II

Остаток дня рассыпается на крошки, словно кусок сухого пирожного в неловких пальцах. Наступает вечер, и цепочка учеников становится все тоньше и тоньше. Перерывы между их появлениями все длиннее, и учительница отлучается в туалет, где тайком жует бутерброд, остаток которого тщательно заворачивает в бумагу. Вечером к ней приходят взрослые ученики, днем они вкалывают, чтобы вечером иметь возможность заниматься музыкой. Те из них, кто намерен стать профессиональным музыкантом и преподавать предмет, которому они пока обучаются, приходят днем, потому что они не заняты ничем, кроме музыки. Они хотят научиться музыке по возможности быстро, полно и без пробелов, чтобы сдать государственный экзамен. Они остаются послушать, как играют другие, и в тесном союзе с госпожой учительницей Кохут подвергают их основательной критике. Они не стесняются указывать другим людям на ошибки, которые совершают сами. И хотя им зачастую хватает слуха, но ни почувствовать, ни повторить за учительницей они толком не могут. После того как закрывается дверь за последним из учеников, ночью цепочка разматывается в обратном направлении, чтобы в девять часов утра, составленная из новых кандидатов, она снова могла двигаться вперед. Слышен стук шестеренок, удары поршней, включаются в работу пальцы. Звучит музыка.

Господин Клеммер уже пересидел в своем кресле трех учеников из Южной Кореи и осторожно, по миллиметру, приближается к своей учительнице. Она не должна ничего заметить, но однажды он разом окажется прямо в ней. А еще недавно он был за ее спиной на почтительном расстоянии. Корейцы понимают по-немецки лишь самые необходимые вещи, поэтому суждения, рассуждения и упреки они выслушивают на английском. Господин Клеммер обращается к фройляйн Кохут на международном языке сердца. Музыкальным сопровождением ему служат восточные люди, в своей привычной невозмутимости совершенно невосприимчивые к непериодическим колебаниям, возникающим между хорошо темперированной учительницей и учеником, который желает достичь абсолютного.

Эрика на иностранном языке говорит о прегрешениях против духа Шуберта — корейцы должны чувствовать, а не тупо подражать игре Альфреда Бренделя, записанной на пластинке. Ведь в таком случае Брендель все равно будет играть намного лучше их! Клеммер, хотя его и не спрашивают, высказывается о душе музыкального произведения, изгнать которую не так-то просто. Однако есть такие, кому это удается! Им лучше оставаться дома, если они лишены чутья. Кореец зря ищет душу в углу комнаты, издевается Клеммер, примерный ученик. Он постепенно успокаивается и цитирует Ницше, с которым чувствует себя заодно: он, так сказать,недостаточно здоров и счастлив для романтической музыки (включая Бетховена, которогоон тоже сюда относит). Клеммер заклинает свою учительницу, чтобы она услышала о его несчастье и о его болезни из его велико-лепнойигры. Все, что необходимо, — это музыка, которая помогает забыть страдание. Нужно обожествлять животную жизнь! Хочется танцевать, праздновать триумфы. Легких, свободных ритмов, золотых, нежных благозвучий требует философ гнева, обращенного на малое и невзрачное, и Вальтер Клеммер присоединяется к этому требованию. «Когда вы, собственно, живете, Эрика?» — спрашивает ученик и намекает на то, что вечером для жизни остается достаточно времени, если уметь им распорядиться. Половина времени принадлежит Вальтеру Клеммеру, другой может располагать она. Вместо этого она просиживает все вечера с матерью. Обе женщины постоянно кричат друг на друга. Клеммер говорит о жизни как о золотой грозди винограда «Мускатель», которую хозяйка выставляет во фруктовой вазе перед гостем, чтобы он мог есть и глазами. Гость нерешительно берет одну ягоду, потом другую, пока на тарелке не остается общипанная кисть и горстка зернышек, разбросанных в художественном беспорядке.

Случайные прикосновения угрожают этой женщине, дух и искусство которой ценят люди, угрожают то ли ее волосам, то ли плечу, небрежно укрытому вязаной кофтой. Кресло учительницы сдвигается немного вперед, отвертка ныряет вглубь и извлекает на свет остаток содержания из венского короля песен, который сегодня обретает дар речи в чисто фортепьянном исполнении. Кореец пялится в свою нотную тетрадь, которую купил еще у себя на родине. Это множество черных точек означает для него совершенно чужое культурное окружение, знанием которого он будет похваляться дома по возвращении. Клеммер начертал на своих знаменах слово «чувственность», он встречал чувственность даже в музыке! Учительница, эта убийца духа, советует развивать солидную технику. Левая рука ученика еще не поспевает за правой. Существуют специальные упражнения, она снова ведет левую руку к правой, обучая ее независимости. У него одна рука постоянно в разладе с другой, и всезнайка Клеммер тоже находится в постоянном разладе с другими. Ученика-корейца наконец-то отпускают.

Эрика Кохут ощущает у себя за спиной человеческое тело, и ее охватывает ужас. Ученик не должен придвигаться так близко, едва не касаясь ее. Он прохаживается за ее спиной, то отдаляясь, то приближаясь. Он просто прогуливается, без всякой цели. Когда он наконец, вновь приближаясь к ней, попадает в ее поле зрения, сердито и по-голубиному поводя головой, коварно помещая свое юное лицо в световой круг лампы, в самую яркую его точку, у Эрики все внутри пересыхает и сжимается. Внешняя оболочка невесомо колышется вокруг сжавшейся сердцевины. Тело перестает быть плотью, и нечто вдруг устремляется к ней, обретая предметность. Цилиндрическая трубка из металла. Очень просто сконструированный аппарат, используемый для того, чтобы проникать внутрь. Перевернутое изображение этого жгучего предмета по имени Клеммер проецируется в телесное углубление в Эрике, падает на ее внутреннюю стенку. Это изображение внутри отчетливо стоит на голове; и в тот момент, когда Клеммер превратился для нее в тело, которое можно потрогать руками, он одновременно предстал совершенной абстракцией, лишенной плоти. В тот самый момент, когда они ощутили обоюдную телесность, они прервали друг с другом все человеческие отношения. Не существует более парламентеров, которых можно было бы послать друг к другу с известиями, письмами, тайными знаками. Одно тело более не постигает другое, становится для него лишь средством, лишь свойством инобытия, в которое желаешь втиснуться с болью, и чем глубже протискиваешься, тем сильнее увядает ткань плоти, тем невесомее она становится, отлетая прочь от обоих чужих и враждебных континентов, которые с грохотом наваливаются друг на друга и затем вместе рушатся вниз, превращаясь в громыхающий остов с несколькими лоскутками киноэкрана на нем, которые при малейшем прикосновении осыпаются и обращаются в пыль.

Лицо у Клеммера гладкое как зеркало, незамутненное. На лице у Эрики заметны признаки близящегося распада. Появились складки, веки слабо выгнулись, как лист бумаги под воздействием пламени, нежная кожица под глазами съежилась в голубоватую сеточку. Над переносицей пролегают две резкие черты, которые не удается разгладить. Лицо снаружи стало на размер больше, и этот процесс растянется на годы, пока слой плоти под кожей не сожмется и не исчезнет совсем и пока кожа плотно не обтянет череп, который уже не будет давать ей тепла. В ее волосах появились отдельные белые нити, непрестанно умножающиеся и питаемые несвежими соками. Потом волосы собьются в отвратительный пепельный колтун, в котором не гнездится никакое тепло и который не способен заботливо укрывать, да и Эрика никогда не умела укрыть, окружить теплотой хоть что-нибудь, даже собственное тело. Ей хочется, чтобы ее укрывали. Он должен взалкать ее, он должен ее преследовать, он должен валяться у нее в ногах, постоянно думать о ней, у него не должно быть никакого спасения от нее. Эрику редко увидишь среди людей. Ее мать тоже держалась всю жизнь особняком, редко позволяя себя лицезреть. Они остаются в своих четырех стенах, и посетители неохотно их тревожат. При таком образе жизни лучше сохраняешься. Впрочем, когда обе дамы Кохут появляются на людях, никто не обращает на них особого внимания.

Беглым постукиванием пальцев дает о себе знать близящийся распад. В Эрике ширятся и растут телесные недомогания, закупорка вен на ногах, приступы ревматизма, воспаление суставов. (У детей подобных болезней обычно не бывает. И Эрике они до сих пор не были известны.) Клеммер словно сошел с плаката, рекламирующего здоровый байдарочный спорт. Он бросает на свою учительницу оценивающий взгляд, словно хочет, чтобы ему тотчас же ее завернули и он унес ее с собой, впрочем, он готов съесть ее тут же, не присаживаясь, прямо в магазине. «Может быть, он последний, в ком я пробуждаю желание, — в приступе ярости думает Эрика, — а скоро я умру, всего-то лет через тридцать пять, — думает Эрика в гневе. — Торопись запрыгнуть в последний вагон, ведь если уж умрешь, то ничего больше не услышишь, не унюхаешь, не почувствуешь на вкус».

Ее когти царапают по клавишам. Она бессмысленно и неловко шаркает ногами, нервно разглаживает и одергивает на себе одежду: мужчина приводит женщину в нервное состояние, лишает ее главной опоры — музыки. Мать уже ждет ее дома. Она поглядывает на часы в кухне, на неумолимый маятник, который выстучит дочь домой самое позднее через полчаса. Однако мать, которой ни о чем другом не нужно заботиться, начинает ждать уже сейчас, так сказать, про запас. Эрика ведь неожиданно может прийти раньше, если однажды отменят урок, а мать, на тебе, вовсе и не ждет ее?

Эрика пригвождена к винтовому стулу, одновременно ее тянет к двери. Властное притяжение домашней тишины, нарушаемой лишь звуками, доносящимися из телевизора, эта точка абсолютной инертности и покоя доставляет ей теперь телесную боль. Клеммеру пора наконец проваливать! Что он там бормочет и бормочет, ведь дома у нее на плите кипит вода, покрывая плесенью потолок кухни.

Клеммер носком ботинка нервно ковыряет паркет и, словно кольца дыма, выпускает из себя маленькие, но существенные замечания о технике туше при игре на рояле, в то время как женщина всем своим нутром стремится в родные стены. Он задает вопрос, что в первую очередь создает звучание, и сам же отвечает: техника туше. Из его рта словоохотливо извергается неуловимый, подобный тени шлейф, состоящий из звуков, красок, света. «Нет, то, что вы здесь назвали, не является музыкой, которая мне известна», — стрекочет Эрика, домашний сверчок, которому не терпится попасть на свой теплый шесток. Молодой человек безостановочно сыплет аргументами и возражениями. «Для меня критерием в искусстве является то, что не может быть взвешено и измерено», — выражает свое мнение Клеммер, возражая учительнице. Эрика закрывает крышку рояля, наводит порядок вокруг. Мужчина только что ненароком наткнулся на дух Шуберта в одном из ящичков своей души и пытается на полную катушку использовать свою находку. Чем больше дух Шуберта растворяется в дымке, в запахе, в цвете, в мыслях, тем больше его ценность ускользает в сферы неописуемого. Ценность его достигает огромной высоты, и никто не в состоянии постичь эту высоту. «В этой жизни люди явно предпочитают показное истинному», — говорит Клеммер. Да, действительность, очевидно, является одной из самых дурных ошибок вообще. И ложь в соответствии с этим предшествует истине, — делает мужчина вывод из собственных слов. Ирреальное опережает реальное. Искусство при этом выигрывает в качестве.

