Назавтра, когда Тамара пришла на работу, Марго сообщила, что Каблуков просил срочно зайти к нему.

– Письмо у вас с собой, Тамара Васильевна? – встретил он ее на пороге своего кабинета.

– Какое письмо? – не поняла она.

– С приглашением от Пуаре. Возьмите его и езжайте в Инкомиссию. Я им уже позвонил. Знаете, где Инкомиссия?

– Нет… – растерянно проговорила Тамара.

Что такое с ним произошло? Почему он переменился со вчерашнего дня так разительно? Она не понимала.

– В Союзе писателей, на улице Воровского. В левом флигеле. Отдадите письмо Светлане Бережной, она вас будет оформлять.

– Что оформлять? – переспросила Тамара.

Вопрос был глупый, но раздражения, как того можно было ожидать, у Каблукова не вызвал.

– Не что, а кого, – терпеливо объяснил он. – Вас в поездку будет оформлять. Во Францию.

Нет, ей не показалось – он смотрел на нее совсем иначе, чем вчера. Ни обидной снисходительности, ни насмешки. Внимательным был его взгляд. Изучающим. И – с оттенком почтительности… В этом последнем Тамара, правда, не была уверена. С чего бы ему испытывать перед ней почтительность? Но что со вчерашнего дня он переменился до неузнаваемости, она понимала безусловно. Объяснить невозможно, однако факт очевиден.

– Поняли, куда идти? – спросил Каблуков.

– Да, – ответила Тамара.

– Ну и хорошо, – кивнул он. И, выдержав краткую паузу, добавил: – А вы не такая, какой кажетесь на первый взгляд.

– В каком смысле – не такая? – не поняла она.

– Не пустышка. Вызываете интерес. – И поторопил: – Идите, Тамарочка. Они там в Инкомиссии до ночи на работе не сидят.

«Он видел, как Олег вчера собирал мои бусины, – подумала Тамара. – И поэтому сегодня говорит со мной… вот так».

Причина перемены сделалась ей понятна, но осталась необъяснима. Что с того, что Олег пошел ее провожать? Чего это добавило ей в глазах Каблукова? Но чего-то ведь добавило несомненно… Как странно!

Через три дня Олег встретил ее после работы и пригласил в кино. Это показалось ей трогательным – не в ресторан, а именно в кино, на новый французский фильм, и билеты купил заранее. После кино, впрочем, пригласил и в ресторан тоже. И там, в «Пекине», предложил поехать в выходные на Селигер, где у его завода имелась турбаза.

Купаться было еще рано, но озеро, на берегу которого стояли финские домики, было так красиво, что и просто смотреть на него, гулять по его берегам было приятно.

Вечером Тамара открыла в отведенном ей домике окно и уснула под шелест озерных волн.

В домике этом она была одна – Олег ночевал в другом, и ей это понравилось.

У нее не кружилась голова, когда она видела его, и волнение ее при этом не охватывало, но встречи с ним приносили радость. Необъяснимую – она ведь не была в него влюблена, – но для нее очевидную.

Разговаривать им было вроде и не о чем – Тамара правильно поняла еще в вечер их знакомства, что Олег не читал тех книг, которые так много значили в ее жизни, не видел спектаклей и картин… Но при этом ни разу не получилось так, чтобы тему для разговора им пришлось подбирать специально. И на «ты» перешли без затруднений, несмотря на разницу в возрасте и вообще во всем.

На Селигере шли через просторный луг, на котором росли дубы, далеко отстоящие друг от друга, и Тамара сказала:

– На всех дубах уже листья распустились, а на этом – видишь? – ни одного листочка. Интересно, он совсем засох или будет как в «Войне и мире» – потом откуда ни возьмись листья появятся?

– Появятся, – мельком и без особенного интереса взглянув на большое корявое дерево, сказал Олег. – Это ленивый дуб.

– Как дуб может быть ленивым! – засмеялась Тамара.

– Каждый десятый примерно – ленивый, – объяснил он. – Причина мне неизвестна, но они на несколько недель позже других распускаются. Появятся листья, никуда не денутся.

В этом объяснении содержалось какое-то зерно неожиданности, необычности, и потому оно будило воображение. Ленивые дубы!.. Чего только не бывает в жизни.

Что бывает в жизни, Олег знал лучше Тамары раз в сто. Сам он, впрочем, считал, что пропустил в своей жизни очень многое, и не только в книжной или театральной ее части.

– Я же в детдоме вырос, – обмолвился он как-то. – Хорошо, хоть что-то усвоил, пока отец с матерью живы были. Но в основном догонять пришлось.

