Может, кто-то знает побольше моего, но лично я не знаю случая, чтобы мужчина произносил фразу «это я так, из праздного любопытства», не имея при этом какого-то добавочного подтекста. «Ты живешь одна? Это я так, из праздного любопытства». Да, то было началом одной сказочной ночки. Понятно, я идиотка, что потянула его к себе домой в тот же вечер. Почему? Потому что увязываться за мужиком в том шумном ямайском клубе только из-за того, что он не похож на ямайца; виснуть на нем и давать на парковке повод для продолжения; не идти к нему домой, потому что «настоящие гулящие так не поступают» (слова директрисы школы «Непорочное зачатие»), – как еще можно такую кретинку назвать? В общем, я привела его к себе домой, а у него, как только мы переступили порог, тут же выросло еще семь рук – одна обвилась мне вокруг шеи, другая полезла в трусы и облапила мое «верблюжье копытце» – он, очевидно, полагал, что клитор у женщин потарчивает вперед, как хренок. Примечательно, что пиво пахнет зазывно только в баре. Я сказала, что передумала, на что он без лишних слов схватил меня за горло и стал душить. Я схватила его за руки, на что хватка его лишь окрепла, и он задушевно пропел: «Нам же, я думаю, проблемки не нужны?» Я ответила в том духе, что просто хочу пойти в спальню и переодеться во что-нибудь поудобнее. Прямо как в кино.

«Тогда скажи, где у тебя тут бар, я себе плесну».

«У тебя на это не будет времени, любёночек».

И вот я пошла в ванную и отыскала там кое-что, внушающее мне большую отраду и комфорт. Помнится, в поисках этой штуковины я в свое время спустилась до самого конца Ган-Хилл. Хозяин магазина внимательно так поглядел на меня и спросил, что я собираюсь этим косить. В это время тот ухажер расположился на одном из кухонных стульев, которые у меня стояли в гостиной. Не беда, в паре кварталов есть магазинчик с такими же. Что поделать, сопутствующий ущерб. Он сейчас нагибался, стягивая с себя последнее из одежды – нелепого вида носки. Мачете свистнуло сквозь воздух с такой легкостью, что я даже удивилась, шутя прорубило рейку спинки и вонзилось в сиденье. Ухажер подпрыгнул, хотя и недостаточно быстро – думал, наверное, что с ним шутят. Поступил он, как обычно поступают мужики: стал, хохоча, подступать, полагая, что я струхну. Но испугал его до усрачки не сам удар, а то, с какой искусной легкостью я выдернула мачете и взмахнула им снова, как матерая дублерша в фильмах Брюса Ли. «Девушкам положено иметь хобби», – говорила мне мать. Я снова вжикнула мачете – теперь перед его физиономией – и завопила: «А ну брысь, бомбоклат, из моего дома!» Он, типа, «ты давай полегче», а я: «На-силу-ют! А ну прочь, прочь отсюда!» И вжик, вжик перед самой его мордой, причем один раз так, будто нечаянно промахнулась и разбила свою дорогую вазу – хотя цена ей грош, а грохнула я ее потому лишь, чтобы показать: эта сука, обезумев, не остановится ни перед чем. Теперь он пятится, но все еще жутко медленно. «Могу я хоть одежду забрать?» А я все ору и напираю, и размахиваю мачете, все равно что в джунглях. Ну, он тогда подбежал к двери и выскочил на лестницу, бежит и орет что-то насчет двинутой гребаной суки. Уж не знаю, о ком это он. Была ли я тогда в большей степени ямайкой, а теперь просто какая-нибудь рядовая американская лахудра. И…

– Да ладно, не рассказывай. Мне знать необязательно.

– Знать что?

– Клянусь, у моего кузена Ларри с его Альцгеймером объем внимания шире, чем у тебя.

– Ой, извините.

– Извинить не могу. Придется мне по такому случаю рассказать тебе анекдот.

– О боже, мистер Кен, опять о ниггерах?

– О нет, о них больше не проси. Я хотел об Альцгеймере. Забавно: когда люди с большим А шутят о людях с большим Б, как будто отвлекаясь от мысли о своем недуге, они делают эту болезнь чуток симпатичней.

– А вы – большое А или большое Б? Или П, или Д? У меня, например, вся родня на Ямайке может похвастаться большим Д.

– Это чем же?

– Диабетом.