Радость от домашнего ужина, который сегодня отодвигается не по ее воле, манит звездочку Эрику, словно черная дыра. Она знает, что материнские объятия проглотят и переварят ее без остатка, и все же она магическим образом чувствует их притяжение. На ее скулах загорается яркий румянец, постепенно распространяясь по всему лицу. Должен же навязчивый Клеммер когда-нибудь от нее отвязаться и уйти прочь. Эрика не желает, чтобы даже пылинка с его башмаков напоминала ей о его существовании. Она, эта великолепная женщина, жаждет, чтобы он обнял ее, обнял сильно и надолго, а потом сразу, как только объятие завершится, она жестом королевы оттолкнет его от себя. Клеммеру и в голову не приходит оставить эту женщину в покое, ведь он должен рассказать ей о том, что сонаты Бетховена нравятся ему лишь начиная с Опуса № 101. Потому что они, — разглагольствует Клеммер, — лишь с этого момента приобретают настоящую мягкость, сливаются друг с другом, отдельные фразы становятся более широкими, размытыми по краям, не разделяются жесткой границей, — фантазирует Клеммер. Он выдавливает из себя, как из тюбика, последнюю порцию своих мыслей и ощущений и зажимает отверстие, чтобы оставшаяся масса не выползла наружу.

— Чтобы направить разговор в новое русло, госпожа учительница, я должен сообщить вам — и я сразу же поясню свою мысль — что человек лишь тогда достигает своей наивысшей ценности, когда он оставляет реальность в стороне и отправляется в царство чувства: это наверняка должно касаться и вас. Для меня, как и для Бетховена с Шубертом, для моих любимых маcтеров, с которыми я ощущаю внутреннюю связь, — в чем, я точно сказать не могу, но я это чувствую, — для нас, стало быть, справедливо утверждение, что мы презираем действительность и превращаем искусство и чувственный мир в нашу единственную реальность. Для Бетховена и Шуберта это уже не имеет значения, теперь на очереди я, Клеммер.

Он обвиняет Эрику Кохут в том, что ей такого отношения не хватает. Она цепляется за поверхность, а вот мужчина абстрагирует и отделяет сущностное от бесполезного. Ученик явно дерзит ей в ответ. Он дерзнул на это.

В голове у Эрики горит единственный источник света, от которого вокруг светло как днем и который освещает табличку с надписью «Выход». Удобное кресло перед телевизором тянет к ней свои руки, слышны тихие позывные информационной программы, диктор деловито поправляет галстук. На приставном столике расставлены вазочки с лакомствами, поражающими воображение обилием и разноцветьем, и обе дамы попеременно или одновременно прибегают к их услугам. Когда вазочки пустеют, их сразу наполняют заново, здесь все как в стране молочных рек и кисельных берегов, где нет ничему конца и нет ничему начала.

Эрика переносит вещи из одного конца класса в другой, потом обратно; она подчеркнуто смотрит на часы и со своей высокой мачты подает невидимый сигнал, показывая, как она устала после тяжелого рабочего дня, во время которого ей пришлось терпеть измывательства дилетантов над искусством в угоду тщеславию их родителей.

Клеммер стоит перед ней и не спускает с нее глаз.

Чтобы заполнить возникшую паузу, Эрика будничным тоном произносит несколько ничего не значащих слов. Искусство для Эрики — это будни, потому что искусство кормит ее. «Насколько же легче художнику, — говорит женщина, — выплескивать из себя наружу чувство или страсть. Драматические повороты, которые вы так цените, Клеммер, означают ведь, что художник обращается к призрачным средствам, пренебрегая средствами подлинными, — продолжает она говорить, чтобы на них обоих вдруг не обрушилась тишина. — Я как учительница стою за недраматическое искусство, за Шумана, например, ведь драматизм достижим легче всего! Чувства и страсти всегда лишь заменители, суррогаты духовности». Учительница жаждет землетрясения, неистовой бури, которая бы с диким шумом обрушилась на нее. Неистовый Клеммер в гневе чуть не врезается головой в стену, и класс кларнета, куда он как владелец второго инструмента с недавних пор два раза в неделю ходит заниматься, наверняка пришел бы в изумление, если бы из стены рядом с посмертной маской Бетховена вдруг выросла разъяренная голова Клеммера. Ах, Эрика, эта Эрика, она совершенно не чувствует, что на самом-то деле он говорит только о ней, ну и, естественно, о самом себе! Он устанавливает чувственную взаимосвязь между собой и Эрикой и стремится изгнать дух, этого врага чувства, этого исконного врага плоти. Она думает, что он имеет в виду Шуберта, при этом он имеет в виду только себя, ведь он всегда имеет в виду только себя, о чем бы он ни говорил.

Неожиданно он просит у Эрики позволения обращаться к ней на «ты», но она отвечает, чтобы он держал себя в рамках приличия. Ее губы вопреки ее воле и участию складываются в сморщенную розетку, она не в состоянии ими управлять. То, что произносят эти губы, она еще способна контролировать, но за тем, как они движутся, уследить она уже не в состоянии. Она вся покрывается гусиной кожей.

Клеммер пугается сам себя. Довольно похрюкивая, он ворочается в теплой ванне своих мыслей и слов. Он набрасывается на рояль, ужасно нравясь себе при этом. В очень убыстренном темпе он играет длинный пассаж, который случайно выучил наизусть. Этим пассажем он хотел что-то продемонстрировать, вопрос только — что. Эрика Кохут рада этой возможности тихого маневра, она бросается наперерез ученику, чтобы остановить скорый поезд, прежде чем он наберет полный ход.

— Вы играете это место слишком быстро и слишком громко, господин Клеммер, и тем самым доказываете лишь одно: исполнение, лишенное духовности, грешит многочисленными упущениями.

Мужчина стремительно перемещается в кресло, пар валит у него из ноздрей, как у скаковой лошади, возвращающейся в конюшню с очередной победой. Чтобы быть поощренным за победы и избежать поражений, он нуждается в достойном обхождении и тщательном уходе, словно серебряный сервиз на двенадцать персон.

Эрика хочет домой. Эрика хочет домой. Эрика хочет домой. Она дает ему добрый совет:

— Идите погуляйте по Вене и подышите полной грудью. А затем садитесь и играйте Шуберта, но на этот раз играйте правильно!

— А я как раз собираюсь уходить, — Вальтер Клеммер с силой захлопывает небольшую папку для нот и покидает сцену, словно Йозеф Кайнц , жаль только, что зрительный зал почти пуст. Впрочем, он и актер, и зрительный зал одновременно. Театральная знаменитость и публика в одном лице. А сверх программы звучат оглушительные аплодисменты.

Выскочив из класса, Клеммер с развевающимися на бегу светлыми волосами устремляется в мужской туалет, где выпускает из своего патрубка по меньшей мере пол-литра воды, однако это не приводит к слишком большим опустошениям в его влагостойком теле. Потом он плещет себе в лицо водой из высокогорных источников, поступающих в город с Хохшваба. Вода, попадая на его кожу, теряет свою прозрачность. «Я постоянно пачкаю грязью все прекрасное», — думает он про себя. Знаменитую венскую влагу, теперь слегка ядовитую, он расходует расточительно. Он трет лицо с энергией, не нашедшей другого выхода. Он нажимает ладонью на вентиль контейнера с жидким хвойным мылом, нажимает раз, другой, третий. Он ополаскивает лицо, громко отфыркиваясь. Он повторяет ритуал умывания. Он машет руками в воздухе, он смачивает волосы. Он издает искусственные звуки, которые кроме искусства ничего не выражают. И все потому, что он страдает от любви. По этой причине он щелкает пальцами, хрустит суставами. Носком ботинка он тычет в стену под глухим окошком, выходящим во двор, однако ему не удается выпустить из себя наружу то, что заперто в нем. Из него выступает наружу несколько капель, но основная масса остается в сосуде и медленно скисает, потому что не может попасть в женский порт назначения. Да, нет никаких сомнений в том, что Вальтер Клеммер основательно влюбился. Хотя не в первый раз, но и наверняка не в последний. Его любовь на сей раз не приняли. Его чувство остается безответным. Ему становится противно, и чтобы подчеркнуть это, он исторгает из носоглотки слизь, которая звонко шлепается в раковину — громкий всплеск любви Вальтера Клеммера. Он сильно закручивает кран, и вряд ли очередному посетителю удастся открутить водопроводный краник снова, для этого нужны стальные мускулы и пальцы пианиста. Раковину он не сполоснул, и потеки слизи, вытекшей из Клеммера, застряли в сливном отверстии — кто пристально посмотрит, тот их точно разглядит.

В эту секунду в туалет с мертвенно-бледным лицом влетает один из учеников, только что сдававший переходной экзамен по классу фортепьяно, бросается в одну из кабинок и испражняется в унитаз с громом природной катастрофы. В его теле бушует землетрясение: многое в нем уже разрушилось, включая надежду добраться до выпускного экзамена. Сегодня ему пришлось очень долго сдерживать волнение, ведь в аудитории присутствовал сам господин директор. Теперь волнение энергично требует выхода. Он завалил экзамен, играя этюд по черным клавишам, он и начал-то его в двойном темпе, чего не сможет выдержать ни один человек, будь он даже сам Шопен. Клеммер презрительно фыркает в сторону закрытой кабинки, за которой его музыкальный собрат борется с поносом. Пианист, в котором так сильно доминирует телесное начало, никогда не сможет блеснуть игрой. Он наверняка относится к музыке как к ремеслу и совершенно напрасно паникует, когда вдруг отказывает один из десяти его молоточков. Клеммер уже перешагнул эту ступень, он обращает теперь внимание лишь на внутреннее, истинное содержание вещи. К примеру, в сфорцандо в бетховеновских сонатах для фортепьяно он более не обнаруживает ничего сложного, потому что музыку необходимо чувствовать, воздействуя на слушателя скорее внушением, чем исполнением. Клеммер мог бы еще часами распространяться о духовной прибавочной стоимости музыкального произведения, доступ к которому открыт всем, однако взять его приступом могут только самые мужественные. Дело в выражении и в чувстве, а не в голой композиции. Он высоко поднимает папку с нотами и для подкрепления своего тезиса несколько раз со всего размаха ударяет ею о фаянсовую раковину, чтобы выбить из себя остаток энергии на тот случай, если там что-то еще застряло. Однако Клеммер замечает, что он внутренне опустошен. «Он полностью отдал себя этой женщине», — говорит Клеммер словами из знаменитого романa. Он сделал все, что мог, чтобы добиться этой женщины. «Теперь я должен признать поражение», — говорит Клеммер. Он предлагал ей самую лучшую часть себя — предлагал себя целиком. Он даже исполнил перед ней несколько вариаций самого себя! Теперь он хочет только одного: на выходные заняться интенсивной греблей, чтобы сменить ориентиры. Возможно, Эрика Кохут уже отцвела и слишком пожухла, чтобы понять его. Она постигает его только по частям, не замечая великого целого.