Тамаре неловко было спросить, что произошло с его родителями, но он сказал об этом сам, не вдаваясь, впрочем, в подробности: отец был пожарным в Орехово-Зуеве и погиб, когда Олегу не исполнилось десяти лет, мать работала учительницей, но к тому времени была уже больна, и течение ее болезни, онкологической, с гибелью отца ускорилось.

Другая, совсем другая жизнь!.. Но Тамара сознавала это, только когда его не видела. При встречах же моменты неловкости бывали очень редки, да, можно сказать, и вовсе их не было.

Через месяц таких встреч Олег предложил ей выйти за него замуж.

Не в первый раз она получила предложение такого рода; в этом смысле не было ничего ошеломляющего. Но если в предыдущих случаях Тамаре и в голову не приходило согласиться, то на этот раз она задумалась.

Слишком многое против: он старше на двенадцать лет, он совсем другого, совсем не ее склада, она в него не влюблена… Но сквозь все эти доводы разума пробивалось отчетливое и тоже разумом вызванное осознание: она будет с ним счастлива. И даже точнее: она будет за ним счастлива. Никогда Тамара не думала так по-деревенски – за мужем как за каменной стеной, – но теперь именно эти слова сами собою пришли ей на ум.

«А влюбиться… Наверное, я этого просто не могу, – подумала она. – Иначе хоть в кого-нибудь, хоть раз за двадцать лет уже влюбилась бы. Что ж, не всем одно и то же дается. Некоторые, например, на велосипеде ездить не умеют, и ничего, живут и счастливы».

Никогда в жизни у нее не было такого ясного, такого определенного ощущения правильности своего решения, как в тот день, когда она ответила Олегу, что согласна выйти за него замуж.

– Ну и правильно, – сказал он. – Я тебя люблю. Обидеть тебя никому не дам. И тебе за мной хорошо будет.

Он произнес все это таким будничным тоном, что можно было бы и обидеться. Но она не обиделась. Он ее не обманывает, а это главное. И то, что он не спрашивает, любит ли она его, Тамаре понравилось: она не смогла бы ответить на этот вопрос… А то, что Олег обозначил их брак так же, как она обозначала его в своих мыслях – не «со мной», а «за мной», – подтверждало правильность ее решения.

После такого будничного признания в любви он обнял ее и поцеловал. Как ни странно, это произошло впервые. И, ответив на его поцелуй, впервые она почувствовала, что Олег совсем ей не безразличен. Сердце ее забилось чаще, дыхание участилось тоже, и она замерла в его объятиях, изумленная тем, что не чувствовала такого волнения раньше.

Родителям Тамара сообщила о своем решении постфактум. Мама встревожилась, но не слишком. Да и какие, если подумать, у мамы могли быть причины для тревоги? Дочери скоро двадцать два года, университет закончила, работает – по всем меркам пора замуж. И, зная Тамарин характер, нет никаких оснований полагать, что мужа она себе выбрала недостойного.

Примерно это мама и сказала, познакомившись с Олегом.

– Человек порядочный, сразу видно, – одобрительно заметила она. – Это самое главное. Самостоятельный, работа приличная. И не пьет, тоже немаловажно.

– Почему не пьет? – удивилась Тамара. – Мы же выпили.

Знакомство было отмечено домашним ужином, во время которого мама и Тамара пили вино, а Олег и отец – водку.

– В медицинском отношении не пьет, – сказала мама. – Уж извини мой прагматизм. Я, знаешь, всегда боялась, что ты в алкоголика влюбишься. Среди художников ведь каждый третий, да и литераторы твои не лучше.

Папа и вовсе не выказал сильных чувств в связи с предстоящим дочкиным замужеством. Но Тамару это не очень задело: она с детства привыкла, что когда папа охвачен каким-нибудь своим замыслом, то не обращает внимания на происходящее вокруг, а когда не охвачен, то нервничает, все валится у него из рук, и ему тем более ни до чего и ни до кого нет дела. Про Олега он только и сказал, что достойно удивления, как тот стал директором такого серьезного завода в таком молодом возрасте.

Тамара же нисколько не была этим удивлена. Почему начальниками непременно должны становиться такие люди, как Каблуков? Завод, которым Олег руководил – он устроился туда работать вскоре после того, как комиссовался из армии, и быстро дорос до директорской должности, – производил какие-то приборы с волоконной оптикой. В волоконной оптике Тамара не разбиралась, но была уверена, что Олег может руководить любым заводом, да и вообще чем угодно.

Расписались в Грибоедовском загсе, свадьбу отпраздновали в «Праге». Увидев невесту в платье с белыми французскими кружевами – каких усилий стоило маме их достать! – Олег сказал, что она красивая, как Царевна-лягушка. Тамара рассмеялась, и весь день, и весь вечер у нее было веселое настроение. К тому же ей нравилась ее новая фамилия – Ивлева.

