по засыпанному осколками острых кирпичей полу. Но нащупывает только стенку и большой деревянный ящик. От движения в темноте на четвереньках закружилась голова, Лилю затошнило, и если было бы чем – вырвало бы. Захотелось плакать и спать. Но больше спать. Лиля залезает на ящик и свертывается калачиком, обхватив себя руками. И сразу летит, летит куда-то вниз, как Алиса в Стране чудес. Очнулась она от холода, но стоило открыть глаза, как Лиля понимает, что не холод самое страшное, а жажда: во рту ужасно сухо. Так сухо, что даже нечем сглотнуть. Пососала было влажную от снега варежку, но от грязной шерсти становится только хуже. И Лиля совсем уж было готова разнюниться, но тут…

– Эй, есть кто-нибудь? – слышит она звонкий мужской голос. Раздается треск, и сверху, метрах в двух от нее, возникает луч света. Кто-то пытается разобрать завал.

Лиля хочет крикнуть, но вместо крика из пересохшего горла вырывается какой-то стон.

– Погодь. Сейчас дверь отодвину, – наверху опять слышен шорох и треск, и луч расширяется, превратившись в столб света. Лиле он кажется ярким, солнечным, а на самом деле зимний день уже убывает, становясь серым и сумрачным. Она подбегает, прихрамывая, туда, под этот свет, и видит своего спасителя – молодого парня в ушанке и лохматом полушубке. У него такое довоенное лицо, доброе, широкое, с ямочками на щеках. У кого сейчас остались ямочки на щеках?

– Давай руку, вытащу тебя, – подмигивает он ей. И протягивает крепкую ладонь.