Ученик, провалившийся при исполнении этюда по черным клавишам, снова выползает из кабинки и перед зеркалом, несколько утешенный своим мерцающим отражением, придает волосам живописную форму, последний лоск, так сказать, чтобы как-то компенсировать неудачу, которую потерпели его пальцы. Вальтер Клеммер, утешая себя, думает о том, что и у его учительницы не сложилась карьера, потом он звучно сплевывает на пол остаток пены, которая поднялась в нем во время прибоя ярости. Пианист-соученик осуждающе смотрит на плевок, ведь он воспитан в уважении к порядку. Искусство и порядок — враждующие родственники. Клеммер резким движением выдергивает десяток бумажных полотенец из контейнера, лепит из них большой ком и бросает их точнехонько рядом с урной. Соученик-неудачник взвешивает Клеммера на весах порядка и находит его слишком легковесным. Он пугается уже во второй раз, теперь его пугает расточительство Клеммера по отношению к предметам, собственником которых является венский муниципалитет. Он — сын владельца мелочной лавки, и ему снова придется туда вернуться, если он не сдаст экзамен со следующего захода. Ведь родители в этом случае откажут ему в материальной поддержке, и тогда он вынужден будет сменить профессию «музык.» на профессию «предприн.», что найдет отражение в объявлении о бракосочетании, которое он когда-нибудь напечатает. Будущей жене и детям из-за этого придется многое претерпеть. Торговля и жизнь станут единым целым. Его красные от мороза пальцы-сосиски, которыми он вовсю трудился, помогая в лавке, сжимаются, словно когти хищной птицы, стоит только ему обо всем этом подумать.

Вальтер Клеммер рассудительно усмиряет свое сердце, призывая на помощь голову, и подробно вспоминает тех женщин, которыми он уже обладал и которых затем сбыл по дешевке. Расставаясь, он подробно объяснял им свои резоны. Он на это не скупился; женщины должны были научиться входить в его обстоятельства, даже если это причиняло им боль. Если у мужчины соответствующее настроение, он может уйти, не сказав ни единого слова. Антенны у женщин нервно дрожат на ветру, подобные чутким щупальцам, ведь женщина — существо, живущее чувствами. В ней не преобладает рассудок, что отражается и на ее игре на фортепьяно. Женщина чаще всего способна только обозначить свое умение, этим она и удовлетворяется. Клеммер же, напротив, такой человек, который в любом деле доходит до самой сути.

Вальтер Клеммер не может скрыть от себя тот факт, что он намерен взять свою учительницу в оборот. Он намерен последовательно добиваться ее. Клеммер со слоновьей мощью крошит на куски две кафельные плитки при мысли о том, что на этой любви он может ничего не заработать. Потом он тут же выскочит из туалета на огромной скорости, словно поезд-экспресс из арльбергского горного туннеля, выскочит на холодную зимнюю улицу, где царит здравый рассудок. На этой улице так холодно еще и потому, что Эрика Кохут не зажгла ни единого лучика надежды. Клеммер настоятельно советует этой женщине всерьез подумать о своих скромных возможностях. Ведь из-за нее молодой человек буквально разрывается на части. Их пока объединяют общие интеллектуальные интересы. А потом они вдруг исчезнут, и Клеммер будет сидеть в своей байдарке один-одинешенек.

В коридоре консерватории, уже совершенно пустом, гулко звучат его шаги. Он пружинисто прыгает со ступеньки на ступеньку, словно резиновый мяч, прыгает с ветки на ветку, и хорошее настроение, терпеливо его поджидавшее, снова возвращается к нему. За дверью класса, в котором обычно занимается Кохут, не слышно ни звука. Она иногда немного играет после окончания занятий, ведь рояль у нее дома совсем невысокого класса. Это он уже разведал. Он коротким движением нажимает на дверную ручку, чтобы просто прикоснуться к предмету, которого ежедневно касается рука учительницы, однако дверь остается холодной и хранит молчание. Она не подается ни на миллиметр, потому что заперта. Уроки закончены. Эрика уже на полпути к своей замшелой мамаше, вместе с которой они ютятся в своем гнезде, причем обе дамы непрерывно шпыняют и колотят друг друга. И все же, несмотря на это, они неразлучны, не расстаются даже во время летнего отпуска, продолжая браниться друг с другом на даче в Штирии. И это продолжается уже не один десяток лет! Совершенно ущербная ситуация для столь чуткой женщины, собственно, вовсе и не старой, если основательно прикинуть и взвесить все со всех сторон; такие вот положительные мысли о своей грядущей возлюбленной роятся в голове у Клеммера, когда он отправляется домой, к своим родителям. На сей раз он выклянчит у них особенно обильный ужин, с одной стороны, чтобы снова наполнить энергией свои резервуары, опустошенные из-за Кохут, с другой стороны, потому что завтра совсем рано утром он собирается заняться спортом. В принципе, все равно каким, но, скорее всего, он отправится в гребной клуб. Ему хочется выложиться до изнеможения, вдыхая совершенно чистый воздух, а не те испарения, которыми уже дышали до него тысячи людей: вместе с ними Клеммеру, хочется ему того или нет, приходится глотать выхлопы моторов и запахи дешевой еды, которой питаются обыватели. Он хочет вдыхать в себя всю свежесть, производимую альпийскими лесами с помощью хлорофилла. Он поедет в Штирию, в самый темный и необжитый уголок этого края. Там, рядом со старой плотиной, он спустит свою лодку на воду. Ярко-оранжевое пятно, видимое издалека, — расцветка спасательного жилета, накидки и шлема, — будет нестись между двух лесных берегов, приближаясь то к левому, то к правому, но постоянно устремляясь в одном направлении — вперед, вниз по течению горного ручья. Камни, обломки скал надо уметь обходить. Не переворачиваться! И при этом держать темп! Его товарищ по байдарочному спорту будет следовать прямо за ним, не обгоняя и не заплывая вперед. Дружба в спорте заканчивается тогда, когда друг развивает слишком опасную скорость. Друг нужен для того, чтобы помериться собственными силами с более слабым и увеличить дистанцию между ним и собой. С этой целью Вальтер Клеммер задолго до того, как отправиться на маршрут, старательно выискивает себе байдарочника из новичков. Он сам из тех, кто не любит проигрывать в музыке и спорте. Поэтому его так злит история с Кохут. Если он проигрывает в словесном поединке, он никогда не выкинет на ринг полотенце. Он гневно швыряет в лицо собеседнику пригоршню погадок, отрыгнутую кость, непереваренный клок волос, камни и сырую траву, смотрит враждебно, перебирает про себя все возражения и аргументы, оставшиеся невысказанными, и покидает ринг в ярости.

Оказавшись на улице, он вынимает из заднего кармана брюк свою любовь к фройляйн Кохут. Поскольку сейчас он совершенно случайно оказался один и ему некого побеждать в спортивной борьбе, он взбирается на самую вершину этой любви, туда, где телесное смыкается с духовным, поднимаясь словно по невидимой веревочной лестнице.

Быстрой пружинящей походкой он несется но Иоханнесгассе в сторону Кернтнерштрассе, а оттуда — к Рингу. Трамваи, ползущие по Рингу мимо здания Оперы словно динозавры, образуют на пути Клеммера естественное препятствие, миновать которое затруднительно, и поэтому он вопреки своей бесшабашности спускается но эскалатору в огромное чрево подземного перехода.

За несколько секунд до этого из подворотни вынырнула фигура Эрики Кохут. Она видит, как молодой человек проносится мимо, и идет по его следу словно львица. Ее охота невидима, неслышима и потому существует словно бы в воображении. Ей не могло быть известно, что он так долго проторчит в туалете, но она ждала его. Ждала. Он обязательно пройдет сегодня мимо нее. Он не прошел бы, если бы отправился в противоположном направлении, но он в ту сторону обычно не ходит. Эрика всегда прячется где-нибудь, где можно терпеливо ждать. Она занимает наблюдательную позицию там, где никто и не ожидает. Она аккуратно отрезает разлохмаченные края вещей, которые взрываются, детонируют или просто тихо лежат в непосредственной близости от нее, и несет обрезки к себе домой, где она в одиночку или вместе с матерью вертит их так и сяк, выискивая, не отыщутся ли застрявшие в швах крошки, остатки грязи или оторванные части тела, которые пригодны для анализа. Не осталось ли отходов жизнедеятельности других людей, по возможности еще до того, как их жизнь отправили в химчистку? Здесь многое можно отыскать и о многом проведать. Для Эрики именно эти обрезки и есть самое существенное. Обе дамы К. в одиночку или вдвоем усердно склоняются над своей домашней операционной лампой и подносят пламя свечи к остаткам материи, чтобы проверить, идет ли речь о чисто растительных или чисто животных волокнах, о суррогатной смеси или о чистом искусстве. По запаху и консистенции сожженного образца это безусловно можно определить и сокрушенно судить и рядить о том, на что сгодились бы эти обрезки.

Мать и дитя плотно сдвигают головы, словно они — единое существо, и чужая материя лежит перед ними, чтобы быть рассмотренной под лупой, лежит, надежно отделенная от своего первоначального пристанища, не касаясь их обеих, не угрожая им, однако пропитанная преступлениями других. Ей никуда не деться, как зачастую никуда не деться ученикам от административной власти со стороны их учительницы музыки, которая достает их повсюду, если только они не погружаются в бурлящие воды музыкальных занятий.

Клеммер летит впереди Эрики, широко вымахивая ногами. Он целенаправленно несется в одном направлении, никуда не сворачивая. Эрика избегает всех и вся, однако стоит кому-нибудь попытаться избегать ее, она немедленно последует за ним как за своим Спасителем, последует по пятам, словно притягиваемая огромным магнитом.

Эрика Кохут спешит по улицам за Вальтером Клеммером. Клеммер охвачен яростью из-за того, что ему не довелось свершить, и раздражением по поводу того, что для него нежелательно. Он не подозревает, что любовь собственной персоной следует за ним и даже несется в том же темпе, что и он. Эрика питает недоверие к молодым девушкам, фигуры и наряды которых она меряет взглядом и пытается выставить в смешном свете. Как она поиздевается над этими созданиями вместе с матерью, как только окажется у себя дома! Они совершенно невинно возникают на пути невинного Клеммера и при этом могут ведь проникнуть в него, как пение сирен, и он слепо за ними последует. Она внимательно следит за каждым его взглядом, который вдруг задерживается на какой-нибудь из женщин, и начисто стирает с них его след. Молодой человек, играющий на рояле, может предъявлять самые высокие претензии, которым ни одна из них не соответствует. Он не должен домогаться ни одной из них, хотя его станут домогаться многие.

