Был тот случай в Майами – это как ехать вниз по Коллинз на Саут-Бич. Я сидел, покуривал «Парламент» в вонючем, как задница, «Мустанге», злой как черт от новости о сорвавшемся дельце: грузовичок с «травой», который должен был подъехать, да так и не появился (надо было подрезать на нем нычку и потом загнать). И тут смотрю – как моль на новую обивку, появляются какие-то ребятки. Один, с длинными блондинистыми кудрями – ну прямо-таки претендент на двойника Фарры Фосетт, – катит на роликах, а у самого джинсы с боков сексуальненько так раскроены, высоко, до самых кармашков, торчащих белыми гульфиками. И при этом напевает голосом низким и гнусавым, что тут же сводит сходство с Фаррой на нет: «Еще, еще, еще, как тебе это нравится…» Так и хочется ему сказать: «Пидор, на дворе, бля, восемьдесят третий год».

Ролики у мазафакера девчачьего цвета, что-то между розовым и лиловым. Сиреневые, наверное, – пидор их различит. Катит самозабвенно и не видит, как к обочине подкрадывается чумазый пацан, черные волосы будто присыпаны пылью. Я сам его заметил только тогда, когда он выскочил из-за машины и вписал в прыжке педриле прямо в бок. Тот вякнул, вильнул, а ролики-то катятся, как у пьяной королевы танцев; он пытается выровняться, но никак не остановиться без того, чтобы грохнуться об асфальт. Орет, кроет на чем свет стоит, но ноги под ним уже не те, и он с ходу влетает на развороте прямо в мусорные баки у сетчатого забора. «Хуярь со своим выпендрежем в Хайалию!» – провожает его выкриком пацан. Латинос, понятное дело, смазливенький – наверное, недавно с Кубы; так недавно, что не усвоил еще, грязный pinguero, что «Дикарь» – уже конченое старье, а кожа – не лучший прикид на как-никак тропической жаре.

Латинос нагнулся ко мне в окошко (запах изо рта такой, будто пыхнул всего с полчаса назад). Глаза черные и голодные, во рту недостает левого клыка, а подбородок квадратный, как у сына Винни Барбарино в «Добро пожаловать назад, Коттер».

Пацан сунул руку в окошко, и я ее схватил – охотничий инстинкт, ничего не поделаешь.

– За «травкой», – пояснил он, и я его отпустил. Он молча обогнул машину и влез на сиденье рядом со мной.

Можно было пульнуть ему за щеку прямо там, но очень уж хотелось отсюда смотаться: все эти захудалые отели в стиле ар-деко действуют на меня угнетающе. Я завел мотор, и парнишка сказал:

– Папик, какого хера? Я никуда не еду.

– Ну так вали из моей машины, – сказал я.

Паренек передумал и сказал:

– Тогда отвези меня куда-нибудь туда, где красиво.

При этом он вытащил из моей пачки сигарету и сунул ее себе за ухо. «Хорошо, что винтовка лежит не на сиденье», – подумал я запоздало. Иначе паренек струхнул бы и не остался. А так он, блуждая взглядом, остановился на моих ковбойских сапогах.

– Ты какой-нибудь rancherо, папик?

– Шлифани мне сомбреро – узнаешь.

Надо же, как оно в меня въелось: все это время я думал только о Роки. Даже погрузив руку в грязные кудри того пацана, когда он старательно мне наяривал, я раздумывал о наших с Роки правилах. У нас ведь с ним были определенные правила. Или мы считали, что они у нас есть. Одно из них: если ты с кем-то занялся, то делай это на диване, кровать – это уже неверность и измена. И если решаешь заняться, то делай это действительно с симпотным пареньком, который в жизни, чувствуется, попадается тебе только раз и с ним необходимо это сделать: ведь мы же геи и на устои нам наплевать. Точнее, они у нас свои, не как у «традиционщиков».

