До конца рабочего дня – к счастью, короткого перед майскими праздниками – Тамара не могла прийти в себя. Она действительно была «с характером», и Каблуков не потряс ее своим резким тоном. Но смысл того, что он сказал!.. Ей казалось, на ее будущее плеснули черной краской.

Она пыталась ухватиться за хвостики слов, произнесенных Каблуковым, найти в них хоть что-то обнадеживающее, но это ей не удавалось.

Что должно было ее обнадеживать? Что когда-нибудь ее выпустят взглянуть на Париж, и то в том случае, если она «правильно себя поведет»? Что это значит, интересно? Что она должна будет сделаться стукачкой? Или отдаться Каблукову на столе в кабинете главреда? Или просто научиться мелко льстить начальству и ходить по головам коллег? Все это казалось ей действиями одного порядка, и ни одно из этих действий не то что не привлекало ее – они вызывали у нее отвращение все вместе и каждое по отдельности. И ни одно из них не вело ни к чему более захватывающему, чем взгляд на Францию одним глазком много лет спустя… Да ведь не во Франции дело! Увидит она ее когда-нибудь, наверное. Но разве отмеренного кем-то удовольствия ей нужно от своей единственной жизни?

– Тамаркинс, ты что сегодня как в воду опущенная? – спросила Маргарита Константиновна, редактор английской литературы. – Кавалер опаздывает?

Марго имела в виду очередного Тамариного поклонника, Витю Ольшевского. Он называл себя поэтом, но лучше переводил стихи с китайского, чем писал сам, а еще лучше выглядел – высокий, статный, с яркими черными глазами. Витя в самом деле должен был зайти за Тамарой к концу рабочего дня, но она про него сегодня ни разу и не вспомнила.

– Не переживай, идет уже, – сообщила Марго; она сидела за столом у окна.

Витя явился с трогательным букетиком ландышей и пригласил Тамару в ЦДЛ. Его в свою очередь пригласил туда инязовский преподаватель, праздновавший выход своей книги – он переводил прозу династии Цинь. Династия Цинь, ЦДЛ, Витя – все это интересовало сейчас Тамару примерно одинаково, то есть не интересовало совсем. Но она никогда не позволяла унынию овладевать собою и не собиралась позволять этого впредь. Да и домой идти не хотелось: мама была проницательнее, чем Марго, и сразу поняла бы, что у дочки что-то случилось.

Витина фамилия была в списке приглашенных, напротив нее значилась цифра «два», и он гордился тем, что может не только сам пройти в сокровенный Дубовый зал, но и провести туда девушку. Возможно, его разочаровало, что Тамара не испытывает по этому поводу видимого восторга, но он был воспитанный молодой человек и никак не дал ей этого понять.

Дубовый зал ресторана ЦДЛ, конечно, должен был вызывать восторг и восхищение. Темные панели с резьбой на стенах и лестнице, ведущей на второй этаж, окна в два света, массивные столы, накрытые ослепительно-белыми скатертями… Вообще-то Тамаре Дубовый зал нравился: очень уж он отличался от любого зала, в котором она могла бы оказаться не на концерте или спектакле, а просто за ужином. Даже сегодня, стоило ей войти сюда, настроение у нее стало получше.

Но ровно до той минуты, когда они с Витей подошли к накрытому на пятнадцать персон банкетному столу. Большинство гостей были уже на местах, и – здравствуйте! – одним из них оказался Каблуков. Тамара едва удержалась от того, чтобы развернуться и уйти; но удержалась, конечно. Она кивнула Каблукову. Он усмехнулся. Оскорбительная снисходительность – к ее настроению, к ее спутнику, ко всему, что она являла собою, – явственно читалась в этой усмешке. И ничего с этим не сделаешь, ничего и никогда! Никакого значения не имеет ни ум ее, ни знания, ни способности – все равно он всегда будет относиться к ней как к мелкой сошке, все равно всегда будет чувствовать свое над ней превосходство, и все это лишь потому, что за ним стоит организация настолько же могущественная, насколько и отвратительная, а за ней – только хрупкая красота папиной керамики… Несправедливость жизни впервые предстала перед Тамарой во всей своей неотвратимости.

Как назло, места для нее и Вити оставались только напротив Каблукова. Весь вечер придется на него любоваться! Да что весь вечер – всю жизнь. Не на него, так на другого такого же. И точно так же следующий Каблуков будет считать себя вправе отмерять для ее жизни пределы…

Тамару охватила такая досада, что она едва находила в себе силы поддерживать разговор с соседями по столу. Кроме Каблукова, никого из приглашенных она не знала. Витя, кажется, тоже. Тамара назвала им свое имя лишь машинально и ничьих имен не запомнила.

Во внешности тех, кто сидел за столом рядом с ней и напротив нее – рыхлой дамы с огромными коваными кольцами на каждом пальце, мужчины лет тридцати с рубленым лицом и маленькими, глубоко посаженными глазами, мужа и жены, похожих друг на друга своей невыразительностью, – не было никого, с кем ей хотелось бы сейчас разговаривать. Да и ни с кем вообще ей не хотелось разговаривать! В сердитом возбуждении, которым она была охвачена, ей даже есть не хотелось.