Кружными и кривыми дорожками эта пара несется через район Йозефштадт. Один — чтобы наконец-то остыть, другая — чтобы раскалиться от ревности.

Эрика плотно запахивает вокруг себя свою плоть, непроницаемое одеяние, которое не выносит чужих прикосновений. Она остается заключенной в себе. И все-таки ее влечет вслед за учеником. Хвост кометы следует за ядром. Сегодня ей не приходит в голову заняться расширением своего гардероба. Однако она подумывает о том, чтобы на следующее занятие явиться в каком-нибудь из платьев, хранящихся в ее театральных запасниках, она шикарно разоденется, ведь скоро наступит весна.

Мать уже потеряла всякое терпение и перестала ждать, да и сосиски, которые она варит, тоже ждать не любят. Жаркое бы сейчас давно стало жестким и несъедобным. Когда Эрика наконец-то заявится, мать, используя маленькую кухонную хитрость, из чувства оскорбленной гордости сделает так, чтобы сосиски лопнули и в них попало побольше воды, тогда они будут уж совсем невкусными. В качестве предупреждения этого вполне достаточно. Эрика об этом пока не подозревает.

Она бежит вслед за Клеммером, а Клеммер убегает от нее. Так одно ленится к другому. Всегда в нужном месте. Нога Эрики ступает там, где только что ступала нога Клеммера. Конечно же, Эрике не совсем удается наказать своим невниманием магазины, мимо которых она проносится. Боковым зрением она оценивает витрины бутиков. Она находится в местности, которую с точки зрения нарядов еще не исследовала, хотя Эрика всегда пребывает в поиске новых роскошных одеяний. Ей надо бы срочно купить новое концертное платье, но здесь подобных вещей не бывает. Его лучше покупать в центре города. Веселенькие гирлянды и конфетти украшают первые весенние модели и последние зимние распродажи. И еще что-то блестящее, что за элегантный вечерний наряд можно принять в лучшем случае в полной темноте. Два изящно декорированных бокала для шампанского, заполненные искусственной жидкостью, вокруг которых с изысканной небрежностью обвивается боа из перьев. Несколько пар итальянских босоножек на высоком каблуке, дополнительно осыпанных блестками. Перед витриной пожилая дама, погруженная в созерцание. Нога ее вряд ли втиснется даже и войлочные шлепанцы сорок первого размера, настолько она распухла из-за многочисленных и неинтересных дел, с которыми всю жизнь ей приходилось справляться стоя. Эрика бросает взгляд на шифоновое платье демонически красного цвета, с рюшами по вырезу и на рукавах. Владея информацией, ты владеешь миром. Вот это платье ей нравится, а то — не очень, ведь она вовсе еще не такая старая.

Эрика Кохут следует за Вальтером Клеммером, который, так и не обернувшись ни разу, входит в парадную дома, где живет вполне состоятельный люд. Он направляется в квартиру своих родителей на втором этаже, семья уже ждет его. Эрика Кохут не входит вместе с ним.

Сама она живет не очень далеко отсюда, в том же районе. Из школьной анкеты она знает, что Клеммер живет поблизости, это для нее символ родства душ. Ведь может так быть, что один из них действительно предназначен для другого, а другой должен осознать это, пройдя через стычки и размолвки.

Сосискам недолго осталось ждать. Эрика уже на пути к ним. Теперь ей известно, что Вальтер Клеммер нигде не задержался, а безотлагательно отправился домой, и на сегодня она может оставить свой наблюдательный пост. Однако с ней что-то произошло, она несет результат этого события к себе в дом и запирает его в ящик, чтобы мать не нашла.

В венском Пратере на аттракционах развлекается маленький народец, а на лужайках его парковой части — народец похотливый. На аттракционах Пратера родители, до краев набившие брюхо жареной свининой, клецками, пивом и вином, усаживают своих столь же наполненных до краев отпрысков в корзины или верхом на разноцветных лакированных лошадок из пластмассы, на слонов и злых драконов, в автомобильчики, и ребенок, усаженный на карусель, исторгает наружу то, что в него недавно с таким трудом впихнули. За это его награждают оплеухой, ведь еда в трактире стоила денег и позволить это себе можно не каждый день. Пища, проглоченная родителями, остается в их животах, ведь у них здоровые желудки, а руки их быстры, словно молния, когда они обрушиваются на собственное потомство. Потомству таким образом придается ускорение. Если родители выпили слишком много, может случиться так, что они не выдержат стремительного путешествия по американским горкам. Чтобы испытать себя на храбрость и порадоваться тому, какие они ловкие, представители самого юного поколения устремляются к аттракционам, в которых использованы достижения микроэлектроники предпоследнего поколения. Эти аттракционы названы гордыми космическими именами, они плавно и со свистом взмывают в воздух и там крутятся во все стороны, следуя точно заданной программе, и тогда уже трудно разобрать, где верх, а где низ. Чтобы сесть в такую кабину, надо набраться смелости, эти аттракционы предназначены для подростков, которые уже приобрели в этом мире определенную закалку, однако еще не знают, что такое ответственность и страх, как не ведают этого и их тела. Они легко переносят ситуацию, когда верх вдруг оборачивается низом, и наоборот. Космический аттракцион представляет собой лифт, состоящий из двух огромных разноцветных металлических капсул, в которые помещаются люди. А в это время на земле бравые стрелки в честь своих невест вовсю палят по пластмассовым куклам, и невесты гордо уносят добычу домой. И спустя многие годы женщина, уже разочаровавшаяся в своем чувстве, может вспомнить, сколь много она значила когда-то для своего милого дружка. На зеленых просторах и лужайках Пратера, местами сильно заросших кустарником, дело обстоит уже намного сложнее. В одной части парка завсегдатаи пускают друг другу пыль в глаза: красивые и большие, сердито фыркающие и быстрые автомобили привозят сюда публику, одетую для верховой езды и пересаживающуюся из автомобильных кресел на спины лошадей. Порой кое-кто экономит на самом существенном, на лошади, и покупает себе только соответствующую одежду, чтобы горделиво расхаживать в ней. Здесь подрывают свой бюджет секретарши, ведь и в будние дни шеф от них требует, чтобы они одевались элегантно. Бухгалтеры лезут из кожи вон, чтобы по субботам во второй половине дня лошадка постаралась для них изо всех сил. Они с готовностью соглашаются на сверхурочную работу. Менеджеры по персоналу и руководители предприятий относятся ко всему этому уже спокойнее: они могут себе это позволить, но могут без этого и обойтись. Каждому и так ведь ясно, что они из себя представляют, и они уже поглядывают в сторону площадки для гольфа.

Конечно, есть более красивые места для верховых прогулок, однако нигде на тебя не глазеет с восхищением такое количество наивных семейств с невинными детками и собачками на поводке. Детишки восклицают: «Ого, какая лошадушка!» Они бы сами на ней с удовольствием прокатились, но им достаются лишь затрещины, если они начинают канючить слишком громко. Нам это не по карману. В порядке компенсации мальчонку или девчушку усаживают на пластмассовую лошадку-качалку на карусели, где они продолжают оглушительно реветь. Ребенок может извлечь из этого урок, уразумев, что у большинства вещей, которые ему недоступны, есть дешевые копии. Увы, ребенок мечтает только о том, что ему недоступно, и ненавидит своих родителей.

Есть и другие части парка, например, Фройденау и Криау, где над лошадьми измываются профессионально, и тем, кто ездит рысцой, туда нечего соваться, да и тем, кто скачет галопом, приходится поторапливаться. Земля усыпана пустыми жестянками из-под напитков, билетами тотализатора и прочим мусором, который природа не в состоянии переварить. Ей удается справиться в лучшем случае с мягкой бумагой, из которой делают разовые носовые платки; бумага была когда-то натуральным продуктом, однако пройдет много времени, прежде чем она снова таковым станет. На плотно утрамбованной земле разбросаны бумажные тарелки, словно посевной материал, непригодный в пищу. Тщательно откормленные четвероногие гоночные устройства, наделенные прекрасной мускулатурой, накрытые попонами и ведомые под уздцы, совершают круговую пробежку. У них нет других забот, кроме одной — какую тактику применить для победы в третьем заезде, и даже это им подскажет их жокей или наездник, подскажет своевременно, прежде чем они проиграют.

Когда гаснет свет дня и вступает в свои права ночь, коротаемая с рукодельем под лампой или с кастетом и ножом в кармане, на сцене появляются люди, которых не ведут по жизни под уздцы, и чаще всего это женщины, иногда, правда, и очень молодые мужчины, ведь когда они станут старше, для клиентов они будут представлять еще меньший интерес, чем пожилые женщины. Женщины для гомосексуалистов, что естественно, не представляют интереса ни на какой стадии. Итак, Пратер распахивает ворота, ведущие на панель.

Это место известно в Вене всем, даже маленьким детям, которых строго-настрого предупреждают, чтобы они в темное время держались как можно дальше отсюда. Мальчики налево, девочки направо. Стоят здесь и пожилые женщины, их, оказавшихся на обочине жизни и профессии, немало. Частенько их растерзанные останки выбрасывают на улицу из мчащегося автомобиля. Полиция ведет следствие, но почти всегда безрезультатно, ведь преступник появился из тихого и устроенного мира и снова вернулся в него. Или это сделал сутенер, у которого всегда есть алиби. Именно здесь изобрели и впервые опробовали передвижной матрац. Кто не имеет для этих занятий своей квартиры или комнаты, автомобиля, номера в гостинице или угла в притоне, должен иметь по меньшей мере передвижную подстилку, которая согревает и на которой можно более или менее устроиться, когда похоть опрокидывает человека на землю. Здесь венские нравы расцветают самым пышным цветом во всех своих неограниченных дурных качествах, здесь мимо несется со всех ног шустрый югослав или торопливый слесарь из Фюнфхауса (Фюнфхаус — один из рабочих районов Вены), желающий сэкономить деньги, а за ним гонится изрыгающая непристойные проклятия профессионалка, которую надули при расчете. Слесарь из Фюнфхауза страстно мечтает о том, как поскорее построить для себя и для своей невесты новую времянку, за стенками которой он может прятать все свинства своей частной жизни. Там можно укрыть от глаз наблюдателя и надежно хранить книги, стереоустановку с пластинками, телевизор, радиоприемник, коллекцию бабочек, аквариум, всякие вещи и предметы, связанные с увлечениями, и массу всякой всячины, массу всякой всячины. Гость разглядит только деревянные укрытия, подделанные морилкой под палисандр, а беспорядок за их стенками он не увидит. Еще он сможет увидеть — и пусть себе видит — маленький домашний бар с разноцветными ликерами и соответственно подобранными, грозно сверкающими, бесконечно протираемыми бокалами. По крайней мере, в первые годы супружества их еще протирают тщательно. А потом их разобьют детишки, или жена нарочно не уследит за ними, потому что муж всегда приходит очень поздно и пьянствует где-то вне дома. Зеркальный бар постепенно покрывается пылью. Югославы и турки относятся к женщине с презрением в силу своей природы, а слесари презирают женщину только тогда, когда она нечистоплотна или когда дает за деньги. Деньги эти лучше потратить где-нибудь в ином месте, там, где удовольствие можно растянуть. Он не собирается платить за удовольствие, такое же непродолжительное, как если разок побрызгать, ведь в конце концов он уверен, что доставляет женщине удовольствие, которого она не получала с другими мужчинами. При жизни он с усердием и терпением копит в себе сперму. Когда он умрет, он ведь не сможет больше отдавать женщинам, к их глубокому огорчению, свои соки и силы. Частенько слесарю не удается его трюк, в этих кругах его уже знают и беспощадно преследуют. Однако в момент особо затруднительного финансового положения, ведь ссуду надо выплачивать, он идет на риск, связанный с возможными побоями, а то и с чем похуже. Его страстное желание менять время от времени одну женскую вагину на другую не всегда согласуется с его финансовыми намерениями и возможностями.