– А П в таком случае – Паркинсон? Иногда мне хочется, чтоб у меня лучше уж была б какая-нибудь средневековая хворь, вроде чахотки или кровавого поноса.

– А у вас что?

– Не будем обращать это в главный кинопоказ недели, ладно? А то у меня сложится ощущение, будто я живу в телевизоре своей доченьки. Вообще, всей этой картине надо меньше походить на «Имитацию жизни», а больше на «Путешествия Гулливера».

Он выходит в прихожую и возвращается с шапочкой и шарфом.

– Идем.

– Что? Куда? К лилипутам? Скоро же пиццу должны привезти.

– Ой, эту гадость я на дух не переношу. Они просто оставляют ее у порога и снимают стоимость с нашего счета. Давай махнем отсюда на волю, мне здесь так осточертело.

Честно говоря, мне бы тоже хотелось выйти. Вся эта меблировка эпохи рабства, изготовленная считаные годы назад, действовала мне на нервы. Где-то в этом доме мисс Колтхерст наверняка держит все номера «Виктории». А еще, наверное, «Красную книжку» на случай, если ей захочется самой сделать сахарную глазурь.

– Куда ж пойдем?

– Да черт его знает. Может, ты сводишь меня на обед в Бронксе. Тогда я буду знать, что ты читала Свифта.

– Ямайские школьницы знакомятся с «Гулливером» к двенадцати годам.

– Ого… Какой же сюрприз одна из них раскроет в предстоящие сорок минут? Пытливые умы хотят знать. Идем.

Насчет Бронкса он не шутил. Не знаю, почему я ничего не сказала, когда мы не сговариваясь выскочили из такси на подъезде к Юнион-сквер, спустились в метро и прыгнули на 5-й маршрут, направляясь прямиком туда, откуда приехали. Сели мы на трехместное сиденье у двери. Чтобы не ловить на себе взглядов, я старалась не поднимать глаз. Граффити с каждой станцией становилось все гуще. До 96-й улицы в вагоне находились преимущественно белые – старики и женщины, которые никуда не торопились, а также школьники, без спешки едущие домой. Между 110-й и 125-й число белых убавилось, зато прибавилось латиносов и темнокожих. К 145-й в вагоне остались почти одни черные. Все эти этносы не могли сдержать соблазна оглядеть нас. Я уже жалела, что не оделась сиделкой, а мой спутник так похож на Лайла Ваггонера. Черные мужчины, вероятно, прибрасывали, что этот старикан ничего себе, раз может позволить себе темнокожую гетеру. Или, наоборот, недоумевали, что сподвигло его ехать в такую даль к путане. Что еще хуже, ближе к 180-й улице вагон начал освобождаться и стало почти пусто. Случись что, и вступиться некому.

– Ты где-то здесь живешь?

– Нет.

– Я просто так спросил.

– А вы знаете, что ехать на этом поезде в такое место и в такое время дня небезопасно?

– В пять-то вечера? Ты о чем?

– Не просто пять, а пять вечера в Бронксе.

– Ну и?..

– У вас телевизор дома есть?

– В этом мире, Доркас, люди сами решают, чего им страшиться.

– Люди, что живут на Парк-авеню, сами решают, настроены ли они сегодня чего-то бояться. Ну а у нас, остальных, есть предписание: в Бронкс после пяти не ездить.

– Так чего ж мы едем?

– Я не еду. Это вы едете. А я просто сопровождаю.

– Ха. А кто мне сказал о курице джерк на Бостон-роуд? А я тебе сказал, что ямайской кухни не ел с семьдесят третьего года.

– Получается, что у каждого белого должно быть свое ощущение «Сердца тьмы».

– Не знаю, что производит на меня большее впечатление, – то, что ты так начитанна, или то, что чем больше мы отдаляемся от Пятой авеню, тем смелее становится твой тон.

– И что из этого следует, мистер Кен? Что вы так безупречны в своем английском? Или что американцы не читают в старших классах книг? Что до тона, то поскольку мой найм оказался ошибкой, можете быть уверены, что с завтрашнего дня вы не увидите ни меня, ни кого-либо еще из агентства.

– А вот это было бы ошибкой чудовищных размеров, – пробурчал он не мне, а кому-то или чему-то за окном. Я украдкой оглядела вагон на предмет того, слушает ли кто-нибудь наш диалог.

– Мне кажется, я знаю, что вами движет, – сказала я.

– Вот как? Поделись, сделай одолжение.