Витю, вероятно, это расстроило. Сначала он подкладывал Тамаре на тарелку то селедочку с луком, то яйца с икрой, а потом перестал к ней прилаживаться и банальнейшим образом напился. Она и не заметила, как это произошло. Только что Витя горячо спорил о масонах – их ложа находилась когда-то здесь, в особняке на Поварской улице, и заседания происходили как раз в Дубовом зале, потому и зашел разговор об их мнимом или настоящем всемирном могуществе, – потом стал вставлять реплики все реже, а потом Тамара взглянула на него и увидела, что голова его никнет, как у сонного цыпленка, губы распускаются и с них только что слюна не капает.

Она чуть не заплакала – от стыда, от досады, от растерянности. Ну вот что ей теперь делать? Тормошить Витю, чтобы не упал головой в салат? Или делать вид, будто ее это не касается? Или подняться из-за стола и уйти? Дурацкое положение! А тут еще чертов Каблуков, который негромко и уважительно, как с равным, разговаривает со своим соседом, с тем, у которого рубленые черты лица, – ухмыляется каждый раз, когда взгляд его падает на расстроенную Тамару и на ее клюющего носом спутника.

От досады она теребила ожерелье, подаренное папой к восемнадцатилетию. Оно было необыкновенное: бусины размером с вишни были покрыты разноцветными блестящими глазурями, и каждая была расписана особым тонким узором. Тамара крутила, крутила эти бусины – и конечно!.. Нитка в конце концов разорвалась, они соскользнули с нее и со звонким звуком посыпались под стол.

Если до сих пор Тамара еще могла сдерживать слезы, то теперь ей это уже не удалось – они так и брызнули из глаз.

– Минуту, – сказал Каблукову его собеседник.

Это она успела услышать, прежде чем оказалась под столом. Как будет оттуда выбираться, Тамара не думала. Она вообще ни о чем уже не думала, только о том, чтобы исчезнуть с глаз отвратительного Каблукова.

Несколько бусин приткнулись у Витиных туфель, еще две – у ножки стола. Она в эту ножку весь вечер коленом упиралась, очень неудобно…

– И вот еще три.

Тамара подняла голову. Рядом с ней под столом – на корточках, но вытянув одну ногу в сторону, – сидел каблуковский собеседник. На его ладони лежали бусины, он протягивал их Тамаре.

По ее мнению, положение у них обоих было самое что ни на есть дурацкое. А по его, кажется, совсем нет: хоть под столом было и не очень-то светло, но Тамара видела, что выражение лица у него совершенно невозмутимое.

– Спасибо… – пробормотала она.

– Позволите, я вас провожу? – поинтересовался он.

Куда, интересно, он ее провожать собирается?

«Ну а куда я вообще собираюсь? – тут же подумала она. – Куда подальше, вот куда! Не за столом же после всего этого сидеть».

– Пожалуйста, – ответила Тамара.

Туфли возле ее руки зашевелились – Витя чуть не отдавил ей мизинец. Когда она выбралась из-под стола, то увидела, что он безмятежно спит, уронив голову на грудь.

Щеки у Тамары пылали от стыда. Она окинула быстрым взглядом платье – не задралось ли? – и, бормоча что-то невнятное, встала, в довершение всего опрокинув стул.

Наблюдающий за всем этим Каблуков проговорил своим невыносимым снисходительным тоном:

– Тамарочка, может быть, вас…

Она не успела понять, чего он хочет.

– Не надо, – оборвал его другой голос.

И Каблуков замолчал сразу же, будто в рот ему вставили кляп.

Да пусть говорит, пусть молчит – что угодно! Тамара вылетела из зала не оглядываясь, пулей, но не к тому выходу, который вел на улицу, а в противоположную сторону, то есть в буфет; перепутала направление, и неудивительно.

Буфет примыкал к Дубовому залу, он назывался Пестрым, обычно именно сюда ее приглашали ухажеры-литераторы. Место было для избранных – все стены в рисунках и в автографах классиков советской литературы, и сами они сидят рядом за столиками. И хоть обычно сидели они пьяными, Тамара в те несколько раз, когда оказывалась здесь, смотрела на них с почтением.

Но сейчас ей было не до классиков. Она лишь мельком подумала, что кто-нибудь из них мог присутствовать в Дубовом зале в тот момент, когда она вылезала из-под стола рядом со спящим Витей. Ах, да не все ли равно! Позор ее не станет больше от того, что его видели лишние три или четыре человека… Куда уж больше!

Наверное, и Татьяна Ларина, убегая от Евгения Онегина и ломая кусты сирени, не летела по цветникам усадебного парка с такой скоростью, с какой Тамара промчалась через тонущий в сигаретном дыму Пестрый буфет, выбежала в широкий коридор, из него в фойе, чуть не упала со ступенек, ведущих к гардеробу, толкнула массивную дверь, за стеклом которой маячили уличные фонари, дверь оказалась наглухо закрыта…

– Выход там, – услышала она.

И обернулась. У нее за спиной стоял тот самый человек, с которым она только что ползала под столом, собирая бусины.

– Вот там, – повторил он, указывая на другую дверь, чуть в отдалении от первой.

– Спасибо… – пробормотала Тамара.

Возле открытой двери сидела старуха такого вида, какого не имел и мифологический пес Цербер. Старуха отчитывала какую-то перепуганную парочку, пытавшуюся войти:

– Что значит, нет с собой? Вот предъявите удостоверение, тогда и пущу! Вы, молодой человек, пока еще не Роберт Рождественский, я вас в лицо знать не обязана!

Несмотря на глубокое удовольствие, с которым церберша все это высказывала, она успела окинуть выходящую Тамару таким подозрительным и презрительным взглядом, как будто сквозь стены наблюдала все, происходившее только что в Дубовом зале.