И он выискивает для себя женщину, которая выглядит так, что никому и в голову не придет защищать ее. Наверняка она ему еще и спасибо скажет, ведь слесарь представляет собой гору мускулов. В царстве чувственности он выискал для себя типичную одиночку, уже довольно пожилую мамашу. Югославу или турку идти на такой риск слишком часто не приходится, ведь местные женщины вообще их не слишком часто к себе подпускают. В любом случае, не ближе, чем на расстояние брошенного камня. Женщина, взявшая такого клиента, редко может позволить себе требовать с него плату, ведь труд ее почти ничего не стоит. К примеру, какой-нибудь турок, который тоже почти ничего не стоит своему работодателю, как можно заключить по его концерту с жалованьем, испытывает отвращение от своей половой партнерши. Он отказывается натянуть на себя резинку, ведь грязная свинья — это женщина, а вовсе не он. И все же, несмотря на все это, и его, и слесаря тянет к неприятному, но неизбежному факту, который зовется женщиной. Женщина им не нравится, они никогда по доброй воле не появятся с ней на людях, но уж если она имеется в наличии, чем с ней еще заниматься, скажите на милость?

Слесарь из Фюнфхауза бережно обращается со своей невестой по меньшей мере целую неделю подряд раз в месяц. Она у него чистоплотная и старательная. Он говорит своим друзьям, что ему не приходится ее стесняться, а ведь это уже очень немало! Ему не стыдно показаться в любой дискотеке, и по характеру она скромная, не требует от него слишком многого. Получает она еще меньше, но совершенно этого не замечает. Она много моложе, чем он. Она из семьи неблагополучной, и поэтому тем сильнее ценит благополучие. Ему есть что ей предложить. О частной жизни турецкого рабочего говорить не приходится, ведь, собственно, турок как бы и не существует здесь. Он работает. А после работы он должен где-нибудь разместиться, где он хоть как-то защищен от непогоды, но вот где — никому не известно. Скорее всего, в трамвае, не покупая билета. Для окружающего его нетурецкого мира он представляет собой что-то вроде картонной фигурки, по которой стреляют в тире. Когда настает время работы, его с помощью электромоторчика вытягивают наружу, в него стреляют, попадают, а иногда и нет, и в другом конце тира его снова убирают из поля зрения, и он, невидимый никому, — никто не знает, что с ним происходит, впрочем, может быть, с ним не происходит ничего, — снова перемещается в исходное положение за горным массивом из папье-маше и вновь появляется на сцене, украшенной искусственным крестом на верхушке горы, искусственным эдельвейсом и искусственным тимьяном, и там его уже дожидается пополнивший боеприпасы венский типаж, подогретый супругой, разодетой по случаю воскресенья, бульварной «Кроненцайтунг» и сынком-подростком, который выжидает момент, чтобы толкнуть папулю под локоть во время стрельбы и порадоваться его промаху. За меткий выстрел выдается приз — маленькая пластмассовая кукла. Есть в запасе павлиньи перья и позолоченные розы, однако все, что имеется в тире, рассчитано на даму, которая дожидается стрелка-победителя, являя собой его самый главный приз. И ей известно, что он старается ради нее, а когда промажет, злится тоже из-за нее. В обоих случаях расхлебывать кашу приходится ей. Вполне может возникнуть убийственная ссора, если мужчина не сдержится из-за своего промаха. Женщина только делает хуже, если в этой ситуации бросается его утешать. Ей приходится расплачиваться тем, что он бросается на нее с особенно грубыми утехами, подавая главное блюдо без малейшего подогрева. Он опьяняется своим возбуждением, а если она вдруг воспротивится и не захочет встать или лечь вразножку, то ее отлупят до изнеможения. Завывая сиреной, прибывают полицейские, выскакивают из патрульного автомобиля и спрашивают женщину, почему она так кричит. Она не должна нарушать сон соседей, если сама спать не может. А еще ей дают адрес женской психологической помощи.

Эрика свободно ведет свой кораблик по охотничьим угодьям, простирающимся почти на всю парковую часть Пратера. С недавних пор она освоила и эту местность. Она расширила зону своих действий, и повадки местной дичи ей хорошо известны. Для этой охоты требуется мужество. На ней прочные башмаки, в которых в случае необходимости, чтобы остаться незамеченной, можно встать в кусты, ступить в собачье дерьмо или наступить на пластиковую бутылку фаллической формы с опивками ядовито раскрашенного детского лимонада внутри (по телевизору его рекламируют разные зверюшки, и каждая воспевает соответствующий сорт и вкус), на скомканную грязную бумагу, использованную в очевидных целях, на бумажные тарелки с остатками горчицы, на разбитые бутылки или на наполненные содержимым резиновые изделия, еще сохраняющие форму члена. Она осторожно и нервно вынюхивает добычу. Она втягивает в себя воздух и снова выпускает его.

Однако здесь, на станции «Пратерштерн», на которой она сходит, опасности пока нет. Хотя здесь с толпой безобидных пассажиров и праздных гуляк уже смешиваются мужчины, отягощенные течкой, однако элегантно одетая дама вполне может позволить себе нанести сюда ни к чему не обязывающий визит, пусть эта местность и не самая изысканная. Стоящие поодиночке тут и там иностранцы либо торгуют газетами, либо тайком предлагают всякие вещи, упакованные в большие пластиковые пакеты с ручками, предлагают товар неназойливо и скромно, оглашая площадь зазывными криками, предлагают спортивные мужские рубашки с простроченными карманами — прямо с фабрики, модные дамские платья кричащей расцветки — прямо с фабрики, детские игрушки с небольшим браком — прямо с фабрики, килограммовые мешки с некондиционными вафлями и вафельной крошкой — прямо с фабрики, мелкие детали к электроприборам и к электронной технике — прямо с фабрики или с места последнего ограбления, а также блоки сигарет неизвестного происхождения. Эрика одета вполне скромно, но все равно выглядит так, будто ее большая сумочка на длинном ремешке специально заказана или по крайней мере специально принесена сюда, чтобы незаметно для окружающих спрятать в нее новехонький кассетный магнитофон неизвестного происхождения и сомнительного технического состояния, упакованный в новую, с иголочки, прозрачную пленку. На самом деле в сумке наряду с многими необходимыми мелочами лежит хороший бинокль ночного видения. Эрика выглядит как вполне состоятельная клиентка, на ней настоящие кожаные ботинки с аккуратным накатом, пальто ее не бросается в глаза, но и не представляется чем-то безликим, оно с достоинством и солидно облекает ее фигуру, неназойливо красуясь этикеткой английской фирмы, известной во всем мире. Такую одежду можно проносить всю жизнь, если только она не надоест и не станет раздражать. Мать настойчиво посоветовала Эрике купить именно это пальто, ведь мать старается по возможности избегать каких-либо перемен в жизни. Пальто остается на Эрике, а Эрика остается у своей матери. Фройляйн Кохут отмахивается от увязавшегося за ней назойливого югослава, который пытается всучить ей дефектную кофеварку и лелеет надежду, что ему позволено будет проводить Эрику. Он только свой товар упакует. Эрика, отвернув лицо, перешагивает через что-то невидимое и идет в сторону парка и лужаек Пратера, где так легко затеряться одному. Она вовсе не стремится потерять себя, скорее надеется кое-что приобрести. А если вдруг, предположим, она бы потерялась, то ее мать, благосостояние которой Эрика умножает с момента своего рождения, сразу бы отправилась заявить о своих претензиях. Она бы подняла на поиски всю страну, всю прессу, все радио и телевидение. Что-то призывно затягивает Эрику в эту местность, причем не в первый раз. Она здесь уже часто бывала. Она знает дорогу. Толпа гуляющих постепенно редеет. Она расплывается по краям, отдельные индивиды расползаются по сторонам подобно муравьям, каждый из которых выполняет в своем государстве определенное задание. Спустя час насекомое гордо демонстрирует принесенную добычу — кусочек плода или падали.

Только что на остановках толпилось, образуя группы и островки, много народу, намереваясь отправиться куда-то вместе, и вот, поскольку, как хорошо рассчитала Эрика, быстро стемнело, погасли и огни человеческого присутствия. Большинство людей сбиваются вокруг ламп искусственного освещения. Здесь, в стороне от света, постоянно находятся лишь те, кто обязан тут быть по службе. Или те, кто намерен заниматься тут своим хобби, трахаться с кем-то, а то и ограбить или даже убить того, с кем только что трахался. Есть и такие, что просто пришли посмотреть. Небольшая группка намеренно оголяет себя у станции игрушечной железной дороги.

Еще один запоздалый ребенок, не по сезону нагруженный зимним спортивным инвентарем, спотыкаясь, спешит в сторону последнего огонька на остановке транспорта, подгоняемый звучащими в голове голосами родителей, которые предостерегают его от того, чтобы ходить одному по ночному Пратеру. И голоса эти рассказывают о случаях, когда — и это еще повезло — новые лыжи, купленные на весенней распродаже, лыжи, которые пригодятся только в следующем сезоне, насильно переходили в руки другого владельца. Ребенок слишком долго боролся дома за лыжи, чтобы сейчас кому-нибудь их уступить. Спотыкаясь и с трудом переводя дыхание, он прошмыгивает мимо фройляйн Кохут. Он недоумевает по поводу одинокой дамы, которая предстает живым противоречием всему тому, о чем говорили родители.

