Ксения

Ксения пролежала весь день, пытаясь ни о чем не думать. Точнее, думать о безопасном. О грозящей ей физиотерапии: электрофорез, ультрафиолет, грязевые аппликации. Потом лечебная физкультура. Уже сейчас можно делать легкие упражнения для не затронутых повязкой суставов, и Ксюша, глядя в потолок, поочередно сгибала свободные от гипса пальцы, крутила туда-сюда кисть руки. В ушах звучал концерт Элгара в исполнении гениальной Жаклин Дюпре, вынужденной отказаться из-за смертельной болезни от блестящей карьеры виолончелистки. Нет. Не думать о Жаклин. Не думать о виолончели… Занятно, что этот инструмент, столь схожий с соблазнительной женской фигурой, обладает голосом, максимально приближенным к мужскому. Ксюша и выбрала-то в свое время виолончель по этому признаку: звук, издаваемый большой скрипкой, был похож на призыв. Слов нельзя было понять, но кому нужны слова? Это был зов прекрасного принца. И хотя Ксюша вскоре перестала читать сказки, очарование не прошло. Другие виолончелистки давали своим инструментам мужские имена, перебрасывались шуточками о том, что держат между ног. Но Ксения никогда не доходила до такого панибратства, только бы источник этого волшебного голоса оставался в ее объятиях, а ее пальцы с каждым годом извлекали из него все более чудные звуки. «Вот почему у тебя не складывается с мужчинами, – вдруг с горечью подумала Ксения. – Либо то, либо другое. Выбирай, кого хочешь обнимать». Перед глазами всплыло невыразительное Петино, а потом яркое Эдиково лицо. Ксюша замотала головой: может быть, если она навсегда перестанет играть и расстанется со своим инструментом – по той же отвратительной логике, ей начнет везти в любви? Она шумно выдохнула через нос и бросила взгляд на большой конверт, лежащий рядом с кроватью. Его вместе со старым проигрывателем притащила Маша. Это был сувенир от Алексея Ивановича. «Музыка на костях».

– Чувствует себя виноватым из-за пропавших негативов. Хотел одарить меня хоть чем-то, относящимся к эпохе. Тут Фицджеральд, Чак Берри и Джуди Гарленд. Все, подо что свинговали модные молодые люди в конце 50-х.

– Здорово, – попыталась улыбнуться Ксюша. Действительно, что ей еще делать? В этой музыке есть, по крайней мере, один плюс – она исполняется без участия виолончели. Последнюю фразу она, похоже, произнесла вслух.

– Не думай пока об этом, – положила ей руку на плечо Маша. – Знаешь, я слышала, что Александр Князев дважды был готов отказаться от профессии – один раз по болезни, второй – из-за автокатастрофы. А теперь, плюс к виолончели и органу, еще сел за фортепьяно…

Ксения молча смотрела на Машу. Она не понимает. Да и кто ее поймет, кроме «своих»? Мужик бы на ее месте уже запил. Но рядом с мужчинами-музыкантами – вот же несправедливость! – обычно оказываются верные и преданные жены. Чтобы вытереть слезу, поднести рассолу, сварить свежий бульон и вновь уверить в собственной гениальности. Женщины же музыканты слишком замкнуты на своей профессии, чтобы привлечь к себе внимание противоположного пола. И если не остаются в старых девах, то…

– Что ты свистишь? – вдруг спросила Маша.

Ксения осеклась и покраснела. Она свистела? С ней это бывает, когда сильно задумается.

Маша улыбнулась:

– Похоже на Рахманинова.

А Ксения ни к селу ни к городу спросила:

– Маш, а у вас, полицейских, как с личной жизнью?

Маша нахмурилась, и Ксюша приготовилась было извиниться за бестактный вопрос, в конце концов, не так близко они знакомы…

– У меня с личной жизнью полный разрыв шаблона, – Маша пожала плечами. – Вот если бы тебе сделал предложение любимый молодой человек, согласилась бы?

– Трудно сказать, – ответила Ксюша, – мне его еще никогда не делали.

Они помолчали. И Ксюша добавила:

– Но думаю, да.

Маша кивнула – лицо у нее стало совсем потерянным.

– Что и следовало доказать, – она попыталась улыбнуться.