Гости еще пили-гуляли, когда они с Олегом потихоньку вышли из ресторанного зала и, заехав домой переодеться, отправились в Домодедово. Олег надеялся, что в связи с женитьбой ему разрешат поехать за границу, хоть в Болгарию, но не разрешили, потому что работа у него была с допуском к гостайне.

Но и Ялта была хороша! Долго еще Тамара вспоминала свадебное путешествие как вспышку счастья. И даже когда жизнь переменилась, когда стала она ездить – и с Олегом, и одна – по всему миру, те две недели не забылись, не утонули в море новых впечатлений.

Завод волоконной оптики находился под Солнечногорском, при нем была и директорская служебная квартира. Но вскоре после женитьбы Олегу дали московскую, притом с каким-то невероятно удачным совпадением: в том самом доме на Краснопрудной, где жили Тамарины родители. И хоть ничего сверхъестественного в этом в общем-то не было – дом сталинской еще постройки был из тех, в которых всегда давали квартиры либо творческим работникам, либо руководителям различных учреждений, – но это событие хорошо вписалось в благоприятную жизненную череду, частью которой был их брак.

Через полгода после замужества Тамара уволилась из журнала.

Собственно, к замужеству ее уход не имел отношения. Или все-таки имел?..

Началось все с того, что она написала первую в своей жизни статью, и сразу для большой всесоюзной газеты. Тамара никогда не думала, что займется журналистикой, и сделала это неожиданно для себя самой.

Открылся Музей личных коллекций на Волхонке, папа достал ей приглашение на открытие, Олег был занят, она пошла одна – и вернулась в таком приподнятом настроении, что никак не могла уснуть. Ну и села от бессонницы за стол, и при свете ночника, карандашом, записала свои впечатления. Когда назавтра перечитала, то нашла написанное сумбурным, но не выбросила эти ночные заметки, а пошла в Библиотеку иностранной литературы и набрала французских и итальянских книг о художниках, картины которых увидела вчера впервые, потом попросила отца договориться о том, чтобы ей встретиться с Ильей Самойловичем Зильберштейном, который этот новый, невиданный для Москвы музей основал…

В результате всех этих действий Тамара написала про Музей личных коллекций заново, и получилась огромная статья, которую она положила в конверт и отправила в газету. При этом она немножко посмеивалась над собой: что это ей вдруг вздумалось, на открытии наверняка были журналисты от этой газеты, Зильберштейн не ей одной дал интервью, сходить в Иностранку труда не составляет, статью дилетантки даже читать не станут…

Статью не только прочитали, но и решили опубликовать, притом почти без сокращений. Когда ей позвонил, чтобы сообщить об этом, заведующий отделом культуры – хорошо, что она, хоть и посмеиваясь, телефон свой все же указала, – Тамару это потрясло так, как не потрясало, не волновало ни одно событие ее жизни. Это было самое настоящее счастье – не успех даже, а другое… Она сумела написать о том, что показалось ей важным, ее впечатления, изложенные на бумаге, воздействовали на незнакомых людей, и так сильно, что эти в глаза ее не видавшие профессиональные люди решили представить их другим людям, миллионам других людей… Миллионам! Могла ли она такое себе вообразить?!

Вот эта-то цепочка – от собственного сильного впечатления до возможности высказать его огромному количеству людей – оказалась таким новым и таким важным делом, что после этого каждый день жизни, который не был посвящен такому же по силе делу, казался Тамаре потраченным впустую.

Она приходила на работу и буквально физически чувствовала, как отсчитываются пустые минуты, бессмысленные часы. Ей было невыносимо скучно и не хотелось править чужие тексты после того как она поняла, что может писать свои.

Но может ли?.. Никто ей ничего не обещал. То есть никто, конечно, не запрещал ей пойти еще на какую-нибудь выставку или посмотреть какой-нибудь фильм, но любезный заведующий отделом культуры, до небес хваливший ее первую статью, никаких заданий ей вместе с тем не давал, а рецензию на фильм Абуладзе «Покаяние», на показ которого в Дом кино Тамара попала с огромным трудом, хоть и опубликовал, но сократил до небольшой заметки. Про «Покаяние» говорила вся Москва, и то, что такому заметному фильму отвели так мало места в газете, могло означать, что Тамара написала о нем неинтересно. Или причина в чем-то другом? Попробуй разберись!

Наверняка она понимала лишь, что вступает в сферу сложных отношений, интриг, столкновения амбиций, и успех ее в этой сфере совсем не очевиден. Оставить в таком шатком положении надежное редакторское место, в одночасье оказаться никем, и это при том, что… Тамара волновалась, грустила и не знала, как ей поступить.