Башмаки несут Эрику в темные, широко раскинувшиеся луга, прорезанные кустарником, рощицами и ложбинами. Луга простираются вокруг, и каждый имеет свое название. Ее цель — Иезуитский луг. Шагать до него еще очень далеко, и Эрика Кохут равномерно меряет путь туристскими башмаками. Она проходит мимо зоны аттракционов. Вдалеке вспыхивают и быстро пропадают огни. Раздаются щелчки выстрелов, слышны громкие победные возгласы. Молодежь машет ракетками в игровых залах, громко вскрикивая, или молча возится с тренажерами, которые, в свою очередь, громко скрипят, звенят и бряцают, высекая искры. Эту возню Эрика решительно оставляет у себя за спиной, не дав ей близко подступиться. Лучи света на мгновение цепляются своими пальцами за Эрику, не находят, за что бы ухватиться, скользят по волосам, укрытым шелковым платком, соскальзывают вниз, прочерчивая неприятную и влажную цветную полоску по ткани пальто, и падают за ее спиной на землю, умирая в грязи. Звуки выстрелов и хлопки взрывов долетают до нее, но и они минуют Эрику, не понаделав в ней дырок. Ее они больше отталкивают, чем притягивают. Колесо обозрения представляет собой огромный круг, состоящий из рассыпанных по нему отдельных огоньков. Колесо возвышается над всеми и вся. У него есть конкуренты в виде ярко освещенных американских гор, по которым, резко сигналя, несутся вагончики, набитые храбрецами, судорожно цепляющимися за поручни и громко кричащими от страха перед всесилием техники. Делая вид, что очень боятся, они хватаются и за своих спутников. Это все не для Эрики. Ее вовсе не устраивает, чтобы за нее хватались. Установленное на вершине горок привидение, подсвеченное изнутри, мешковато приветствует катающихся, но никто не обращает на пугало никакого внимания, разве что четырнадцатилетние девчонки со своими первыми дружками, по-кошачьи заигрывающие со страхами этого мира, прежде чем сами станут частью этих страхов.

Эрика идет мимо невысоких домов на одну-две семьи, мимо последнего арьергарда отзвучавшего дня. Здесь живут люди, до которых целый день доносится далекий шум, не прекращающийся и ночью. Она идет мимо водителей тяжелых грузовиков из стран Восточного блока, направляющихся последним глотком большого мира. Босоножки для жены, оставшейся дома, горчат из пластикового пакета, и сейчас их еще раз вынимают и оценивают, соответствуют ли они западному уровню. Собачий лай, кадры любовной истории, мелькающие на телеэкране. Перед кинотеатром, где демонстрируют порнофильмы, зазывала громко кричит, что здесь показывают то, чего еще нигде не показывали, только заходите! С наступлением темноты весь мир словно бы большей своей частью состоит из одних мужчин. Соответствующая им доля женственности терпеливо ждет за пределами последнего светового пятна, чтобы немного заработать на том, что останется от мужчины после порнофильма. В кино мужчина идет один, после кино ему нужна женщина, которая вечно манит его. Он не может со всем справляться в одиночку. К сожалению, платить ему приходится дважды, сначала за кино, а потом за женщину.

Эрика шагает дальше. Пустынные луга раскрывают ей навстречу свой темный зев. Она отправляется очень далеко, по ту сторону лежащего перед ней пейзажа, в чужие края. Впереди Дунай, нефтеналивная пристань Лобау, потом пристань Фройденау. Альбернский зерновой порт. Джунгли заливных лугов в окрестностях Альбернского порта. Потом район Голубой протоки и кладбища Безымянных. В другой стороне — Торговая набережная. Сенная протока и Пратерленде. Сюда прибывают и отсюда отчаливают корабли. А там, за Дунаем, огромное пространство заливных лугов, за сохранение которых борется молодежь из «зеленых»: песчаные берега, пастбища, ольховые деревья, кустарник. Волны, лижущие берег. Так далеко Эрике забредать не придется, для нее это был бы слишком долгий путь. Пешком его одолеет лишь хорошо оснащенный турист, делающий привал и вовремя подкрепляющийся. Эрика идет теперь по мягкой луговой почве, устремляясь вперед. Она идет и идет. Маленькие замерзшие островки, скатерки из снега, трава, еще не оттаявшая после зимы. Пучки желтого и коричневого цвета. Эрика передвигает ноги равномерно, как метроном. Если одна нога ступает в кучку, оставленную собакой, то другая об этом сразу узнает и стремится не шагнуть в след, надолго сохраняющий вонь. Подошву отчищают об траву. По степенно все огни остаются далеко позади. Тьма распахивает свои ворота: входи смело! Фройляйн Кохут известно из опыта, что в этой местности без труда можно наблюдать за проститутками, занятыми исполнением профессиональных обязанностей. У Эрики в кармане есть про запас даже провиант в виде булочки с колбасой. Это ее любимая еда, хоть мать и говорит, что так питаться вредно для здоровья. Маленький карманный фонарик на всякий случай; маленький, не больше фаланги пальца, газовый пистолет на всякий крайний случай; упаковка молока на случай, если захочется пить после колбасы; много носовых платков на разные непредсказуемые случаи; немного денег, так, чтобы хватило на такси, и никаких документов, даже на самый крайний случай. И полевой бинокль. Остался и наследство от отца, который, еще будучи в здравом уме, рассматривал по ночам с его помощью горы и птиц. Мать уверена, что ребенок отправился на домашний камерный концерт, и торжественно объявляет, что она отпускает дочь одну, давая ей жить личной жизнью, и нечего постоянно упрекать мать в том, что она не выпускает Эрику из когтей. Не раньше чем через час мать позвонит приятельнице Эрики в первый раз, и та преподнесет ей заранее сочиненную отговорку. Приятельница уверена, что у Эрики любовный роман, и гордится, что ее в это посвятили. Земля вся черная, небо лишь ненамного светлее почвы, светлее всего лишь настолько, что можно угадать, где небо, а где земля. На горизонте смутные силуэты деревьев. Эрика очень осторожна. Она движется тихо и невесомо. Она становится мягкой и лишенной тяжести. Она почти невидима. Она почти растворилась в воздухе. Она вся превратилась в зрение и в слух. Бинокль является продолжением ее глаз. Она избегает дорожек, по которым обычно ходят другие гуляющие. Она ищет места, где другие гуляющие развлекаются — всегда на пару. Она ведь не совершила ничего такого, чтобы бояться людей. С помощью бинокля она выслеживает парочки, от которых бы другие люди отшатнулись. Почвы под ногами уже совсем не видно, теперь она идет на ощупь. Она вся превратилась в слух, как этому ее научила профессия музыкантши. Разок-другой у нее подкашиваются ноги, она спотыкается и едва не падает, однако продолжает движение в намеченном направлении. Она идет, идет и идет. Грязь набивается в протекторы спортивных башмаков и делает подошву гладкой, но она продолжает идти по лугу вперед.

Наконец-то дошла. На лугу прямо перед Эрикой вздымаются к небу, подобно пламени большого костра, стоны и крики парочки, занимающейся любовью. Наконец-то родное и близкое место для созерцательницы. Парочка так близко, что Эрике даже не требуется полевой бинокль. Не нужен специальный прибор ночного видения. Словно родительский дом перед усталым путником, предстает перед Эрикой парочка, трахающаяся на прекраснейшем лугу, приковывая к себе все ее зрение. Мужчина, издающий радостные крики на чужом языке, ввинчивается в женщину. Голос женщины не откликается звоном, а подает недовольные и негромкие указания и команды, которые мужчина, вероятно, не понимает, потому что продолжает громко ликовать на турецком или на каком-то другом языке, вовсе не подлаживаясь под ее выкрики. Женщина, как собака, готовая к прыжку, рычит на клиента, чтобы тот наконец заткнулся. Однако турок звенит и поет громче весеннего ветра. Он издает тягучие, раскатистые крики, которые служат Эрике хорошим ориентиром, чтобы подобраться еще ближе, хотя до них и так рукой подать. Тот же самый кустарник, который дает любовной парочке краткий приют, хорошо укрывает и Эрику. Турок или похожий на турка иностранец явно рад тому, чем он занимается. Женщина, и это слышно, тоже рада. Однако у нее все происходит более медленно. Женщина указывает мужчине, куда и как входить. Невозможно определить, слушается ли он ее. Он намерен следовать своим внутренним приказам, и здесь не избежать того, что время от времени его желания противоречат желаниям партнерши. Все происходит у Эрики на глазах. Женщина говорит: «Но!», а мужчина говорит: «Тпру!» Женщина начинает понемногу злиться из-за того, что мужчина не пропускает даму вперед, как это принято. Она говорит — медленней, а он начинает быстрее, и наоборот. Вполне возможно, что она — не профессиональная проститутка, а обычная пьяная женщина, которую затащили в кусты. Пожалуй, она в конце концов ничего не получит за свои труды. Эрика садится на корточки. Она устраивается поудобней. Даже если бы она пришла сюда в туфлях-гвоздиках, эти двое все равно бы ничего не услышали. Сначала громко кричит он, потом — она, а потом — оба вместе. Эрике в поисках добычи не часто так везет. Женщина говорит мужчине, чтобы он чуток обождал. Эрике не видно, выполняет ли мужчина просьбу. Он произносит на своем языке относительно мирно звучащую фразу. Женщина бранится, говоря, что никто этой чуши не поймет. «Ты ждать, понятно? Ждать! Нет, ждать!» — слышит Эрика. Он входит в женщину с такой скоростью, словно должен за рекордно короткий срок прибить подметки к паре башмаков или обработать сваркой кузов автомобиля. Женщину при каждом толчке сотрясает до основания. Она злобно и громко кричит, громче, чем это соответствует поводу: «Помедленней! Не так сильно, пожалуйста». Она уже просит. Результат по-прежнему равен нулю. Турок обладает невероятной энергией и развивает сумасшедшую скорость. Он переключает свою внутреннюю передачу на самую высокую скорость, чтобы в определенный отрезок времени, а может, и в рамках определенной денежной суммы выполнить как можно больше толчков. Женщина отчаялась когда-либо добиться своего и громко ругается: когда же он кончит, или он собирается елозить по ней до послезавтра? Мужчина по-турецки издает трубные возгласы, идущие из самого нутра. Его распирает в обе стороны. Слова и чувства у него сливаются. Он говорит по-немецки: «Женщина! Женщина!» Женщина делает еще одну попытку, последнюю. «Помедленней!» Эрика в своем укрытии прикидывает, что вряд ли это — проститутка из Пратера, та бы пришпоривала мужчину, а не тормозила его. Ведь она должна обслужить по возможности большее количество клиентов за возможно меньшее время, в противоположность мужчине, который чувствует иначе, ведь он хотел бы получить от нее как можно больше. Возможно, он когда-нибудь вообще больше не сможет, и тогда ему не останется ничего, кроме воспоминаний.

Представители обоих полов всегда стремятся к чему-то принципиально противоположному.

Эрика затаила дыхание, но глаза ее широко раскрыты. Эти глаза способны чуять добычу, как звери чуют добычу по запаху. Они являются высокочувствительным органом, они вращаются туда и сюда, как прожекторы. Эрика занимается этим, чтобы не чувствовать себя в одиночестве. Она ходит туда, куда ей хочется. Она сама решает, где ей быть, а где нет. Участвовать в этом она не собирается, однако и без нее ничто не должно происходить. В музыке она то исполнительница, то снова зрительница и слушательница, так проходит ее время. Эрика запрыгивает в него и спрыгивает снова, как будто время — трамвайный вагон старой конструкции, у которого нет пневматически закрывающихся дверей. В современных трамваях каждый, кто вошел в вагон, вынужден в нем оставаться. До следующей остановки.