– Чем бы вы там ни страдали, оно определенно вызывает у вас подспудное желание умереть. Поэтому вы больше не видите причины чего-либо бояться и считаете, что можете делать все, что захотите.

– Может быть. Или, может, ненаглядный мой Фрейд, я просто хочу свинины джерк, язви ее, и ромового пунша. Так что не надо меня грузить своей дешевой попсовой психологией. Об этом ты не подумала?

На нас покосились двое мужчин.

– Извини, – вздохнул он. – Я просто столько уже наслушался этой дрянцы от своего сына и его женушки… Мне она не нужна, и особенно от того, кому я плачу.

На нас подняли глаза еще трое мужчин и две женщины.

– Что ж, спасибо за повод, который вы сейчас подкинули этим людям, – сказала я. – Они сейчас все подумали, что я проститутка.

– Что-о? О чем ты?

– Вас все слышали.

– Да ну! Да не может быть!

И тут он встает. Я открываю пошире свою сумку, прибрасывая, получится ли нырнуть в нее головой.

– Гм! Люди, минутку внимания. Я… э-э… знаю, что вы могли ненароком подумать.

– Вы что, серьезно? Сядьте, прошу вас. Они ни о чем не думают.

– Я просто хочу, чтобы вы слышали: эта вот Доркас, она моя жена, а не какая-нибудь там проститутка. Я знаю, что мысленно я исходил криком. Не знаю, заметно ли это на публике, но внутри себя я просто орал. Так вот… сколько лет, милая, мы с тобой уже женаты? Четыре года? И я всем хочу сказать: у меня ощущение, что у нас все еще длится первый день нашей совместной жизни, настолько она прекрасна. Все слышали?

Сложно сказать, пытается ли он так неуклюже вступиться за мою репутацию или эта клоунада в самом деле доставляет ему удовольствие. Я тем временем всматриваюсь в людей, изо всех сил стараясь на них не смотреть. Какая-то пожилая женщина прикрывает рот, чтобы не рассмеяться. Я тоже хочу засмеяться – просто показать, что я в этой игре не при делах, – но смех не идет. Забавно то, что я на этого человека даже не злюсь. А он держится за поручень, раскачиваясь вместе с поездом, словно в ритме танца. Поезд останавливается на «Моррис-парк».

– Нам выходить.

– Как? Это же «Моррис-парк». Я думал, мы сходим на «Ган-Хилл-роуд»?

– Нет, нужно здесь.

Я выскакиваю, как только открываются двери, не дожидаясь своего спутника. Даже не оглядываюсь. Хоть бы он там остался и ехал к чертям на «Ган-Хилл-роуд», вообще куда захочет. Но вот сзади слышится его учащенное дыхание.

– Вот это повеселились.

– По-вашему, вводить людей в замешательство – это весело?

Я стою на платформе в ожидании извинений (кажется, так положено, такие сцены я видела в кино).

– Тебе, пожалуй, не мешало бы задуматься, отчего тебя так легко вогнать в смущение.

– Чё?

– Мне так нравится, когда ты говоришь на ямайский лад.

– Вы серьезно?

– Черт возьми, Доркас. В поезде ты не знаешь ровным счетом никого и больше никого из них ни разу не увидишь. А если и увидишь, то не вспомнишь, как они выглядят, так что кому какое дело, что они там подумали? Боже ты мой, терпеть не могу, когда я в помещении не единственный глас разума.

– Теперь нам ждать следующего поезда.

– Да ну его. Пойдем пешком.

– Вы, пешком? По Бронксу?

– А что? Запросто.

– А вы в курсе, что в Хаффен-парк что ни день, то находят мертвое тело?

– Ты хочешь напугать ветерана трупами?

– Одно дело смотреть «Женщину-полицейского», а другое – видеть настоящую преступность.

– «Женщину-полицейского»? Ты когда последний раз включала телик?

– По Бронксу пешком нам ходить нельзя.

– Не волнуйся, Доркас. В худшем случае пусть просто подумают, что ты помогаешь мне раздобыть «герыча».

– Как-как? Вы только что упомянули героин?

Просто фантастика: иммигрантка с сомнительными документами разгуливает по Бронксу со странным пожилым белым явно не от мира сего – опившимся, должно быть, эликсира «я белый, мне море по колено».

– Так вы что, даже со своей семьей не думаете созваниваться?

– Да ну их. Тоже мне, нашла семью… Морщинки, что появятся у моей невестки после недавнего лифтинга, будут самым отрадным для меня призом.