Может, она и не стала бы делиться этими своими размышлениями с Олегом – он целыми днями пропадал на работе, домой приезжал только спать, потому что его завод переживал тяжелые времена, впрочем, как и все заводы в перестройку, – но странно было бы не показать ему статью про Музей личных коллекций, да и заметку про «Покаяние» тоже.

Он прочитал обе газеты в кровати перед сном и сказал:

– Увлекательно.

Такая оценка удивила Тамару. Она считала, главное в ее статье другое – неожиданность оценок, например. Обстоятельность, быть может. Но увлекательность?..

Она спросила, почему он отметил именно это.

– Потому что до конца дочитал, – ответил Олег. – Чтобы человек на тебя потратил свое свободное время, особенно когда его мало, – это, знаешь, сильно надо постараться. А у большинства, как бы ни старались, все равно не получится. Тем более мне про искусство в принципе не очень понятно и не сказать чтобы интересно. Но я все понял, во-первых, и оторваться не мог – в-главных. Мало кто может так написать, – повторил он. – Думаю, считаные единицы.

Точно так же он говорил ей про ленивые дубы – то же зерно неожиданности было в его словах, и точно так же будили они воображение.

И словно яркий свет озарил от его слов Тамарино сознание, позволив ей отчетливо увидеть происходящее с нею.

Она может писать так, чтобы люди это читали. Она не знала этого за собой, но это в ней было и вот проявилось вдруг. Нет, не проявилось еще, только начало проявляться, и теперь от нее зависит, что произойдет с этим робким умением дальше.

– Я не знаю, что мне теперь делать, – растерянно и расстроенно сказала она.

– В каком смысле? – не понял Олег.

– Я хотела бы писать еще.

– Ну так пиши, – пожал плечами он.

– Понимаешь… Меня никто не просит это делать. Меня в эту газету не только не зовут, но, думаю, изо всех сил постараются туда не пустить.

– Почему?

– Потому что никому не нужны конкуренты.

– Ты уверена? – усмехнулся он. – Капитализм еще не наступил вроде. Хотя к этому идет.

– Я не знаю, что мне делать, – повторила Тамара. – Я не могу ходить на работу, мне это мучительно стало. Все время кажется, что я впустую трачу время. Но ведь это же блажь?.. – полувопросительно проговорила она.

Олег уже собирался выключить ночник со своей стороны кровати. Но задержал руку над лампой – посмотрел на Тамару. Она не понимала, что он думает о ней, о ее словах, о том, что с ней происходит.

– Ты должна делать то, что считаешь нужным, – глядя ей в глаза своими маленькими непроницаемыми глазами, сказал он. – Настаивать на своем. Добиваться своего. У тебя нет никаких причин отказываться от той жизни, которой ты хочешь.

– Я беременна, Олег, – сказала Тамара.

В этом была главная причина ее колебаний, ее растерянности. Предстоящая перемена жизни была огромна, неотвратима, и могла ли она, имела ли право затевать в предвидении этого такую перемену, которая не была продиктована необходимостью, но требовала значимых, долгих и никому, кроме нее, не нужных усилий?

Тамара не поняла, обрадовался ли ее муж тому, что услышал. Ей показалось, что он взволнован, но, может быть, только показалось, и то лишь на мгновение.

– Ты хочешь ребенка? – спросил он наконец.

– Конечно.

– Сейчас?

– Конечно, – повторила она почти с раздражением.

Что означают его вопросы? Ребенок уже есть, что здесь обсуждать?

– А ты – нет? – спросила она.

– Чего я хочу, в данной ситуации неважно, – ответил он.

– Почему?

Ничего она не понимала! Какие странные существа мужчины… Или только ее муж?

– Почему ты все это спрашиваешь? – уточнила Тамара.

– Ты хочешь писать свои статьи. Этого ты хочешь определенно. А ребенка – не знаю. Не понимаю. И настаивать… – Олег судорожно сглотнул; Тамара увидела, как дернулось его горло. – Не могу, – закончил он.

Наконец она поняла, что с ним происходит. Все так просто, так очевидно, и какая же она дура!

Тамара обошла кровать, присела на ее край рядом с мужем и, наклонившись над ним, быстро поцеловала его в нос.

– Я очень хочу от тебя ребенка, – то ли в нос ему, то ли в глаз шепнула она. – Ну как ты мог подумать?.. Ну конечно!.. Господи, ерунда какая!..

Она взволновалась почти до слез, слова ее звучали сбивчиво.

Олег положил ладони ей на плечи. Она замолчала и замерла.

– Пойди в газету обязательно, – сказал он. – Все у тебя отлично получится.