Мужчина все прибивает и прибивает подметки. С него градом течет пот, и он держит женщину в железных объятиях, чтобы она не ускользнула. Он обильно сдабривает ее влагой, словно намерен съесть свою добычу. Женщина больше не произносит ничего, только стонет вместе с ним, усердие партнера ее заразило. Фальцетом она выкрикивает несколько бессмысленных слов, она издает звуки, словно сурок на горном пастбище, почуявший врага. Она смыкает руки на спине партнера, чтобы он не ускользнул от нее. Чтобы он не смог так вот легко отряхнуть ее с себя, как пыль, и чтобы потом, когда дело будет сделано, сказал ей пару ласковых или шутливых слов. Мужчина продолжает вкалывать вовсю. Он резко поднимает планку. Для него это первая возможность после большого перерыва иметь местную женщину, и он использует эту возможность с бешеной активностью. Верхушкам деревьев, склонившимся над парочкой, становится жутко. Ночное небо еще колышется под порывами ветра. Турок явно не может долго держать темп, который сам себе задал. Из его горла вырывается какой-то звук, который не похож даже на турецкий. Женщина подбадривает его на финишной прямой криком: «Хоп-хоп!»

В зрительнице творится разрушительная работа. Ее лапы дрожат от желания перейти к активным действиям, однако если ей это запретить, то она от этого откажется. Она ждет, чтобы ей это решительно запретили. Ее действия требуют прочного каркаса, на который их можно натянуть. Эти двое и не подозревают, что она прекращает парочку в тройственный союз. Некоторые органы в ней вдруг, помимо ее контроля, стали функционировать в удвоенном темпе, а то и еще быстрее. В момент волнения она всегда чувствует сильное давление на мочевой пузырь. Тяжкое и болезненное ощущение всегда возникает в самый неподходящий момент, хотя здесь перед ней на многие километры раскинулась местность, способствующая тому, чтобы это естественное влечение и его последствия исчезли без следа. Женщина и турок демонстрируют ей свою деятельность. Эрика непроизвольно реагирует на это тихим шуршанием в кустиках. Она шуршит осознанно или бессознательно? С влечением, которое дает о себе знать изнутри, дело обстоит все хуже. Зрительнице необходимо несколько облегчить для себя свое скрюченное положение, чтобы утишить этот щекочущий затяжной позыв. Дело очень неотложное. Кто знает, как долго можно сдерживаться. Но именно сейчас расслабиться нельзя ни в коем случае. Шорохи усиливаются: Эрика сама не понимает, намеренно ли она задела ветку, что, разумеется, бессмысленно с ее стороны. Она неосторожно задела ветку, и ветка мстит ей коварным шумом.

Турок, дитя природы, с травами, цветами и деревьями связан сильнее, чем с машиной, которую обслуживает в цеху. Он резко отрывается от своих занятий. В первую очередь он отрывается от женщины. Женщина замечает это не сразу и еще одну-две секунды продолжает свой визг, хотя турецкий гость уже выключил передачу. Турок лежит теперь без движения, и это тоже здорово. Он, какое приятное совпадение, только что кончил, и теперь он отдыхает. Он устал. Он вслушивается в шум ветра. И женщина тоже начинает прислушиваться, после того, как гость с берегов Босфора шикает на нее, заставляя замолчать. Турок лающим голосом задает ей короткий вопрос. Или это команда? Женщина робко успокаивает его, вероятно, ей еще чего-то хочется от любовника. Турок ее не понимает. Может быть, ему следует ударить ее, поскольку она тонким голосом умоляет: останься со мной. Или что-то в этом роде. Эрика точно не разобрала. Ей пришлось отвлечься, в этот момент она отступила метров на десять, так как турок, дергаясь и трясясь, полностью принадлежал женщине. По счастью, женщина этого не заметила, и теперь турок снова принадлежит сам себе. Он снова полноценный мужчина. Женщина бранчливо требует от него денег или любви. Женщина громко хныкает и канючит. Обитатель бухты Золотого Рога облаивает ее и размыкает контакт, прерывая акт беспроволочной радиопередачи. Отступая, Эрика наделала много шуму, как стадо африканских буйволов, спасающихся от львицы. Вероятно, она сделала это намеренно или намеренно-бессознательно, что, в конечном счете, имеет одинаковый эффект.

Турок вскакивает на ноги и делает несколько быстрых шагов, однако сразу падает, брюки и белые подштанники отсвечивают в темноте вокруг коленей. Изрыгая проклятья, он возится с одеждой и угрожающе машет руками. Он грозит в сторону расположенных поблизости кустов, в которых теперь, затаив дыхание, сидит фройляйн Кохут, сжавшись в комок и впившись зубами в один из десяти своих музыкальных пальцев-молоточков.

Турок прыгает, словно в мешке, никак не попадая в штанины. Он хватается то за левую, то за правую. Он не пытается толком сообразить, с чего начать. Есть люди, которые, не обдумав заранее, делают что-то, все равно что, — проносится в голове у зрительницы, когда она за всем этим наблюдает. Турок явно из таких. Оставшаяся лежать внизу половина любовной парочки разочарованно вопит тонким голоском, что это была собака или крыса, которая пришла полакомиться презервативами. Здесь можно разжиться жирными отбросами. Пусть он снова вернется, ее милок. «Пожалуйста, не оставляй меня одну». Симпатичная кучерявая голова иностранца не оборачивается в ее сторону, а вместе со своим обладателем уходит в высоту — турок довольно большого роста. Наконец-то он натянул штаны и бросился к кустарнику. По счастью, он — вероятно, вполне намеренно — бежит в совсем другом направлении, а именно туда, где кусты становятся все гуще. Эрика, не особо об этом размышляя, выбрала для своего укрытия редкий кустарник, и трудно догадаться, что она там прячется. Женщина издалека продолжает свою жалобную песню. Она теперь тоже приводит себя в порядок. Она сует себе что-то между ног и старательно вытирается. Она бросает на землю несколько скомканных бумажных платков. Она ругается только что пробившимся в ней жутким голосом, вероятно, это ее обычный голос. Она зовет и зовет. Эрику охватывает страх. Мужчина отвечает коротким мычанием и продолжает поиски. Громко топая ногами, он идет от одного куста к другому, который уже обследовал. Потом вновь возвращается на исходное место. Вероятно, он испытывает страх и вовсе не хочет обнаружить соглядатая. Он перемещается от березы к кустам, а от кустов снова к той же березе. Он не переходит к другим кустам, обильно растущим вокруг. Женщина в паузах между гудками пожарной сирены кричит ему, что тут никого нет. «Вернись», — требует она. Возвращаться мужчина тоже не хочет, он кричит ей по-немецки, чтобы она заткнула пасть. Женщина засовывает между ног еще одну порцию бумажных платков на тот случай, если у нее внутри что-то осталось, и натягивает трусы. Потом она расправляет юбку. Она приводит в порядок расстегнутую блузку и поднимает пальто, на котором они лежали. Она устроила гнездышко, как это принято у женщин. Она не хотела пачкать юбку, зато пальто теперь все мятое и в грязи. Турок кричит теперь: «Иди сюда!» Любовница турка возражает и настаивает на том, чтобы они побыстрее ушли отсюда. Эрика видит ее в полный рост. Женщина уже довольно немолодая, однако для турка она по-прежнему юная куколка. Из осторожности она держится поодаль: если придется бежать, ей нужен запас времени, ведь носовые платки в трусах могут помешать. Они легко могут выпасть! В любви женщина не получила всего, чего хотела, и теперь она вовсе не желает, чтобы ее вдобавок укокошили. В следующий раз она сама будет следить за тем, чтобы насладиться любовью в покое и до конца. Заметно, как женщина вновь превращается в австрийскую женщину, а турок становится турком, которым он всегда и был. Женщина требует к себе все большего внимания, а турок автоматически обращает внимание на врагов и противников.

На теле Эрики ни шелохнется ни один листок. Она затихает и мертвеет, как трухлявая ветка, которую сломали и которая бесполезно догнивает в траве.

Женщина угрожает турку-сезоннику, заявив, что сейчас же уйдет. Турок-рабочий собирается бросить в ответ презрительное замечание, но вовремя останавливается и молча продолжает свои поиски. Теперь он должен проявить храбрость, чтобы женщина, вновь обретшая уверенность коренной жительницы этой страны, испытывала к нему уважение. Ободренный тем, что в кустах не заметно никакого движения, он делает большой круг и тем самым подвергает Кохут большей опасности. Женщина предупреждает его в последний раз и поднимает с земли свою сумочку. Она приводит в порядок последние вещи в себе и вещи для себя. Она застегивает пуговицы, что-то сует в сумочку, что-то вытряхивает наружу. Она медленно идет назад, по направлению к трактирам, еще раз бросает взгляд на турецкого друга и убыстряет шаги. На прощанье она кричит в его сторону что-то невнятное и грубое.

Турком овладевает нерешительность, он не знает, как ему поступить. Если он упустит эту женщину, он, возможно, долгие недели не сможет найти ей замены. Женщина кричит, что такого, как он, она запросто себе найдет. Турок застыл на месте и вертит головой то в сторону женщины, то в сторону невидимки, скрывающегося в кустарнике. Турок ощущает неуверенность, он не в состоянии решиться ни в пользу одного, ни в пользу другого инстинкта, оба они не раз уже доставляли ему неприятности. Он лает, как собака, которая не может выбрать, за какой дичью ей погнаться.

Эрика Кохут больше не в состоянии терпеть. Нужда пересиливает. Она осторожно стягивает трусики и мочится на землю. Теплая влага с журчанием льется между ее бедрами на луговую почку. Она льется на мягкую подстилку из листвы, исток, мусора, грязи, гумуса. Эрике по-прежнему непонятно, хочет она, чтобы ее обнаружили, или нe хочет. Вместо того чтобы ломать над этим голову, она просто выпускает из себя жидкость.

Внутри становится все более пусто, а почва все сильнее пропитывается влагой. Эрика ни о чем не размышляет, ни о причинах, ни о следствиях. Она ослабляет мускулы, и первые брызги превращаются в непрерывный и нежный ручеек. Фигура прямо и неподвижно стоящего иностранца схвачена и зафиксирована в перекрестье ее зрачков. Она готова как к одному решению, так и к другому, оба ее устраивают. Она все оставляет на волю судьбы и случая, не зная, обойдется ли турок с ней по-доброму или нет. Она аккуратно придерживает клетчатую юбку на согнутых коленях, чтобы не замочить. Юбка ни в чем не виновата. Зуд и жжение постепенно ослабевают, скоро можно будет снова закрыть краник.