И спрыгнула с подоконника, на котором сидела во время их попытки проникновенной беседы. «Мы, похоже, два жесточайших интроверта, – подумала Ксюша. – Тут делай не делай предложение, а результат все тот же». Но ей почему-то стало легче.

Закрыв за Машей дверь, она повертела в руках первый в стопке, невыразительный, наскоро склеенный из газеты конверт. «В СССР учатся более 50 миллионов человек, неудивительно, что рассвет национального искусства…» – прочитала она начало первой фразы. Поверх «национального искусства» кто-то простым карандашом написал: Э. П. Элвис Пресли? Ксюша вынула из конверта идущий по краям легкой волной рентгеновский снимок с неровной, прожженной чьей-то давно погасшей сигаретой дыркой посерединке.

– Кустари, – усмехнулась Ксюша.

Слава богу, что на снимке не фигурировали переломанные пальцы рук, а бодро ухмылялась чья-то челюсть. Ксюша осторожно поставила иголку на самопальную пластинку. Челюсть медленно закружилась. Вшшш… – зашумела пластинка, будто далекие радиопозывные из прошлого. И вдруг взорвалась – гитарными аккордами, ударными и саксом.

Запел Элвис, заплясала, будто покачивая на каждом повороте бедром, изогнутая пластинка, захохотала челюсть неизвестного ленинградца – возможно, даже скорей всего, бывшего серьезным гражданином, преданным линии партии и слушавшим исключительно Клавдию Шульженко. А потом Ксюша поставила Билла Хейли – «Рок круглые сутки». И ребячливо-сладкоголосых Эверли Бразерс – «Проснись, Сюзи!» И нежнейшую, как подтаявший мед, Эллу Фицджеральд с ее «Караваном». Ксюша лежала, глядя в потолок. Поначалу, чтобы чем-то занять голову, она пыталась читать отрывки статей с самопальных конвертов. Но вскоре глаз, спотыкающийся на передовице «Правды» («ДОРОГИЕ ПОДРУГИ! Ознакомившись с итогами социалистического соревнования по надою молока, я и другие доярки узнали, что ваш колхоз занимает самое последнее место в районе») и ухо, внимающее Элвису, оказались в таком рассинхроне, что Ксения отложила чтиво и полностью ушла в джунгли джаза и рок-н-ролла: любви, ритма и драйва без конца. «Удивительные все же человеки – Алексей Лоскудов и сотоварищи! – думала она, откинувшись на подушку и прикрыв веки. – Как они могли совмещать свою советскую действительность с такими вот Элвисом и Эллой?»

Внезапно музыка остановилась. Вшшшш… вшшшш… – зашуршала вновь пластинка, и Ксюша уж было подумала, что пора менять ее на следующую, как вдруг услышала голос. И то был явно не Элвис.

«Думаю, пошлость эта у меня в отца, – говорил неизвестный, спокойно, размеренно, будто размышлял вслух. Ксения осторожно спустила больную ногу с кровати, будто боялась спугнуть незнакомца. Как он тут оказался? Как прорвался к ней из прошлого? – Иногда заиграюсь вечером с Колькой в морской бой, и кажется, мне, как и ему, не больше десяти. А потом вдруг застыну летом в троллейбусе, глядя на поднятую руку какой-нибудь тетки, которой она держится за поручень, свободный рукав платья оголил локоть, пятно расползается под мышкой, пахнет от нее – влажно, сладко и жарко. И чувствую, как кровь начинает шуметь в висках. Так же было поначалу и с ней. Боялся входить на кухню, когда она там, столкнуться у дверей прихожей или еще хуже – а ведь случалось – застрять на пару в дверях ванной комнаты. И этот взгляд – снизу вверх – с поволокой, и губы изгибаются – мол, вижу тебя насквозь, знаю-знаю, чего тебе надобно. «Прости, мне тут нужно лифчик простирнуть». И ведь слово-то какое: лифчик! От одного этого слова покраснеть можно. В общем, что со мной было раньше, понятно. Но теперь… Теперь думаю, что не только это мне оказалось нужно. И не всегда нужна она вся – так ведь и сердце может разорваться от избытка эмоций. А иногда для счастья достаточно ее руки, на секунду задержавшейся в моей, перед тем как она толкнет дверь своей комнаты, или ее профиля в окне, который я караулю, стоя напротив нашего дома на другой стороне канала. Словом, похоже, я влюбился, как последний дурак».