Но, драть вас насухо, – тот, с кем я взялся совокупляться без всякой кровати годы назад, в эти дни неожиданно воскрес у меня в голове (это что еще за воссоединение?). Черт знает почему, но в Нью-Йорке я раньше никогда не бывал. «Погляди, как это делается. Соси мой пальчик, соси, хорошо соси, пока сам не превратишься в вакуум, будто всасываешь пластиковый пакет до отказа, чтобы из него вышел весь воздух. Всасывай плотно, так, чтобы я не мог вытянуть пальчик наружу, – вот как это делается». Никто не говорил мне, что Нью-Йорк – это место, где правят бал призраки прошлого. «Ты двинутый фрик, Джон-Джон. Извращенец». Я никогда и не думал трахаться с мальчиком. В самом деле нет. А тем более делать ему больно. Ни за что на свете. А уж чтобы убить его – такого у меня и в мыслях не было. Что значит «не было»? Когда он упал вниз лицом на железнодорожное полотно, я приподнял его так, чтобы голова его приходилась точнехонько на рельс, на который он лег обвислыми губами, словно целуя. После этого я несколько раз саданул ему ногой по затылку – и раз, и два, и три, – пока не почувствовал, как под каблуком у меня хрупнуло. И все это время я думал единственно о летнем лагере. «Ну как, чувствуешь, что я засадил? О да-а. До упора? Угу». Мне четырнадцать, и я только что возвратился из лагеря, а папашка с порога ткнул мне кулаком в живот со словами: «У-у, дрыщ. Ишь, как вытянулся, а всё глиста». Летний лагерь помнился мне единственно привонью средства от прыщей и воспитателями, что разгуливали меж танцующих пар с линейками, то и дело бдительно вымеряя, чтобы между танцующими оставалось «место для Иисуса». Мы сидим с Томми Матео – рыжим, как солнце, белым мальчиком с копной волос под афро, – который все танцы сидел в сторонке и тихо брюзжал, какая это все фигня. «Слушай, а ты покурить хочешь?» – «Ну а чё», – с томной вялостью ответил он. Две недели после лагеря я помышлял единственно о том, как бы снова с ним встретиться. По телефону Томми показался другим – рассеянно-озабоченным, словно в это же время общался с кем-то еще. Знаете старый туннель под Линкольном? Мы договорились, что свидимся там. И вот я пришел, а он встретил меня там совсем как чужой, будто это не я каждую ночь вставлял ему и мял булки в перелеске. Когда я придвигаюсь слишком близко, Томми презрительно пускает мне в лицо струйку дыма.

Блин, блин, блин! Ну почему я сейчас, в эту самую минуту, думаю о такой хрени? В спальне этого парня наконец зажегся свет, затем погас, затем на полчаса зажегся в санузле и тоже погас. Не горит уже с полчаса. Дать ему с полчаса на то, чтобы он заснул? А может, он с погашенным светом пялит какую-нибудь цыпку? Хотя от перемены слагаемых сумма не меняется. Он или заснет, или будет чем-то отвлечен. Можно попробовать взобраться по пожарной лестнице, но это как-никак третий этаж, и подлезать втихую на цыпочках будет ох как непросто. Гризельда дала мне набор ключей, но переться через переднюю дверь вообще верх глупости. Это Нью-Йорк, и у него все двери на замках. А может, он пялит какую-нибудь цыпку и не хочет, чтобы она у него оставалась?