Турок по-прежнему стоит, как статуя, вкопанная в луговую землю. А вот спутница турка, издавая громкие крики, скачет по широкому лугу прочь. Время от времени она оборачивается и демонстрирует турку непристойный жест, понятный во всем мире. Она легко преодолевает языковой барьер.

Мужчину тянет то в одну, то в другую сторону. Кроткое ручное животное мечется между двух хозяев. Турок никак не поймет, что могут означать тихие шорохи и шумы, журчание он пока еще не услышал. Одно ему ясно наверняка: он теряет подругу своих чувственных утех.

В тот момент, когда Эрика Кохут уже уверена в том, что он вот-вот преодолеет два последних разделяющих их огромных шага, в тот момент, когда Эрика Кохут выдавливает из себя последние капли, ожидая, что человеческая рука обрушит на нее удар молота, который падет на нее прямо с неба (эта человекоподобная кукла, изготовленная искусным столяром из толстой дубовой доски, раздавит Эрику как насекомое), мужчина вдруг поворачивает назад и движется сначала нерешительно, постоянно оглядываясь, потом все быстрее и увереннее в сторону своей охотничьей добычи, которую он поймал в начале чудесного вечера. Что имеешь, то храни. Что собираешься приобрести, о том еще не знаешь, будет ли оно соответствовать твоим претензиям к качеству. Турок обращается в бегство перед неизвестным, которое в этой стране слишком часто доставляло ему боль, и следует по пятам за своей партнершей. Он очень торопится, потому что женщина уже почти превратилась в точку, исчезающую вдали. А скоро и он превращается всего лишь в мушиный след на горизонте.

Она исчезла, он тоже исчез, и небо и земля но тьме снова протягивают друг другу руки, плотное пожатие которых они на мгновение чуть ослабили.

Только что Эрика Кохут играла одной рукой на рояле разума, а другой — на рояле страсти. Сначала на первый план вышли ее чувства, теперь наступила очередь разума, который торопливо гонит ее домой по темным аллеям. Впрочем, страсть вместо нее проявляли другие. Учительница только рассматривала их и выставила им оценки по соответствующей шкале. Ее саму чуть не втянули в одну из страстей, если бы застукали.

Эрика мчится по обрамленной деревьями аллее, где бродит древесная смерть, отмечая свой след ветками омелы. Много веток уже распрощалось с деревьями и нашло свой конец в траве. Эрика галопом покидает наблюдательный пост, чтобы снова оказаться в своем обустроенном гнезде. Внешне в ней ничто не свидетельствует о смятении. Однако в ней поднимается буря, когда на выходе из Пратера она видит кучкующихся там молодых людей с молодыми телами, потому что по возрасту почти годится им в матери! Все, что происходило, когда она была моложе, окончательно кануло в прошлое и никогда не повторится. Кто знает, впрочем, что несет нам будущее. При сегодняшнем высоком уровне медицины женщина до самого пожилого возраста может сохранять женские качества и функции. Эрика застегивает молнию. Так она отгораживает себя от прикосновений. В том числе и от случайных. Однако внутри у нее, где все саднит от нанесенных ран, сильная буря продолжает трепать пышную ниву.

Она идет к стоянке такси и садится в первую машину. От широких лугов Пратера в ней не осталось ничего, кроме влаги, просочившейся в башмаки, и влаги, оросившей промежность. Из-под юбки поднимается едва ощутимый кисловатый запах, который таксист наверняка не учует, поскольку запах его дезодоранта заглушает все. Шофер не хочет доставлять пассажирам неприятность запахом своего пота и не обязан нюхать запах свинства, которым занимались его клиенты. В машине тепло и совершенно сухо, неслышно работает отопление, борясь с холодной ночью. Снаружи проносятся огоньки. Темные, бесконечные громады старых зданий второго района, погруженные в тяжелый и лишенный света сон, мост через Дунайский канал. Маленькие, неприветливые, пропитанные запахом неудач кабаки, из дверей которых вываливаются пьяные, быстро вскакивают на ноги и обрушиваются друг на друга с кулаками. Пожилые женщины в платках, последний раз на дню выгуливающие собак, надеясь, что им один-единственный раз встретится одинокий пожилой человек, у которого тоже есть собака и который, кроме того, овдовел. Эрика проносится мимо со скоростью молнии, словно резиновая мышка на веревочке, за которой, играя, прыгает огромная кошка. Стайка мопедов на углу. Девушки в обтягивающих джинсах, с прическами под панков, однако их волосам не удается постоянно держаться дыбом, они снова ложатся на голову. Одного жира в волосах недостаточно. Волосы все время вновь ложатся, вызывая досаду. И девушки запрыгивают на сиденье, обнимают своих пилотов сзади и с треском уносятся прочь.

Из дверей зала «Урания» на улицу высыпает после доклада толпа любознательных. Слушатели, словно стадо, жмутся к докладчику. Им хочется еще больше узнать о строении Млечного Пути, хотя им все только что растолковали, больше добавить нечего. Эрика вспоминает, что однажды в этом зале перед заинтересованными слушателями она связала свободными воздушными петлями доклад о Ференце Листе и его непризнанном гении. И дважды или трижды она ровными (две прямые, две обратные) петлями связала доклад о ранних сонатах Бетховена. Она тогда заявила, что в сонатах Бетховена, как в поздних, так и, как в этом случае, ранних, царит такое многообразие, что сначала надо задать принципиальный вопрос, что вообще означает это многострадальное слово соната. То, что Бетховен именует этим словом, возможно, вовсе не является сонатой в строгом смысле слова. Необходимо обнаружить новые законы в этой чрезвычайно насыщенной драматизмом музыкальной форме, в которой зачастую улетучивается само чувство формы. У Бетховена дело обстоит иначе, у него и то, и другое взаимосвязано: чувство обращает внимание формы на пропасть под ногами, и наоборот.

Становится светлее, потому что приближается центр города, в котором электричество расходуют щедро, чтобы туристы легко нашли дорогу домой. Опера уже закрыта. Это означает на практике, что сейчас так поздно, что госпожа Кохут — старшая устроит ужасный скандал в своем домашнем кругу, который она, отправляясь ко сну, покидает не раньше, чем дочь в целости и сохранности появится дома. Она раскричится. Она устроит отвратительную сцену ревности, пройдет много времени, прежде чем мать снова успокоится. Ей, Эрике, придется для этого оказать матери десяток-другой особенно изощренных услуг, свидетельствующих о любви. С нынешнего вечера, к примеру, всем окончательно ясно: мать жертвует собой, а ребенок не готов пожертвовать даже секундой своего времени! И разве мать может заснуть, если она боится сразу проснуться, когда дочь заберется на свою половину супружеской постели. Мать бросает кинжальные взгляды на часы, волком рыская по квартире. Она останавливается в комнате дочери, которая не имеет ни собственной кровати, ни собственного ключа. Она открывает шкаф и в раздражении выбрасывает из него бездумно купленные платья, нещадно нарушая общепринятые правила обращения с тонкими и дорогими тканями и инструкции по уходу за ними. Дочери завтра утром придется сначала все прибрать, прежде чем она отправится в консерваторию. Для матери эти платья — показатель упрямства и эгоизма. Эгоизм дочери проявляется и в том, что уже двенадцатый час, а мать сидит дома одна — одинешенька. За что ей такое наказание? Последний фильм по телевизору уже закончился, и некому больше ее развлечь. По телевизору показывают ток-шоу, но смотреть его она не станет, потому что сразу заснет, чего делать нельзя, поскольку ей предстоит еще превратить свою дочь в бесформенный влажный комок. Мать намерена сохранить бодрость. Она впивается зубами в старое концертное платье, в складках которого еще прячется надежда, что в него облачится европейская звезда-пианистка. Чтобы накопить на это платье, матери и сумасшедшему отцу пришлось положить зубы на полку. Теперь эти зубы со злостью терзают платье. В те времена надутая жаба Эрика скорей умерла бы, чем выступила на концерте, как другие, в белой блузке и юбке из тафты. В те времена считалось солидным вкладом в успех, если исполнительница ко всему прочему и выглядит привлекательно. Прошло-проехало. Мать топчет платье ногами, обутыми в домашние туфли, такими же чистыми, как и пол в квартире, поэтому платью не будет нанесено никакого вреда, да и подошвы к тому же мягкие. В конце концов, платье выглядит лишь немного помятым. Поэтому мать отправляется на поле бесчестия с ножницами наперевес, чтобы придать последний лоск этому творению полуслепой портнихи из предместья, по меньшей мере лет десять не заглядывавшей в журналы мод. Платье от материнских усилий лучше не становится. Пожалуй, оно более откровенно демонстрирует фигуру, если бы Эрика отважилась надеть на себя оригинально располосованное творение с широкими прорезями и узкими полосками ткани. Вместе с платьем мать режет на кусочки собственные мечты. Разве Эрике удастся осуществить мечты своей матери, если она не в состоянии толком воплотить собственные? Эрика не отваживается даже на то, чтобы полностью представить в мечтах свое будущее, она лишь тупо смотрит поверх него. Мать кромсает окантовку на вырезе и изящные рукава-фонарики, которым Эрика тогда отчаянно сопротивлялась. Потом она отрезает от лифа то, что осталось от юбки с оборками. Мать страдает. Сначала ей пришлось ради этого платья претерпеть муки мученические. Она копила на него, экономя на хозяйственных расходах, и вот ей приходится страдать, совершая разрушительную работу. Перед ней разбросаны отдельные куски платья, которым прямая дорога — в щипальную машину, но таковой у матери не имеется. Ребенок все еще не вернулся. Вскоре злобу сменяет страх. Мать беспокоится. С женщиной на ночной улице, где ей вовсе не место, легко может приключиться несчастье. Мать звонит в полицию, но там ничего не знают, им ничего не известно ни официально, ни конфиденциально. Полицейский заявляет матери, что до нее первой дошли бы вести, если бы что-то произошло. А поскольку никто не слышал ничего о происшествии, связанном с женщиной, близкой по возрасту и по внешним данным к Эрике, то они ничего не могут сообщить, кроме того, что тело еще не обнаружено. Мать все же обзванивает несколько больниц, но и там ничего не знают. В больнице ей очень вежливо объясняют, что такие звонки совершенно бессмысленны. Вполне возможно, однако, что пропитанные кровью мешки, в которые упакована ее дочь, разрезанная на части, лежат в нескольких мусорных контейнерах на большом расстоянии друг от друга. И тогда мать останется одна — одинешенька, и перед ней уже маячит дом престарелых, где ей больше никогда не придется побыть одной! С другой стороны, там никто не будет спать с ней в супружеской постели, как она привыкла.

Минуло еще десять минут, но по-прежнему не слышно ключа в замке, не раздается приветливого телефонного звонка и голоса, который бы произнес: «Пожалуйста, немедленно приезжайте в Вильгельминскую больницу». Не звонит и дочь, которая скажет: «Мамуля, я буду через полчаса, меня тут ненадолго задержали». Подруга, у которой якобы устраивали домашний концерт, не снимает трубку, сколько ни звони.