Улицу я пересек и теперь в здании. То и дело подлавливаю себя на мысли, что я типичный педик: с негодованием раздумываю, кому пришло в голову раскрасить всю прихожку в горчичный цвет? Поубивал бы. Десять, пятнадцать футов; вот уже и площадка первого этажа, а на ступенях все еще ковровое покрытие. Площадка третьего этажа (это там что, не пот ли стекает по спине?). Я у двери; рука машинально водит по дверному полотну, как будто проверяя, настоящее это дерево или так, подъёбка. Учитывая, какое у меня недоверие к той колумбийской суке, я был наполовину уверен, что ключ не подойдет, а потому вставил его и резко повернул, ожидая, что он надломится или типа того, но он, гляди-ка, сработал, хотя и с громким хрустом. Вот язви его, в первую секунду я инстинктивно подрываюсь сделать ноги. Может, оно громче послышалось здесь, чем там? Впрочем, по-любому будет предусмотрительней снять оружие с предохранителя.

Дверь, скрипнув, отворяется; прихожей здесь как таковой нет – видимо, народ в Нью-Йорке в них не нуждается. Прямо по центру обеденный стол с двумя стульями; остальные стулья, вероятно, растыканы где-то еще. Снаружи света почти не поступает, и я различаю только диван у одной стены и двуспальную кровать у другой. Телевизор сразу у окна. Непонятно, то ли простыни на кровати черные, то ли там просто темно. Тем не менее я осторожно приближаюсь, высматривая на постели хоть какой-то бугорок, и пускаю из обоймы семь пуль. Происходит три вещи: «пзззт», «пзззт» глушителя, легкое пуканье пуль, взрывающих подушку, и какой-то изумленный вздох за моей спиной. Оборачиваясь рывком, я вижу там голого белого мужика, кажется рыжего (в темноте сказать сложно: при выходе он не стал включать в санузле свет). Та сука дала мне не тот адрес. Я поднимаю ствол, чтобы чмокнуть его в голову, но он бросает мне что-то прямо в глаза, и я как будто со стороны слышу свой вопль. Что-то стекает мне по лицу, попадает на губы… ёшь твою медь, это ж жидкость для полоскания рта. Пока я залетаю в ванную и вымываю эту хрень из глаз, он успевает открыть окно и сигануть на пожарную лестницу. Я кидаюсь за ним, а он голышом скачет через две ступеньки и орет благим матом. Я, наспех прицелившись, стреляю, и пуля чиркает о металл, вышибая искры. Я грохочу по ступеням вниз до следующей площадки, стреляя в вопящего обнаженного чувака; что он там вопит, не разобрать, но на призывы о помощи не похоже. Я все стреляю по этой чертовой лестнице. Вместо того чтобы добежать до низа, чувак сигает через перила на асфальт.

И вот мы припускаем по проулку – чувак все так же визжит как резаный, а я за ним, полуслепой: правый глаз меня, блин, просто доканывает. А еще с каждым шагом в проулке все сильнее начинает ощущаться неимоверная вонища от какой-то, блин, прели и гнили. Я пытаюсь посылать пули твердой рукой, но такое получается только у мазафакеров в кино, и то при двух зрячих глазах. Все мои пули исчезают во тьме – просто вглухую, без рикошетов. Для босого чувак бежит очень даже быстро, подпрыгивая и ныряя зигзагами по темному проулку, полному выбоин и мятых жестянок. На бегу я давлю что-то гадко-податливое – неудивительно, если крысу. Добегаем до перекрестка, и тут беглец непозволительно долго тормозит под внезапными огнями безудержно мчащихся машин. Мой выстрел хлопает как раз в тот момент, когда он возобновляет бег, а его с двух сторон обжимают встречно проезжающие машины. Одна из них притормаживает, а затем рвет с новой силой, закладывая правый вираж и чуть не врезаясь при этом в столб – влево, затем снова вправо, и исчезает из виду. Отчего-то на улице здесь нет никого, что для Нью-Йорка странновато. Вначале мне кажется, что стена передо мной какого-то странного вида – черная, вся из выпуклостей, глянцевито поблескивающая. И тут до меня доходит, что это мусорные мешки, накиданные поверх друг друга так, что образуется стена, наглухо перегораживающая в темени всю улицу. Я подхожу к упавшему беглецу, хватаю его за левую лодыжку и волоку обратно в проулок.